с она едва знакома, но почему-то чувствует, что той можно доверять. Впрочем, может ли Тесса доверять хоть кому-то? И какие еще у нее есть варианты?
Дейрдре Девинтер, научный руководитель ее дипломной работы. Та не входит ни в какие комитеты по найму, но наверняка знает кого-то из их членов и вряд ли откажется порасспрашивать исподтишка, если ее попросить. Вроде бы самый логичный путь. Дейрдре Девинтер, которая, когда Тесса поступила в Оксфорд, сказала, что звонить ей можно в любую рань. Тесса представила ее себе сейчас, в голубой куртке, прямо на заре она выходит на пробежку с двумя своими терьерами, Русским и Домиником, разговаривает по телефону с мужем, археологом-антропологом, специалистом по ранней этрусской керамике, — большую часть года он проводит на раскопках в восточной части Средиземноморья; в ушах у Дейрдре наушники, вокруг клубится туман. Дейрдре в последнее время держалась отстраненно, а еще она педант по части всяческих правил, и все же. Тесса еще зимой рассказала ей, что собирается искать работу, и Дейрдре ответила коротко, но сердечно: «Вы сильный кандидат. Удачи». Можно попросить ее об одолжении. Можно позвонить прямо сейчас — на востоке Штатов страшная рань, но только не для Дейрдре.
Тесса пошла по Брод-стрит в сторону Тринити, набрала номер, попала прямиком на автоответчик: «Здравствуйте, ваш звонок перенаправлен на голосовой ящик Дейрдре Девинтер…» Тесса разъединилась. Залезла к себе в почту, вполглаза просмотрела письмо от Лукреции Пагани, тема: «Приедешь?» Начала писать письмо Фиби Хиггинс: «Дорогая Фиби… у меня нет номера Вашего телефона… хочу задать один вопрос… с восторгом вспоминаю нашу встречу в Эдинбурге… уверяю Вас, это никак не связано с вакансией в Университете Лос-Анджелеса… совершенно по иному поводу… Буду искренне признательна». В конце Тесса указала свой телефон.
Тесса лежала на диване, втиснув лицо в подушку; ноги, все еще в носках, свисали с другого конца. И чем не спящая богиня? Может, ему стоило отправить ее к себе в спальню, но это было бы слишком уж откровенно. Не нужно наталкивать ее не на те мысли. В диване есть нечто целомудренное; наверняка молодой женщине будет очень утешительно проснуться — одетой и укутанной в плед — на знакомом диване после доброй дозы выпивки накануне. Не исключено, что она даже скажет спасибо за заботу. Что-то поблескивает у нее на коже. Наверное, пот. Выпот водки из водки с тоником, которую она пила накануне. Впрочем, она всегда светилась. Одна рука подсунута под подушку, другая сжимает плед, удерживает, чтобы скрыть ключицы и шею; на миг он припал взглядом к нежному пушку у нее на предплечье. Раньше он его никогда не замечал, видимо, потому что не выдавалось минутки посмотреть, не отвлекаясь, а ведь он там есть. Он, сам того не желая, увидел в ней выросшую Анну — Анну из Саут-Даунс, с которой виделся во время весенних поездок в дядин домик, Анну, на зарумянившихся щеках которой в угасающем сумеречном свете появлялся такой же персиковый пушок — когда они вместе бегали у гравиевых карьеров и поднимали на крыло береговых стрижей.
Крис тихонько вышел, душа пела. Проскользнул к себе в спальню, потом в уборную — почистить зубы. На протяжении последнего полугода он каждый раз, открыв ящичек в ванной, обнаруживал там свою зубную щетку, красно-оранжевую, с ослепительными щетинками, как бы предвещавшими новенькую белую улыбку, а рядом щетку Дианы из прозрачной бесцветной пластмассы с простой белой мягкой щетиной — у нее таких было несколько десятков, оставила же она только одну. Похоже, выгребая из дома свои вещи, она пропустила один только шкафчик в ванной, а так даже брусок мыла из душа и то забрала. И вот он соскреб с десен всю грязь и сплюнул в раковину под струю воды, а потом схватил с полки Дианину щетку и швырнул в мусорную корзину, стоявшую у самых ног. Сполоснул собственную щетку, поставил на место за зеркало, вгляделся в свое отражение. Что-то щеки сильно обвисли, да и волосы не в лучшем виде. Загрязнившись, они распадались не в те стороны, череп просвечивал сильнее, чем Крису бы хотелось. Не помешало бы принять душ, вот только хотелось разбудить Тессу чаем и легкой закуской — сухариком, чтобы желудок не извергнул обратно таблетку парацетамола. Пошевелил волосы. Не совсем Аполлон, но… Тесса теперь без друга, он без Дианы, более благоприятных обстоятельств не придумаешь. Еще лучше, конечно, было бы, если бы зеркало висело для него низковато, а он бы к нему нагибался с высоты своего роста. Всегда мечтал о такой проблеме.
Когда Крис снова спустился, побрякивая пузырьком с парацетамолом, Тесса сидела опустив голову на колени и обхватив ее обеими руками.
— Таблеточку? — предложил он, подходя.
— Да, спасибо.
Он вышел на кухню, налил воды в стакан.
— Прости, что так опозорилась, — крикнула она ему вслед. Он подал ей воды. Она вздохнула, закинула в рот две таблетки. — Мне кажется, обстоятельства располагали к некоторым эксцессам. — Он присел на оттоманку совсем рядом с ней.
— Мне очень стыдно. Могла бы добраться до дома.
— Разве что на тележке.
Она не рассмеялась, даже не улыбнулась.
— Где моя сумка? — спросила Тесса. — Ты знаешь? — Она разгладила джинсы на бедрах, прижала пальцы к вискам, огляделась.
Крис невозмутимо осведомился:
— А у тебя была сумка?
— Да.
Он рассмеялся.
— Видела бы ты свое лицо. Я ее положил в прихожей.
Тесса поднялась, откинула плед на спинку дивана.
— У тебя исключительный дар проявлять чувство юмора в самые подходящие моменты.
Гневный спазм стиснул Крису горло, потом отпустил. Он отпил воды из того самого стакана. Кисточки на кайме пледа качались. Углубление от тела Тессы, оставшееся на обивке дивана, разглаживалось, все возвращалось в исходное состояние. Она снова появилась на пороге комнаты.
— Налить тебе чаю? — предложил он.
— Мне кажется, я и так здорово злоупотребила твоим гостеприимством.
— Ты в этом доме не впервые.
— Впервые при таких обстоятельствах.
— Я бы тебя здесь не оставил, не будь я уверен, что это в твоих интересах, — сказал он.
— Честно говоря, я редко в последнее время замечаю подобное с твоей стороны.
— Неправда. Тесса, ты всего в полушаге.
— От чего? От жизни в одиночестве, потому что никто не в состоянии понять, как много все это для меня значит?
— Найдутся те, кто поймет, — посулил Крис. — И кто уже понял.
— Ты просто святой, что вот так вот со мной возишься, — сказала Тесса. — Но мне нужно подготовиться к консультации с Флоренс Хеншоу в десять часов.
Она добралась до входной двери, открыла ее, впустив снаружи столб солнечного света, который озарил и ее, и — снова — пушок у нее на предплечье. Она закрыла за собой дверь; его объяло молчание. Он вернулся наверх, чтобы отыскать свой ноутбук и проверить Тессину почту, по лестнице поднимался медленно, будто пытаясь вспомнить дорогу. Обвел кабинет взглядом, ноутбука не обнаружил, поискал в спальне, потом снова в кабинете, потом сходил в туалет, спустил воду, вымыл руки, увидел в мусорном ведре Дианину щетку, почувствовал головокружение. Опустил крышку унитаза, сел, попробовал собраться с мыслями.
Крис прекрасно знал, каково оно, когда тебя не понимают. Мать, мягко говоря, никогда не подталкивала его на научное поприще. Она носила одежду, связанную из грубой пряжи, из шерсти местных хэмпширских овец, сама обшивала Криса до тех пор, пока ему не исполнилось восемнадцать и его не унизили — далеко не впервые — щеголеватые выпускнички частных школ, студенты Тринити-колледжа в Кембридже. Мать Криса уважала тех, кто работает руками. Отец его всю жизнь ишачил в гравиевых карьерах, пока в семидесятые годы добыча гравия в промышленных целях не стала невыгодной, и тогда мать, отказавшись от мысли, что дети ее смогут выжить в новых экономических условиях, оставивших ее сорокапятилетнего мужа без работы, а всю семью — на милости государственных пособий, в очередной раз сделала ставку на тяжелый физический труд и попыталась отправить Криса в училище в Девоне, невзирая на его академические достижения, стипендию на обучение в Кембридже, невзирая на его откровенное презрение к собственному отцу, который попытался начать собственное дело, вложившись в лицензию на эксплуатацию тяжелой техники и купив экскаватор, — они в результате увязли в таких долгах, что Крису пришлось носить материнские вязаные шапки и шарфы и ею же сшитые рубашки, и он в результате чувствовал себя Томасом, мать его, Бекетом в этой его власянице, а щеголеватые однокурснички обзывали его мохнатым, а потом еще и мохнатым мамонтом по причине унизительного роста в метр семьдесят. Крис заранее попытался объяснить отцу, что та же логика, по которой карьерам не осталось места в современном мире, применима и к идиотской схеме с тяжелой техникой, — и оказался прав. Впрочем, отца он никогда ни в чем не винил, винил мать, потому что она-то была головастой, но не в меру сговорчивой, тогда как у отца имелся единственный порок: глупость. Когда схема с тяжелой техникой провалилась, отец устроился заместителем начальника отдела мяса и морепродуктов в местном «Марксе и Спенсере» и проработал там почти десять лет. В пятьдесят четыре года он напихал под ветровку шарикоподшипников, взял в Портсмуте скиф напрокат и проложил курс на Ла-Манш, к востоку от Солента. Вот только он не просчитал течения, а в июне, под влиянием теплых вод, они отклоняются к северу, и в результате, да, образуется глубинное течение, но одновременно еще одно, у самой поверхности, которое толкает судно обратно к берегу. Отца обнаружили на следующий же день, вместе с лодкой, целехонькой, а также с алкоголем, кодеином и ксилазином (транквилизатором для овец) в крови — на основании этого фирма, с которой он заключил договор о страховании жизни, непререкаемо заявила, что он сам повинен в собственной смерти.
Да, отец Криса был глупцом. В принципе, Крис ничего не имел против овцеводов как таковых. Он не считал, что овцеводы глупы все поголовно. Всего лишь считал, что отец его глуп. Или был глуп.