Полтора месяца минуло в жестоких, упорных боях на Правобережной Украине.
В поединке с фашистскими войсками победила Красная Армия. А для фельдмаршала Эриха фон Манштейна неудачи в операциях против четырех Украинских фронтов были последними «утраченными победами» в нынешней войне. Фюрер снял Манштейна с должности командующего. Возможно, Гитлер еще некоторое время продержал бы на фронте Манштейна, своего недавнего любимца, но британский премьер-министр Черчилль подлил масла в огонь, бушевавший в душе фюрера из-за неудач на Украине.
«Английский и американский народы полны искреннего восхищения по поводу военных триумфов русского народа, — заявил Черчилль, — Я неоднократно отдавал должное его удивительным действиям, и теперь я должен сказать вам, что продвижение армий от Сталинграда до Днестра, когда русские подходят уже к Пруту, пройдя за один год девятьсот миль, — это являет собой величайшую причину краха Гитлера. С того времени как я обращался к вам в последний раз, захватчики не только изгнаны с опустошенной ими земли, но и дух немецкой армии в значительной мере сломлен, благодаря русской доблести и военному руководству…»
Все это было сказано Черчиллем в адрес советских войск, воевавших против группы армий Манштейна. Генерал-фельдмаршал фон Манштейн, способности которого высоко оценил тот же Черчилль в 1940 году во время наступления в Арденнах за его «срез серпом», был заменен ярым нацистом генерал-полковником Шернером. Эрих фон Манштейн покинул свой последний на войне «Вольфшанце» в Проскурове.
Отставку Манштейна Гитлер принял в день весеннего солнцестояния.
В тот же день танкисты гвардии полковника Виктора Майборского вышли к пограничной реке Прут.
«КВ» командира корпуса «5-я застава» выскочил на пригорок и остановился.
На броне оживление. Десантники и трое бывших пограничников Колотуха, Живица и Шмиль (Андрей Стоколос находился с бригадой Микольского в Польше) сняли с танка дубовый полосатый столб с прибитой вверху дощечкой с надписью: «СССР».
В голубом небе, местами подернутом белыми облачками, сияло мартовское солнце. Майборский, стоя в люке, смотрел на реку, которую защищал в первые часы войны и к которой наконец-то вернулся. Позади, за пограничным столбом (его вкапывали в землю Шмиль, Максим и Терентий), осталась пройденная с боями дорога длиною в несколько тысяч километров.
Неподалеку гремели залпы орудий, трещали пулеметы, выли мины. Красноармейцы освобождали берега Прута от фашистов.
Майборский выбрался из «КВ». Раскинув руки, упал на землю.
В его памяти всплыли бои 5-й заставы в сорок первом году. Всплыли лица капитана Тулина, лейтенанта Рябчикова, сержанта Рубена, рядового Оленева, сожженного фашистами Сокольникова…
Майборский приподнял голову, увидел: на полной скорости к берегу мчится, разбрызгивая воду в лужах, «виллис».
Машина резко затормозила. Из нее вышли одетый уже по-весеннему, в кителе с депутатским значком генерал-лейтенант Шаблий и Леся Тулина. Ее короткие, по-мальчишески подстриженные волосы теребил свежий ветерок.
Взявшись за руки, Шмиль, Терентий Живица и Максим Колотуха начали утрамбовывать грунт вокруг вкопанного пограничного столба. Леся побежала к ним. Немцы усилили обстрел минами и снарядами левого берега. Серое облачко земли взвилось возле Леси. Она упала, протянув руки вперед.
— Милая! — склонился над Лесей Майборский, подбежавший вместе с Шаблием. — Ты слышишь меня, Ле-ся-а?..
— Леся! Родная ты наша!.. — прошептал Шаблий.
— Ты слышишь нас? Ты слышишь, что передает Левитан? — склонился над Лесей Живица.
Радисты полковника Майборского повесили на сосну рупор, и из него звучал торжественный голос Левитана, передающий сводку Совинформбюро:
«Войска Второго Украинского фронта, продолжая стремительное наступление, несколько дней назад форсировали Днестр на участке в сто семьдесят пять километров, овладели городом и важным железнодорожным узлом Бельцы и, разворачивая наступление, вышли на нашу государственную границу — реку Прут…»
ЛЕДОВЫЙ ДЕСАНТПовесть
РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ
1
В полдень в эфире зазвучали позывные рации «ЗСТ-5». Радист-оператор старший сержант Гнат Михалюта, поправив наушники, стал принимать радиограмму.
В этот ноябрьский день сорок первого года у его корреспондента по ту сторону фронта во время передачи были почему-то сбои на ключе, и он по два-три раза повторял отдельные цифровые группы.
