Многие обитатели коттеджей все еще подыгрывали им; женщины, когда проезжала их карета, склонялись до земли и в их присутствии говорили благоговейным тоном. Другие, сознавая свою независимость (ибо никто из жителей Ларк-Райза не работал на земле Брэйсуэллов и не жил в их коттеджах) и вдохнув новый свободный воздух демократии, который тогда начал проникать даже в такие отдаленные места, имели обыкновение смеяться над их претензиями. Говорили:
– Нам ничего от них не надо, и, коль так, то и мы не должны ничего у них брать. Пусть эта старушенция не шныряет здесь, вынюхивая, сколько ложек мы кладем в чай, а сидит у себя дома и следит, как бы у нее самой не свистнули чайницу.
Миссис Брэйсуэлл о подобных речах и не догадывалась, иначе, вероятно, решила бы, что миру – ее миру – скоро наступит конец. Так оно и было. В детстве, пришедшемся на эпоху Регентства, ее учили, что у нее есть определенные обязанности по отношению к обитателям коттеджей, в которые входило порицание их расточительных привычек. А также благотворительные пожертвования. Миссис Брэйсуэлл проявляла щедрость, несоизмеримую с ее скромными средствами: содержала двух старушек-пенсионерок, зимой раздавала суп тем, кого называла «достойными бедняками», и каждое Рождество приглашала учеников школы на чаепитие и представление с «волшебным фонарем».
Между тем старые слуги в ее доме и поместье уже умерли или были отправлены на пенсию, а новых Брэйсуэллы не нанимали. К середине восьмидесятых годов в огромной людской, где раньше пировала многочисленная прислуга, за стол садились лишь кухарка и горничная. Между каменными плитами конного двора, где целые поколения конюхов и кучеров холили гунтеров и упряжных лошадей, теперь росла трава, а единственная старая кобыла, которую запрягали в коляску, когда хозяйка наносила визиты, по очереди таскала косилку и даже плуг.
Беднея, миссис Брэйсуэлл становилась все более гордой, повелительной и ядовитой, и, когда она являлась в школу, девочки дрожали от страха, особенно Лора, которая знала, что этот орлиный взор никогда не пропустит ее шитье без суровой критики. Пожилая леди медленно шествовала по классу, рассматривая каждую вещь и восклицая, что шитье из рук вон плохое и она не знает, куда катится мир. Стежки были слишком большими, изнаночная сторона обработана хуже лицевой, петли обметаны отвратительно, ленты пришиты косо, а тамбурный шов выглядит так, будто по ткани прополз паук. Но когда она пришла проинспектировать изделие одной из обладательниц призов, лицо ее просияло.
– Как аккуратно! Какая тонкая работа! – похвалила она и продемонстрировала образцовое рукоделие всему классу.
Учительница, благоговея, как и дети, поддерживала знатную леди под локоток, но старалась казаться непринужденной. Мисс Холмс в свое время обращалась к миссис Брэйсуэлл «мэм» и, открывая перед ней дверь, делала легкий реверанс. Ее преемницы называли помещицу «миссис Брэйсуэлл», но не очень часто и довольно неуверенно.
Тогда положение сельской школьной учительницы в социальном отношении было весьма неопределенным. Возможно, в некоторых местах оно и по-прежнему таково, поскольку не так давно президент Женского института писала: «Мы очень демократичны. Наш комитет состоит из трех леди, трех женщин и сельской школьной учительницы». Та учительница, хоть и не была ни леди, ни женщиной, все же вошла в комитет. В восьмидесятые годы девятнадцатого века школьная учительница была явлением настолько новым, что жена священника, оказавшись перед настоящей дилеммой, говорила:
– Я бы хотела позвать мисс Такую-то на чай; но куда ее приглашать – на кухню или в столовую?
Мисс Холмс самостоятельно разрешила эту проблему, когда обручилась с садовником сквайра. Мисс Шеперд была более амбициозна в социальном плане. Действительно, сколь бы демократичной она ни была в теории, на практике эта милая особа была не чужда снобизма. Она добивалась внимания избранных, хотя обычно заявляла, что избранные – это лучшие представители общества. Она считала возможным напрашиваться на чай в дом священника и потом судачить об этом, а когда девушка из бедной, но аристократической местной семьи пошла в учительницы музыки, мисс Шеперд тут же вздумала учиться играть на скрипке.
Однажды Лоре посчастливилось стать свидетельницей забавного маленького проявления этой слабости мисс Шеперд. Школьников пригласили на праздничный обед в Поместье, дети собрались в школе, а потом их парами повели через сад к задней двери. Другие гости – викарий, вдова доктора и дочери богатого фермера, – которые должны были пить чай в гостиной, пока дети пировали в людской, направились к парадной двери.
Так вот, мисс Холмс всегда шла вместе со своими учениками, пила чай и лакомилась пирожным в перерывах между обслуживанием их нужд; но мисс Шеперд питала более честолюбивые устремления. Когда процессия достигла места, где обсаженная кустарником дорожка пересекала главную аллею, ведущую к парадной двери, она остановилась и задумалась, а затем произнесла:
– Пожалуй, я войду с парадного входа, мои дорогие. Хочу выяснить, хорошо ли вы будете вести себя в мое отсутствие, – и направилась по подъездной аллее, облаченная в свое лучшее коричневое платье, облегающий бархатный жакет с баской и длинное меховое боа, похожее на змею. Ее сопровождал по меньшей мере один взгляд цинично усмехающихся маленьких глаз.
Мисс Шеперд с удовольствием позвонила в дверной звонок и выпила чаю в гостиной; но триумф ее длился недолго. Через несколько минут она вышла в людскую, передала своим подопечным хлеб с маслом и прошептала одной из своих помощниц:
– Дорогая миссис Брэйсуэлл сразу же напоила меня чаем, ибо, по ее словам, она поняла, что мне не терпится вернуться к детям.
Сам сквайр появлялся в школе раз в год; но никто не нервничал, когда его веселое красное лицо появлялось в дверях, и все вокруг улыбались, когда он рассказывал о цели своего визита. Он устраивал концерт, который проводили в классной комнате, и выражал желание, чтобы кто-нибудь из детей спел. Сквайр относился к своим обязанностям не столь серьезно, как его мать; большую часть времени этот человек проводил, бродя по полям и рощам с ружьем на плече и парой спаниелей, следовавших за ним по пятам, оставляя ее управлять домом, садами и прочим, что осталось от семейных владений, а также поддерживать фамильное достоинство. Единственным его талантом была игра на банджо и исполнение негритянских песен. Он обучил этому нескольких деревенских юношей, и они входили в его «Негритянскую труппу», которая всегда составляла основу программы ежегодного концерта. В нескольких номерах были заняты его друзья и друзья его матери, а оставшееся время отводилось ученикам школы.
Итак, после визита сквайра школа оживлялась. Самые злободневные вопросы были: что нужно петь и кто будет петь. Наконец постановляли каждому что-нибудь исполнить. Участвовать предстояло даже Лоре, у которой не было ни голоса, ни слуха.
Дети очень плохо исполняли довольно милые песенки на темы весны и природы, позаимствованные из «Школьного песенника», – похожие и даже именно эти они пели каждый год. Однажды мисс Шеперд решила, что «было бы неплохо» спеть песню Лиги первоцвета, чтобы «угодить сквайру». В одном ее куплете были такие слова:
О тори, вам давно пора объединиться,
И гордо знак Первоцвета носить,
Работать, мечтать, сражаться, стремиться,
О справедливости Бога молить.
Когда Лорин отец это услышал, он написал учительнице холодно-учтивую записку, в которой говорилось, что, как человек ярко выраженных либеральных взглядов, он не может позволить своей дочери исполнять подобную песню. Лора не сообщила ему, что ее уже попросили петь тише, чтобы не сбивать других певцов. «Просто шевели губами, дорогая», – сказала учительница.
По сути, Лора должна была вместе с другими девочками, принимавшими участие в программе, оформлять собой сцену, сидя на ней на протяжении всего представления и образуя фон для солисток. В предыдущем году ей выпало удовольствие сидеть среди зрителей и слушать критические высказывания, попутно смотря на сцену и внимая программе. Билет стоил три пенса («дети за полцены»).
Когда наступал великий вечер, в школе собиралось все окрестное население, ведь это было единственное публичное развлечение в году. Гвоздем программы являлись сквайр и его «Негритянская труппа». Они были одеты в красно-синие наряды, вымазали руки и лица жженой пробкой, стучали кастаньетами, балагурили и исполняли песенки вроде:
Ко мне друг Дарвина пришел,
Меня как простака провел.
Сказал: мильоны лет назад
Ты был мохнат, ты был хвостат.
А я в ответ: возможно, да,
Теперь – ни шерсти, ни хвоста.
Так что пше-е-е-ел!
Очень немногие в зале слыхали о Дарвине и его теории; зато все знали, что такое «Пше-е-е-ел», тем более что эти слова сопровождал пинок, отвешенный сквайром Тому Бинсу. Классная комната содрогнулась от смеха.
– Я чуть живот не надорвал, – говорили потом друг другу зрители.
После того как аплодисменты стихали, звенел маленький колокольчик, и дюжий викарий из соседней деревни объявлял следующий номер. В основном это были фортепианные пьесы для двух или четырех рук, исполнявшиеся молодыми леди в белых вечерних платьях со скромным V-образным вырезом и белых лайковых перчатках до локтей. Когда объявлялось название номера, эти девушки вставали с первого ряда; подскакивал джентльмен (или два джентльмена), подавал руку и помогал прекрасной исполнительнице подняться по трем низеньким ступенькам на сцену, где передавал ее другому джентльмену, который подводил юную леди к пианино, держал ее перчатки и веер и переворачивал страницы нот.
«Трям, трям, трям», – гремело фортепиано, «ла-ла-ла», – распевала молодая леди, добросовестно колотя по клавишам и исполняя пьесы и популярные в то время салонные баллады. Каждую пианистку приветствовали и отпускали со сцены с аплодисментами, которые служили двойной цели – подбодрить выступающую и развеять скуку зрителей. Подростки и молодые люди на задних сиденьях порой куролесили, заглушая номер топаньем и криками, тогда им приходилось делать выговор, и они недовольно утихомиривались, ропща: