После обжина и вязки снопов наступала очередь уборки – самого напряженного периода жатвы. Тогда каждый мужчина и мальчик прибавляли шагу, ведь, когда пшеница была сжата и высушена, требовалось до наступления непогоды уложить ее в скирды и покрыть соломой. Весь день до самых сумерек по дорогам между полем и гумном сновали желто-голубые фермерские фургоны. Больших упряжных лошадей с опустевшими телегами на обратном пути заставляли скакать галопом, точно двухлеток. Из придорожных живых изгородей торчала солома, многие воротные столбы были повалены из-за быстрой езды. На полях мужчины поднимали снопы вилами и подавали принимающему, который укладывал груз на телегу; воздух то и дело оглашали крики: «Держись!», «Подавай!» и «Тпру!». «Держись!» было отнюдь не пустым предостережением; в прошлом бывало, что принимающий, стоявший на снопах, не удерживался на телеге. Ходили рассказы об отцах и дедах, ломавших себе шеи и спины при падении со снопов, и о других страшных случаях: увечьях, нанесенных косами, пронзенных вилами ступнях с последующим переломом челюсти, солнечных ударах; но в восьмидесятые годы на этой отдельно взятой ферме, к счастью, ничего подобного не происходило.
Наконец в прохладных августовских сумерках пускалась в путь последняя телега с горой снопов и кучкой радостных мальчишек на вершине; рядом шагали мужчины с вилами на плечах и пели.
Праздник урожая! Праздник урожая!
Славим, славим, славим урожай!
Заслышав эту песню, женщины подходили к калиткам и махали им руками, а немногочисленные прохожие поднимали головы и приветственно улыбались. Счастье и довольство батраков хорошо выполненной работой были очень трогательны, учитывая, сколь малую долю они получали от прибыли. Но эти чувства были вполне искренни; ведь эти люди все равно любили землю и наслаждались собственным трудом и умением выращивать плоды земли. Праздник урожая венчал собой целый год труда.
Когда они приближались к фермерскому дому, слова песни менялись.
Праздник урожая! Праздник урожая!
Восславим прекрасный наш урожай!
В бутылке ни капли, и бочка пустая,
Во рту пересохло, давай наливай!
К ним выходил фермер, сопровождаемый своими дочерьми и служанками, которые держали в руках кувшины, бутылки и кружки, и среди общих поздравлений раздавал напитки. Затем он приглашал мужчин на ужин, который должен был состояться через несколько дней, и взрослые батраки расходились, чтобы подсчитать деньги, которые они заработали на жатве, и дать отдых своим усталым костям. Мальчики и юноши, всегда готовые повеселиться, остаток вечера проводили, шатаясь по Ларк-Райзу и горланя: «Славим, славим, славим урожай!», пока на небе не появились звезды, после чего на битком набитое гумно и сжатые поля наконец опускалась тишина.
Утром в день праздника урожая все готовились к грандиозному пиршеству, некоторые даже обходились без завтрака, чтобы не испортить аппетит. И что это было за пиршество! Суета, царившая на кухне фермерского дома за несколько дней до этого, варка окороков и запекание ростбифов, укладка рядов сливовых пудингов, приготовленных по рождественскому рецепту, откупоривание восемнадцатигаллонных бочонков и выпечка кексов со сливами поразили бы тех, кто привычен к нынешним аппетитам. К полудню собирался весь приход, батраки с женами и детьми – чтобы попировать, горстка богачей – чтобы помочь накрыть столы. Отсутствовали только прикованные к постели старики и те, кто сидел с ними, но на следующий день дети относили им угощение из остатков пиршества, тщательно распределенное по степени изысканности в соответствии с их социальным положением. Сливовый пудинг считался изысканным подношением человеку одном ранга с фермером; ломти ростбифа или окорока полагались «самым бедным»; кость окорока, на которой осталось много мяса, кусок пудинга или банка с супом – обычным людям.
Длинные столы накрывали на улице, в тени амбара, и вскоре после полудня обитатели коттеджей садились выпивать и закусывать: фермер нарезал мясо за главным столом, его жена устраивалась рядом с самоваром на другом конце, их дочери и родственники сновали вокруг столов с овощными блюдами и кувшинами пива, а внучки в жестких белых вышитых платьях бегали взад и вперед, чтобы убедиться, что у каждого есть все необходимое. Поодаль возвышалось гумно, набитое новенькими желтыми снопами, а надо всем этим сияло ласковое летнее солнце.
Проезжавшие по дороге люди останавливали брички и двуколки, чтобы помахать пирующим рукой и громко поздравить с хорошей погодой. Если на стол с завистью таращился бродяга, его приглашали сесть на солому под стогом и ставили ему на колени полную тарелку. Это была счастливая картина изобилия и благодушия.
Однако не стоило приглядываться к ней с изнанки. Лорин отец, который, будучи ремесленником, приглашения не удостаивался и в эту картину не попадал, обычно говорил, что фермер целый год держит своих людей на голодном пайке и воображает, что может возместить это, единожды закатив хороший обед. Сам фермер так не думал, потому что он вообще не думал, и мужчины в тот день тоже не думали; они были слишком заняты, наслаждаясь едой и весельем.
