Так что Эдмунду не были суждены ни Оксфорд, ни Кембридж. Ни брату, ни сестре не светила никакая школа, кроме государственной. Им приходилось набираться знаний, как цыплятам, по зернышку: немного в школе, чуть больше из книг, а иногда – заимствуя из чужих запасов.
Впоследствии, читая о детях, чья жизнь весьма отличалась от их жизни, которые обитали в собственных детских с лошадками-качалками, ходили на дни рождения и отдыхали на море, которых поощряли и хвалили за то, за что самих Лору и Эдмунда порицали, брат и сестра порой гадали, отчего их угораздило родиться в столь малообещающем месте, как Ларк-Райз.
Но это дома. На улице можно было много чего увидеть, услышать и узнать, потому что деревенские обитатели были людьми занимательными, почти каждый из них был интересен чем-то своим, и больше всего Лору интересовали старики, ведь они рассказывали ей о прежнем житье-бытье, пели старинные песни и помнили старинные обычаи, хотя сколько бы они ни предавались воспоминаниям, девочке всегда было мало. Бывало, ей хотелось разговорить землю и камни, чтобы они поведали ей обо всех ныне покойных людях, которые по ней ступали. Лора увлекалась коллекционированием камней всех форм и цветов и в течение многих лет тешила себя мыслью, что однажды случайно коснется тайной пружины, камень раскроется и там окажется пергамент, который в подробностях распишет ей, каков был мир в ту пору, когда его вложили внутрь.
В Ларк-Райзе не было покупных удовольствий, а если бы и были, то не было денег, чтобы за них заплатить; зато каждое время года предлагало свои зрелища, звуки и ароматы: весна – поля молодой пшеницы, колеблющейся на ветру, и проносящиеся по ним тени облаков; лето – наливающееся зерно, цветы и плоды, грозы с рокочущим и ворчащим над равнинами громом, с бурлящими и шипящими ливнями! В августе поспевал урожай, а потом поля погружались в долгий зимний сон, вырастали и смерзались сугробы, так что можно было гулять по погребенным под снегом живым изгородям, и к дверям коттеджей прилетали за крошками неведомые птицы, а зайцы в поисках пропитания оставляли следы у свинарников.
У детей из «крайнего дома» были свои сокровенные развлечения, например охранять кустик цветущих белых фиалок, найденный в теснине у ручья и названный «нашей священной тайной», или представлять, что в изобилии росшая там скабиоза упала во время летнего ливня с небес, имевших точно такой же призрачной тускло-голубой оттенок. Другой любимой игрой было бесшумно подкрадываться к птицам, сидящим на перилах или ветках, и пытаться дотронуться до их хвостов. Однажды Лора смогла это сделать, но в тот раз она была одна, и никто не поверил, что ей это удалось.
Немного позднее, памятуя о земном происхождении человека – «прах ты и в прах возвратишься», – брат с сестрой любили воображать себя пузырями земли. Когда они были в поле одни и их никто не видел, они скакали и прыгали, стараясь как можно легче касаться земли, и кричали: «Мы – пузыри земли! Пузыри земли! Пузыри земли!»
Но, несмотря на эти тайные выдумки, скрываемые от взрослых, Лора и Эдмунд не стали сверхчувствительными, непонятыми и отверженными подростками, которые, по мнению нынешних писателей, являют собой характерную примету той эпохи. Возможно, благодаря смешанному происхождению с большой долей крестьянской крови, по своему складу они были сильнее многих. Когда их звонко шлепали по мягкому месту, что случалось не так уж редко, они, вместо того чтобы накапливать в душе комплексы, способные испортить им дальнейшую жизнь, брали себе на заметку не повторять проступок, повлекший кару; и когда Лора, которой было лет двенадцать, случайно очутилась на скотном дворе, где бык пытался оправдать свое существование, сие зрелище не извратило ее натуру. Она не стала подглядывать из-за повозки и не бросилась в ужасе на другой конец деревни; у нее лишь мелькнуло старомодное соображение: «Бог ты мой! Лучше мне потихонечку убраться отсюда, пока меня не заметили мужчины». Перед нею был всего лишь бык, выполнявший требуемую функцию, коль скоро для бутерброда необходимо сливочное масло, а на завтрак – хлеб с молоком; и Лора считала вполне естественным, что мужчины, присутствующие при подобных отправлениях, предпочитали, чтобы среди зрителей не было женщин и девочек. Иначе им было бы, как они выражались, «слегка конфузно». Поэтому Лора просто ретировалась и пошла другой дорогой, нисколько не повредив своему подсознанию.
С того момента, как брат и сестра пошли в школу, они полностью погрузились в деревенскую жизнь, участвуя в трудах, играх и шалостях своих младших товарищей и удостаиваясь грубостей или похвал старших, смотря по обстоятельствам. Однако, хотя Лора и Эдмунд делили с деревней и радости, и нужду, и невзгоды, некое своеобразие мировоззрения мешало им, в отличие от других детей, воспринимать все существующее или происходящее в Ларк-Райзе как нечто само собой разумеющееся. Их интересовали, радовали или огорчали мелочи, которых не замечали другие. Они не пропускали ничего из случавшихся событий; слова, произносимые и тотчас забываемые их собеседниками, застревали в их памяти, а поступки и реакции других людей запечатлевались в их сознании, так что четкий, неизгладимый отпечаток их маленького мирка остался с ними на всю жизнь.
Впоследствии жизнь увела их далеко от Ларк-Райза. Эдмунда – в Южную Африку, Индию, Канаду и, наконец, в солдатскую могилу в Бельгии. Верительные грамоты Лоры и Эдмунда представлены, и отныне они будут фигурировать в этой книге лишь как наблюдатели и комментаторы той деревенской обстановки, в которой родились и провели детство.
III. Мужчины в поле
В полутора милях от Ларк-Райза, в противоположном от большака направлении, за поворотом ровного, узкого проселка располагалось село Фордлоу, увидеть которое из деревни было нельзя. Тут, опять же сразу после поворота, картина менялась, и большие открытые пространства уступали место лугам, вязам и маленьким ручейкам.
Село это, маленькое, захолустное, уединенное, было гораздо меньше Ларк-Райза: ни лавки, ни трактира, ни почты, и целых шесть миль от железнодорожной станции. Небольшая приземистая церковка, без шпиля или башни, примыкала к крошечному погосту, возвысившемуся за столетия использования на много футов над дорогой и окруженному высокими, раскидистыми вязами, в которых без умолку галдела грачиная колония. Рядом находился дом священника, утопавший в плодовых деревьях и кустарниках, так что с дороги были видны лишь его трубы; далее стоял старинный, Тюдоровской эпохи фермерский дом, который отличали окна с перемычками и каменными переплетами и достославная башня. Из этих зданий, а также школы и примерно дюжины коттеджей, в которых обитали пастух, возчик, кузнец и несколько сельских работников, и состояло все село. Даже эти немногочисленные строения были так широко расставлены вдоль дороги и так утопали в зелени, что казалось, никакого селения тут и нет. В Ларк-Райзе вечно травили байку о том, как один приезжий спросил дорогу в Фордлоу уже после того, как прошел все село. Деревня потешалась над «чванным» селом; село, в свою очередь, презирало «этот цыганский сброд» из деревни.
За исключением двух-трех мужчин, вечерних завсегдатаев трактира, обитатели Фордлоу редко наведывались в Ларк-Райз, который в их глазах являлся воплощением далекой глухомани, находящейся за пределами цивилизации. С другой стороны, жители Ларк-Райза знали дорогу до села как свои пять пальцев, поскольку там располагались церковь, школа и дом фермера – штаб-квартира всех местных работников. В деревне же имелся только трактир.
Спозаранок, большую часть года еще затемно, деревенские мужчины одевались, завтракали хлебом с лярдом, захватывали корзинки с обедом, собранные для них еще вечером, и спешили через поля и перелазы на ферму. Выставить из дома сыновей было куда труднее. Матерям приходилось кричать и трясти их, а бывало, зимним утром вытаскивать одиннадцати-двенадцатилетних мальчуганов из теплых постелей. Затем на обмороженные ступни ребят натягивали сапоги, которые всю ночь сушились в очаге за каминной решеткой и успевали скукожиться и одеревенеть. Иногда из-за этого какой-нибудь парнишка ударялся в слезы, и мать, чтобы подбодрить сына, напоминала ему, что это всего лишь сапоги, а не штаны.
– Хорошо, что тебя еще не было на свете, когда штаны шили из кожи, – замечала она и рассказывала сыну про его сверстника из предыдущего поколения, у которого кожаные штаны во время сушки так скукоживались, что ему требовался целый час, чтобы в них втиснуться. – Терпение! Имей терпение, сынок, – увещевала мать. – Вспомни Иова.
– Иова! – усмехался паренек. – Что он знал о терпении? Ему ведь не нужно было носить дурацкие кожаные штаны.
Кожаные штаны исчезли в восьмидесятые годы, и о них вспоминали, лишь когда рассказывали эту историю. Возчик, пастух и некоторые пожилые работники по-прежнему надевали традиционную длинную крестьянскую рубаху и круглую черную фетровую шляпу наподобие тех, что раньше носили священнослужители. Но этот деревенский фасон уже устарел; мужчины теперь щеголяли в костюмах из жесткого темно-коричневого вельвета, а летом в вельветовых штанах и куртке из небеленого полотна, называемой затрапезной.
Большинство юношей и молодых мужчин были крепко сбиты, краснолицы, довольно высоки, обладали огромной силой, гордились тем, какие тяжести способны поднимать, и похвалялись, что «ни в жисть ничем не хворали». Старики, сутулые, с узловатыми, опухшими пальцами, еле волочили ноги, ощущая последствия жизни, проводимой, независимо от погоды, преимущественно на улице, и ревматизма, мучившего почти каждого из них. Лица этих старейшин украшали пышные седые бакенбарды до подбородка. Мужчины помоложе щеголяли висячими «моржовыми» усами. Один-двое, опережая моду своего времени, ходили с чисто выбритыми лицами; но поскольку возможность побриться имелась только в воскресенье, к концу недели эффект любого фасона смазывался.
Тут до сих пор говорили на особом диалекте, растягивая слова за счет гласных. «Парень» звучало как «па-а-рнь», «уголь» – как «у-у-гль» и так далее. В других словах, наоборот, глотали слоги, а сами слова произносили слитно: так, «ведро воды» превращалось в «вдровды». У деревенских в ходу были сотни пословиц и поговорок, а речь пересыпана сравнениями. Ни одну вещь не называли просто горячей, холодной, зеленой или желтой; она обязательно была «горячая как ад», «холодная как лед», «зеленая как трава» или «желтая как гинея». Пытаться убедить или подбодрить того, кто был глух к доводам, было все равно что «ставить припарки на деревянную ногу». Нервного человека сравнивали с «кошкой на раскаленных кирпичах», про сердитого говорили «злющий как бык»; бытовали и выражения вроде «бедный как крыса», «больной как собака», «хриплый как ворона», «страшный как грех», «золотое сердце» и «надутый павлин». О темпераментной персоне судачили: «то скачет, то плачет». Во всей красе диалектную речь можно было услышать из уст нескольких местных жителей, мужчин средних лет, обладавших хорошими природными голосами, рассудочностью и важной, исполненной достоинства манерой произношения. В некотор