Старуха жадно впилась в мерзейшего коротышку липким взглядом. Что?
— И возможно, со временем мы даже выдадим тебя замуж! Богатая невеста — товар ходкий.
Ценгуза едва слюни наземь не роняла, глядя в спину уходящему Емсану круглыми от жадности глазами. Вы только поглядите, сморчок-сморчком, уродливый, мерзкий, слюнявый, лупоглазый, но мало ли чем может быть вымазан самородок золота! Раскрылся, наконец! А то ходил, ходил, настроение портил. Рассказывали, даже в дерьме находят золото. Тут главное не дышать, не смотреть и отмывать быстро-быстро. Замуж… Ха! Берегись Панкуш, всю жизнь бегал-бегал, а на старости лет жениться всё-таки придётся…
— Есть будешь? — статная женщина с красивым волевым лицом и тёплыми газельими глазами выглянула из-за покрывала, отделяющего женскую половину дома от мужской.
— Устал, как собака, — Емсан бросил плащ на крюк у входной двери, с шумом рухнул на резной табурет. Мальчик лет десяти резво выбежал из глубины дома, опустился на колени и стянул с него онучи на бычьей подмётке.
— Отец, нашёл?
— Белые корни так просто не найти, но их уже собирают.
— Успеешь?
— Нужно успеть. Во что бы то ни стало… Так, стоп! Дайка, у тебя новая бакедра?
— Правда красивая? Торговка сказала, что она очень подходит к моим волосам, а если обернуть вокруг шеи, так и вовсе видится, будто лицо, подобно самоцвету, заключили в бирюзовую оправу. Опаловое на бирюзовом…
Дайка опасливо стрельнула глазами вправо-влево, широким жестом отдернула занавес, и, не выходя за пределы женской половины, сделала несколько танцевальных движений, по-птичьи взмахивая руками. От рождения гибкая, она с полулёта схватывала любую отбивку, могла на слух выстучать на барабане только что впервые услышанный наигрыш, даже теперь, без музыки Емсан без труда перевёл в звуки все телодвижения жены. «Шла девушка за водой». Сбоку из-за отдернутой занавески выглянула девчачья мордаха в расписной бакедре, и следом, где-то-то там, за тканой перегородкой раздался скрип дверных петель.
— Нет, вы только посмотрите на нее! — невидимая с места, на котором сидел Емсан, на той стороне заговорила женщина, по голосу пожилая, — Кот из дома, мыши в пляс! Ты всё сделала? Приготовила? Воды нанесла?
— Я сделала всё, а вам, мама, вредно сердиться, — на женской стороне послышалась возня никак не менее трёх человек, звуки поцелуев и весёлый девчачий смех.
В дом через главную дверь вошёл старик, молча показал Емсану на женскую половину, покачал головой, улыбнулся. Тот вскочил, усадил вошедшего на своё место, а мальчик без лишних слов принялся стаскивать с деда онучи, как чуть ранее обиходил отца.
— Что нового, сынок?
— На базаре говорят, что маленькому сыну наместника становится хуже. Говорят, он не выживет, раны слишком обширны.
— Трудно остаться в добром здравии, когда тебя в четыре года рвут боевые псы, — старик покачал головой, а на женской стороне внезапно стихла всякая возня.
— Ты ведь не полезешь в это дело? — из-за ширмы выступила убелённая сединами женщина в бордовой бакедре.
Емсан молчал, поджав губы, и прятал от матери взгляд.
— Маленького сына наместника псы порвали восемь дней назад, и всякий раз, приходя с базара, ты мрачен, будто грозовая туча. Нам с Дайкой кажется, что ты ходишь на торговую площадь только с одной целью — узнать о состоянии мальчика. Сынок, ты не о том думаешь!
— Мама, гроза будет через пару дней. С нами будет всё хорошо. А ребенок этой пары дней не переживёт.
— Но как? Как ты собираешься это сделать?
— Мать, закрой рот и перестань махать руками, чисто мельница. Мы воспитали достойного мужчину, и не забывай — это лишь мы с тобой можем отчитывать его, как мальчишку, остальные даже в глаза ему смотреть не смеют. Он ведь не сможет иначе, и ты сама это знаешь.
— Когда? — только и спросили на женской половине севшими голосами. Одновременно.
— Сегодня ночью, — Емсан обменялся с отцом мрачным взглядам, и старик лишь руками развел — надо, значит, надо.
Мальчик прижался к отцу и выглянул снизу вверх. Слез не было. Емсан улыбнулся и взъерошил сыну вихры, чёрные, как перо ворона.
Покои наместника местополагались у самого острия двора, если его очертания уподобить капле, как это и виделось с отдалённых вершин. В преддверии ночи, в темноте, когда по двору перестали сновать рабы и слуги, уже нырнувшие с головой в короткий но такой блаженный отдых в свои каморках, а вода и дрова для утренней готовки были натасканы и заготовлены, одинокая тень со светочем пересекла двор и приблизилась к белой двухуровневой постройке с башенками под круглыми остроконечными крышами.
— Кто такой?
— Емсан, третий готовильщик.
Стража у входа в покои наместника преградила путь мечами, но Емсан лишь повторил, с чуть большим нажимом:
— Емсан, третий готовильщик. Несу ужин для сиделок маленького Шестая.
Здоровенные, угрюмые головорезы, переглянувшись, как по знаку сдали в стороны, и Емсан переступил порог. Прошёл большие завходные покои, расписанные синими, красными и жёлтыми цветами по белому, поднялся по той из двух лестниц, что вела в правое крыло жилых покоев. Пару стражей, несших службу у самой лестницы, он миновал даже не остановившись, а те как играли в камни, так и продолжили играть, будто никто только что по лестнице не поднялся. Переход от лестницы к покоям Шестая неизвестный зодчий сделал недлинным, как будто угадав детское желание после пробуждения и утренней трапезы поскорее спуститься во двор для игр и всякоразных проказ, Емсан лишь раз повернул за угол, хотя назвать этот полукруглый поворот углом язык не повернулся бы. У тяжёлых резных дверей на широкой скамье, принесённой снизу, из завходных покоев, дремал лекарь наместника, вернее, один из двух. Уже взявшись за тяжёлую дверную ручку, Емсан лишь покосился на бедолагу под плащом, скрюченного сном и крайней степенью усталости, будто узорный стебель цветка из настенных росписей.
Петли, хорошо смазанные, даже не скрипнули, и Емсан, стараясь не шуметь, ступил во владения маленького Шестая. В огромных покоях, углы которых небольшой светоч облизывал лишь едва-едва, у самого окна стояло ложе, завешенное цветастой тканью, а повсюду были разбросаны игрушки — наместник распорядился не трогать ничего и не прибирать, как будто уборка подманит смерть. Емсан согласно кивнул. Да, после обеих — уборки и смерти — становится пусто и мертвенно чисто, и нет ничего более противоестественного, нежели дети-чистюли и дети-покойники.
Он подошёл к ложу, и в тот момент, когда, ухватив полог, собирался его откинуть, света вокруг стало больше. Много больше, ровно где-то здесь в покоях волей Небесного Отца прямо в воздухе существовали ямы, до этого мгновения прикрытые непроглядной завесой, и некто, сдернув тонкий слой бытия, совсем как он только что хотел откинуть полог, явил светочи из воздушных ям. Глазам сделалось больно, Емсан прикрылся свободной рукой, и знакомый до боли голос, сочась ядом и коля шипами хрипотцы, распотрошил мертвенную тишину детских покоев:
— Какая встреча! Глазам своим не верю!
Емсан, щурясь, выглянул из-под руки. Четыре больших масляных светоча полыхали в стеклянных темницах, и да, их прятали в воздушных ямах, прикрыв завесой — во второй руке, каждый из светоносцев, держал покрывало из плотной чёрной кожи.
— Как младший, я поздороваюсь первым. Здравствуй, старый друг!
Емсан, сведя брови в нить и сощурив глаза, впился в того из четверых, что стоял в ближайшем углу. Сухой, поджарый, в чёрном кожаном панцире с нашитыми красными листьями на плече, он смотрел Емсану прямо в глаза и не отводил взгляда. Какое-то время ничего не происходило, затем хрупкую тишину разорвал тот же голос:
— Напрягся. Стараешься. Ломаешь ему голову, да ничего не выходит. Что ты ему приказывал? Удавить меня? Разрубить на куски? Облить маслом и поджечь? Не трать силы. Ещё понадобятся.
Трое, поставив светочи на пол, обнажили мечи, подошли ближе. Четвертый, тот самый обладатель ядовитого голоса, усмехаясь, неспешно прошёл к ложу маленького Шестая, собрал полог в горсть, повернулся, замер. Резко отдёрнул цветастый занавес, насмешливо кивнул на заправленную постель без единой морщины.
— Что я вижу? Где же маленький Шестай? Казалось бы, время позднее, и малышу давно полагается видеть сладкие сны. Неужели случилось худшее, и он не дождался помощи самого милосердного из живущих и самого могущественного из милосердных? Кстати, а кто ты сейчас? Я слышал, теперь ты готовильщик?
Емсан стоял недвижимо, прямой, как столб, молчал, смотрел в пол и усмирял дыхание.
— Признаться, я не был уверен, что ты клюнешь. А согласись, придумка стоящая. Другой бы и ухом не повёл, но не ты.
Емсан, наконец, выгладил дыхание, медленно поднял глаза, а говоривший — высоченный, плотный бородач — напротив сделался беспокоен, как пьяница наутро после возлияний. Он вдруг затрясся, руки задрожали и, переламывая себя — лицо чернобородого исказил оскал бессильной ненависти — медленно потащил из ножен меч, да рычал при том так, что волки, встав с ним нос к носу, убежали бы, трусливо поджав хвосты. Преодолевая собственную волю, чернобородый неуклюже сделал вперед несколько шагов, наконец, вытащил клинок, и тряскими руками, будто неимоверную тяжесть, с мукой на лице протянул Емсану рукоятью вперед. И когда тот уже был готов объять рукоять меча с крупной бирюзой в навершии, за какое-то невесомое мгновение движением плеч, будто сбрасывает плащ, чернобородый стряхнул с себя дрожь и тряску, издевательски улыбнулся и руку, свободную от оружия и собранную в здоровенный кулак, вонзил в живот Емсану.
— Вот скажи, что ты сделал бы с моим мечом, вислогубый? Зарубил меня? Моих воинов? Обездвижил бы, лишил воли и зарезал, как оглушенную скотину?
Вислогубый мычал, елозя по полу. Емсана по знаку высокого вздернули на ноги, впрочем, стоять сам он не мог — висел на руках краснолистых.
— Хотя исчез ты ловко, признаю. Я долго не мог тебя найти, но прошлой луной ты раскрылся. Спросишь как? А просто воздух зазвенел, и прилетела волна тепла, легко-легко, тихо-тихо, будто на том краю земли кто-то шепнул твое имя и зажег светоч. Но я услышал. И почувствовал свет. Светило, кстати, ещё на полуночи, в дремучих непроходимых лесах, да притом в нескольких местах, и не просто светило, а даже полыхало. Тех умельцев я тоже найду, но всему своё время.