После обеда начинались состязания и игры, затем в придомовом загоне устраивались танцы до сумерек, и когда в конце дня фермер, уже дома, разрезая мясо для семейного ужина, замирал с ножом в руке, чтобы услышать последнее отдаленное «Ура!», и восклицал: «До чего хорошие ребята! Отличные парни, благослови их Бог!», и он, и веселящиеся работники были вполне искренни, хотя и заблуждались.
Но эти скромные празднества, которые ежегодно происходили в жизни каждого человека на протяжении нескольких поколений, затмил состоявшийся в 1887 году Золотой юбилей королевы Виктории[37].
Вплоть до середины восьмидесятых годов Ларк-Райз мало интересовался правящим домом. Королеву, принца и принцессу Уэльских иногда упоминали в разговорах, но без особого почтения и привязанности. По слухам, «старая королева», как ее называли, заперлась в замке Балморал со своим любимым слугой по имени Джон Браун и отказалась открыть парламент, когда мистер Гладстон стал умолять ее об этом. Говорили, что принц ведет разгульную жизнь, а милую, прекрасную принцессу, впоследствии королеву Александру, восхваляли только за ее предполагаемый нрав.
К середине десятилетия повсюду распространились новые настроения, проникшие и в Ларк-Райз. Оказалось, что королева правит уже пятьдесят лет. Она была хорошей, замечательной королевой и скоро должна была отпраздновать свой юбилей, а что еще интереснее, народ тоже собирался его отпраздновать, ибо намечалось большое «мероприятие», во время которого жителях трем деревень предстояло сойтись для чаепития, состязаний, танцев и фейерверков в парке местного магната. Ни о чем подобном раньше и слыхом не слыхивали.
По мере приближения празднеств королева и ее юбилей сделались главной темой разговоров. Красивые цветные портреты Виктории в короне и с лентой ордена Подвязки, публиковавшиеся торговцами в календарях, вставляли в рамки и вешали дома на стену. Можно было купить джем в стеклянных кувшинах, украшенных ее выпуклым профилем и надписью: «1837–1887. Виктория Добродетельная», а под ним государственный лозунг того периода: «Мир и изобилие». Газеты наперебой перечисляли великие достижения ее правления: железные дороги, телеграф, свободная торговля, экспорт, прогресс, процветание, мир, – казалось, что все эти блага вдохновлены королевой.
Из большинства этих преимуществ Ларк-Райз пользовался лишь долей Исава; но, поскольку никто об этом не задумывался, это не охлаждало общего энтузиазма.
– Вообразите, она правит вот уже пятьдесят лет, милая старушка! – говорили люди и покупали бумажные плакатики с надписью «Пятьдесят лет. Мать, жена и королева», чтобы наклеивать их на оконные стекла. – Благослови ее Господь. Виктория Добродетельная. Мать своего народа.
Лоре посчастливилось получить подшивку журнала «Гуд вордс» (или это был «Хоум вордс»?), в номерах которого публиковали личный дневник королевы «Страницы из журнала жизни ее величества в горной Шотландии». Девочка торопливо пролистала все выпуски, чтобы найти места, упоминаемые ее дорогим сэром Вальтером Скоттом. Впоследствии дневник много раз перечитывался, ибо в этом доме, где было мало книг, перечитывали всё. Лоре «Страницы из журнала…» понравились, ведь, хотя королева скрупулезно фиксировала качество обедов, поездки, приступы морской болезни и «любезности» хозяев и хозяек, а пейзаж (вальтер-скоттовский!) упоминала, только когда повторяла, что «сказал о нем Альберт» (а он всегда сравнивал виды с какими-нибудь иностранными ландшафтами), это сочинение было написано с неподдельной откровенностью, которая за всем блеском и мишурой раскрывала подлинную человеческую сущность.
К концу мая все только и судачили о погоде. Окажется ли она подходящей для большого выезда королевы в Лондон; а главное, для «мероприятия» в Скелдон-парке? Ну разумеется, говорили оптимисты. Провидение знало, что Он задумал. Июнь обещал быть великолепным. В честь королевы, как тут говорили. Разве вы не слыхали, что, когда королева выезжает из дома, всегда сияет солнце?
Затем появились слухи об объявлении подписки. Английские женщины собирались преподнести королеве подарок на юбилей, и, о чудо из чудес, сумма пожертвования не должна была превышать одного пенни.
– Конечно, мы сделаем взнос, – гордо сказали обитатели Ларк-Райза. – Это наша обязанность, и нам она в радость.
И, когда настало время собирать деньги, у каждого был готов пенс. В большинстве случаев – блестящий и новенький, ибо, хотя люди знали, что монеты, прежде чем попасть к ее величеству, пойдут на переплавку и превратятся в кусок блюда, они считали, что только новые деньги достойны такой участи.
Пенсы собирала всегда готовая помочь и деятельная дочь священника. Вероятно решив, что удобнее всего будет произвести сбор на следующий день после выплаты жалованья, она наведалась в Ларк-Райз в субботу, и Лора, которая уже вернулась из школы и подстригала садовую изгородь, услышала, как одна соседка говорит другой: