чае привлекали к ней внимание. В то время ей было не больше тридцати, хотя Лоре она казалась довольно немолодой, а женщины из деревни называли ее старой девой.
Такая жизнь, какая, по-видимому, была у нее, сейчас почти невообразима. В перерывах между игрой на фисгармонии в церкви, преподаванием в воскресной школе, заказом обедов для отца и надзором за служанками мисс Эллисон, надо полагать, часами занималась рукоделием. Дочь священника своими руками шила грубые, неказистые изделия: шали и фланелевые нижние юбки для старух, фланелевые рубашки, вязала толстые чулки для стариков, а также ситцевые платьица для малышей. Если не считать ежегодных двухнедельных визитов к родственникам, она, насколько было известно, лишь раз в неделю выбиралась в рыночный городок за покупками в отцовской двуколке с желтыми колесами, а толстый фокстерьер Беппо тяжело семенил позади.
В середине десятилетия священник начал ощущать тяжесть своих семидесяти с лишним лет, и ему на подмогу, один за другим, приходили викарии, разделявшие его заботы и обеспечивавшие прихожан новыми темами для разговоров. Некоторые появлялись и исчезали, не оставив определенного впечатления, кроме нового голоса в церкви и необычайной застенчивости перед деревенскими хозяйками; но два или три задержались и ненадолго становились причастными к приходской жизни. Среди них был мистер Даллас, которого называли «чахоточным». Бледный, худой, точно призрак, в туманную погоду он носил респиратор, походивший на густые черные усы. Лора запомнила его главным образом потому, что, когда ей присудили приз за сочинение по Священному Писанию, мистер Даллас поздравил ее: впервые в жизни девочку с чем-то поздравили. Во время своего следующего визита в «крайний дом» он попросил показать призовой молитвенник и, когда Лора принесла его, заметил:
– Люблю переплеты из телячьей кожи, но они очень чувствительны к сырости. Ты должна хранить его в комнате с камином.
Мистер Даллас говорил на языке, непонятном детям, которые ничего не знали ни о переплетах, ни об изданиях, книга для них была просто книгой; но выражение его лица и бережность, с какой он переворачивал страницы, подсказали Лоре, что он тоже любит читать.
После него был мистер Олпорт – крупный пухлолицый молодой человек, студент-медик. У себя дома он завел небольшую благотворительную аптеку, и ему доставляло удовольствие лечить больных; и его советы, и лекарства были бесплатными. Как водится, предложение породило спрос. До прихода мистера Олпорта болезни в Ларк-Райзе были редкостью; теперь же вдруг почти у каждого отыскались какие-нибудь болячки. «Мои розовые пилюли», «мои маленькие таблетки», «моя микстура» и «мои примочки» стали столь же привычной темой для разговоров, как картофель или корм для свиней. При встрече соседка спрашивала у соседки, как поживает тот-то и тот-то, и, едва дождавшись ответа, погружалась в описание собственных симптомов.
Мистер Олпорт жаловался отцу Лоры и Эдмунда, что жители деревни невежественны, и некоторые из них, безусловно, были невежественны по части того, в чем он хорошо разбирался. Особенно одна женщина. Во время визита к ней домой он заметил, что одна из ее дочерей, высокая, худая девочка лет одиннадцати-двенадцати, очень бледна.
– Предполагаю, что она слишком быстро растет, – заметил мистер Олпорт. – Я должен выписать ей укрепляющее средство, – что он и сделал. Но девочке не разрешили его принимать.
– Нет, девочка не станет пить эту гадость, – заявила ее мать соседкам. – Он сказал, будто она стала слишком высокой, а эта штуковина задержит рост. Я не позволю, чтобы мою дочь сделали карлицей. Вот еще!
Когда мистер Олпорт покинул свой пост и запасы лекарств иссякли, все болящие позабыли о недугах. Но все же викарий оставил о себе вечное напоминание. До его появления проселок, окружавший Горку, зимой превращался в сплошное болото. «Грязь по колено, брызги по шею», как тут говорили. Мистер Олпорт несколько недель терпел засохшую грязь на ботинках и заляпанные грязью штаны, а потом решил что-нибудь предпринять. Поэтому, возможно, в подражание Рёскину[35], проложившему дорогу в Оксфорде, он выпросил у фермера повозку камней и с помощью деревенских юношей и мальчиков начал вечерами, до наступления темноты, своими руками сооружать насыпную пешеходную дорожку. Таким он и запомнился Лоре: дробящий камни и разгребающий глину молодой человек в красивой белой рубашке и красных подтяжках, без пиджака и воротничка, которые висели на кусте; его большое гладкое лицо было влажным от испарины, а очки ярко сверкали, когда он подбадривал своих товарищей.
Ни один из вышеупомянутых викариев никогда не говорил о религии вне церкви. Мистер Даллас был слишком застенчив, а мистер Олпорт слишком занят исцелением тел, чтобы уделять время душам. Мистер Марли, пришедший им на смену, считал души своей особой заботой.
Без сомнения, он был таким же странным, как и все прочие викарии, когда-либо приезжавшие в отдаленный сельский приход. Это был старик с длинной седой бородой, которую прятал под длинным, плотно облегающим фигуру, застегнутым на все пуговицы черным пальто. Религиозное рвение и долгие посты истощили его плоть, отчего у него были впалые щеки и глубоко посаженные темные глаза, в которых горел фанатичный огонь. Он становился фанатиком, когда дело касалось его Церкви и вероучения; в остальном же это был самый добрый и кроткий из людей. Слишком хороший для этого мира, говорили некоторые женщины, когда узнавали его поближе.
Мистер Марли был из тех, кого теперь называют англо-католиками. Воскресенье за воскресеньем он проповедовал своей деревенской пастве «Единую католическую апостольскую церковь» и «нашу священную религию». Но на этом не останавливался: часто викарий обращался к основополагающим религиозным истинам, призывая к любви, прощению грехов и братству людей. Он был замечательным проповедником. Ни один слушатель не отвлекался и не «терял нить», когда за кафедрой стоял мистер Марли, и хотя большинство прихожан, возможно, были не в состоянии постичь и усвоить его учение, на любовь, сострадательность и искренность проповедника откликался каждый, и все глаза от его первого слова до последнего были прикованы к нему. Как такой выдающийся проповедник в преклонном возрасте все еще был викарием в отдаленном сельском приходе, остается загадкой. Его красноречие и пылкость не затерялись бы и в городской церкви.
Священник к тому времени был уже прикован к постели, и его обязанности выполнял сын, образованный, благодушный человек средних лет; в противном случае мистер Марли пользовался бы куда меньшей свободой и в церкви, и в приходе. Во время службы викарий открыто преклонял колени перед алтарем, осенял себя крестным знамением до и после своих безмолвных молитв, заявил о готовности выслушивать исповеди и установил ежедневные службы и еженедельное причастие вместо ежемесячного.
Во многих приходах это вызвало бы скандал; но в Фордлоу скорее радовались переменам, за исключением методистов, которые, в полном соответствии со своими догматами, перестали посещать церковь, и нескольких других ригористов, которые заявили, что мистер Марли «папист». Он даже обратил троих человек: мисс Эллисон и, как ни удивительно, землекопа и его жену, которые недавно поселились близ Ларк-Райза. Последние раньше много буйствовали, и было странно видеть, как эта парочка, прихорошившаяся и в выходных, в будний-то вечер, нарядах, неторопливо пересекает наделы, направляясь на исповедь.
Само собой, Лорин отец заметил, что они «собираются вытянуть из бедного старого дурака все, что можно». Насчет этой четы он почти наверняка ошибался; но, возможно, были и совсем другие люди, ибо мистер Марли был очень щедрым человеком, который давал обеими руками, «даже перегибая палку», как выражались жители деревни. Он благодетельствовал не только больным и неимущим, хотя они являлись его первейшей заботой, но и всем, кто, по его мнению, в чем-то нуждался, чего-то желал или кому это было бы приятно. Школьникам викарий подарил два красивых футбольных мяча, а каждой девочке скакалку – чудесную вещицу с расписными ручками и маленькими бубенчиками, каких они в жизни не видывали. Когда наступила зима, он купил трем самым бедным девочкам теплые серые пальто, какие тогда были в моде, чтобы они могли посещать церковь. Когда мистер Марли выяснил, что Эдмунд любит поэмы Вальтера Скотта, но знает только отрывки из них, он купил мальчику «Полное собрание поэтических сочинений», а чтобы Лора не чувствовала себя обделенной, одновременно подарил ей «О подражании Христу» Фомы Кемпийского в изящном сине-серебряном переплете. Это лишь некоторые из его добрых дел; имелись свидетельства десятков других поступков викария, о которых ходили слухи, и, без сомнения, о многих его благодеяниях знали лишь он сам и тот, кому он оказал помощь.
Однажды мистер Марли даже снял с себя ботинки и отдал женщине, которая жаловалась, что не может пойти в церковь из-за отсутствия обуви, многозначительно добавив, что у нее большой размер и мужская пара легких туфель будет очень кстати. Викарий отдал ей лучшую из двух имевшихся у него пар, которая случайно оказалась на нем, при условии, что ему будет позволено уйти в них домой. Это было уступкой условностям, поскольку он с удовольствием прошелся бы босиком по камням, как последователь своего любимого святого Франциска Ассизского, к которому воспылал особой привязанностью еще за двадцать лет до распространения культа Маленького Бедняка. Викарий раздавал так много, что себе оставлял только самое необходимое. Его черное пальто, которое он надевал в любую погоду, давно износилось, а старая сутана, которую он носил в помещении, позеленела и расходилась по швам.
Мать Лоры, чье религиозное чувство было столь же простым и здоровым, как еда, которую она готовила, не испытывала особой симпатии к его «поклонам и крестным знамениям»; но она искренне любила старика и уговаривала его заглянуть в «крайний дом» на чашку чая всякий раз, когда он посещал деревню. За этой простой трапезой мистер Марли рассказывал детям о собственном детстве. По его словам, он был плохим мальчиком, эгоистичным и своевольным, подверженным приступам неодолимого гнева. Однажды он запустил тарелкой в свою сестру; тут мать Лоры и Эдмунда нахмурилась, покачала головой, и викарий неловко оборвал сам себя, зато в другой свой визит поведал им о своей знаменитой скачке и с тех пор стоял у них в одном ряду с Диком Терпином