Но вот корреспондент отстукал: «Конец», — и Михалюта начал расшифровывать радиограмму.
Вскоре на чистом листе бумаги он написал весь текст и с удовлетворением воскликнул:
— Все-таки клюнула акула на нашу наживку!
Одернув гимнастерку и не надевая шинели и шапки, Гнат выбрался из кузова крытой машины-радиостанции.
Полтораста метров, отделявших его от небольшого домика, на втором этаже которого разместился партизанский отдел при штабе фронта, он преодолел как спринтер.
В комнате было двое — начальник отдела полковник Семен Шаблий и его заместитель, «главный минер» полковник Илья Веденский.
— Вам, товарищ полковник, «молния», — сказал Михалюта, подавая Веденскому лист бумаги с текстом донесения.
Полковник взял радиограмму, и Гнату показалось, что у него задрожали руки. «Видно, вспомнил обо всем сделанном ради этих нескольких строк радиограммы», — подумал он, сочувственно глядя на Илью Гавриловича.
— Наконец-то, — улыбнулся Веденский и стал читать вслух: — «Сегодня утром командир 68-й немецкой пехотной дивизии, он же комендант Харькова генерал-лейтенант Георг фон Браун, переселился с Холодной горы на улицу Дзержинского, 17. Туда же передислоцировался и штаб его дивизии. Андрей».
— Вот это новость! — воскликнул Шаблий.
— Наконец-то! — повторил Веденский. — Три недели морочил нам голову…
— Береженого бог бережет, — заметил Шаблий. — Знает эту присказку и генерал Браун.
— Хитрая лиса этот генерал, — добавил Михалюта. — Но все-таки на зиму полез фон-барон в комфортабельную нору.
Генерал-лейтенант Георг фон Браун действительно имел все основания побаиваться действий минеров Красной Армии, поскольку в день оккупации Харькова, а потом и еще в течение тридцати дней мины взрывались на шоссе под машинами, под поездами, на аэродромах. Поэтому он и не торопился поселиться где-нибудь в центре города. Фон Браун облюбовал неприметный домик на Холодной горе и прожил там три недели, пока немецкие саперы обезвреживали мины на центральных улицах. Ясное дело, комендант города не мог жить в небольшом кирпичном доме из трех комнат с нужником во дворе. Ему понравился особняк на улице Дзержинского, 17, и он приказал саперам старательно обследовать его. Эту работу осуществлял взвод минеров самого опытного в дивизии сапера капитана Гейдена. Гейден «прощупал» стены, подвалы, вспомогательные помещения и даже кучу угля. Нашел и обезвредил мину замедленного действия и вскоре доложил фон Брауну, что мин больше нет.
Обо всем этом партизанские разведчики сообщили Шаблию и Веденскому.
— Этой же ночью отметим переселение фон Брауна! — решительно сказал Веденский и, помолчав, добавил: — А то можем и опоздать.
— Думаете, немецкие саперы могут догадаться, что к чему? — с опаской спросил Шаблий.
— Мы все сделали, чтобы запутать их, сбить с толку. Но у Брауна есть капитан Гейден. Я знаю его еще по статьям в довоенных журналах. Надо действовать, Семен Кондратьевич! Идите в штаб фронта и просите самолет.
«Волнуется «главный минер», — вздохнул Михалюта. — Еще бы! Сколько отдано сил, знаний всему этому — подорвать во вражеском тылу при помощи радио военный объект».
Он вдруг подумал, что ждет полковника, если случится неудача — нежелательный, но вместе с тем и извечный спутник многих изобретателей. Что и говорить, перепадет Веденскому на орехи! Припомнят ему: «Мы же тебя предупреждали, что это нереально, что это напрасная трата средств!..»
Михалюта сам был два месяца тому назад свидетелем разговора полковника Веденского с высокопоставленным, властным и неуступчивым чиновником. Он предостерегал и поучал Веденского — инженера, кандидата технических наук — так, что дрожала мембрана в телефонной трубке.
«Все будет хорошо, Илья Гаврилович, — мысленно стал успокаивать Гнат Веденского. — Возьмите и меня с собой для связи с «ЗСТ-5». А то пока дождетесь известий о результатах эксперимента, и сердце может не выдержать. Возьмите! Вот только, правда, я никогда не летал. Да еще и погода такая, что можно залететь черт знает куда. Но все это несущественно. Возьмите!
— А если подать сигнал с нашего радиоузла? — предложил полковник Шаблий неуверенным голосом, будто знал наперед, что Веденский возразит.
