– Молчать! – взревел он. Немедленно воцарилась глубокая тишина, ибо все знали, что с пастором шутки плохи. Он шагнул в самую гущу толпы, похожий на Гулливера среди лилипутов, лицо его пылало от бешенства, глаза метали молнии. – Что за омерзительная потасовка?
Кое-кто из младших ребят заплакал, но один взгляд в их сторону заставил их стихнуть, и они в ужасе застыли с широко распахнутыми глазами, а священник вывел весь класс вон и хорошенько вздул каждого мальчика тростью, включая тех, кто не принимал участия в драке. Затем произнес гневную речь, в которой напомнил детям о весьма скромном месте, которое они занимают в обществе, и о том, что они обязаны питать к вышестоящим благодарность и почитать их, после чего классы распустили. Испуганные младшие дрожащими руками похватали свои пальто и корзинки с едой и бросились к воротам. Но старшие мальчики, из-за которых и разгорелся сыр-бор, были настроены воинственно.
– Кому до него есть дело? – бормотали они. – Кто он вообще такой? Какой-то дряхлый попик!
А потом, когда они были уже на безопасном расстоянии, кто-то выкрикнул:
Чарли, Чарли, дурачок!
Носит красный колпачок!
Другие дети ожидали, что сейчас небеса обрушатся на землю, ведь мистера Эллисона звали Чарлзом. Это был акт неповиновения, направленный против него. Но священник, видимо, этого не понял. В школе было несколько Чарли, и он, должно быть, счел немыслимым, что дразнилка адресована именно ему. Так как реакции не последовало, после нескольких мгновений напряженного молчания мятежники ретировались, чтобы успеть первыми представить дома свою версию случившегося.
Спустя непродолжительное время у школьных ворот остановился станционный фургон, на крышу которого втащили чемодан, свертки и кресло мисс Хиггс. В школу вернулась вышедшая замуж мисс Холмс, ныне миссис Тенби. Девочки снова почтительно приседали, а мальчики дергали себя за челки. Опять зазвучало «Да, мэм», «Нет, мэм» и «Что вы изволили сказать, мэм?». Но либо миссис Тенби не хотела продолжать преподавать, либо органы образования уже ввели правило, запрещавшее принимать на работу замужних учительниц, в любом случае она проработала всего несколько недель, пока не подыскали новую наставницу.
Ею была приятная, хрупкого сложения седовласая пожилая леди, которую звали мисс Шеперд; она оказалась кротким пастырем[22] для своего стада. К сожалению, дисциплина не являлась ее коньком, и борьба за поддержание некоего подобия порядка изматывала ее донельзя. В классе снова стоял постоянный гул, звучали дурацкие, не относящиеся к делу вопросы, задания выполнялись через слишком большие промежутки времени. Но, в отличие от мисс Хиггс, мисс Шеперд не сдалась. Возможно, она не могла себе этого позволить, будучи в преклонном возрасте и имея больную сестру, жившую с ней и зависевшую от нее. Она управляла школой, если вообще можно сказать, что она ею управляла, с помощью любви, терпения и готовности прощать. Со временем даже самые паршивые овцы из ее стада усвоили это и соблюдали определенные приличия; мисс Шеперд поддерживала порядок в той мере, какая позволяла избегать скандала, и школа при ее кротком правлении на пять-шесть лет утихомирилась.
Вероятно, эти потрясения являлись неизбежной составляющей тогдашнего переходного процесса. При мисс Холмс детей отучили от прежней свободной жизни; они привыкли регулярно посещать занятия, сидеть за партой и сосредоточиваться, пускай и не вполне. Хотя многого они не узнали, зато учились учиться. Однако понятия мисс Холмс относились к эпохе, которая быстро заканчивалась. Эта женщина верила в существующий общественный строй с его прочной иерархией и делала все возможное, чтобы научить детей принимать свой скромный жребий с благодарностью и покорностью вышестоящим. Мисс Холмс принадлежала прошлому; жизнь детей принадлежала будущему, и им нужен был проводник, хотя бы отчасти улавливающий веяния времени. Новые учительницы, прибывшие из внешнего мира, принесли с собой отголоски этих веяний. Даже быстро исчезнувшая и недооцененная мисс Хиггс, однажды предложившая в качестве темы для сочинения «Письмо мисс Эллисон с рассказом о том, как вы провели Рождество», прочтя через плечо одной девочки начало «Дорогая и достопочтенная мисс!» (общепринятое и поныне), воскликнула: «О нет! Это очень старомодное приветствие. Почему бы не написать: „Дорогая мисс Эллисон“?» Предложенная ею поправка была чуть ли не революционной.
Мисс Шеперд пошла еще дальше. Она учила детей, что неважно, чем обладает мужчина или женщина, важно, кем он является. Что у бедняка такая же драгоценная душа, как у богача, сердцу его присуща та же доброта, а уму – способность к самосовершенствованию. Она даже намекала, что в материальном отношении люди не обязательно всегда остаются на одном уровне. Некоторые сыновья бедных родителей добились успеха, стали великими людьми, и все уважали их за то, что они пробились наверх благодаря лишь собственным заслугам. Мисс Шеперд читала детям о жизни некоторых из этих мужчин (но не женщин, как заметила Лора!), и хотя их обстоятельства были слишком несхожи с обстоятельствами ее слушателей, чтобы внушить честолюбивые стремления, которые надеялась пробудить учительница, все же это, должно быть, помогало расширить их представления о жизни.
Обычные уроки тоже продолжались. Чтение, письмо, арифметика – все это теперь преподавалось, пожалуй, даже хуже, чем раньше. Наметился определенный упадок в рукоделии. Сама мисс Шеперд не слишком ловко обращалась с иглой и потому имела обыкновение сокращать время, отводимое на шитье, чтобы освободить место для других занятий. Крохотные стежки вызывали уже не восторги, а куда чаще восклицание: «Дитя! Ты испортишь себе глаза!» По мере того, как уходили старшие девочки, когда-то бравшие первые призы в графстве, уровень выпускниц снижался, пока из самой известной своими рукодельницами школа в округе Фордлоу не превратилась в одну из самых последних.
XII. Инспектор ее величества
Школьный инспектор ее величества приезжал ежегодно, предварительно уведомив о дате своего прибытия. В то утро по дороге в школу никто не пел и не ссорился. Дети в чистых передниках и начищенных ботинках шли, глубоко задумавшись, или на ходу листали учебники правописания и арифметики, пытаясь за час наверстать все потраченные впустую дни.
Школа получала уведомление о дате, но не о времени «инспекторского» визита. Иногда он являлся в Фордлоу утром, иногда – днем, после осмотра другой школы. Поэтому после чтения молитв детям раздавали тетради, и они приступали к долгому ожиданию. Самые невозмутимые из них, наклонившись вперед и высунув кончики языков, старательно переписывали: «вверх без нажима, вниз с нажимом», но большинство детей были так напуганы, что даже не пытались заниматься, и учительница их не заставляла, ибо сама пребывала в еще большем волнении и не хотела обратить задания, выполненные в нервном напряжении, себе во вред.
Десять… одиннадцать часов… Стрелки еле тащились, и, кажется, можно было услышать стук сорока с лишним сердец; но тут наконец слышался скрип колес по гравию, и за верхним большим окном в торце класса мелькали два цилиндра и верхушка хлыста.
Инспектором ее величества был пожилой священник, коротышка с огромным брюхом и крошечными серыми глазками-буравчиками. Он пользовался репутацией человека «строгого», но под этим весьма мягким определением скрывались деспотичная манера поведения и язвительные суждения. Он не говорил, а злобно рычал, его критика являла собой смесь возмущенной учености и сарказма. К счастью, девять из десяти экзаменуемых им учеников к последнему были невосприимчивы. Он взирал на ряды детей так, словно ненавидел их, а учительницу презирал. Помощник инспектора тоже был священник, но более молодой и, по сравнению со своим патроном, почти человечный. Сквозь густые бакенбарды, почти закрывавшие его лицо, виднелись черные глаза и очень красные губы. Дети из младших классов, которых он экзаменовал, считались везунчиками.
Учительнице не нужно было вести урок в присутствии начальства, как впоследствии; ее обязанностью было раздать учебники и следить за тем, чтобы у учеников при необходимости имелись перья и бумага. Большую часть времени она не отходила от инспектора, вполголоса отвечая на его придирки или уголком губ ободряюще улыбаясь любому ребенку, на которого случайно падал ее взгляд.
Каким человеком на самом деле был инспектор, сказать нельзя. Быть может, великим ученым, хорошим приходским священником и добрым другом и соседом для людей своего общественного класса. Впрочем, одно можно утверждать определенно: он не любил и не понимал детей, по крайней мере из государственных школ. Проще говоря, не годился для такой работы. Самый звук его голоса лишал малодаровитых детей остатков соображения, и даже тех, кто был способен на большее, его присутствие так пугало, что они не могли ни собраться с мыслями, ни унять дрожь в руках.
Но, как бы медленно ни двигались стрелки часов, наступала вторая половина дня. Одни ученики выходили к меловой черте читать, другие склонялись над примерами на сложение или корпели над письмами бабушкам, описывая воображаемые летние каникулы. Кое-кто писал под диктовку начальства текст, полный труднопроизносимых слов. Однажды инспектор привел детей в еще большее замешательство, чем обычно, применив новый для них метод диктовки со знаками препинания: «Водоплавающая дичь и другие птицы населяют берега, точка с запятой, а на спокойной глади воды колышутся огромные листья виктории-регии, запятая, других кувшинок и водных растений, точка».
Конечно, все старательно записали названия знаков препинания, что, учитывая их правописание, сделало бы эти работы весьма занимательным чтением, если бы там нашелся кто-нибудь способный им насладиться.
Сочиняемые письма также являли собой печальное зрелище. Детям заранее сообщали, что они должны написать не меньше страницы, а потому они писали очень крупным почерком и оставляли большое расстояние между строками; но ведь основную трудность представляло содержание! Однажды инспектор, заметив маленького мальчика, который сидел уставившись перед прямо собой, злобно осведомился: