— О-о, нет! Растягивать, рассусоливать. Мне утром на поезд, там отдохну. Давайте работать. Я раздеваюсь.
— Вы в самом деле взвинчены. Бросьте! — сказал Андрей. — Наплюйте на всё, примите ванну, поспите до утра. Вполне серьёзно. Мы же не озверевшие от сексуального голода партийные скобари или негры из института Лумумбы. Мы всё это просто так, от нечего делать. Я предлагаю: давайте завалимся спать, на пару часов забудем, к чёрту, всю эту жизнь.
— Но… вы заплатили?
— Вот именно. Ваша совесть чиста, считайте, что сеанс состоялся, всё в порядке. Людмила, я пойду постелю вам в той комнате. Мы ляжем здесь.
— Ах, ах, какое благородство, — насмешливо сказала она. — Будь на моём месте молодая, не корчили бы из себя святых. Я не могу спать, у меня какое-то нервное истощение, почти не сплю.
— Не так уж вы стары, допустим, а я мог бы ещё выпить, и море по колено, — возразил Андрей. — Это же очень просто, да у меня не то настроение, честное слово.
— Только на всякий случай, — досадуя на него, сказал я. — Если вам удобнее уйти, то вот телефон. Вызовем такси, и не мучайте себя.
— Нет… Уйти-то мне некуда, правду говоря, лучше уж перебьюсь у вас, — сказала она, раздумывая. — Собственно, поезд в девять утра, ждать недолго…
— Лучше поспите у нас. Дальняя дорога? Если не секрет.
— Н-нет, не секрет. Просто пора пришла из Москвы уезжать: примелькалась, опасно. Поеду на юг. Вернусь, может быть, осенью. Если дадите телефон, то позвоню, может, будет другое настроение. И отработаю свои двадцать рублей. Даже, пожалуй, я их сейчас вам верну.
— Нет! Нет! — закричал Андрей. — Это уже маразм, оставьте.
— Спасибо… Да, вы по-своему правы, вообще правы. Здоровые нормальные люди, на что вам проститутки, они почти поголовно больны гонореей; я сейчас, кажется, вылечила, но ведь никогда не знаешь, когда схватишь новую, каждый день, каждый час… Нет, действительно, если вы только боитесь заразиться, то, правда, я чувствую, что здорова, и потом в сумке у меня есть марганцовка для дезинфекции.
— Вот даёт! — восхищённо сказал Андрей.
— Да! Мне совестно взять эти двадцать рублей ни за что. Может, я сбила настроение, не желая делать стриптиз? Но помилуйте, это же была лишь просьба: если можно. Хорошо, я вам сделаю, я сделаю!
Она принялась лихорадочно освобождать место на столе, сдвигать на угол тарелки с объедками. Андрей ухватил её за руки и с трудом усадил. Она вся была комком нервов, истерически натянутая струна, которая вот-вот лопнет. Я пытался вспомнить, нет ли у Андрея каких-нибудь лекарств, хотя бы валерьянки, но обычно он, здоровый, как бык, никаких лекарств не держал.
— Не бойтесь, — моментально возразила она наблюдательно, — не сделаю вам неприятностей. Я умею себя держать. Хорошо. Я полежу здесь до утра. Хорошо. Я тихо полежу. Не обращайте на меня больше внимания. Я действительно вас не поняла. Всё в порядке, ребята, всё в порядке. Благодарю вас. Я ложусь.
— Хотите ванну? — напомнил Андрей.
— Ох, да, конечно.
— Вон та дверь. Разберётесь сами? Полотенца берите любые. Если мы заснем, то погасите свет, и на всякий случай: спокойной ночи. Я наставлю будильник на половину восьмого, правда?
— Да, лучше на половину восьмого. Спасибо за всё. Спокойной ночи. Не беспокойтесь, ванную я после себя уберу.
Она заперлась в ванной. Пустила воду. Мы остались за столом и молча стали пить коньяк по каплям. Когда бутылка кончилась, Андрей достал другую, но пьяными мы не делались, наоборот. В последнее время такое с нами бывало всё чаще: по мере питья голова не оглушалась, а лишь парадоксальным образом чётко трезвела и прояснялась, признак не из лучших.
В ванной она была довольно долго, но выйдя, не удивилась, увидев нас в тех же позах за коньяком. Оказывается, она вымыла голову, и жидкие слипшиеся пиявки волос делали её похожей на вынырнувшего из воды мальчишку.
— Я кое-что выстирала, повесила там на трубе, бельё, колготки, и… вы извините, я заберу, как только встану.
— Поешьте, — предложил Андрей.
— Если вы позволите, я только возьму ещё сигарету. — Она села к столу, взяла бутылку, в которой оставалось ещё на дне, взболтнула. — Вторая, что ли?
— Да.
— Если бы оно где-нибудь было, — вдруг мечтательно и со звенящей болью сказала она, — я бы выпила виски.
— Мы бы сами выпили. За доллары-то можно достать в валютных магазинах.
— А вы держали когда-нибудь в руках доллары?
— Нет.
— Я держала. Правда, это было очень, очень давно. Но держала. Они серо-зелёного цвета и все одинакового размера, не так, как рубли.
— Почему вас называют леди Гамильтон? — спросил Андрей.
— Вы уже успели услышать? Ого, тогда действительно следует срочно, срочно уезжать.
— Это тайна?
— Какая там тайна… Я действительно леди, если хотите, теоретически то есть, но не Гамильтон. Это кто-то выдумал, было такое старое английское кино, насмотрелись. Я когда-то вышла замуж за американца и таковой женой, в общем, остаюсь…
— Где же он?
— Понятия не имею. Это было давным-давно. Мне тогда было восемнадцать лет, жила замужем два месяца. Леди. Ну, потом эта знаменитая история с русскими жёнами иностранцев… Я одна из них.
— Я что-то очень смутно слышал… Арестовывали?
— Бог ты мой, как вы молоды. Могли бы быть моими сыновьями, ребята. И никто этого уже даже не помнит. Новые страдания вытеснили старые, придёт время, забудут и эти… Ах, ладно, налейте мне. Больше, больше… Скорее сдохну, подумаешь, беда. Какая разница, верно?
Она одним духом, крупными глотками выпила полный фужер коньяку, ради чего Андрей мимоходом извлёк новую бутылку. Выпила легко, как воду, и не кашлянула. Андрей с трудом отнял у неё сигарету, заставил закусить шпротами.
— Если не хотите вспоминать, не надо.
— Нет, почему. Люди моего возраста, некоторые, помнят. Вам бы тоже не мешает знать. Сразу после войны браки с иностранцами были разрешены. Ну, мы были школьницами, бегали на открытые вечера в американское посольство, там шикарные фильмы крутили, с Гретой Гарбо, с Чаплиным… Я влюбилась в одного из шоферов посольства, он меня катал… Тогда это было можно, после войны американцы — союзники, такие, куда ж там, друзья. Он мне говорил, что он сын богатых родителей, захотел увидеть жизнь в СССР, скорее всего врал, мальчишка совсем, но долларов у него было, и правда, без счёта. И поженились. Молоденькие, такая любовь, такая любовь. У него кончался срок контракта, мы решили ехать к его родителям — где-то в Калифорнии. Я была на седьмом небе. Тут пришли и меня забрали. Нас набили целый поезд, таких жён иностранцев. Изменилась политика, в один день, как это у нас всегда. Я была беременна. Родила в мурманской тюрьме, уже на севере. Девочку на третий день отобрали. Конечно, наши мужья-иностранцы протестовали. Мы на что-то надеялись. Я потом узнала, что шум в мире некоторый был, их всех повысылали из Союза, они устраивали демонстрации в Вашингтоне перед советским посольством. А потом мало-помалу затихло. Я вышла в пятьдесят седьмом году развалиной, реабилитированная… Вся леди тут. Хм… Как и не было молодости.
— Пытались отыскать мужа?
— Пыталась, но меня вызвали и разъяснили, что этого делать не следует. Я сама поняла тоже, что не надо. Брак с его стороны, конечно, давно расторгнут. Он сам или умер, или у него, без сомнения, другая семья. Я стара, кончена. Смеётесь? А потом, американцы — они же с другой планеты. Они даже живут здесь в СССР — и ничего не понимают. Видят, а как дети — не понимают. Я полагаю, он написал всевозможные протесты — и успокоился. Может, его даже убедили, что так и надо, что с его стороны была ошибка молодости, глупость. Кого я непрерывно искала лет десять — это свою дочь. Мне всюду ответили, что такой ребёнок не числится. Выла и искала, как волчица, куда только не писала, куда ни ездила — нет такой девочки и не было. Не было! А она мне снится по сей день. Вот такую проститутку вы сегодня на свою голову взяли, испортила вам настроение только. Прошу покорнейше прощения, сама ненавижу эти копания да ковыряния. Пришёл, отработал — точка. Ванна ваша меня расклеила. Плесните ещё глоток… немного, один.
— Может, не пейте?
— Какая же разница теперь?
— И то верно, — согласился Андрей. — Хотя вообще не моё щенячье дело лезть с соображениями, но вы так быстро сгорите, думаю. Явно губите себя, Людмила… простите, как вас по отчеству?
— Какие у продажной отчества?
— Всё-таки.
— Ну, тогда… Сергеевна. И не Людмила. Таней я была.
— Я пошляк, знаю, но иногда только пошлость единая и требуется. Может, вам бы стоило, Татьяна Сергеевна, найти какую-то тихую спокойную работу и на всё наплевать.
— Работу, да… Нет, мне это — трудно.
— Да почему же? Я понимаю, но — может случиться, хотя бы иллюзия выносимого существования. Подыскать такую примитивную, мирную службу.
— Службу? Ладно, я вам отвечу! — Она, словно решившись, даже привскочила, сказала возмущённо, с клокочущим бешенством: — Говорите, службу. Кому? Этому государству, этому строю? Этому бандитизму? Они забрали у меня всё. Садистски оставили выть, поленившись убить сразу на месте, И я при этом буду им служить? Да вы понимаете ли, что тогда это — предел, ниже которого нет? Дно! Я вне их законов, прячусь, бегу, сдохну скоро, но я знаю: живу независимо от них. Считаю, что служить этому обществу — хуже проституции. Предпочитаю древнейшую профессию. Чтобы вы окончательно поняли, уточню: ни с какими директорами-академиками, агитобезьянами Терешковыми, культминистрами Фурцевыми я бы даже под угрозой казни не поменялась судьбой. Да в распоследней же крохе — оставить бы себе миллиграмм моего, неподвластного.
— Мы поняли.
— Вы знаете моё имя и отчество. Ребята, не доносите, пожалуйста. Я сорвалась. Ванна виновата. В порядке исключения, даже если служите в гэбэ, — не доносите, а?
— Старая глупая баба, — сказал Андрей. — Теперь я думаю, как уничтожить время до вашего поезда, чтобы больше не разговаривать. Вы сказали хорошо. Дальше есть риск удариться в маразм. Молчите.