— Никаких экспериментов, Семен Кондратьевич! Просигналим только из мощной, стационарной радиостанции. В Воронеже готовы к этому. Там меня ждут два инженера, с которыми я монтировал радиостанцию еще в двадцатых годах. А чтобы скорее узнать о результатах, возьму с собой Михалюту… Как? — остановил Веденский взгляд на старшем сержанте.
— Пусть проветрится и Михалюта, — согласился Шаблий. — Не раз жаловался, что его во вражеский тыл не посылают. Теперь пусть совершит пробный вылет. Ты ведь еще не летал? — повернулся полковник к Михалюте.
— Пока что только ласточкой с вербы в пруд, — признался Гнат. — Но ведь погода какая — морось, туман…
— Распогодится, сегодня даже подмерзает. Уговорим наших соколов и потихоньку, над самой землей потарахтим вдоль железной дороги курсом норд, — успокаивающе сказал Илья Гаврилович. — Иди, Гнат, готовься в дорогу.
— Есть идти и готовиться! — ответил Михалюта и вышел.
В коридоре Гнат остановился. Его указательный палец стал чертить в воздухе цифру «300». Триста километров. Это — расстояние, которое должен преодолеть радиосигнал и подорвать взрывчатку, заложенную под особняком на улице Дзержинского в Харькове. Триста километров — это одна тысячная секунды… Гнат прикусил губу: это ж сколько творческих мук, переживаний и страданий ради дела, которое свершится за одну тысячную секунды! И еще подумал, что с полковником Веденским он готов лететь и на край света, и в логово фашистов, чтобы там поставить мину и разнести в клочья самого Адольфа Гитлера…
— Все еще витаешь в небесах, Гнат, вместе с радиоволнами? — улыбнулся Веденский, проходя мимо. — Приземляйся и не забудь взять новые анодные батареи для рации, чтобы там в эфире не ловить ворон.
— Не забуду, товарищ полковник! Не подведу!
— И я так думаю. Мы ведь с тобой оба политехники. Я закончил в девятьсот семнадцатом Петроградское политехническое училище.
— А я лишь два курса Харьковского политехнического института. Написал одну курсовую работу и ту не успел еще как следует обмозговать, — вздохнул Михалюта.
2
Биплан Р-8 разбежался по полю и оторвался от земли.
Сквозь иллюминаторы полковник Веденский и старший сержант Михалюта смотрели на Шаблия, махавшего им рукой. Но вскоре аэродром и одинокая фигура полковника потонули в серой мороси.
— Уже ничего не видно. Только серая муть вокруг, — с тревогой произнес Михалюта.
— Такая погода нам на руку. Не встретимся с «мессершмиттами».
— «Юнкерсы», «хейнкели» и «мессеры» гнездятся на харьковском аэродроме. Что и требуется доказать!
— Докажем, если сработают мины, — улыбнулся Веденский. — Возьми вот, попробуй.
Гнат взял краснобокое яблоко, протянутое Веденским. Ему вспомнился сентябрь последнего мирного года, родное село под Золочевом. Тогда сады пахли спелыми яблоками, а степь — хлебом и солнцем.
Гнат откусил яблоко, и свежий, холодный сок увлажнил губы.
— Думай о чем-нибудь приятном, — посоветовал полковник, положив руку в шрамах на плечо Михалюте.
Гнат хотел спросить об этих шрамах, но не решился. Полковник, поняв его взгляд, сказал:
— С Карельского перешейка отметины.
— А нынешняя война какая у вас по счету?
— Шестая… Воевал в гражданскую. В тридцать седьмом с итало-немецкими фашистами и испанскими мятежниками. Потом в Центральной Азии и в Монголии воевали мы с японскими милитаристами. Это — в тридцать девятом. Потом освободительный поход на Западную Украину и в Белоруссию. Вскоре — война на Карельском перешейке…
— А ведь еще были и белокитайцы, — напомнил Гнат.
— С белокитайцами воевал наш Шаблий, за что и отмечен именной саблей командующим Особой дальневосточной… Да, слишком урожайна наша эпоха на войны, — с горечью вздохнул Илья Гаврилович.
Михалюта вдруг схватил за руку полковника — самолет начал падать вниз, будто потеряв управление. Р-8 скрипел как несмазанный воз. Казалось, вот-вот отвалится крыло. Мотор стал давать перебои, чихал. От страха Гнат едва не вскрикнул. Наконец самолет выровнялся, двигатель заработал ритмичнее, но рокот был не однообразный: он то стихал, то усиливался, время от времени закладывало уши.
Когда самолет проваливался, будто в яму, Гнату казалось, что его внутренности обрываются.
«А еще мечтал два года назад поступить в морское авиационное училище. Не приняли по документам — не хватило одного года! А если бы все было в порядке и медики стали бы крутить меня на стуле и показывать палец: вижу ли я его?..» Гнат припал лицом к иллюминатору, глянул вниз. Сквозь разорванные тучи островками виднелись серые нивы и села с белостенными, как на Харьковщине или Ворошиловградщине, хатами, хотя это уже была русская земля. А вон железнодорожная колея.
«Рельсы! — мечтательно вздохнул Гнат. — На них я когда-то впервые встретился…»
Да, та встреча произошла на железнодорожной колее. На станции Основа он ждал рабочего поезда на Золочев и от нечего делать прохаживался по железнодорожному полотну — между шпалами буйно росли лебеда, одуванчики.
Вдруг замер: перед ним стояла девушка. Ее шея, руки, ноги были покрыты густым загаром, а волосы от солнечных лучей казались рыжеватыми. Чтобы удобнее было держать чемодан, она поставила ногу на рельсу. Брови над синеватыми глазами были темными, а на лице играли солнечные зайчики. «Сколько солнца в ней!» — подумал он, оглядывая девушку с ног до головы.
— Откуда ты, такая красивая?
— А из каких краев ты, такой смелый! — ответила девушка.
— Я из Золочева. Там есть село над тихой, мало кому известной речкой и большим прудом.
Девушка убрала с рельса стройную загорелую ногу и критическим взглядом смерила его. Он понял, что она отметила: ботинки уже стоптаны, к тому же еще и парусиновые, штаны старые, поношенные, рубаха вылинявшая…
Он хотел было извиниться, что задел такую принцессу, но передумал. Перебросив с одной руки в другую самодельный чемодан из фанеры, решительно сошел с колеи.
— Скатертью дорожка! — негромко сказала девушка.
— Так ты еще и с норовом! — обернулся он. — Ну тогда слушай! — И перешел на шутливый тон: — В твоих глазах и синь небес, и море, и солнце…
Девушка не удержалась и ответила:
— Угадал. Мое родное село на берегу Азовского моря.
— Так ты на Мариуполь?
— Да. Жду ленинградского поезда.
— А точнее: где твой дом?
Девушка кокетливо усмехнулась:
— Мой адрес? Село на берегу Азовского моря, крайняя хата над яром, возле моста, что на шоссейной дороге.
— Ого, какой адрес! Но я запомнил.
— Не заблудишься, когда захочешь наведаться в гости?
— Когда-нибудь и в самом деле наведаюсь. А как тебя звать-величать?
— Натали.
— Наталка… Наташа…
— Натали! — повторила гордо девушка.
— Угу… Понял. Как у жены Пушкина — Натали.
— Вижу, что читал кое-что.
— Немного. Давай я подержу твой чемодан. Ведь поезда еще долго ждать.
— И где только такие грамотные учатся? — спросила насмешливо Натали.
— Ну хотя бы в политехническом. А ты и вправду красивая!
Натали подобное, конечно, слышала не раз. Но после его слов почему-то зарделась. Покорно подала руку и сказала:
— Такому только дай палец…
Он крепко пожал ее руку и уже не хотел выпустить из своей. Натали и не пыталась ее освободить.
— Обманываешь, что студент, — прошептала она. — Ты с завода «Серп и молот», слесарь. Угадала?
— Ты имеешь в виду мои мозоли? Это я в институтских мастерских нажил их: отец — рабочий, мать — крестьянка. А ты в каком институте или техникуме?
— Я еще молода для института, — вздохнула Натали. — Мне только что исполнилось семнадцать.
— Кто бы мог подумать! — развел он удивленно руками.
— А глаза у тебя сейчас лукавые, — заметила Натали, погрозив пальцем. — Учусь я одной женской профессии. Учусь на мастера молочного дела! Что, не нравится? Ого, и губы надул!
— Не надул, а прикусил. Почему не нравится?.. Всегда дома будет свеженькая и густая сметана, в которой и ложкой не повернуть. Молочко.
— Насмехаешься?
— А ты сердишься? Не всем же быть политехниками! Да и зачем? Вот ты гордо назвала себя мастером молочного дела. Значит, тебе нравится эта профессия. Ну и прекрасно!
— Ты это вправду?
— Не шучу.
— Мой поезд уже миновал стрелки, — Натали посмотрела вдаль.
— Не хочется тебя отпускать. Вот так бы и пошел с тобой по шпалам аж… до Мариуполя. Когда и где мы встретимся еще?
— Здесь, на железнодорожном полотне, через две недели. В это же время!
— Ты когда последний раз встречался со своей девушкой? — неожиданно спросил Илья Гаврилович, словно догадавшись, о чем думает Гнат.
— Три месяца назад, в августе. Когда тысячи девчат из Харькова ехали куда-то под Лохвицу на рытье окопов.
…Эшелон со студентами, которых посылали на окопы, отходил от Ахтырки. Старшим был преподаватель Анатолий Петрович. Когда Гнат разговаривал с Наташей, он подошел к ним на несколько шагов, будто хотел хоть что-то услышать из их разговора. В правой руке он держал большой чемодан, одет был в новый шерстяной костюм, на ногах — лакированные ботинки.
— Когда мы теперь встретимся? — спросил Гнат Натали.
— Не знаю…
— И я тоже не знаю!
— Теперь никто ничего не знает. Некоторые люди не знают даже, победим мы или нет.
— Помнишь слова песни? «Хоть трудно будет, победим!» Как же иначе? Верь в это, что бы ни говорили. И еще верь, что я люблю тебя.
— И я тебя люблю, — шепотом произнесла Наташа.
— Натали! Пора в вагон! — крикнул Анатолий Петрович.
— Да ведь все еще на перроне.
— А с тобой кто это, брат? — кивнул преподаватель Гнату в знак приветствия.
— Почему брат? Мой ухажер! — громко сказала Наташа и покраснела. — Знакомьтесь. Гнат Михалюта, студент политехнического.
«И какого черта он торчит возле нас?» — мысленно выругался Гнат.
Преподаватель понял по его недовольному взгляду, что он здесь лишний, и отошел.
— Он что, в тебя влюблен? — спросил ревниво Гнат. — О некоторых хлопцах, которые симпатизируют тебе, ты говорила. А про этого нет.
— Наверно, влюбился. Кто ему запретит? — пожала плечами Наташа.
— Конечно, никто не запретит. Но ведь он стар для тебя. Ему уже за тридцать…
— Говорит, что двадцать восемь…
Вспомнив тот августовский день, когда он последний раз виделся с Наташей, Гнат вздохнул.
— Сейчас не знаю, Илья Гаврилович, где она. Под Лохвицей в западню попали многие наши бойцы. А что сталось с моей Наташей, вырвалась она из окружения или нет, мне не известно.
— Наш Шаблий выходил из окружения пять недель. И все-таки вышел! — сказал полковник.
— А вы тоже, наверное, думаете сейчас о своей последней встрече с женой?
— Думаю, Гнат.
— И далеко она?
— За тридевять земель. Последнее письмо я от нее получил за неделю до начала войны. Когда теперь напишет, неизвестно. Ей сейчас там не легче, чем мне. То письмо я ношу при себе.
— Она случайно не радистка? — поинтересовался Гнат.
— Нет, не радистка… Давай готовиться к посадке. Вон внизу уже показались пригороды Воронежа…
3
Полковника и старшего сержанта на аэродроме встречали два инженера, которых Веденский называл по отчеству — одного Дмитричем, другого — Степанычем. И хотя это была встреча давних друзей, никто из них не проявил большого восторга и радости. На лицах инженеров лежала печать озабоченности, большой ответственности за предстоящую операцию, назначенную на четыре часа утра.
В город въехали на «эмке». Уже стемнело, когда гости прибыли на радиостанцию. Все зашли в аппаратную. Инженеры и Веденский стали проверять готовность приборов и оборудования.
«Лишь бы не сорвалось! Лишь бы победил Илья Гаврилович!» — повторял словно заклинание Михалюта, следя за работой инженеров.
Время тянулось медленно. Долгая ноябрьская ночь, казалось, будет длиться бесконечно.
…Веденскому вспомнился Белорусский вокзал, поезд, отправляющийся за границу. Возле вагона стояли родственники Анны, с которой он познакомился лишь несколько дней назад в военкомате, ее маленькая дочурка. Какая-то женщина тихо сказала:
— Не переживай, за твоей дочуркой мы присмотрим. Через неделю ей уже идти в первый класс.
— Верю вам. И не надо слез, — ответила спокойным голосом Анна.
Прошло полсуток, как поезд пересек границу и помчался по западной области Белоруссии. Веденскому казалось, что купе такое уютное и спокойное, что можно забыть обо всем на свете и крепко уснуть. Но он знал: в любой момент могут войти жандармы и потребовать документы. Агенты Пилсудского, наверное, имеют его фотографию. Он волновался: время от времени подкручивал нарочно, для маскировки, отращенные усы. А выходя из купе, старался скрыть, что он стройный, подтянутый, — умышленно поднимал одно плечо, не надеясь на усы и измененную прическу.
«Хорошо, что хоть Анна едет под своей фамилией», — утешал он себя.
Он не знал тогда еще толком: кто она? Есть ли у нее муж? И если есть, то где он находится? Знал твердо лишь одно: эта стройная, милая женщина, хорошо владеющая тремя иностранными языками, — человек большого мужества.
Анна отодвинула занавеску на окне и прошептала:
— Чужой мир!.. Почти ничего не видно, кроме силуэтов станционных строений и света фонарей.
Он прижался лбом к стеклу.
— Верно. Вокруг темень. Но звезды здесь такие же, как и у нас. И луна такая же…
Их головы иногда слегка касались. Он ощущал на своей щеке прядку ее волос и боялся пошевелиться: так приятно было от этого прикосновения.
— Почему так тяжко, Рудольф? — спросила Анна, назвав его конспиративным именем, под которым он будет жить во Франции и в Испании.
— Вовсе не тяжко.
— Хорошо, что вы успокоились. Отдыхайте, а я буду на страже. Отосплюсь потом.
— Может, лучше вы отдохнете? — предложил он.
— Нет. Пока мы едем там, где вас могут узнать, я должна бодрствовать. Я часовой при вас, — еле слышно сказала Анна.
— Спасибо! Тогда я приземлюсь на вторую полку. Спокойной ночи.
Анна положила свою ладонь на его, и он прикоснулся губами к ее пальцам…
Веденский взглянул на часы, висевшие на стене аппаратной. Было без пяти минут четыре.
— Все будет как надо, Илья Гаврилович, — сказал Дмитрич.
— Выйдет по-вашему, как и с минами замедленного действия, — поддержал инженера Михалюта.
Гнат имел в виду первый раунд боя минеров с фашистами харьковского гарнизона. В сентябре бойцы инженерных батальонов и партизаны поставили мины замедленного действия на железнодорожных путях, под мостами, виадуками, на аэродромах. Эти мины начали взрываться на пятый, двенадцатый день после взятия фашистами города, когда на аэродромах уже размещались самолеты, а по железным дорогам поползли эшелоны с солдатами и техникой.
Сегодня Веденский должен открыть еще одну страницу в истории минно-подрывной техники. Сегодня будет нанесен удар по штабу генерала фон Брауна в здании, куда он только что переселился со своей свитой. За четыре недели оккупации Харькова по приказу Брауна или с его благословения как коменданта города фашисты казнили тысячи харьковчан. Поэтому смерть Брауна — это его расплата не только как генерала немецкой армии, но еще и как военного преступника.
Михалюта следил за приборами, затаив дыхание.
До четырех часов осталось три минуты.
Полковнику Веденскому казалось, что это не часы так громко тикают, а грохочет его сердце. Секунды перед финишем. Они всегда напряженные: требуют всех сил, нервного возбуждения и какого-то нового дыхания, потому что уже не хватает воздуха. Секунды, за которыми — огромная работа, борьба с чиновниками во всех инстанциях, не веривших в новую минно-подрывную технику…
— Ха-ха!.. Да мы своими бомбами снесем головы коммунистам в Испании и во всем мире! — вдруг прозвучало в ушах полковника на немецком языке.
Еще тогда, в 1937 году, он впервые ощутил на себе взгляд фашиста — самоуверенный, надменный.
Эта встреча произошла в парижском ресторане. Ожидая, пока появятся проводники через Пиренеи, Илья, Анна и испанский коммунист, встретивший их на вокзале, зашли в ресторан пообедать. За соседним столиком сидели уже подвыпившие немецкие летчики. Они только и говорили о самолетах и воздушных боях. Вдруг один из них воскликнул:
— Мечтаю встретиться в небе с русским Чкаловым! Я научу его, как надо летать! Как надо воевать!..
— О, мы покажем коммунистам! — подхватил его сосед.
Аппетит у Ильи сразу пропал. Он еле сдержался, чтобы не бросить немцу: «Не говори гоп…»
— Держу пари, — обратился к своим приятелям голубоглазый пилот, тыча пальцем в Илью. — Вон тот, с усиками, коммерсант. Эй ты! Коммерсант? Француз?
Летчик поднялся, подошел к их столику. Остановил посоловевший взгляд на Илье.
— Ты коммерсант?
— Я эмигрант из России, — ответил Илья.
— О!.. Ха-ха-ха! — засмеялся гитлеровец. — Ты из России? Оставил там усадьбу, фабрику? Мы вместе войдем в Россию, и очень скоро! — Фашист наполнил коньяком рюмки. Поднял свою, воскликнул: — За победу над Россией!
«Сколько наглости, — подумал Илья. — Еще не известно, вернется ли из Испании, а уже мечтает о России? Еще посмотрим, проклятый фашист! Идешь за чужой головой — неси и свою!»
Летчик хотя и выпил уже много, однако понял, что его тост не понравился русскому эмигранту, и с подозрением спросил:
— Ты коммунист? Держишь курс на Испанию? Наши коминтерновцы записались в бригаду имени Тельмана. Да мы им всем снесем головы своими бомбами! Ха-ха-ха!.. Пей, эмигрант, за нашу победу!..
В это мгновение Веденскому так хотелось, чтобы тот летчик, если он не погиб за Пиренеями, был среди тех полутора десятков офицеров, которых генерал фон Браун пригласил в свой особняк, — об этом сообщили партизанские разведчики по рации.
Четыре часа.
Пальцы покалеченной руки полковника Веденского нажали на ключ.
Стрелки приборов качнулись вправо и застыли, показывая силу тока, только что переданного в приемник, вмонтированный в заряд огромной силы под зданием на улице Дзержинского.
Быстро перестроили передатчик.
Веденский снова нажал на ключ. Глаза его были прищурены, словно он прицеливался через оптический прицел снайперской винтовки.
Еще один сигнал полетел к заряду на улице Дзержинского.
В аппаратной наступила тишина. Веденский положил голову на столик.
— Снова как на вокзале в ожидании поезда, — сказал Михалюта. — «ЗСТ-5» выйдет в эфир лишь в десять часов утра… Я давно хотел спросить вас, Илья Гаврилович. Этот самый фон Браун случайно не родственник немецкому физику фон Брауну? Накануне войны я писал курсовую работу на тему: «Спонтанный распад тяжелых элементов». Пришлось почитать несколько иностранных журналов. Там я и наткнулся на сообщение Вернера фон Брауна.
— Да, Гнат. Харьковский генерал — кузен того физика, — поднял голову Веденский.
— «Спонтанный распад тяжелых элементов», — повторил Дмитрич. — Каких именно?
— Урана, тория и протактиния.
— И как оценили курсовую? — поинтересовался Степаныч.
— Не успели — война началась. Да и тема заслуживает не курсовой, а фундаментального исследования. Этой проблемой занимаются физики во многих странах и уже перестали публиковать сообщения о своих экспериментах. Засекретились.
— Самовар вскипел, — Дмитрич пригласил Веденского и Михалюту в соседнюю комнату. — Здесь будете и отдыхать. Стол накрыт.
Чаевничали недолго, потому что все были утомлены, хотели спать. Михалюта улегся на канапе. Веденский рядом — на койке.
— Почему ты, Гнат, мало сахара положил в чашку с чаем? Или мне показалось? — нарушил молчание Илья Гаврилович.
— В детстве я съел свое, и больше не тянет на сладкое, — ответил Михалюта, укрываясь жестким одеялом.
— Матушка баловала сладостями?
— Ага… Всех нас так баловали, что недостаток калорий мы пополняли возле центрифуг. Теперь даже не верится, что я мог выпить кружку белой, густой как мед патоки.
— Вон оно что! И вкусно было?
— Объедение! Особенно когда закусываешь соленым огурцом или листом квашеной капусты.
— Со смаком ты рассказываешь. А я подумал было, что твоя мать закормила тебя конфетами.
— Неужели я на такого похож? — усмехнулся Михалюта. — Я ведь из рабочей семьи!
— В твоем голосе гордая нотка. Значит, интеллигентов считаешь людьми второго сорта?
— Не интеллигентов, а мещан.
— Это хорошо, — Веденский помолчал. — На фронт добровольно пошел?
— Писал заявление в военкомат, как и многие студенты. Да и кто даст броню двадцатилетним хлопцам, когда на фронте льется кровь?
— И все-таки война — это тоже жизнь, — задумчиво произнес Илья Гаврилович.
— До этой минуты я считал наоборот: война — это смерть, — не согласился Михалюта. — Вы, наверное, имеете в виду свою жену Анну-Луизу. Ведь если бы не война, вы бы с нею, возможно, и не встретились.
— Философ ты, Гнат, — вздохнул Веденский. — Ладно, давай спать…
4
Михалюта раскрыл глаза и увидел улыбающееся лицо Ильи Гавриловича. Веденский был уже одет. На гимнастерке сверкали два ордена Красного Знамени, а в петлицах горели четыре шпалы. Он вынул карманные часы и укоризненно показал на циферблат.
Михалюта глянул в окно, прищурился. Вокруг белым-бело: ночью выпал снег.
— Через десять минут начнется сеанс радиосвязи, — напомнил полковник.
Гнат натянул сапоги и вышел во двор. Стал хватать пригоршнями свежий снег, растирать им лицо, руки, грудь. Умывался и думал о радисте с позывными «ЗСТ». Он должен выйти в эфир через несколько минут.
«Где он? Под Харьковом в лесу, в парке или в руинах на какой-нибудь улице?.. Если мина сработала от сигнала рации, то это означает, что можно управлять по радио не только взрывными устройствами на большом расстоянии. Очевидно, об этом думал и Веденский со своими минерами. Мины — это временно, вынужденно, а управление аппаратами, машинами на расстоянии с помощью радиоволн — это вопрос близкого будущего…»
В комнате, где они отдыхали, Гнат раскинул две антенны, подсоединил к рации анодные батареи и катодные сухие элементы, надел наушники и включил рацию на «прием». Среди разнотонного писка нашел позывные «ЗСТ-5» и поворотом ручки отрегулировал четкость сигнала. Потом переключил рацию на передачу, оповестил кодом, что готов принять радиограмму.
Михалюта стал записывать на листе бумаги столбики цифр. Слышимость была не очень хорошая, и он напрягал слух, чтобы без ошибок принять радиограмму.
— Ну что там? — нетерпеливо спросил Илья Гаврилович.
— Принял, — ответил Гнат. — Сейчас расшифрую. Подождите еще несколько минут.
«Как долго!» — подумал Веденский. Он давно уже убедился, что вся его жизнь складывается вот из таких напряженных секунд, минут и часов.
Наконец Михалюта одернул гимнастерку, поправил ремень, будто он ему жал, и вслух прочел:
— «Убит генерал фон Браун и пятнадцать офицеров из штаба 61-й пехотной дивизии, которые были на банкете и там ночевали. Детально о результатах и других взрывов сообщим вечером полковнику Шаблию. Андрей».
Михалюта думал, что полковник запрыгает как мальчишка от радости. Но Веденский лишь сказал, глядя куда-то сквозь стену:
— Дали бы нам, Гнат, добро на массовое изготовление таких мин.
— Да мы тогда подняли бы в воздух и самого Гитлера! — воскликнул Михалюта. И уже тише добавил: — Неужели и теперь будут сомнения у ваших противников — изготовлять или не изготовлять эти мины? А знаете, я почему-то уверен, что сигнал можно подать даже с моей маломощной рации. Какая, в конце концов, разница для приемника, вмонтированного в заряд? А, Илья Гаврилович?
— Это хорошо, что ты любишь искать и экспериментировать, а не идти проторенными путями. Для политехника это необходимо, это — характер. Иначе тебе тут нечего делать. А сейчас лично от меня большая тебе благодарность за участие в этой операции. — Веденский обнял Михалюту.
Зазуммерил телефон. Полковник взял трубку.
— Поздравляю тебя, Илья Гаврилович, твоих коллег-инженеров и старшего сержанта с выполнением задания! — раздался в трубке взволнованный голос Шаблия. — Прекрасная работа!
— Вот если бы такого же мнения были и товарищи, от которых зависит дальнейшее развитие этого дела, — сказал, вздыхая, Веденский.
— Начальству виднее. Кстати, тебя откомандировывают временно на другой фронт.
— Да ты что! — возмутился Веденский. — Только наладишь какую-нибудь серьезную работу и тут собирай вещевой мешок! И куда меня хотят отправить?
— На Азовское море, пока лед не тронулся.
— При чем здесь лед? — удивился Веденский. — Такой старт! И вот тебе на… Поезжай на Азовское море.
— Возвращайся, обо всем узнаешь. Скажу лишь одно: солнышко припечет, и ты снова к нам, чтобы не перегрелся на пляже, — пошутил Шаблий.
— Хорошо. Возвращаемся, — понурым голосом ответил Веденский.
— Возьмите и меня с собой, товарищ полковник, — прошептал Михалюта. — Очень вас прошу.
— Ну что ж, — повеселел вдруг Веденский. — Собирайся, Гнат. Поедем с тобой ловить тюльку…
Михалюта всю дорогу до аэродрома молчал. Перед его глазами то и дело представала Наташа — загорелая, обветренная степными и морскими ветрами, со взвихренными волосами, ниспадавшими на плечи. Слышался ее кокетливый голос: «Мой адрес? Село на берегу Азовского моря, крайняя хата над яром, возле моста…»
Скоро он окажется с полковником на этом Азовском море, правда на южном берегу, северный захвачен немцами.
Гнату снова вспомнился шумный, встревоженный Харьков, Южный вокзал, откуда он провожал Наташу копать противотанковые рвы и окопы.
«Добралась ли она из-под Лохвицы до родного села? — подумал с болью он. — Жива ли? Удастся ли еще когда-нибудь встретиться с нею?..»