Легенда о сепаратном мире. Канун революции — страница notes из 72

1

Подробнее о жизненном и творческом пути историка см.: Дмитриев С.Н. Крестный путь «тринадцатого императора». Об историке Мельгунове и его книге. – Мельгунов С.П. Судьба императора Николая II после отречения. М., Вече, 2006. С. 3—34.

2

См. главу «Муравьевская Комиссия» в моей книге «Судьба императора Николая II после отречения».

3

В какие уродливые и безобразные формы мщения может выливаться слишком широкое применение подобной терминологии, мы могли видеть на практике в дни Второй мировой войны в такой, казалось бы, передовой и внешне демократической стране, как Франция.

4

По словам кн. Жевахова, будущего тов. обер-прокурора Синода, старый Витте (он с ним встретился в момент объявления войны при возвращении в Россию через Италию) так был взволнован нараставшими событиями «бессмысленной войны», влекущей за собой революцию в Германии, а потом в России, что «расплакался, как ребенок».

5

Очень, конечно, сомнительна информация Палеолога о том, что Витте в своей агитации доходил до таких пределов, что в декабре посетил японского посла с целью предупредить его об опасности посылки японских войск на континент ввиду неизбежности победы Германии. Это Палеолог записал со слов виконта Монтоноги через два года.

6

Книга моя писалась в годы последней войны.

7

В книгах «Политика Романовых» и «Крушение монархии». В эмигрантской литературе материалы и выводы Семенникова изложил Чернов в своем труде «Рождение революционной России», пользуясь, однако, позднейшим сокращенным изданием первой книги Семенникова «Романовы и германское влияние».

8

Письмо Васильчиковой косвенно как бы подтверждало информацию, полученную в Петербурге мининистром иностранных дел еще в декабре. Так, Сазонов тогда телеграфировал русскому послу в Париже Извольскому: «Сюда также доходят слухи о возможной попытке Австрии заключить отдельный мир, но пока эти слухи еще весьма неопределенны, и их подтверждение представляется гадательным. Во всяком случае, почин подобных переговоров должен принадлежать Австрии, и нам необходимо будет выслушать ее предложение прежде, чем установить наши условия». Иностранные дипломаты спешили предупредить события, и греческий посланник в Петербурге в конце того же декабря, со слов своего сербского коллеги, сообщал в Афины Венизелосу, что в Ставке в связи с прибытием председателя Совета министров Горемыкина происходило обсуждение вопроса о сепаратном мире с Австрией, по условиям которого Россия получала Галицию и проливы.

9

Настроение самого Царя чрезвычайно отчетливо вырисовалось в ответном письме: «Падение этой крепости имеет огромное моральное военное значение. После нескольких унылых месяцев эта новость поражает, как неожиданный луч яркого солнечного света как раз в первый день весны! Я начал письмо в спокойном состоянии, но теперь у меня в голове все перевернулось вверх дном… О, моя милая, я так глубоко счастлив этой доброй вестью…»

10

Равным образом не делал Царь секрета из «пацифистского» письма, полученного им от кн. Гогенлоэ, бывшего в течение ряда лет военным атташе при австрийском посольстве в России и занимавшего в это время пост посла в Берлине. Гогенлоэ «внушал» Царю мысль послать доверительное лицо в Швейцарию для встречи с эмиссаром имп. Франца-Иосифа, так как легко найти основу для почетного мира… Николай II передал письмо Сазонову, который и ознакомил с его содержащем французского посла Палеолога.

11

Принцесса Маргарита. Шведская королевская семья служила некоторою связью между родственниками по женским линиям, разделенными войной, и по вопросам о раненых и пленных. Вместе с тем король Густав также изыскивал «средства, могущие положить конец этой ужасной бойне». Он писал Николаю II 3 февраля: «Но я не представляю себе, каким путем этого можно достигнуть, и совесть моя побуждает меня сказать тебе, что в любой момент значительно позже, когда ты найдешь это удобным, я готов тебе всемерно служить в этом деле. Если эти строки заставят тебя призадуматься, я буду чрезвычайно счастлив и на всякий случай попрошу тебя написать мне несколько слов о том, как ты смотришь на мое предложение услуг. Я твердо верю, что из уважения к нашей старой дружбе ты не истолкуешь ложно мое настоящее письмо». Судя по второму письму Густава, Царь ограничился лишь «уверением в дружбе» в письме, которое передано было через Неклюдова, приезжавшего в Петербург.

12

Комментатор тотчас же уличает А. Ф. в ипокритстве: Вильгельм, конечно, знал. Возможно, но А. Ф. могла думать по-иному. В ней много было наивности. Она негодовала, например, когда узнавала, что письма жены к мужу подвергаются перлюстрации – интимная родственная переписка в ее представлении могла касаться лишь адресатов.

13

Семенников указывает, что Андерсен был директором «Вост. Аг. Пароходства», тесным образом связанного с немецким капиталом.

14

Чернов спешит подставить: «как будто бы» Манус? – только потому, что легенда (об этом ниже) связала имя этого сомнительного петербургского финансиста с тогдашним будто бы разговором о сепаратном мире. Если бы автор обратился к подлиннику, то увидел бы, что это во всяком случае не мог быть Манус: «Русский собеседник Монквица – коммерсант, состоятельный, русско-польский полуеврей…» (пропуск в подлиннике) (с) коммерческими связями и знакомствами в Берлине. Здесь он ведет себя безупречно, много и толково помогает нашей транзитной и экспортной торговле». В дальнейшем из другого Неклюдовского же сообщения будет ясно, кого он имел в виду.

15

Янушкевич военное положение обоих противников тогда в письме к военному министру Поливанову оценивал словами: «Если мы на волоске, то и немцы едва дышут». В это же время в заседании Совета министров 17 августа Рузский приблизительно так определял положение: Россия не сможет собственными силами раздавить немцев, но долго сможет сопротивляться.

16

Такая уверенность и привела, вероятно, к тому, что Керенский в показаниях следователю Соколову говорил, что в бумагах (?) Николая II было обнаружено письмо Вильгельма, на которое не последовало ответа, – «категорически установленный факт», известный и Следственной Комиссии.

17

Дочь директора Эрмитажа, гофм. Васильчикова, и жены его, рожденной гр. Олсуфьевой, М. А. Васильчикова состояла фрейлиной при Дворе с 1880 г.

18

В силу связей и положения в свете В. для занятия комнаты в гостинице «Астория» едва ли требовалось специфическое высочайшее вмешательство. Кающийся в Чр. Сл. Ком. Белецкий не преминет упомянуть, что «Астория» была центром приезжающих из-за границы «шпионов».

19

Это, очевидно, не было ни для кого секретом. Сам Родзянко пишет: «Все знакомые В. отворачивались от нее». См. дальше запись в «дневнике» министра ин. д.

20

По записи Палеолога и второе письмо не было запечатано, и Сазонов мог его прочесть. Очевидно, и прочел – по крайней мере, Палеолог со слов Сазонова приводит фразу из этого письма брата, высказывавшего надежду, что Императрица, сделавшись русской, вероятно, не выбросила из своего сердца и старую родину.

21

Обратим внимание на то, что приезд Васильчиковой совпал с пребыванием в Петербурге представителя французского правительства Думерга, что требовало особой тактичности со стороны верховной власти.

22

Насколько великолепная память председателя Думы, отмеченная лестной аттестацией руководителя Чр. Сл. Комиссии, погрешала подчас против действительности, или насколько непродуманны иногда были ответы Родзянко, свидетельствует его дальнейшее утверждение, что меры, принятые Хвостовым против Васильчиковой, послужили причиной его увольнения с поста министра вн. д. Причиной опалы Хвостова была шумная эпопея, связанная с посылкой «журналиста» Ржевского в Христианию не то с целью организации при посредстве б. иеромонаха Илиодора убийства Распутина, не то для приобретения илиодоровской рукописи «Святой черт».

23

Тем более это непонятно, что в первом издании своей работы сам Семенников указывает, что «Мари Васильчикова» – это кн. М. И. Васильчикова. Последнего не разобрал даже комментатор переписки Ник. Ал. и Ал. Фед. Не разобрался и редактор издания историк Покровский, писавший в предисловии, что кн. Васильчикова, которую с таким шумом «выслали» после того, как об ее «миссии» разнеслись слухи по Петербургу, проживала в Ц. С. и настолько близко ко Дворцу, что могла видеть все, что там делается. Покровский усматривал «действительную причину» высылки немецкой посредницы в ее «слежке» за Распутиным. Очевидно, Чернов, не вдумываясь в цитируемый текст, механически последовал за редактором советского издания царской переписки.

24

Эти письма, как утверждал Хвостов, были отобраны. В показаниях он рассказал следующую историю. Маньяк немецкого шпионажа хотел испытать вел. кн. Ел. Фед., о которой в Москве ходил слух, что она «шпионка» и что в ее Марфо-Мариинской обители найден подземный телефон для сношения с немцами. Отобрав при обыске письма к Ел. Фед. от ее сестер «принцесс Гессенской и Гольштинской», Хвостов отправил их по адресу якобы от имени Васильчиковой. Письма вернулись не распечатанными на имя министра вн. дел для вскрытия, так как вел. кн. не хотела иметь ничего общего с Васильчиковой, о которой узнала из газет. Этот инцидент скорее всего выдуман склонным к фантазиям бывшим министром. Он сам путает, говоря то о письме Ел. Фед., то о письме на имя Map. Павл. (старшей). Вероятно, этих писем вообще не было. Белецкий в показаниях рассказал совсем другое – он предпринял по просьбе заведующего двором Ел. Фед. Зурова все меры к недопущению поездки Васильчиковой в Москву.

25

В печати революционного времени показание Хвостова вылилось в форму утверждения, что Васильчикова – немецкий агент, состояла на жаловании у департамента полиции и получала 300 руб. ежемесячно.

26

«В угоду Австрии, – заносит в дневник вел. кн. Андрей Вл., – наши дипломаты помешали взять Константинополь». На деле опасения вызывали претензии Болгарии (см. ниже позднейшую записку Базили), хотя «болгарский герой» Радко Дмитриев и прибыл в Петербург, как утверждал Родзянко в воспоминаниях, с «секретной миссией повергнуть к стопам Е. В. Константинополь».

27

Эту государственную необходимость Сазонов формулирует довольно гиперболически: великая страна была заключена в мышеловку, откуда «ей не было выхода, но куда врагам ее был открыт доступ». Впоследствии военный историк Головин будет сравнивать Россию с заколоченным домом, в который можно было проникнуть только через «дымовую трубу».

28

Проект установления русской власти над проливами и устройство Константинополя на «международных началах». – Лично Сазонов проблему о проливах органически не связывал с непременным захватом турецкой столицы.

29

Вероятно, русский министр ин. д. проявил большое дипломатическое искусство, однако в воспоминаниях, очевидно, он несколько преувеличивает свою инициативу, рассказывая, что он «решился взять на свою личную ответственность приступить к переговорам относительно проливов в виде предварительного совершенно частного обмена мнений с английским и французским послами».

30

Позже в докладе по поводу Константинополя в думской комиссии также утверждалось, что все русское общественное мнение стоит на точке зрения присоединения Константинополя. Думские депутаты, очевидно, не представляли себе отчетливо «общественное мнение» страны, считая его адекватным настроению группы консервативно-либеральных националистов.

31

Опасения эти приводили к настойчивому стремлению верх. командования принять хотя бы «символическое» участие русскими войсками в Дарданелльской операции. Отсюда родилась мысль послать небольшой отряд из Владивостока, так как самим форсировать Босфор не представлялось возможным, и не было шансов, что одесский корпус появится под стенами Константинополя. Мысль эта вызвала противодействие со стороны английского главнокомандующего Китченера, находившего, что привоз 4500 человек с лошадьми, пушками и обозом причинит массу хлопот без пользы для дела. Кудашев сообщал (9 июня), что Данилов несколько неожиданно с «необычайной горячностью» настаивал на продвижении отряда: «Он мне сказал что как русский человек не может допустить мысли, что при взятии Константинополя не будет русских войск и что, если англичанам наш отряд и причинит хлопоты, то это не беда, этим стесняться не надо, так как они попросту не желают, чтобы мы вошли в Константинополь вместе с ними. Это вопрос политический, а не военный, – заметил он, – и в нем и верх. главнок., и нач. штаба и я чувствуем одинаково… Если он (Сазонов) возьмет на себя объяснить России допустимость взятия Константинополя без всякого участия наших войск, то это его дело. Но мы (военные) не хотим, чтобы нам было поставлено в упрек, что мы не могли уделить даже 4500 чел. для этой операции». Кудашев был против «символистического» участия – навязывания России в этом деле «роль мухи на рогах вола, которая может сказать: и я пахала». Отправка отряда из Владивостока по настоянию английского командования все же была отменена.

32

Палеолог в середине февраля имел свидание с министром «царской души», как будто бы назвал себя Распутин. Последний спросил посла: получит ли Россия Константинополь? – Да, если мы будем победителями. – Это верно? – Я твердо верю в это. – Тогда русский народ не пожалеет о своих страданиях и примет еще многие жертвы. – Отметим это просто, как одну из записей Палеолога.

33

Сам термин «Гибралтар» в Дарданеллах имел уже давность. Так, в 1896 г. Ганато, бывший в то время министром ин. д. во Франции, предостерегая русского посла в Париже Моренгейма о рискованности проявляемой Россией тенденции «монополизировать» Турцию, говорил: «Если вас даже и впустят в Константинополь, то в тот же час англичане возведут в Дарданеллах Гибралтар, который закроет вам всякий выход».

34

В кратких воспоминаниях, напечатанных в 1942 г. в немецком «Парижском Вестнике», ген. Головин несколько по-иному освещает эпизод. Головин был назначен нач. штаба 7-й отдельной армии, предназначавшейся в октябре «для производства десанта в Черном море» и возглавленной ген. Щербачевым. Алексеев будто бы так изложил Щербачеву и Головину «существо» возложенной на них задачи: высадившись в румынской бухте Балчик, лежащей недалеко от болгарской границы, наступать «в южном направлении для захвата проливов»; на высадку имелось «тайное» согласие Румынии, но «условное» – румынский премьер Братиано соглашался рисковать вынужденным вступлением в войну, если численность десанта будет доведена до 200 тыс. человек. В последний момент Братиано вдвое увеличил размер гарантирующего Румынию десанта. Осуществить это требование с русской стороны представлялось невозможным, но Алексеев предложил все же эту высадку организовать и объявить ее «ошибкой» ген. Щербачева и Головина, за что они и должны были получить официальный выговор. Румыния же при таких условиях могла бы ограничиться формальным протестом и сохранением в отношении России «доброжелательного нейтралитета». Если бы намеченный вариант «не обещал успеха», то нач. верх. штаба предлагал произвести десант где-нибудь на малоазиатском побережье Турции и т.д. На восклицание Головина, что «ведь это чистая авантюра», Алексеев сказал: «Да, авантюра, но это желание Е. И. В., по-видимому, под влиянием морских кругов», и предложил собеседникам разобраться в Одессе, где сосредотачивалась в это время их армия, в вопросе, и в докладе Царю «обрисовать авантюрный характер задуманного десанта»: «Я вас поддержу», – добавил Алексеев. Так Щербачев и Головин и поступили – доклад был составлен Головиным. Прибыв в Одессу, Николай II горячо поблагодарил Щербачева за «гражданское мужество говорить ему правду в глаза» и наградил его званием ген.адъютанта: «Я был введен в заблуждение о пользе и возможности десанта в Черном море», – сказал Царь… «Вы убедили меня. Я отменяю десант…» Контекст, в котором преподнесены «личные воспоминания» ген. Головина, находится в противоречии с тем, что Кудашев сообщал из Ставки Сазонову со слов Алексеева, и что министр, с своей стороны, писал своему представителю в Ставке; противоречат они и всеподданнейшим телеграммам министра по поводу «уклончивого поведения Румынии» в переговорах, которые велись в это время. Эти переговоры о пропуске русских войск – вернее о совместных с Румынией действиях против Болгарии или против Австрии – имели совершенно определенную цель оказать немедленную и непосредственную помощь Cepбии (спасти Сербию и предотвратить торжество германского замысла – как выразился Алексеев Кудашеву). Пассивное, граничащее с каким-то двурушничеством поведение «фактического главнокомандующего» мало соответствовало тем взаимоотношениям, которые установились в Ставке: «До сих пор Государь одобрял все мои распоряжения», – говорил, например, Алексеев Кудашеву 21 октября, и Кудашев замечал в письме к министру, что «никаких неосторожных приключений» не будет допущено. Вопрос о переговорах по поводу пропуска русских войск через Румынию был снят министром ин. дел телеграммой 3 ноября послу в Бухаресте, переговоры признавались преждевременными. (Об условиях выступления Румынии и стратегии ген. Алексеева см. ниже.) Надо добавить, что сам имп. Николай II, уступая настойчивости Алексеева, как мы увидим, не отказывался от мысли о возможности осуществления морской экспедиции для реализации созвучной его настроениям «византийской мечты».

35

Позже (20 августа 1916 г.) на телеграмме русского посланника в Берне он положил резолюцию: «С Турцией надо покончить. Во всяком случае, в Европе ей больше нет места. Поэтому нам входить в сношения с оппозицией не следует». У армянских политиков был план использовать возможное восстание Джемаля-паши.

36

Ген. Поливанов в Петербурге развивал третью позицию: надо обратить главное внимание на Кавказский фронт, продвигаться к Константинополю и взять его с помощью союзников, находящихся в Салониках. Думская общественность критиковала Ставку, считая, что там смотрят по-иному, «руководясь главным образом ревностью к вел. кн. Ник. Ник.» (Родзянко).

37

Немцы пытались даже пускать в русскую армию соответствующие – весьма наивные – прокламации от имени «несчастного» царя, подавленного «интригами» своего «коварного» родственника и «вероломных» генералов, затеявших войну против его воли и готовых его за противодействие устранить от власти.

38

См. «На путях к дворцовому перевороту».

39

Разговоры в это время о заключении А. Ф. в монастырь, низложении Императора и возведении на престол вел. кн. Ник. Ник. отметил в своей летописи слухов и французский посол, передававший их даже на обеде у вел. кн. Павла Александровича 2 августа.

40

Сухомлинов подчинялся большинству, считая, что у него нет «нравственного права идти одному против всех». Позицию Сухомлинова подтверждают и показания Ник. Маклакова в Чр. Сл. Ком.

41

В мае Ставка додумалась до того, что отдала предписание заменять «поголовное массовое выселение евреев», затруднительное для выполнения и вызывающее «нежелательные осложнения», взятием «заложников из неправительственных раввинов и богатых евреев с предупреждением, что в случае измены со стороны еврейского населения заложники будут повешены». Материалы, собранные «Коллегией еврейских общественных деятелей», которая работала при евреях-депутатах Гос. Думы, дают яркие примеры дальнейшего творчества «ретивых генералов».

42

Эта вера в «непобедимость нашу при оборонительной отечественной войне, когда и время и пространство и самые черты нашего народного характера… должны нас спасти от превосходного по культуре нашего врага», была столь сильна в Ставке, что заражала и кн. Кудашева, который писал об этом Сазонову. Несмотря на выраженные в Совете министров скептические суждения, граничившие в устах Кривошеина с издевательством над теми quasi патриотическими формами, которые принимала «отечественная» война (в «Русск. Вед.» писатель Козловский одновременно показывал логическую бессмыслицу инсценировки «1812 года» в польских губерниях), Горемыкин, открывая Гос. Думу в годовщину войны, взял эту тему исходным пунктом для своей речи.

43

Как должно было отразиться во время войны беженство на общем транспорте, видно уже из того, что в сентябре беженцами было захвачено 115 тыс. товарных вагонов.

44

Ген. Данилов, исходя из преимуществ России в «отечественной» войне, в самые критические моменты высказывал Кудашеву оптимистическую уверенность в окончательной победе, если только «не будет революции». Сам верховный главнокомандующий поразил своим спокойствием председателя Думы. На вопрос Родзянко: «Что вы так спокойны?» вел. кн. сказал: «Я к этому приготовился, я еще в январе говорил, что не могу воевать без снарядов, без винтовок и без сапог».

45

Курьезно, что сам Кривошеин косвенно явился источником, откуда Ставка почерпнула свой мудрый проект. В письме Царя 8 апреля значится: «Прибыл Кривошеин и высказал Н. в моем присутствии разные соображения насчет мер, которые могли быть приняты для вознаграждения офицеров и солдат, уходящих из армии по окончании войны, кто отличился, кто получил увечья и вообще всех раненых. Отличные соображения, которыми я поделюсь с тобой дома». Как видно из воспоминаний Поливанова, этот вопрос обсуждался в Совете министров 3 марта и 17 апреля 15 г. и вновь на заседании в Царском Селе 24 июля. Идея находила отклик вовне – так в защиту населения землей «героев войны» выступал в «Нов. Вр.» проф. Мочульский, а позже Шульгин.

46

Фондом для этого должны были послужить земли государственные, скупленные Крестьянским Банком, отчуждаемые владения немцев-колонистов и неприятельских подданных. Янушкевич специально написал военному министру письмо (оно приведено в воспоминаниях Поливанова) с просьбой воздействовать на членов Думы (Родзянко или людей центра) в том смысле, чтобы с кафедры Думы было заявлено, что семьи добровольно сдающихся в плен будут лишены земельного пайка и переселены в пустынные земли Сибири. «Вопрос кармана довлеет над всем», – утверждал представитель Ставки, пытавшийся инспирировать вторую «отечественную войну»

47

Другие современники дают иную характеристику взаимоотношений в Ставке: Янушкевич обладал, по выражению Курлова, единственным недостатком – «страхом перед Великим Князем».

48

Большой занозой для Совета являлся и «московский вопрос», в миниатюре представлявший все те затруднения, с которыми сталкивалось правительство при самовластии Ставки, и угрожавший новыми осложнениями в связи с расширением прифронтовой полосы на внутренние губернии. В Москве, пользуясь своим, как выразился государственный контролер, «полувысочайшим положением», «воеводствовал» ген.-ад. кн. Юсупов, назначенный в мае командующим войсками и главноначальником столицы с недостаточно определенными функциями. Это было после знаменитого антинемецкого погрома. Совету министров чуть ли не десять раз приходилось «тратить время на рассмотрение и примирение княжеских претензий со здравым смыслом». В конце концов Юсупов объявил «забастовку» до принятия Советом министров его требований – так охарактеризовал положение дел Щербатов. Министр вн. д. докладывал монарху о создавшейся ситуации, и Царь наметил в качестве выхода восстановление в первопрестольной ген.-губернаторства с назначением на этот пост Юсупова: по мнению Царя, «такое назначение оформило бы его положение и ввело бы его деятельность в рамки нормального закона». (Перед тем Царь писал жене, что в Ставке Юсупов был с докладом и «мы несколько охладили его пыл».) Но Юсупов соглашался вернуться в Москву при условии, что ему будут даны исключительные полномочия: право по своему усмотрению объявлять в Москве военное положение, непосредственное подчинение гарнизона, который должен быть снабжен пулеметами и т.д. «Если Юсупову дать просимые полномочия, – докладывал Щербатов, – то Москва фактически ускользнет из рук министра вн. д. и превратится в независимую деспотию…» По мнению Кривошеина, надо воспользоваться благоприятной обстановкой, чтобы «удалить Юсупова с его австрийскими пулеметами и своеобразной политикой… У него несомненно мания величия и в форме опасной, не будучи еще властелином московским, он договаривается с правительством, как с соседней державой». Самарин обращает внимание на то, что Юсупов «успел приобрести довольно широкую популярность в московских низах». Его считают «непримиримым врагом немцев и истребителем немецкой крамолы в государстве». (Эта «крамола», по словам Щербатова, чудится повсюду, чуть ли не в самом Совете министров.) «Начнут кричать, что правительство играет на руку немцам, удаляя непреклонного борца с немецкими шпионами». В дни московского погрома Юсупов, выступая в городской думе, открыто заявил, что он «вполне на стороне рабочего люда, который протестует против немецкого засилья», – на одного русского в Москве три немца. За это министр вн. д. назвал московского правителя «демагогом».

И вот началась длинная волынка. Юсупов упорствовал на своем ультиматуме, Совет рассматривал «пункты» и придумывал компромиссы. Поливанов докладывал Царю «соображения» Совета министров. «Посоветуйте, как мне быть с Юсуповым, он не идет ни на какие уступки». По существу же доклада «никаких высочайших предуказаний» не было дано. На следующем заседании председатель объявил, что «Е. В. «предоставил кн. Юсупову окончательно сговориться по поводу его требований относительно генерал-губернаторских полномочий с военным министром». Поливанов успешно выполнил свою миссию, уже 4 сентября Юсупов был уволен «по прошению». Не служит ли юсуповский инцидент подтверждением того, что никакой, даже отдаленной мысли о возможности сепаратного мира у А. Ф. в то время не было – она пыталась отстаивать немцефоба Юсупова… «Мне так хочется, чтобы Юсупов вернулся в Москву», – писала она 2 сентября. «В Москве нужен глаз», Юсупов, в ее представлении, «глуп, но искренне предан».

49

Еще в мае Царь в письме к жене отметил «угнетенное, пришибленное настроение в Ставке» – «бедный ген. Драгомиров спятил и начал рассказывать направо и налево, что необходимо отступить до Киева. Такие разговоры, когда идут сверху, подействовали, разумеется, на дух командующих генералов и в соединении с отчаянными германскими атаками и нашими страшными потерями привели к выводу, что им ничего не остается, как отступать».

50

«Подавленное» настроение в Ставке в это время отметил и постоянный корреспондент Сазонова – Кудашев (письмо 25 июля).

51

Военный министр весьма скептически оценивал «суворовский маневр заманивания неприятеля внутрь страны подальше от коммуникационных линий» и резко высказывался против «вредной иллюзии». «Надо думать не о победах, а о том, как бы спасти жизненный центр России от захвата неприятеля. Надо не убаюкиваться несбыточными надеждами, а сосредоточить все силы на сопротивлении». Мы не будем рассматривать стратегический вопрос, насколько «великое отступление» логически вытекало из необходимости отвести армию вглубь страны, чтобы спасти ее от «окончательного разгрома», как полагает военный историк Головин.

52

Надо иметь в виду, что революционное время наложило определенный отпечаток на показания Щербатова, в силу чего между ними и записью Яхонтова, насколько она воспроизводит слова министра в заседании Совета, получается разноречие.

53

См. ниже заявление Самарина в Совете министров: хуже, что в полемике с Гурко ее поддержал историк Милюков, сославшись на позднейшую документацию («как теперь известно»). Эту ходячую версию естественно воспринял такой поверхностный исследователь российской предреволюционной современности, каким является немецкий писатель-историк Ф. Мюллер.

54

В показаниях Поливанова значится, что Царь разрешил ему сообщить только председателю Совета.

55

В воспоминаниях Поливанов упомянул о совершенно удивительном, почти трогательном эпизоде, который прекрасно характеризует «цинично-безразличного», внешне сохранявшего спокойствие Горемыкина, в действительности переживавшего в этот момент глубокое волнение; перед отъездом в Ставку для выполнения порученной трудной миссии Поливанов посетил председателя Совета: «Старик повторил свое мнение: “что же тут делать” и при прощании благословил меня и неожиданно, растрогавшись, чмокнул меня в руку, чем привел меня в глубокое смущение, заставившее меня поцеловать его лоб».

56

Кудашев писал Сазонову, что его удивил «веселый» вид вел. кн.

57

Янушкевич и Данилов «ничего не делают», с своей стороны отмечает Кудашев в письме Сазонову.

58

По утверждению Палеолога, компромиссный план исходил от вел. кн. Дм. Павл. и был апробирован Ник. Ник. Это Палеолог услышал в интимной обстановке после обеда у вел. кн. Павла 20 августа непосредственно из уст Дм. Павл., который экстренно прибыл из Ставки, чтобы предупредить Царя о роковых последствиях его шага для династии и России – ведь это будет означать, что в Ставке будет командовать «Императрица и ее камарилья».

59

Самарина «особенно беспокоит, какое впечатление произведет на верующих, когда в церквах перестанут поминать в екатеньях вел. кн., о котором все уже год молятся как о Верховном Главнокомандующем».

60

Происходившие в Совете прения о «существе и объеме власти Монарха» и «о верноподданническом долге» чрезвычайно ярко показывают, почему «старик» своим «рыцарским» служением Монарху, своей трогательной политической привязанностью был так люб царской чете, несмотря на то что никаких авансов «божьему человеку» не делал (по утверждению Яхонтова, письма Григория – «эту гадость» – он систематически бросал в корзину с сором). «Помазанник Божий», «преемственно несший верховную власть», олицетворяет для Горемыкина «Россию»: Царь и Россия понятия нераздельные, тождественные, – «воля Царя есть воля России». В его понимании существа монархии воля Царя должна исполняться, как «завет Евангелия…» «Здесь корень нашего разномыслия», – отвечал Горемыкин на слова: «мы служим не только Царю, но и России» (Харитонов). «Трудно при современных настроениях доказать совпадение воли России и Царя. Видно как раз обратное явление» (Сазонов). «Государь Император не Господь Бог, он может ошибаться… Нельзя принимать участие в том, где мы видим начало гибели родины. «Если Царь идет во вред России, то я не могу за ним следовать».

61

Совершенно ошибочно свидетели и эксперты в Чр. Сл. Ком. (в том числе Милюков) утверждали, что Поливанов и Григорович не присутствовали на «секретном» заседании («мундир не дозволял») и что письма не подписал и Сазонов. История составления письма показывает, как не точны были часто показания, которые давались в Чр. Сл. Ком. Так, Поливанов утверждал, что письмо Царю было составлено «втайне» от Горемыкина.

62

Заслуживает быть отмеченным факт, что на приеме 22-го «неожиданно» для всех незаметно появилась Царица с Наследником, вступившая в беседу с членами Думы и Гос. Совета.

63

Письмо, по-видимому, было передано через сопровождавшего военного министра фельдъегерского офицера. Сазонов в воспоминаниях говорит, что он вручил лично письмо обер-гофмейстеру Бенкендорфу, т.е. не скрывал тогда своей инициативы.

64

Характерно, что Поливанов очень скоро забыл содержание «исторического письма». В показаниях он говорил, что в письме было «два основных положения». Во-первых, чтобы Царь «не связывал себя принятием командования постоянно и неуклонно», во-вторых, – этого «второго» свидетель уже не помнил… Суть его заключалась в том, что «нельзя в военную пору совершенно устраниться от содействия общественных сил». До каких пределов в действительности шла уступка «общественности» у большинства членов кабинета, показывает запись, сделанная в своем дневнике перед заседанием 20 августа в Царском адм. Григоровичем: «Об одном жалею, что во главе правительства не Коковцев, а Горемыкин. Тяжелый старик. Между тем с такими людьми, как Игнатьев, Алексей Хвостов (как видно из записи, этот член Думы стал приглашаться на завтраки к Кривошеину, где собиралась оппозиция Совета министров), а также Наумов и, наконец, Рухлов, – какой прекрасный и деловой кабинет можно было бы создать».

65

На обеде у вел. кн. Павла 20 августа, между прочим, присутствовала Вырубова, присланная А. Ф. для того, чтобы узнать мнение французского посла, – тот ответил дипломатически уклончиво. Но совсем неуклончиво реагировала, например, консервативная английская печать, увидевшая в шаге Царя доказательство твердой решимости довести войну до конца. «Дэйли Кроникль» ссылалась на ту мистику, которой окружена царская власть в России, т.е. газета повторила аргументы А. Ф.

66

«Я знаю, – сказал, между прочим, Горемыкин, – что в некоторых думских кругах выражаются опасения, что народное движение может оказаться сильнее Думы и что отсутствие ее только ускорит взрыв. Там вообще болтают много всякого вздора».

67

«Он сам по себе мало причастен к той популярности, которой он пользуется в России… Это было создано самим Государем». «Для поднятия престижа Н. Н., – отмечает автор, – в церковных службах была установлена для него особая молитва».

68

А. В. считал «огромной ошибкой» «удаление» Н. Н. на Кавказ.

69

Популярность Н. Н. «не была даже поколеблена последним периодом войны, когда нашей армии пришлось все отступать». (Ср. мнения, высказанные в Совете министров). Лемке в свою хронику «250 дней в Ставке» занес такое суждение о популярности Н. Н. в армии – о нем говорят «не иначе, как с восторгом, а часто с благоговением».

70

О необходимости смены Янушкевича говорил Царю еще в июне Кривошеин. Царь посоветовал ему сказать об этом Н. Н., Кривошеин сказал и «потом говорил мне, – писал Царь жене, – что Н. явно не понравилась его откровенность». Сам «недоброй памяти сухомлиновец», как именуют некоторые мемуаристы Янушкевича («милого и талантливого» профессора, сделавшегося, по словам Поливанова, «весьма неожиданно» для себя начальником Верховного штаба), просил о своем увольнении еще в феврале (письмо его Сухомлинову).

71

Пришлось высказаться по тому же поводу в Совете министров 11 августа и ген. Рузскому, назначенному главнокомандующим выделенного особо северного фронта. Рузский считал, что в вопросе о принятии Царем верховного командования есть «много за и против». Все дело в выборе начальника штаба. Признавая выбор Алексеева «удачным», сам Рузский высказался бы за Эверта, если бы можно было назначить на такой пост лицо с иностранной фамилией.

72

С начала войны А. Ф. наложила на себя «пост» – перестала курить.

73

Насколько в августовские дни А. Ф. вовне не выступала самостоятельно, показывает то же письмо 22 августа, где она спрашивает мужа: может ли она повидать, по совету «Друга», Крупенского и расспросить его про Думу – «без всякого шума».

74

Отсюда английский историк Пэрс делает вывод, что А. Ф. принудила мужа занять стратегический пост для того, чтобы самой управлять тылом.

75

Лично Масарик считал Царя «лояльным» в отношении союзников, но только «слабым и неустойчивым». Царица также не была, по его мнению, причастна к «измене»: «Я проверил то, что об этом говорилось в думских кругах, и убедился, что она не была в отношении России менее лояльной, чем сами русские».

76

Раньше в суворинском «Вечернем Времени» 17 августа в статье «Опять Распутин» говорилось, что знаменитый старец, «пользовавшийся всегда покровительством немецкой партии», ведет пропаганду в пользу заключения мира.

77

Эта поистине самозабвенная работа на «облегчение страждущим» «героям» и «храбрецам» как нельзя лучше свидетельствует о подлинном настроении А. Ф. Письма полны рассказами о страданиях и переживаниях раненых, так как у нее всегда «потребность высказаться» близкому человеку о тех случаях, которые ее взволновали.

78

За два месяца перед тем, по поводу затруднений, которые рождались на Балканском полуострове в связи с выступлением Болгарии и двойственной позицией Румынии и Греции, А. Ф. писала: «Черт побери эти балканские государства! Россия всегда была для них любящей матерью, а они изменили ей и сражаются с ней». «Бедной Сербии пришел конец. Но такова, видимо, ее судьба, ничего не поделаешь. Вероятно, это наказание стране за то, что они убили своего короля и королеву… Погибнет ли Черногория или ей поможет Италия? А Греция? Что за позорную комедию разыгрывают там и в Румынии… Мое личное мнение, что наших дипломатов следовало бы повесить… Посмотри, как германцы все пробуют, чтобы добиться успеха. Наш Друг был всегда против войны и говорил, что Балканы не стоят того, чтобы весь мир из-за них воевал, и что Сербия окажется такой же неблагодарной, как и Болгария». Политическая философия экспансивной женщины в данном случае не представляет для нас интереса. Не стоит разбирать и кривотолки, связанные с комментированием письма, ссылающегося на авторитет Распутина. Мы должны иметь в виду, что соображения, высказанные А. Ф., являются лишь своеобразным утешением Царя, чрезвычайно обеспокоенного безвыходностью положения Сербии и бессилием России оказать ей помощь.

79

Родзянко в воспоминаниях говорит, что Н. Маклаков представил дело в «совершенно превратном свете» и что все его «чествование» во Львове выразилось в приветствии галицийских общественных деятелей во главе с Дудыкевичем при «скромной встрече» на вокзале. Родзянко во Львов приехал за два дня до Царя и с ним там встретился.

80

Мы взяли цитату в полном ее виде, так как изолированное упоминание об Англии придает мысли другой оттенок.

81

Среди различных версий, выясняющих причины катастрофы крейсера «Гемпшир», имеется одна позднейшая, дающая наиболее правдоподобное объяснение. В 1938 г. в «Berl. Illust. Zeitung» появились воспоминания одного из шифровальщиков на немецкой центральной радиостанции в Неймюнстере. Он рассказывал, как их станции удалось перехватить радиотелеграмму английскому адмиралтейству командира контр-миноносца, посланного исследовать путь у Оркнейских островов. Радиотелеграмма сообщала, что путь свободен от мин. Немцы не знали, в чем дело, и на всякий случай послали подводную лодку, чтобы раскидать на указанных путях мины. На эти мины и наскочил «Гемпшир». «Традиционные шпионы» оказались здесь не при чем», – заключал свой обзор полк. Шумский в «Последних Новостях». Все (или почти все) остальное, что имеется в литературе, надлежит отнести к области досужей фантазии любителей раскрывать сенсационные «тайны». По русским газетным отчетам можно, напр., отметить рассказ некоего Вуда, который передавал в 1925 г. со слов бывш. немецкого агента Дюлена, превратившегося в мирного плантатора на о. Мартиник, как тот узнал через посредство одной проболтавшейся женщины о миссии «гр. Закревского», посланного в Лондон для сопровождения Китченера, как он проник на «Гемпшир» и связался с немецкой подводной лодкой путем куска бумаги, пропитанного нерастворяющимся в воде светящимся составом. Одна подводная лодка подобрала «героя» потопления английского крейсера. В книге Джермена (Райфльман) «Правда о Китченере» (1937) можно было прочитать уже совершенно удивительное письмо самого Людендорфа, которое приписывало инициативу гибели английского фельдмаршала «русским революционерам», т.е. большевикам, не желающим допускать восстановление русской армии: «разложение царской России было уже тогда решено».

82

О том, что Англия – «исконный враг России», внушал Александру III прославленный гр. Дим. Толстой. (Письмо 28 дек. 1888 г.)

83

Не с большей симпатией Царь относился и к немцам, восприняв такую «националистическую» точку зрения также от родителей. Родзянко рассказывает, что, посетив в Киеве в июле 15 г. имп. М. Ф., он услышал от нее: «Вы не можете себе представить, какое для меня удовлетворение после того, что я пятьдесят лет должна была скрывать свои чувства – иметь возможность сказать всему свету, что я ненавижу немцев». В частности, Николай II не любил «нудного господина Вильгельма» (выражение, употребленное в ранних дневниках).

84

Инцидент за ужином в клубе под пьяную руку не заслуживал сам по себе внимания, тем не менее английский посол в официальном порядке довел о нем до сведения министра Двора. По словам Палеолога, вел. кн. Борис, опустошив слишком много бокалов шампанского, стал упрекать англичан, в лице своего сотрапезника майора Т., в бездействии, в то время как французы гибнут под Верденом, и называл Дарданелльскую операцию «блефом» и т.д.

85

См. дневник ген. Смельского эпохи «Священной Дружины».

86

Молва о немцефильстве преследовала А. Ф. задолго до войны. Дневник генеральши Богданович, регистрирующий обильно придворно-бюрократические слухи и сплетни, еще в 1905 г. отметил, что А. Ф. Россию и русских не любит и им не симпатизирует.

87

«Что ты скажешь по поводу того, что мне рассказала Маделэн со слов людей, хорошо ей известных, знакомые которых только что вернулись из Йены, где они прожили много лет? На границе обоих супругов раздели… затем исследовали их… чтобы убедиться, не спрятали ли они там золото. Какой позор и безумие» (28 янв. 1915 г.).

88

См. главу «Дело об измене» при рассмотрении работы Чр. Сл. Ком. в книге «Судьба имп. Николая II после отречения».

89

См. также соответствующую главу в моей книге «На путях к дворцовому перевороту».

90

Роль «Нов. Вр.» в искусственной поддержке «ненависти» к немцам отмечала и Ал. Фед. Сергей Волконский эту националистическую пропаганду назвал потоком «зверино-патриотического творчества для возбуждения народа».

91

Палены – польского происхождения.

92

Бедного Данилова «молва» делала не только «шпионом», но и «главным революционером». Андр. Вл. записал 24 апреля: «Гр. Адам Замойский, состоящий ныне ординарцем у верх. главнок., известен был тем, что ругательски ругал черного Данилова. Теперь же вдруг он стал его превозносить. Напившись однажды в охотничьем клубе, он поведал, почему стал его хвалить. По мнению гр. Замойского, после войны безусловно будет революция, которая отберет все земли у помещиков. Во главе этого аграрного движения станет Данилов-черный, а потому и надо быть с ним в хороших отношениях: авось он земли не отберет…» «Играют словами, рассудку вопреки, играют опасным оружием», – замечал Андр. Вл., рассказывая, как распространяются «сплетни, толки, пересуды». Эти «мысли, безусловно дикие», рождались из обвинения Данилова в том, что он, «следуя принципу – чем хуже, тем лучше – лозунгу всех революционеров», «систематически губит гвардию» – «единственный оплот Царя». «Молва» о революционности Данилова, как видно из записи ген. Богданович, возникла еще в эпоху Русско-японской войны. Со слов ген. Зайончковского генеральша записывает в сентябре 1908 г., что Данилов «архикрасен» и только «притворяется» консерватором. Будучи на Дальнем Востоке, когда вспыхнула первая революция, он высказывался «даже за республику» – так утверждал ген. Мартынов, сам открыто заявлявший себя «либералом».

93

24 июня, побуждая Царя поехать в действующую армию к Иванову, А. Ф. добавляла: «Но если ты скажешь об этом Н., шпионы в Ставке (кто?) сразу дадут знать германцам, которые приведут в действие свои аэропланы».

94

А. Ф. не скрывала, что ее «воля» всецело направляется Григорием. Григорий для нее истинный «посланник Бога». Его желания суть веления Божии – «Бог все ему открывает». Эту веру в земное призвание «Божьего человека» она страстно стремится внушить мужу: «Отдай себя больше под Его руководство»; «думай больше о Григории»; «не слушайся других, а только твою душу и нашего Друга»; «если бы у нас не было Его, все было бы давно кончено», «в книге «Les amis de Dieu» сказано, что та страна, государь которой направлен Божиим человеком, не может погибнуть»; «на России не будет благословения, если ее государь позволит подвергать преследованиям Божьего человека»; «когда на Друга нападают, все идет хуже»; «враги нашего Друга – наши враги». Суеверная экзальтация заставляет А. Ф. верить в чудотворное действие гребенки Распутина, которой она просит мужа не забыть расчесать волосы перед ответственным заседанием Совета министров, не забывать и палки, которой «касался» Распутин и которую она послала Царю; ему посылает А. Ф. и бутылку с вином с именин Григория: «Не сочти меня помешанной – мы все выпили по глотку» и т.д., и т.д. Конечно, она не верила в лживые клеветнические сообщения врагов о поведении Григория. На страстной неделе 1916 г. она писала: «Во время вечернего Евангелия я много думала о нашем Друге: как книжники и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина… Действительно пророк никогда не бывает признан в своем отечестве. А сколько у нас причин быть благодарными, сколько Его молитв было услышано. А там, где есть такой Слуга Господа, лукавый искушает Его и старается делать зло и совратить Его с пути истины. Если бы они знали все зло, которое причиняют… Он живет для Государя своего и России и выносит все поношения ради нас». Можно, конечно, вслед за записью ген. Богданович (1910 г.) патетически воскликнуть; «И это творится в XX веке. Прямо ужас».

95

См. т. II «Мартовские дни 17 г.». Глава «Средневековое убийство» была напечатана в «Возрождении», тетр. № 25.

96

Напр., об «угрожающем» положении в направлении Двинска и Вильно (31 авг. 1915 г.): «Серьезность заключается в страшно слабом состоянии наших полков, насчитывающих менее четверти своего состава; раньше месяца их нельзя пополнить, потому что новобранцы не будут подготовлены, да и винтовок очень мало… Только 10 или 12 сентября будет закончено это сосредоточение (подведение возможных резервов из других мест), если, Боже упаси, неприятель не явится туда раньше».

97

«Один пример» Хвостов помнил «ясно» (не забудем, что он был великий фантазер). «Распутин ездил в Царское, и ему давал поручение Рубинштейн (банкир) узнать о том, будет ли наступление или нет…» Рубинштейн объяснял близким, что это ему нужно для того, чтобы знать – покупать ли в Минской губ. леса или нет? Вернувшись, Распутин будто бы рассказывал сыщикам, приставленным к нему (надо сказать, что трезвый он ничего не рассказывал): “приезжаю я в Царское – вхожу: папашка сидит грустный. Я его глажу по голове и говорю: “что грустишь?” Он говорит: “все мерзавцы кругом. Сапог нет, ружей нет – наступать надо, а наступать нельзя…” “Когда же будешь наступать”, – спрашивает Распутин. “Ружья будут только через два месяца: раньше не могу”. Нужны ли Рубинштейну, – добавлял Хвостов, – эти сведения, чтобы купить лес или чтобы по радиотелеграфу сообщить в Берлин, и чтобы потом могли послать 5—6 корпусов на верденский фронт – это трудно установить».

98

Сомнения А. Ф., как мы знаем, относились ко времени верховного командования вел. кн. Н. Н.

99

Чернов почти текстуально повторяет то, что писала Гиппиус в своем этюде «Анин Домик». Писательница исходила из теоретической предпосылки, что немцы слишком точно знали русские «секретные планы», и слишком «последовательны были русские неудачи». Очевидно, немцам сообщали «конфиденциальные планы» с большими подробностями. Отсюда следовал голословный вывод, что «кое-что» может быть отнесено на Гришкино «пьяное бахвальство», где-нибудь на Вилле Родэ и т.д.

100

См. главу «Творимые легенды» в книге «Мартовские дни» («Возрождение», тетр. 11).

101

Припомним, что о возможности немецких бомб говорила А. Ф. и в более ранних письмах, убеждая Царя выезжать, никого не предупреждая: «3 простых автомобиля не будут особенно заметны».

102

Среди разговоров о «дворцовом заговоре» фигурировал проект бомбардировки царского поезда с аэроплана. (См. «На путях к дворцовому перевороту».)

103

Здесь А. Ф. передает лишь сомнения, которые были в некоторых военных кругах.

104

Чернов изобразил так, что А. Ф. дает директивы, называя даже соответствующие военные части. Фантазия человека, не потрудившегося обратиться к подлиннику!

105

«Друг» нашел, напр., что старого Фредерикса не надо брать в Ставку – «все может случиться». «Он может внезапно принять тебя за кого-нибудь другого (напр. за Вильгельма) – и выйдет скандал». «Я не знаю, почему Он это говорит» (8 ноября 1915 г.). Из воспоминаний Мосолова явствует, что престарелый министр Двора после кровоизлияния в мозг временами терял совершенно память и действительно никого не узнавал.

106

В переписке нет и намека на существование проекта переезда А. Ф. в Ставку, что в Чр. Сл. Ком. со слов якобы Распутина утверждал Манасевич-Мануйлов.

107

Чернову, идущему по пути, проторенному Семенниковым, также кажется все поведение А. Ф. в это время «неискренним». Такие советы (прекратить наступление) мог подавать «только враг». Еще раз приходится отметить, что к тексту черновского изложения надлежит подходить с осторожностью, ибо он здесь, как и в других местах, пользуется письмами А. Ф. совершенно безответственно, хронологически тасуя их по собственному усмотрению. При такой перетасовке брусиловское наступление 16 г. характеризуется выдержками из писем, относящихся к концу 15 г. Отвергая более чем глупую басню, пущенную в печать в дни революции (будто бы самим Брусиловым в целях саморекламы – утверждает ген. Половцов), что Царица негодовала на Брусилова за то, что скрыл свое наступление и лишил ее возможности предупредить немцев, Чернов замечает: «Но нет дыма без огня. Императрица, как видно из ее переписки с Царем, действительно была недовольна, что Брусилов не ждет вещих советов Распутина: “Начали движение, не спросившись Его. Он всегда обдумывает, когда придет хороший момент для наступления». (Не совсем точная цитата из письма А. Ф. 6 янв. 15 г., к Брусилову не имеющая, конечно, отношения.) Этим, однако, Чернов не ограничился. В целом ряде писем Царица якобы настойчиво требовала: «приказать немедленно остановить южное направление». Таких требований нельзя найти ни в одном письме.

108

Почти не приходится сомневаться в том, что А. Ф. сохраняла секрет даже от «Друга». Щепетильность ее в этом отношении простиралась до таких размеров, что даже в интимных письмах к мужу она не сообщала имен, которые просили не называть (письмо 15 ноября).

109

Через несколько дней Царь пишет: «С отчаяния можно прямо на стену лезть. Наши военные операции затрудняются только тем, что армия не получает достаточного количества тяжелых снарядов».

110

Царь перед тем писал: «Наши потери с самого начала – 22 мая – потрясающи: 285 000 человек! Но зато и успех огромный».

111

«Никогда не мог я понять, за что Императрица меня так сильно не любила», – говорит мемуарист. Из переписки А. Ф. этого не следует – было лишь некоторое недоверие и сомнение. 23 авг. 15 г., en pasisant, она замечает: «Муж Али (т.е. Пистолькорс) каждый раз высказывается против Брусилова. Келлер тоже – ты собрал бы мнения и других о нем». Одобряя смену Иванова, которого все жалеют: «устал и устарел», она пишет 12 марта: «Не понимаю, почему Келлер и Брусилов друг друга ненавидят. Брусилов упорно несправедлив к Келлеру, а тот в свою очередь ругает его (в частных разговорах)…» После военного совета 1 апреля, созвание которого А. Ф. очень одобрила, она запрашивала мужа: «Каков Брусилов? Высказал ли он свое мнение, и нашел ли ты его правильным… Сомневаюсь, способен ли он занимать такое ответственное место».

112

Официальный доклад Алексеева Верховному Главнокомандующему 13 мая несколько по-иному освещает вопрос. Алексеев только вынужденно шел на «выполнение немедленной атаки, согласно настояний итальянской главной квартиры», так как считал, что «при неустранимой нашей бедности в снарядах тяжелой артиллерии наступление, производимое только во имя отвлечения внимания и сил австрийцев от итальянской армии, не обещает успеха» – «такое действие поведет только к расстройству нашего плана во всем его объеме». Алексеев заключал доклад указанием, что Юго-западный фронт «должен выполнить атаку своими силами» и что «подготовка к атаке должна быть закончена 19 мая, для начала же действий надлежит ожидать указаний от штаба верховного главнокомандующего».

113

В своем позднейшем дневнике Алексеев дал такую характеристику Брусилова: «Пока счастье на нашей стороне, Брусилов смел и больше самонадеян. Он рвется вперед, не задумываясь над общим положением дел. Он не прочь… пустить пыль в глаза и бросить упрек своему начальству, что его, Брусилова, удерживают, что он готов наступать, побеждать, а начальник не дает разрешения и средств… Но не всегда военное счастье дарит нас своею улыбкою. Нередко оно оборачивается к нам спиной, и неудача становится нашим уделом. Вот пробный камень для полководца – сохранить в этом положении ясность ума, спокойствие духа, способность оценки положения, уменье найти средства и выход – вот качества, без наличия которых нет полководца. Этими качествами в минуты несчастья и неудач щедрая природа не наградила Брусилова».

114

Легко себе представить, какая цветистая легенда была бы сплетена, если бы начальником верх. штаба был назначен предложенный Рузским Эверт! И так уже, по словам Шингарева, в октябрьском совещании прогрессивного блока на западном фронте «от офицера до генерала, говорили, что Эверт «чуть не изменник».

115

В Ставке в бытность верховным вел. кн. Н. Н. «выжидательное положение», которое заняла Румыния к войне (король Карол стоял за присоединение к Германии, «общественное мнение» за объявление войны Австрии – вернее Карол, говоривший вел. кн. Ник. Ник., что он, «как Гогенцоллерн», не мог бы «поднять меч на Германию», был за нейтралитет), вызвало обвинение русского посланника в Бухаресте Козелл-Поклевского по шаблону в «государственной измене». Об этом «гнусном деле» писал Янушкевич военному министру Сухомлинову, а сам верховный главнокомандующий обратился к Царю 8 февраля 1915 г.: «Я только что узнал, что посланник наш в Румынии Козелл-Поклевский, по-видимому, успел оправдать себя и возвращается на свой пост (посланник нашел горячую защиту со стороны Сазонова). К тем данным, которые известны В. В. по обвинению К.-Поклевского в государственной измене, я имею много данных, которые подтверждают это».

116

Даже такой относительный нейтралитет, при котором Румыния пропускала транспорты с германским оружием для Турции.

117

Странным исключением представляется лишь появившаяся в эмиграции работа Керсановского, посвященная прошлому русской армии. Автор ее в увлечении тенденцией во что бы то ни стало развенчать военный авторитет ген. Алексеева пытается утверждать (впрочем, бездоказательно), что бездарный стратег, стоявший фактически во главе русской армии, не смог учесть огромных преимуществ, которые давало выступление Румынии. Автор проявил полное незнакомство с опубликованным материалом и, в частности, с процитированными докладами и записками Алексеева.

118

«Генерал Жоффр, – телеграфировал Алексеев военным агентам в Париж 1 октября, – охотно дает советы русской армии оказать мощное содействие румынам, иными словами, сменить последних своими войсками в Трансильвании, Добрудже, игнорируя растяжение нашего фронта, исключительные усилия, которые мы в общих интересах, а не только собственных, развивали на театре южнее Полесья. Мы имеем право рассчитывать, что ген. Жоффр применит свои советы к собственной обстановке и из больших сил, действующих на скромном в длину фронте, выделит ничтожное, в две дивизии, усиление для армии Саррайля… Время не терпит… длительные переговоры… поведут к бесповоротному опозданию и проигрышу навсегда балканской кампании».

119

Обратим внимание, что это пишется в поезде при выезде из Ставки, где А. Ф. могла напитаться чувством осторожности. Алексеев всегда боялся, что наступление может «захлебнуться».

120

И тут даже создалась легенда, поддерживаемая Винбергом: гвардия выставлялась на передовых позициях, потому что ее считали препятствием к осуществлению революции.

121

На этом настаивали румыны.

122

Вел. кн. Павел, Раух – б. помощник Безобразова.

123

В свое время, рекомендуя перемещение Иванова в военные министры, Щербачева на место Иванова, а на место Щербачева кого-нибудь «поэнергичнее» («какая досада, что старик Рузский еще не совсем поправился»), А. Ф. думала не об окончании войны, а об ее успешном ведении, ибо настанет «наша очередь наступать».

124

В дневнике Андр. Вл. это противопоставление Рузского Алексееву проведено очень ярко в период командования Алексеевым северо-зап. фронтом в 15 г. «Мечта всех, что Рузский вернется, – вера в него так глубока, так искренна и так захватывает всех без различия чинов и положения в штабе, что одно уже его возвращение, как электрический ток, пронесется по армии и подымет… дух». Приведенные выдержки опровергают одну из басен, которую сочинил в своих показаниях Чр. Сл. Ком. Манасевич-Мануйлов, – будто бы Рузский был назначен вновь главнокомандующим Северным фронтом под влиянием Распутина, через которого действовала группа офицеров. Опровергают они и басню, в которую в свое время уверовали думские круги и которую занес в воспоминания Родзянко: никто не верил в болезнь Рузского и считал, что «опалой» своей Рузский обязан «немецкой партии».

125

Царь писал 22 сент.: «Ал. никогда не упоминал мне о Гучкове. Я только знаю, что он ненавидит Родзянко и посмеивается над его уверенностью в том, что он все знает лучше других».

126

Письмо Алексееву, помеченное 15 августа и долженствовавшее, очевидно, иметь демонстративный характер так называемого «открытого письма» (мы знаем его только по ходившим по рукам копиям), поскольку речь в нем шла о конкретных фактах, было написано на тему: «нас (т.е. представителей общественности в Особом Совещании) не осведомляют, нас обманывают, с нами не считаются и нас не слушают». Реально дело касалось отказа военного министерства от предложения английского правительства поставить 500 тыс. винтовок. Основываясь на информации, полученной из «кругов, близких к английскому военному министерству», Гучков тенденциозно изображал мотивы ген. Беляева, вызвавшие этот отказ: Беляев при допросе в Чр. Сл. Ком. довольно убедительно пояснял, что мотивом отказа послужило то, что ружья должны были поступить лишь в 1917 г., когда потребность в них уже исчезла бы (во вторую половину 1916 г. Россия даже могла уже уступить 200 тыс. Румынии) и, следовательно, расходовать на такой заказ «кредит-заем», который с «таким трудом» удалось получить в Англии, было нецелесообразно. «И не чувствуете ли вы на расстоянии из Могилева, – спрашивал Гучков, – то же, что мы здесь испытываем при ежедневном и ежечасном соприкосновении… со всей правительственной властью. Ведь в тылу идет полный развал, ведь власть гниет на корню. Ведь, как ни хорошо теперь на фронте, но гниющий тыл грозит еще раз, как было год тому назад, затянуть и ваш доблестный фронт и вашу талантливую стратегию, да и всю страну в невылазное болото, из которого мы когда-то выкарабкались с смертельной опасностью… А если вы подумаете, что вся эта власть возглавляется г. Штюрмером, у которого (и в армии и в народе) прочная репутация если не готового уже предателя, то готового предать, – это в руках этого человека ход дипломатических сношений в настоящем и исход мирных переговоров в будущем, а следовательно, и вся наша будущность – то вы поймете… какая смертельная тревога за судьбу нашей родины охватила и общественную мысль и народные настроения. Мы в тылу бессильны или почти бессильны бороться с этим злом. Наши способы борьбы обоюдоостры и при повышенном настроении народных масс… могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать. Я уже не говорю, что нас ждет после войны – надвигается поток, а жалкая, дрянная, слякотная власть готовится встретить этот катаклизм теми мерами, которыми ограждают себя от хорошего проливного дождя: надевают галоши и раскрывают зонтик. Можете ли вы что-нибудь сделать? Не знаю. Но будьте уверены, что наша отвратительная политика (включая и нашу отвратительную дипломатию) грозит пресечь линии вашей хорошей стратегии в настоящем и окончательно исказить ее плоды в будущем… Может быть, никогда еще я не был столь убежден в полной основательности охватившей нас общественной тревоги, как в настоящий грозный час».

127

Раньше (5 сент.) о том же из Парижа телеграфировал в министерство Извольский, передавая слова Бриана: «В достаточной ли степени отдают себе у вас отчет в первостепенной важности, придаваемой Германией своим восточным планам… Неудача на балканском фронте нанесет Германии смертельный удар и сразу откроет России путь в Константинополь. Я уверен, что ради достижения этой цели генерал Алексеев найдет возможным спешно послать в Добруджу необходимые силы». По словам Палеолога, одна из задач миссии Тома и Вивиани, прибывших в Россию, заключалась в намерении повлиять на верховное командование в этом смысле.

128

Эти слухи нашли себе отражение в телеграммах русского резидента в Швейцарии Бибикова в мин. ин. д. о полученных сведениях по поводу решения немцев напасть на Румынию для того, чтобы показать, что Россия потеряла балканский путь к Константинополю. Впоследствии немецкие исследователи перипетий войны подтвердили правдивость прогноза Алексеева.

129

Через несколько дней Царь принимал сербскую делегацию, привезшую кресты: «Какая разница! Эти люди, потерявшие родину, полны веры и покорности, а румыны, которых лишь немного потрепали, совершенно потеряли голову и веру в себя!» «Да, Алексеев говорил мне то же самое о румынах, – вторила ему Царица. – Черт бы их побрал, отчего они такие трусы! А теперь, разумеется, наш фронт опять удлинится – прямо отчаяние, право».

130

От своих сотрудников по штабу он требовал «точной исполнительности его распоряжений». Представление ген.-квартирмейстерской частью каких-либо «своих» планов, – говорил Алексеев в Волковыске 12 августа Поливанову, характеризуя свой взгляд, – обязывает лишь «к чтению ненужного материала».

131

Подкоп под Алексеева начался с первых же дней. Одним из проявлений его служит следующая запись в дневнике Ан. Вл. 11 сентября: «Кирилл писал на днях из Ставки Доску (т.е. жене), что Алексеев действует все хуже и хуже. Его приказы один глупее другого. Ники начинает это видеть, но неизвестно, как он поступит».

132

Мне думается, что и запись в дневнике Лемке о крайнем пессимизме фактического верховного главнокомандующего мало соответствует действительности. Лемке передает свою случайную беседу в марте 1916 г. с Алексеевым, в которой тот высказывался почти безнадежно о будущем, которое «страшно». Он ждал неизбежного «поражения» и «разложения России», характеризуя армию словами «зверь в клетке», который все сломает при демобилизации. Подобная точка зрения совершенно не соответствовала всей последующей позиции Алексеева. Я отмечаю эту беседу только потому, что в военной литературе (ген. Головин) есть склонность придать сообщению Лемке характер достоверности.

133

Царь сообщил ей 3 ноября: «Ген. Алексеев нездоров, лежит, у него сильный жар».

134

Кандидатом, по-видимому, был и Рузский, вызванный в эти дни в Ставку и ославленный заранее Бонч-Бруевичем.

135

Гурко был известен как один из участников того «кружка», который был организован Гучковым в связи с работой думской Комиссии государственной обороны в период, следовавший за японской войной. В показаниях Протопопова имеется указание, что Гурко поддерживал сношения с Гучковым в 1916 г. «За Гучковым департ. полиции, – свидетельствовал Протопопов, – следил и посещавшим его лицам велся список. Донесение о посещении ген. Гурко, полученное через агентуру деп., было мною представлено Царю». Протопопов свидетель не очень достоверный: в том же показании он говорит, что имел с Царем беседу по поводу «писем Алексеева к Гучкову и его ответов». Выходит, что инициатива принадлежала как бы Алексееву, в то время, как писал один Гучков.

136

Заместитель Базили в Ставке Бэр, в письме к Нератову 6 ноября, так охарактеризовал выходящего из строя Алексеева: «Сам по себе отъезд его в такое время весьма печальный факт… Исключительная трудоспособность ген. Алексеева, точность и содержательность его решений, определенность взглядов, глубокое знание вопросов при чрезвычайном их разнообразии – все эти качества выделяли его, как редкого начальника и руководителя в той сложной и громадной работе, во главе которой он был поставлен».

137

Вел. кн. Алек. Мих. отличительной чертой Гурко считал «нетерпимость к чужим мнениям» (письмо Царю 13 ноября).

138

Этот план в телеграмме Извольского изображался как совместное выступление на Балканах – русско-румынских войск на севере и других союзных войск на юге – для того, чтобы вывести Болгарию из строя.

139

Раньше уже в Румынию была переведена армия ген. Рогозы в составе трех корпусов.

140

Предшественник Базили кн. Кудашев в свое время отмечал, что Царя, может быть, привлекает к Алексееву его обращение – «очень не по придворному». Алексеев предупредил Поливанова, прибывшего в Волковыск 12 августа с извещением о назначении Алексеева начальником штаба нового верховного главнокомандующего, что он «придворным быть не сумеет».

141

В показаниях Щербатов заявлял, что его взгляд был «значительно иным». В своей «земской» деятельности он «не вполне одобрял» союз, но не по «политическим» соображениям. Он находил, что дело приняло слишком «государственный характер и вышло из рамок земства». Земство брало на себя такие обязанности, которые оно фактически исполнить не могло. Во всяком случае, его взгляд на деятельность союзов был «положительным».

142

Родзянко с негодованием рассказывал в Чр. Сл. Ком., что министр Маклаков в марте (1915) на его предстательство разрешить под его руководством съезд председателей земских управ и городских голов для объединения общественной инициативы в деле снабжения армии обувью и одеждой ответил: «Знаем мы ваши съезды, вы просто хотите под видом сапог собрать съезд и предъявить разные ваши требования ответственного министерства, а, может быть, даже революции». «Вы с ума сошли! – воскликнул председатель Думы. – Тут не до переворотов, наши братья и сыновья гибнут». Посетив затем Горемыкина и сообщив ему суждения министра вн. д., Родзянко заручился поддержкой председателя Совета министров и дал ему слово: «Я клянусь – революции никакой не создавать». Искренность Родзянко вне сомнения, но столь же естественно было организованной общественности на службе родины в тяжелую годину предъявлять свои политические права. Насколько Маклаков с своей точки зрения был прав, свидетельствует факт, рассказанный тем же Родзянко. Когда он собирался поехать в мае на промышленный съезд в Петербурге, кн. Львов и Маклаков (депутат) усиленно уговаривали его этого не делать, так как на съезде ожидалась «революционная» резолюция.

143

Что значит «показать когти» – впоследствии Щербатов образно разъяснил: «сначала ударить в морду, а потом дружеская беседа».

144

Ген. Янушкевич, по словам Щербатова, усмотрел здесь покушение на прерогативы Ставки.

145

В том же заседании вновь выплыло имя Суворина. Щербатов обратил внимание на статью в «Вечернем Времени» по поводу послания Синода, призывавшего «православный народ к посту и молитве по случаю постигших родину бедствий». (Совет отнесся весьма сочувственно к этим дням траура 26—29 авг., – излишества кафешантанных развлечений, «пьяное времяпровождение» являются противоречием призыву: «все для войны»). «Бориса Суворина мало бить за подобную выходку», – заметил мин. вн. д. «Статья возмутительна», – со своей стороны признает обер-прокурор Самарин «и возбуждает справедливое негодование, что автор ее еще не потерпел примерного наказания». Горемыкин, Кривошеин и Поливанов в один голос заявляют, что газета достойна немедленного закрытия. «Этого сумасшедшего полезно в горячечную рубашку посадить». «Почтенный Борис Суворин несколько зарвался. Его избаловало положение безнаказанного фаворита Ставки. Теперь протекции его конец». Однако начинать с Суворина, по мнению Щербатова, неудобно: «В обществе ходит слух о недовольстве правительства его непримиримостью к вопросам о немецком засилии. Несомненно, что закрытие его газеты поспешат объяснить именно этим недовольством». «Самое простое, – говорит Горемыкин, – хорошенько взмылить ему голову – пусть мин. вн. д. позовет его к себе. Если же он будет продолжать безобразничать, то тогда можно будет услать его куда-нибудь подальше». Через неделю на сцену опять выдвигается Борис Суворин по инициативе Сазонова. В дополнение к словам Горемыкина он указывает: «А вчерашнее сообщение о покушении на вел. кн. Н. Н. Подлейший подвиг подлого репортера… Все это злостная выдумка для возбуждения общественной тревоги». Фролов: «Выясню, какая газета напечатала это известие первая, и оштрафую в наивысшем размере». Сазонов: «Эту ложь пустил Борис Суворин в его дрянном “Вечернем Времени”». Фролов: «Хлопну тогда Бориску. Очевидно, он сболтнул спьяна. Ведь это его обычное состояние». Мы видим, что негодование А. Ф. на литературную деятельность бр. Сувориных, находившихся под покровительством Ставки («Надо их укротить», – писала она мужу 3 сентября: до нее доходили слухи, что один из Сувориных называл великого князя Николаем III), соответствовало общему настроению, которое вызывала в Совете министров эта деятельность. С переменой верховного командования исчез и иммунитет редактора «Вечернего Времени».

146

Это «безразличие», очевидно, объясняется в большей степени той своеобразной бюрократической корректностью Горемыкина, не считавшего себя вправе вмешиваться в вопросы внешней политики и военных дел, по установившейся традиции не подлежавших его компетенции. Наумов в Чр. Сл. Ком. называл Горемыкина человеком безличным в противоположность его преемнику Штюрмеру, который вел определенную политику. Между тем в Чр. Сл. Комиссии именно против Горемыкина сконцентрировано было обвинение в нарушении «основных законов».

147

Кр. Архив 27—51 ст. Кудашев.

148

Возможность заглянуть за кулисы опровергает, таким образом, ходячую версию, что против призыва высказывалась только Царица под напором Распутина, сыну которого угрожало привлечение на военную службу. А. Ф. действительно настаивала на отмене проекта Ставки. Она писала 10 июня по вопросу, который «наш Друг так принимает к сердцу и который имеет первостепенную важность для сохранения внутреннего спокойствия». Если приказ относительно призыва 2-го разряда дан, «то скажи Н., что так как надо повременить, ты настаиваешь на его отмене. Но это доброе дело должно исходить от тебя. Не слушай никаких извинений. Я уверена, что это было сделано не намеренно, вследствие незнания страны». 16 июня Царь отвечал: «Когда я сказал, что желаю, чтобы был призван 1917 год, все министры испустили вздох облегчения. Н. тотчас же согласился. Янушкевич просил только, чтобы ему позволили выработать подготовительные меры – на случай необходимости». Тем не менее в августе этот вопрос во всей своей конкретности встал перед Советом министров.

149

Горемыкин: «Какая там страховка. Все равно будут взваливать всю ответственность на правительство. Совещание по обороне состоит из выборных и обладает неограниченными полномочиями, а все-таки за недостаток снабжения ругают исключительно нас».

150

Харитонов предпочитал бы как раз наоборот – применить именно ст. 87, если нельзя избегнуть такой чрезвычайной меры, как мобилизация заводов. В Думе вопрос о личной принудительной повинности не имеет «шансов благополучного прохождения». При господствующих в Думе тенденциях подобная повинность явится поводом к агитационным выступлениям – «пойдет пищать волынка».

151

Впоследствии во всеподданнейшем докладе 10 февр. 1917 г. Родзянко жаловался, что правительство «бессистемно» заваливает Думу законопроектами, имеющими отдаленное значение для мирного времени, а все вопросы, связанные с войной, разрешает самостоятельно. Упомянутые только что факты вводят корректив к такому обобщению.

152

Думу предполагалось «по соглашению» созвать в ноябре, но было «обещано», как говорил Родзянко в Чр. Сл. Ком., созвать Думу немедленно в случае «малейших колебаний государственных дел и на войне». (Родзянко склонен был впоследствии формулу созыва Думы «не позже конца ноября» считать лишь «лицемерным» фокусом, чтобы «отделаться».) 8 июля, в связи с военными неудачами и обновлением состава правительства, Дума и была в экстренном порядке созвана на 19 июля – в годовщину объявления войны. В правительственной декларации указывалось, что правительство считает своим нравственным долгом идти на новые военные напряжения в «полном единении с Думой», от которой история ждет, таким образом, «ответного голоса Земли Русской». Правительство «без всяких колебаний» идет на новые жертвы. В Чр. Сл. Ком. Родзянко утверждал, что Дума была созвана «насильственно». Царь «сдался» только под влиянием «упорного настояния» председателя Думы.

153

Для характеристики принципиальной позиции Кривошеина нелишне будет вспомнить, что говорил этот министр раньше по существу этого законопроекта. В одном из последующих заседаний Кривошеин так – достаточно демагогически – формулировал свое предложение: надо «спросить Гос. Думу во всеуслышание, желают ли г.г. народные представители защищаться против немцев». Поливанов в заседании объяснял, что думская комиссия от него «настойчиво требует» объяснения о положении на театре войны и состоянии снабжения, и без удовлетворения этого желания закон о ратниках не будет принят. Харитонов предлагает повернуть вопрос в обратном порядке: что Дума немедленно рассмотрит законопроект, а ей «за это» сообщить краткие сведения, поскольку это допускается соблюдением военной тайны. В данном случае у правительства не было желания игнорировать Думу. Сам председатель думской военно-морской комиссии Шингарев в показаниях признал, что давать в Комиссии, где было «слишком много народа» (помимо 60 постоянных членов приходили и другие депутаты), секретные сведения «было нельзя». В качестве примера Шингарев рассказывал, как его запрос Сазонову перед войной (еще в январе) в закрытом заседании бюджетной комиссии: готовится ли правительство «во всеоружии» встретить неизбежное, по его мнению, столкновение с Германией на почве пересмотра торговых договоров, и ответ министра, что он «на основании сведений, которые имеет», ожидает столкновение – какая-то «нескромная газета разболтала» («Биржевка»). В результате последовал запрос со стороны немецкого посла гр. Пурталеса и обсуждение вопроса в германской печати.

154

Только в официальных отчетах Пет. Тел. Аг. можно было писать, что Дума, собравшаяся в годовщину войны, «единодушно» выразила свои «верноподданнические чувства». В действительности агрессивно настроенная оппозиция с самого начала заговорила отнюдь уже не языком 26 июля 1914 г., а словами «законных исполнителей» народной воли (характеристика Милюкова).

155

Еще 11 августа Щербатов заявлял, что он не может «при слагающейся конъюнктуре» нести ответственность… «Как хотите, чтобы я боролся с растущим революционным движением, когда мне отказывают в содействии войск, ссылаясь на их ненадежность и на неуверенность в возможности заставить стрелять в толпу. С одними городовыми не умиротворишь всю Россию, особенно когда ряды полиции редеют не по дням, а по часам, а население ежедневно возбуждается думскими речами, газетным враньем, безостановочными поражениями на фронте и слухами о непорядках в тылу».

156

Морской министр заявил, что по его сведениям в случае роспуска Думы беспорядки неизбежны. Настроение рабочих очень скверно. Немцы ведут усиленную пропаганду и заваливают деньгами противоправительственные организации.

157

Морской министр заявил, что по его сведениям в случае роспуска Думы беспорядки неизбежны. Настроение рабочих очень скверно. Немцы ведут усиленную пропаганду и заваливают деньгами противоправительственные организации.

158

Ведение беседы было поручено госуд. контролеру при участии министров: юстиции, внут.д. и торговли.

159

Обе стороны сделали оговорку, что они смотрят «на задачу этого совещания, как исключительно на информационную».

160

Так и надо комментировать последующее слишком категорическое утверждение Милюкова в Чр. Сл. Ком., что блок сделал «постановление, чтобы не входить в переговоры с Горемыкиным, информировать его о содержании нашей программы и высказать, что мы с ним в переговоры на почве этой программы входить не намереваемся». В блоке большие разговоры вызвал вопрос о формальном пути прохождения декларации. Из записей Милюкова явствует, что лишь прогрессисты определенно настаивали на том, что документ должен быть непосредственно адресован верховной власти: «Не могу придумать менее конституционного акта, как обращения к монарху», – говорил государствовед Макс. Ковалевский, а Маклаков считал «петицию о смене правительства началом революции». Очевидно, мнение склонялось к передаче документа правительству и отвергало осведомление Горемыкина лишь в «частном порядке». Инициатива, проявленная самим правительством, разрушала спор, делая постановку вопроса вовсе не столь отчетливой, как впоследствии это представлялось Милюкову; деп. Крупенский передал, что кабинет «официально» предлагает блоку войти «в разговоры».

161

На еврейском вопросе осуществились все предсказания, которые делались в Совете министров, – «прогрессивный» думский блок не мог поставить «еврейский вопрос» в принципиальной плоскости общегражданского поравнения. Аргументация необходимости отмены «ограничительных законов» была аналогична той, которую мы слышали в Совете министров (do ut des), – ее выразил на заседании у Харитонова Крупенский, сказав (по записи Милюкова): «Я прирожденный антисемит, но пришел к заключению, что теперь необходимо для блага родины сделать уступки для евреев. Наше государство нуждается в настоящее время в поддержке союзников. Нельзя отрицать, что евреи – большая международная сила и что враждебная политика относительно евреев ослабляет кредит за границей». Во время войны «нельзя иметь 8 миллионов врагов» (8 милл. «париев»), поэтому «надо стать на путь уступок в еврейском вопросе» и отмены «по возможности» неразумных ограничений. Этот мотив доминировал при предварительном обсуждении декларации в рассуждениях патриотов из лагеря антисемитов, примкнувших к «прогрессивному» блоку. Но уступки все же относительны: «черта оседлости поневоле улетела к черту», но Гурко против «еврейской печати» (припомним юмористическую характеристику мин. вн. дел кн. Щербатова), против допущения евреев в Петербург – «шпионство питается этим элементом», «по совести», в «порядке обороны» на это он согласиться не может. Нельзя забывать, указывали националисты, что страна переживает «пароксизм антисемитизма» – особенно в армии. (Савенко убежден был, что «революция будет сопровождаться еврейскими погромами».) В момент, когда люди умирают с чувством антисемитизма, надо быть осторожным, и Шульгин отмечает, что в думских фракциях, входящих в блок, нельзя получить согласия на реформу. Фракции более или менее эластичны, нежели лидеры, представляющие их в совещаниях, где приходится вырабатывать «компромисс» с людьми, которые не хотят отступить от своего принципа и поступаются «многим», переходя к «либерализму».

162

За роспуск высказались морской министр и заместители министра путей сообщения и финансов.

163

Блок за эти дни жил слухами, амплитуда колебаний которых была очень значительна – от «возможности благоприятного исхода» до возвращения к власти Маклакова, символизировавшего собой антиобщественный курс правительственной политики. Записи Милюкова показывают, что в блоке не было выработанной тактики – коренное разноречие наблюдалось не только между левым и правым секторами, но и в среде политических единомышленников. Если одним казалось, что «блок» достаточно силен, чтобы заставить правительство вступить на новый путь, то другие были настроены «пессимистически», как Шингарев: «Мы встретим жестокое сопротивление со стороны сфер, враждебных общественности. Отговорят Государя». Здесь Шингарев делал намек на немецкую интригу: «засилие немецких аргументов (поражение)» – как значится в милюковских ремарках. Но «вдруг как спросят, мы должны быть готовы ответить». Кто же тот «провиденциальный человек», по выражению Ковалевского, который должен спасти положение. «Это – либо великий визирь, либо английский премьер; первый без ответственности перед палатами, второй с ответственностью». В дальнейших прениях осторожно все-таки намечались в качестве «провиденциальных» людей главы городской и земской организаций… Что делать, если будет роспуск Думы «без срока»? «Депутация к верховной власти, – отвечали одни, – иначе входим в такой тупик, который перевернет все». Но тогда «конфликт с самой верховной властью», – говорили другие. Вопрос оставался нерешенным. И что можно было решить, если при роспуске оставались лишь «способы непарламентских действий» (Шингарев), а значительная часть блока не соглашалась даже «встать на путь парламентской борьбы, когда война (Вл. Львов) и отвергала какие-либо «революционные последствия», если правительство не примет предложения думского большинства (Олсуфьев)

164

Это было заседание, когда министры иронически и раздраженно говорили о всемогуществе кн. Львова и чуть ли не самоупразднении правительства со времени создания Особого Совещания по обороне.

165

К сожалению, деталей важного заседания 20 августа в Царском Селе мы не знаем. Очевидно, там поднимался вопрос о «министерстве доверия», как можно заключить из слов, сказанных Хвостовым на другой день в очередном заседании Совета министров: «Если вчера не высказал всех своих сомнений на заседании перед Государем, то лишь потому, что не считал себя нравственно вправе подрывать довеpиe к заключению большинства своих сочленов по кабинету. Мои сомнения идут в согласии с точкой зрения Е. В., и моя искра могла бы зажечь пожар». Но, очевидно, вопрос о роспуске Думы у Царя не вызывал никакого сомнения: так, 25-го, до приезда Горемыкина, он писал жене: «Роспуск немедленный во всяком случае предрешен».

166

Яхонтов отмечает, что Поливанов держал себя в отношении председателя «совершенно неприлично». На исключительную резкость военного министра, почти переходившую «границы приличия», Яхонтов указывает и в предыдущих записях: «Старик едва сдерживался при всей своей корректности». Автору записей, явно сочувствующему Горемыкину, непонятно было, «куда гнет» Поливанов. «Заворожен общественностью через гучковские очки»? Но зачем же тогда перед ночным заседанием (26 авг.) он иронически рассказывал о бесконечном словоговорении независимых представителей в Особом Совещании по обороне? Вот характеристика Поливанова, данная в воспоминаниях Сазонова: «Будучи слишком умен, чтобы увлекаться мыслью о введении в России республиканского строя или парламентаризма, он, благодаря прирожденной ему иронической оценке людей и событий, нажил себе много врагов, которые в отместку за пренебрежительное отношение к себе создали ему репутацию беззастенчивого карьериста и республиканца».

167

Вопрос о роспуске столь длительно обсуждался в Совете министров, что Дума не могла не быть подготовлена к этому факту.

168

В этой туманности А.Ф. не без основания, конечно, усматривала некоторое официальное лицемерие: «они не смеют употреблять слово конституция», но подразумевают ее.

169

Имелась в виду его статья в «Русск. Вед.», произведшая, по словам записки, «страшную сенсацию». Охранное отделение давало несколько произвольное толкование смыслу статьи. (См. «На путях к дворцовому перевороту».)

170

Следует оговориться, что неизбежно приходится иногда по собственному разумению раскрывать скобки в беглых карандашных записях вдохновителя «прогрессивного блока». Однако противоречия, которые можно отметить в выступлениях представителей отдельных думских фракций, являются в большинстве случаев не результатом произвольных интерпретаций текста записей – противоречивы были самые оценки и заявления этих лиц.

171

В расширенном совещании принимали участие: прогрессивные националисты – Бобринский, Савенко, Шаховской, Шульгин; земцы-октябристы: Варун-Секрет, Годнев, Дмитрюков, Капнист, Ростовцев, Стемпковский, Шидловский; прогрессисты: Ефремов; кадеты – Милюков, Шингарев, Маклаков. От Гос. Совета: правые – Гурко; центр – Ермолов, Меллер-Закомельский, Оболенский; академическая группа – Гимм, Ковалевский; внепартийные – Стахович.

172

Для середины октября, мы имеем письмо московского градоначальника министру вн. д., излагающее на основании агентурных сведений обмен мнений, который происходил на бывшем за два дня перед тем к.-д. совещании. Оно очень показательно для намечавшегося расслоения в общественной среде. Ниже в записях Милюкова о совещаниях прогрессивного блока читатель найдет необходимые поправки и дополнения к полученному донесению. Цель совещания – передавал градоначальник – «выработать новые тактическое приемы, которые должны быть применены как в предстоящих заседаниях Гос. Думы, так и в особенности (если оправдаются слухи о кратковременности сессии) после роспуска ее». Агентурные сведения так излагали речь лидера партии: «Сейчас говорить о новых приемах борьбы еще преждевременно. Сейчас возможна только выжидательная тактика, так как и само правительство пока находится в состоянии полной неизвестности относительно дальнейших своих шагов: правительство идет ощупью и само не знает, в какую сторону заставят его повернуть события. Эта выжидательная позиция правительства и заставляет его возможно оттягивать созыв Гос. Думы, но так или иначе долго такое положение продолжаться не может, ибо нужно провести бюджет. Дума будет созвана». «Если действительно окажется, что Дума нужна правительству только для утверждения бюджета и для санкционирования займов и затем она будет распущена на продолжительный срок, тогда, действительно, можно будет сказать, что положение окончательно определилось, и тогда с совершенной непреложностью встает вопрос о ликвидации настоящей тактики и выработке новых приемов борьбы». Концепция «выжидательной тактики» вызвала резкие возражения со стороны представителей левого сектора партии, находивших, что подобной тактикой «партия заведена в болото». Только наивные, упорно закрывающие глаза на истинную природу данного правительства – говорил московский адвокат Мандельштам – могут продолжать мечтать о возможности какого-то соглашения с правительством. Только слепцы могут надеяться, что могут привести к какому-нибудь результату переговоры с господами вроде Хвостова. Программу Хвостова можно определить в двух словах – демагогия и провокация. Это – шулерская игра крапленными картами. И неужели же можно говорить о целесообразности выжидательной тактики общественных сил, когда с абсолютной очевидностью выяснилась тактика правительства, сводящаяся к стремлению выиграть время, мороча общество? Пусть в этой тактике правительство идет своей дорогой, общество же тоже должно идти своей. И со стороны кадетской партии является прямо историческим преступлением, если она не откажется от тактики замалчивания истинного положения вещей и таким замалчиванием, отказом от борьбы будет оказывать поддержку настоящему правительству. Как участие кадет в «прогрессивном блоке» и путь позорного компромисса не дал ни малейшего результата и не мог предупредить того, что обществу в лице земского и городского союзов власть нагло плюнула в лицо, так та же ложная тактика вовсе не служит обеспечением победы над Германией, а наоборот, парализует и ослабляет силы общества в этой борьбе».

173

Хвостов, «связанный с Горемыкиным», как мы видели, значительно расходился с другими членами Совета министров, но в то же время нельзя не обратить внимания на показание Щербатова, утверждавшего в Чр. Сл. Ком., что Хв. «почти во всем… примыкал к нашим взглядам».

174

Борьбе «черного» блока с «прогрессивным» осенью 15 г. Милюков придавал в показаниях первостепенное значение. Отметим, что Родзянко в той же Чр. Сл. Ком. в противоположность утверждениям Милюкова отрицал наличность «черного» блока, как чего-то организованного.

175

В одной из агентурных записок Охр. отд., предшествовавшей «сводке», отмечалось, что в московских кадетских кругах решимость правительства распустить Гос. Думу рассматривалась как определенный провокационный прием в целях заключения сепаратного мира.

176

В февральской «сводке» приводятся слова Милюкова на одном из заседаний думской фракции к.д., убеждавшего не поддаваться на провокацию правительства, которое, всеми силами души стремясь к сепаратному миру с Германией, желает вызвать осложнения в стране. Эти осложнения развязали бы ему руки; с одной стороны, ссылаясь на рост революционного движения в России, правительство объяснило бы перед союзниками невозможность продолжения кампании, с другой, ответственность за проигрыш кампании оно возложило бы на революционные и оппозиционные круги. Надо поэтому не обострять, а сдерживать «клокочущее настроение», не строить мостов тонущей реакции. При предстоящей близко расплате положение правительства представляется безнадежным и торжество русского либерализма – полным и безусловным… Впоследствии с этого момента – «когда Горемыкин одержал победу над прогрессивным блоком» – Милюков поведет начало революции – «дальше уже шла одна агония» (полемика с Гурко).

177

А. Ф. писала, что Горемыкин хотел предложить Крыжановского, но «я ответила, что ты никогда не согласишься». Имя Крыжановского называлось в цитированной записке Охр. отд. в качестве проводника закулисных планов «черного блока».

178

В следующем письме 30-го А. Ф. высказывала пожелание, чтобы Царь повидал Хвостова и «обстоятельно» с ним побеседовал: «произведет ли он на тебя то же благоприятное, честное, лояльное, энергичное впечатление, как на Аню».

179

В заседании 24-го министр юстиции предупредил Совет, что, по словам Родзянко, зреет проект предъявления министру в случае преждевременного роспуска Думы демонстративного запроса о Распутине. «Замазать рот» нет возможности, и «скандал получится небывалый». Единственный путь предотвратить скандал, как утверждал Родзянко, это возбудить против Распутина судебное дело и заточение. Хвостов обследовал вопрос и убедился, что «никакого материала для вмешательства судебных властей не имеется». Горемыкин считал, что все это «сочинил» Родзянко, чтобы «запугать» Совет, и что правительству нечего считаться с подобными «угрозами». К этому заключению присоединился и Кривошеин.

180

Царь говорил Щербатову: «Вы совершенно пропитаны петербургскими болотными язвами».

181

По письмам А. Ф. можно проследить, как желание «щелкнуть» министров за отношение к «старику» постепенно превращается в «карательную экспедицию», в которую должен вылиться приезд Царя в столицу.

182

А. Ф. послала специальную телеграмму: «Не забудь про гребенку, – напоминает она свою просьбу 15, – «не забудь перед заседанием минуту подержать в руке образок и несколько раз расчесать волосы Его гребнем».

183

По словам Милюкова, в обновленном кабинете «общественность» удовлетворял только Поливанов.

184

«Считались…» Такое «предсказание», по словам Белецкого, тотчас же сделал небезызвестный кн. Андронников. (С этой своеобразной личностью нам придется познакомиться ближе.) Он и распространил молву, легко привившуюся в общественных кулуарах, в которых вращался этот интриган по призванию и профессии.

185

О Барке единственный раз упоминает А. Ф. 19 декабря, говоря, что он «не чувствует себя очень твердо» (в связи с подписанием августовского письма).

186

Современные историки предреволюционного периода так мало подчас считаются с фактами, что Чернов безапелляционно говорит об увольнении всех 8 министров, подписавших коллективное письмо. Еще более удивительно, что это «помнит» (полемика с Гурко) Милюков, вращавшийся тогда в самой гуще думской общественности.

187

Белецкий, в свою очередь, установил слежку за Поливановым – за его телефонными разговорами, поездками и знакомствами, и полученные сведения сообщал Вырубовой.

188

Среди причин, непосредственно вызвавших отставку, был отказ Поливанова подписать протокол Совета министров о предоставлении 5 миллионов в распоряжение председателя и осведомление об этом факте думских кругов. Поливанов был вообще несдержан на язык. Яхонтов отмечает, например, его громогласные заявления в кулуарах Мариинского дворца о причинах отсрочки ноябрьской сессии Гос. Думы (1915 г.): «Сейчас Россией управляет старец Распутин да князь Андронников».

189

По словам Щербатова, он уже через 6 недель после своего назначения, видя царивший сумбур, просил об увольнении.

190

Яхонтов в своих «характеристиках» отмечает «упоение» резко отделяющего себя от «бюрократии» Самарина, своей ролью представляющего в правительстве «сердце» России.

191

Царь вспоминал, что и Столыпин хотел иметь Самарина в своем кабинете, но последний отказался.

192

Англичанин, чуждый, конечно, русским церковным делам и информированный со стороны, очевидно, этот инцидент и принял за публичный скандал, учиненный Варнавой в Тобольске, который вызвал вмешательство Самарина и увольнение последнего (Бьюкенен).

193

«Эти вещи меня не трогают нисколько и оставляют меня лично холодной, так как моя совесть чиста, Россия не разделяет его мнения».

194

Еще раз мы можем удостовериться, с какой осторожностью надлежит относиться к категорическим утверждениям Белецкого, свидетельствовавшего в Муравьевской комиссии, что против Самарина шел Горемыкин под воздействием Андронникова из распутинского окружения.

195

Родзянко, склонный всегда приписать слишком много своему влиянию, как мы уже видели, утверждал в той же Комиссии, что Царь «внял» его настояниям и дал обещание удалить из кабинета министров наиболее одиозных лиц. Между тем решающее значение имело влияние Горемыкина. Яхонтов в ранних записях подчеркивает «неизменное согласие», царившее между Горемыкиным и Кривошеиным до лета 1915 г. 28 мая к председателю Совета явились Кривошеин, Барк, Харитонов, Рухлов и Сазонов и коллективно заявили о необходимости отставок Маклакова, Сухомлинова, Саблера и Щегловитова. К этому времени в Совете создалась по отношению к Маклакову столь «враждебная атмосфера», что министр напоминал «затравленного волка, которому остается только огрызаться во все стороны». А. Ф. писала мужу: «Министры все ссорятся, а должны работать на благо Царя и Отечества». Это и побудило Царя согласиться на изменение кабинета.

196

В воспоминаниях Поливанова рассказывается, что Кривошеин в присутствии Щербатова, Харитонова и Барка уговаривал автора занять пост министра-председателя, включив в свой кабинет представителя «общественности» Гучкова. Это было после доклада Кривошеина Царю о политическом положении и непригодности Горемыкина, когда, по его словам, он назвал Поливанова в качестве кандидата. Поливанов, выдвигая в свою очередь Кривошеина (последний указывал, что ему уже дважды предлагали этот пост, и что он отказался), косвенно давал согласие. Производит впечатление, что все подобные разговоры со стороны Кривошеина о кандидатуре Поливанова, не имевшей шансов получить санкцию в царских чертогах, надо отнести к зондированию почвы по поводу своей собственной кандидатуры.

197

«Проклятая вся эта история» – вспоминал впоследствии Царь шумную хвостовскую эпопею, связанную не то с попыткой приобрести обличительную рукопись иеромонаха Илиодора «Святой Черт», не то с авантюристической организацией при содействии того же Илиодора покушения на Распутина и комического эпизода с пробным (или фиктивным) отравлением кошек, произведенным по наущению министра охранявшим «Друга» жандармским генералом Комиссаровым. В нашу задачу не входит рассмотрение этой истории и связанных с нею интриг прежде солидарного триумвирата: Хвостова, Белецкого, Андронникова.

198

Авторитет Хвостова-старшего уже потому был силен у Царя, что министр юстиции негодовал на поведение министров 16-го и на другой день «вошел весь дрожащий от негодования на остальных», – писал Ник. Ал. жене 18 сентября.

199

Царь, очевидно, относился с неодобрением к вмешательству Вырубовой в политику и желал избежать рождавшихся сплетен. А. Ф. писала мужу: «Андронников дал А. честное слово, что никто не будет знать, что Хв. и Бел. бывают у нее, так что ее имя и мое не будут в этом замешаны».

200

А он очень «уважает старика и против него не пойдет».

201

«Моя икона с колокольчиками (эту икону подарил А. Ф. француз маг Филипс…) действительно научила меня распознавать людей. Сначала я не обращала внимания, не доверяя своему собственному мнению, но теперь убедилась, что эта икона и наш Друг помогли мне лучше распознавать людей. Колокольчик зазвенел бы, если бы он подошел ко мне с другими намерениями… Слушайся моих слов – это не моя мудрость, а особый инстинкт, данный мне Богом помимо меня, чтобы помогать».

202

По словам Белецкого, Хвостов, будучи уже министром, и на официальные приемы в Царском Селе являлся со значком этого союза.

203

«Госуд. Дума, – говорилось в “пожеланиях”, – за эти 11/2 месяца не только не внесла в страну успокоения, но растревожила ее до последней степени. Гос. Дума была пособницей нашему врагу, лучшей, чем вся его артиллерия».

204

По собственному признанию в думских речах Хвостов «всячески поносил» Барка, считая его ставленником банкира Мануса, проводника немецких тенденций». (См. ниже.)

205

Появление кандидатуры Волжина не совсем ясно. Посылая Царю список кандидатов, намеченных Андронниковым, А. Ф. со своей стороны предпочитала бы видеть «преданного старика» ген.-лейт. Шведова, председателя Общества Востоковедения, если только возможно, чтобы быв. военный занимал место обер-прокурора Синода. Хвостов Алексей проводил своего дядю, занимавшего пост министра юстиции. Волжин, находившийся в свойстве с Хвостовым, мог быть указан последним, как отмечает Белецкий. Говорили, что Волжину покровительствовала пользовавшаяся влиянием при Дворе гофм. Нарышкина, которая его считала противником Распутина (Жевахов).

206

Так, очевидно, думал и сам Милюков в 1915 году. (См. ниже.)

207

«Я видел, как отражается его политика, как она отталкивает даже всех тех, кто был прежде с правительством, и боялся, что все мы «полетим в пропасть…»

208

Насколько это мнение было распространено, показывает запись вел. кн. Ан. Вл., отмечающая разговоры, что назначение Хвостова – первый предвозвестник ответственного перед палатами министерства. Очевидно, не все тогда смотрели на Хвостова с «презрительным равнодушием», как в качестве мемуаристки впоследствии утверждала писательница Гиппиус.

209

Несмотря на все эти «авансы», до думских кругов удивительным образом доходили – всегда через каких-то «таинственных вельмож» – слухи противоположные: Хвостов и Белецкий докладывали «очень высоко», что надо вызвать конфликт с Думой, распустить ее и устроить выборы на новых началах.

210

По словам Коковцева, Горемыкин сам сравнивал себя со старой енотовой шубой, уложенной в сундук и посыпанной камфарой.

211

«Ведь нельзя же по этой причине ее распустить», – замечала А. Ф. в более раннем письме (6-го), касаясь той же темы.

212

О впечатлении, вынесенном Распутиным на приеме у Хвостова, в письме нет ни слова. Но в тот же день сама А. Ф. видела Хвостова: «Очень молчаливый и сухой, но честный. Однако, конечно, нельзя его сравнивать с Горемыкиным. Одно хорошо, что он предан старику – но упрям».

213

Очевидно, ст. дама А.И. Нарышкина, сестра проф. Чичерина, имевшая на Царя влияние, – он ее называл «tante Sacha».

214

В этом «ударе грома» также находят намек на «сепаратный мир».

215

Бывший экзарх Грузии, Питирим, был переведен по настоянию Распутина в Петербург на место митр. Владимира, получившего «высшее» назначение в Киев, где митрополичья кафедра освободилась за смертью арх. Флавиана.

216

Сопоставим это заключение А. Ф. с итогами, которые подвел Сазонов в воспоминаниях, – он утверждает, что удаление Горемыкина состоялось при энергичных протестах А. Ф. и вопреки ее «воле», и объясняет этим раздражение ее против тех министров, которых она считала виновниками в интригах против «милого старика».

217

Слишком часто современники, касающиеся предреволюционной эпохи, проявляют в своих литературных изысканиях поспешность в заключениях. В данном случае в этом повинна Гиппиус, заявлявшая в очерках, напечатанных в «Соврем. Зап.», что Иванов «конечно» был назначен согласно воле «Нашего Друга».

218

От франц. sans facon – запросто, без церемоний. (Примеч. ред.)

219

В книге «На путях к дворцовому перевороту» мы приводили иную версию миссии, которую предстояло якобы выполнить Клопову, – правда, в конце 16-го года.

220

Не исключена, конечно, возможность какой-нибудь особой телеграммы «Друга» непосредственно Царю, как то случалось, и тогда А. Ф. принимала вид молчаливого согласия. Палеолог, со слов Сазонова, говорит, что неожиданный шаг Царя был сделан по настоянию Фредерикса без ведома (!) жены. Английский посол косвенно себе приписывает «попытку» повлиять на Николая II в либеральном духе. Бьюкенен рассказывает, что в конце января (по ст. стилю) он имел у Царя аудиенцию и советовал для противодействия растущему недовольству воспользоваться «единственно удобным случаем» закрепить узы, которые связали Царя и народ, и «даровать народу в награду» за принесенные жертвы то, что было бы «оскорбительным» уступить революционным угрозам. «Если В. В. не может согласиться на коренные реформы (Царь указал Бьюкенену, что все усилия должны быть сосредоточены на войне, и вопрос о внутренних реформах должен быть отложен до заключения мира), – сказал Бьюкенен, – не можете ли Вы хотя бы подать кое-какие надежды на улучшение в ближайшем будущем». Царь улыбнулся, но ничего не ответил. «Хотя я не могу утверждать, – заключает посол, – что мне удалось внушить свою мысль Государю, но две недели спустя он действительно подал подобную надежду, присутствуя на открытии заседаний Думы».

221

Короткая речь сводилась к общим местам «с пожеланием успешной работы народным представителям». Секретарь Родзянко уверяет, что Николай II сказал не то, что официально потом было напечатано. Родзянко будто бы хотел запечатлеть золотыми буквами на мраморной доске царские слова, но отказался от этой мысли после того, как познакомился с текстом, присланным Министерством Двора. Едва ли в таком случае смог бы Милюков назвать речь «довольно бесцветной».

222

Это свидание сохранилось в «секрете» – и Милюков только позже рассказал о нем на совещании с Протопоповым в октябре 1916 г. (о нем сказано будет ниже).

223

Годнев этими полицейскими сведениями о тревожном состоянии на фронте объяснял смену премьеров: «Иначе Горемыкин сидел бы до сих пор».

224

Ковалевский (М. М.) в ноябрьском совещании блока называл программу «очень робкой», передавая суждения, слышанные им среди членов центра Гос. Совета, – даже бывший министр говорил: «мы радикальнее».

225

Если не считать неудачной попытки «соединить общественность с правительством» на специальном обеде, устроенном Штюрмером в министерстве на Фонтанке, где председатель Думы оказался в компании Маркова 2-го, Пуришкевича, Крупенского, т.е. с представителями той половины Думы, с которой Родзянко «ничего общего не имел». (Крупенский в то время входил в прогрессивный блок.) Дело свелось к тому, что Родзянко наговорил министрам «много неприятностей» – «даже Сазонов обиделся».

226

Конечно, об «ответственном министерстве» Родзянко говорить не мог, так как в такой формулировке вопрос в то время не ставился.

227

«Я бы попросил только гг. стенографисток не записывать этого выражения», – прибавил Родзянко.

228

Читатель легко усмотрит противоречия в оценках, которые происходят в разных цитируемых материалах. Но эти противоречия были в самой жизни, а не только в субъективных восприятиях наблюдателей того времени.

229

Позицию этого политического деятеля, стоящего на правом фланге оппозиции и мало склонного к революционизированию масс, вероятно, следует объяснить германофильской репутацией, которая сопровождала нового премьера.

230

Не имея под рукой воспоминаний Розена, я передаю сконцентрированно его «затаенные мысли», как он излагал их в Лондоне Набокову в откровенных беседах. Розен входил в состав парламентской делегации, поехавшей в мае в Европу. В Лондоне произошел инцидент, остро воспринятый старым, заслуженным русским дипломатом. Как «старейший», он должен был отвечать на банкете английскому премьеру, но один из делегатов – «человек громкий, решительный и резкий», по характеристике Набокова – заявил протест, сделав оскорбительный намек на «германофильские симпатии» Розена. Тот «немедленно и бесповоротно» решил отстраниться от делегации. Набоков с большой теплотой в воспоминаниях отзывается о «светлом облике» этого, по его мнению, искреннего и убежденного человека.

231

См. «Золотой немецкий ключ к большевистской революции».

232

Как все люди с повышенной нервностью, А. Ф. легко меняла свои заключения и поддавалась внушению со стороны. Ее письма полны такими противоречиями. Ярким примером может служить ее отношение к Гурко (брату генерала). 8 сент. она отмечала выступление Гурко на земском съезде, сказавшего приобретшую большую популярность фразу: «Мы желаем сильной власти – мы понимаем власть… с хлыстом, но не такую власть, которая сама находится под хлыстом». «Эта клеветническая бессмыслица направлена против тебя и нашего Друга». «Бог их накажет. Конечно, это не по-христиански так писать – пусть Господь их лучше простит и даст им покаяться». «Докажи им теперь всюду, где можешь, что ты самодержавный повелитель». Но когда Хвостов, в зените своего влияния, через месяц предложил этого самого Гурко послать в Сибирь для ревизии товарного движения по жел. дороге, то она сама готова рекомендовать этого «энергичного и толкового человека». «Но нравится ли тебе этот тип? правда, Столыпин был к нему несправедлив».

233

Выражение, показывающее, как надо воспринимать подобные квалификации в отношении Гучкова, Керенского и др.

234

А. Ф. читала только «Новое Время», поэтому так неправильно обобщала мнение печати. (См. ниже отзыв вел. кн. Ник. Мих.)

235

Это сказывалось во всех мелочах. А. Ф. любезна была мысль о «кустарных комитетах» – создать их во всей стране и таким образом «ближе узнать страну, крестьян… и быть в действительном единении со всеми» («обслуживать народ, в котором наша сила и который душой предан России»). М. П. эту мысль лансирует, как свою, и с Палеологом строит уже план открыть в Париже выставку русского народного искусства.

236

О наведении этих справок со слов Щегловитова рассказывает в своем «дневнике» («Убийство Распутина») Пуришкевич. Щегловитов разъяснил, что «прав нет», так как М. П. и после брака осталась лютеранкой. Щегловитову будто бы представлен был документ о том, что М. П. «обратилась в православную». Вероятно, затруднения были не только формально вероисповедного характера. Куропаткин в 1903 г. записал в дневник беседу на ту же тему с другим министром юстиции – Муравьевым. Последний сказал, что, «пока жива М. П., Владимировичи не могут рассчитывать попасть на русский престол, и что у него есть “документы”». Не шла ли речь о тех «нелепых толках», о которых упоминает в дневнике за 1882 г. участник «Священной Дружины» ген. Смельский? (Дневник был опубликован в «Голосе Минувшего») и которые изобличали М. П. в «зловредном сочувствии немцам» в связи со вскрытой перепиской ее с Бисмарком. С годами М. П. сделалась горячей русской патриоткой. Эта запоздалая метаморфоза не убедила Пуришкевича, продолжавшего считать, что М. П. осталась «закоренелой немкой и германофилкой». Свидетельство человека с навязчивой идеей нельзя признать убедительным. Но слова Пуришкевича как бы подчеркивают личную драму, которую переживала А. Ф.: Map. Павл. на всех патриотических торжествах фигурировала на первом плане, а она, искренне преданная интересам своей новой родины, всегда сходила за «немку».

237

В августовские дни Бьюкенен делал представление Царице о рискованности шага, совершенного Царем принятием на себя верховного командования.

238

В воспоминаниях Бьюкенен умолчал об этой беседе с Царем.

239

А. Ф. не представляла себе, что Милюков не так уже одобрял довоенную внешнюю политику Сазонова – особенно на Балканах. Может быть, то, что Кривошеин был «личным другом» сэра Джорджа (так характеризует взаимные отношения сам посол), содействовало охлаждению Императрицы к министру.

240

В обращении австро-германского командования 31 июля «королевство Польское» призывалось соединиться с наступающими войсками для того, чтобы освободиться «от столетнего кровавого владычества москалей».

241

Верх. главнокомандующим было опубликовано еще воззвание ко всем «народам Австро-Венгрии, призывающее население всеми силами содействовать русским войскам, которые несут «свободу» и осуществление «народных вожделений».

242

Воззвание составлено было, по-видимому, Струве и кн. Гр. Трубецким.

243

11 сентября от имени верховного командования издано было объявление к городскому польскому населению по поводу участия галицко-польских сокольских организаций во враждебных к России действиях. Население предварялось, что подобные организации не будут признаваться «воюющей стороною» и с ними будут поступать «со всей строгостью законов военного времени». Упоминание о том, что при нелояльных отношениях поляки не могут рассчитывать на «великодушие великой России», породило слухи, что обещания, данные в воззвании 1 авг., взяты назад.

244

Слово «местной» было исключено Советом министров, дабы не порождать подозрений, что это слово поставлено «не без умысла и является лазейкой для позднейшего толкования».

245

В Чрезв. Следств. Ком. Ледницкий передал беседу свою и члена Гос. Совета Шебеко с Крыжановским, который охарактеризовал им позицию «правых» словами: «Ну, черт с Польшей. Пусть немцы делают, что хотят». Записка Моск. Охр. отд. 6 сентября 15 г. мысли «черного блока» относительно Польши излагала так: «В государственном отношении утрата Польши с ее вечным стремлением к сепаратизму… может быть лишь приветствуема. У нас слишком много внутренних дел, чтобы растрачивать русские силы на борьбу с окраинами и открыто отстаивающим свою политическую независимость культурным польским народом». Такую концепцию разделяли не только реакционеры из мифического «черного блока», как о том свидетельствует записка, поданная предводителем московского дворянства Самариным от имени группы монархистов и доказывавшая, что интерес России требует независимости Польши.

246

Одним из поводов недовольства явилась затяжка с посылкой экспедиционного корпуса во Францию – и здесь усматривали закулисное влияние германофильствующей руки. В мемуарной литературе подчас дается совершенно превратное представление об этом вопросе. Так, например, Масарик говорит, «что русские давали огромные обещания (40 000 человек в месяц)». А вот что значится в письме Кудашева Сазонову 1 декабря 1915 г., в связи с прибытием Думера в Петербург, когда впервые был поднят вопрос о посылке русских солдат во Францию для пополнения недостающего людского материала в целях предотвратить возможность прорыва немцами французской линии фронта. «Излагая свою просьбу, – писал представитель мин. ин. д. в Ставке своему шефу, – Думер имел неосторожность слишком выпукло сопоставить взаимные услуги, оказываемые друг другу союзниками: французы нам дают ружья… мы же будем давать им людей. Это предложение торга бездушных предметов на живых людей особенно покоробило ген. Алексеева, и без того мало сочувствующего посылке наших солдат отдельными партиями в далекие загадочные экспедиции… По-видимому, оба собеседника расстались, не слишком довольные результатом своей беседы». «Доверительно» Алексеев сказал Кудашеву, что, вероятно, придется «все-таки что-нибудь для наших союзников сделать – по всей вероятности, придется послать одну нашу дивизию во Францию, но что этим и ограничится наша помощь им людьми. (Думер действительно просил ежемесячно присылать 40 000 человек.)

247

Извольский передавал, что во Франции противоборствовать колебаниям поляков считают возможным лишь при условии, что Россия возьмет на себя разработку проекта широкой автономии воссоединенной Польши и что союзники в той или другой форме присоединятся к этому проекту.

248

Лемницкий в показаниях назвал «сущим вымыслом» информацию Деп. полиции: «Никаких докладов никто не читал и читать не мог». Думаю, что Лемницкий был не совсем искренен. Информация Деп. полиции до известной степени была правильна, только выводы были, как всегда, чрезмерно обобщены и в силу этого не соответствовали истине – конечно, в Москве австро-германские обещания не были признаны «вполне приемлемыми» и не могли быть признаны при разделении польского общественного мнения на два довольно враждебных лагеря… Записка Деп. полиции о нелояльности поляков была разослана по армиям. Против нее была составлена контрзаписка Велепольским, подписанная всеми поляками – членами законодательных собраний. Алексеев обещал разослать и эту записку по фронту.

249

Велепольский в Чр. Сл. Ком. засвидетельствовал, что новый премьер при первом свидании произвел впечатление человека, который составил определенный взгляд на Польшу. Отвергнув предложение Велепольского и члена Гос. Думы Гарусевича, настаивавших на издании соответствующего акта в отношении Польши, Штюрмер ограничился при выступлении в Гос. Думе заявлением, которое Лемницкий назвал «пустым местом». Очевидно, это было результатом не отсутствия взгляда по существу, а тактикой.

250

По утверждению Пуришкевича, нимфой Эгерией Штюрмера был известный издатель «Кремля» историк Иловайский.

251

Аргументация Сазонова, или вернее проф. Нольде, видного члена партии к.-д., имела свои исторические корни и воспроизводила постановку польского вопроса после восстания 1863 г. В статье «Что нам делать с Польшей?», появившейся тогда в «Русском Вестнике», давалось также тройное разрешение польского вопроса. Катковский орган отвергал «полное отторжение Польши («добровольный отказ России»), которое обострило бы сепаратистские стремления других окраин, признавая испробованный опыт александровского времени непригодным, останавливался на третьем пути – слияния Польши и России в политическом отношении. Любопытно, что и в 1863 г. было авторитетное течение за полный отказ от Польши. Вел. кн. Конст. Ник. записал в дневнике, что эту идею у него развивал, например, кн. Н. А. Орлов, будущий посол в Берлине.

252

Автор делает оговорку, что наименее централистической была немногочисленная партия народных социалистов, которая в своей программе строительства России по федеральному (областному) началу и до войны делала для Польши исключение, признавая ее права на независимость. Правда, представители левых фракций, и в том числе соц.-дем., уже в декабре 1916 г. с кафедры Гос. Думы безоговорочно признали «абсолютное право» Польши на независимость, но надо иметь в виду, что это декларативное выступление Чхеидзе, Керенского и др. носило демонстративный характер в связи с рассматривавшимся Думой делом петраковского депутата, члена польского коло, горного инженера, автора многих научных трудов, Лемницкого, которого обвиняли в «измене» и зачислили в «немецкие агенты». Действ. ст. сов. Лемницкий подписал в Стокгольме, сохранив свое звание члена Гос. Думы, обращение к президенту Соед. Штатов Вильсону с осуждением русского режима в Польше. Немецкие газеты воспроизвели это обращение. Комиссия личного состава Думы под председательством деп. Маклакова предложила исключить по формальным основаниям Лемницкого из своей среды. (Докладчик избегал употребления термина «изменник» и называл Лемницкого «пораженцем».) Представители левых фракций отстаивали моральное право польских общественных деятелей выступать на международной арене в пользу признания независимости своей родины. В записке Деп. полиции, которую цитировал Штюрмер во всеподданнейшем докладе, как мы видели, дело представлялось более серьезным. Дума согласилась с докладом комиссии личного состава. «Более постыдного зрелища я не видел в Гос. Думе», – воскликнул трудовик Янушкевич, передавая настроение левого сектора Думы.

253

В цитированном письме 25 июня А. Ф. говорила о Наумове, который выражал Штюрмеру желание выйти в отставку: «Держась совсем иных взглядов, он не разделяет политики правительства. Хоть он честный и очаровательный человек, все же он упрям и приверженец идеи Думы, земств и т.д., и более надеется на их деятельность, нежели на правительство, – это не особенно хорошо в министре и затрудняет работу с ним…» В личной аудиенции у Царя Наумов в ответ на свое заявление о необходимости изменить обстановку работы для того, чтобы эта работа шла производительно, услышал: «Пока я этой обстановки менять не буду». Наумов показывал в Чр. Сл. Ком., что, получив при прощальной аудиенции разрешение говорить откровенно и желая дать несколько «искренних советов», он высказал все то, что у него «накипело». «Тогда Государь подошел и… поцеловал. Был в слезах…»

254

По записи в «дневнике» министра ин. дел фельдъегерь 6-го привез личное письмо Императора Сазонову.

255

Судя по показаниям Нератова в Чр. Сл. Ком., инициатива обращения послов при отставке Сазонова не могла принадлежать ему.

256

Согласно воспоминаниям Сом. Хора, занимавшего в это время должность начальника английской разведки в России, на него легла деликатная миссия воздействовать на Императора в отношении Сазонова.

257

Такое утверждение можно найти у Чернова. При небрежности пользования фактами, присущей этому автору, он условия назначения Штюрмера председателем Совета (колебания относительно немецкой фамилии) перенес на то, что было через полгода.

258

Мануйлов расхождение Штюрмера с Распутиным относил еще к более раннему времени (до назначения министром ин. д.). – Распутин был недоволен, что Штюрмер «совсем почти не откликался на его просьбы», сделавшись премьером; называл его «вторым царем». Вместе с Распутиным против Штюрмера шла и «дамская половина». Подтверждал это (впрочем, вероятно, со слов того же Манасевича) и Белецкий, говоривший, что после скандала, учиненного ему Распутиным, Штюрмер стал чаще встречаться с «Другом» на квартире ген. Никитина в Петропавловской крепости (дочь Никитина была поклонницей «старца»).

259

Белецкий считал, что особое недовольство Распутина и «дамского персонала» вызвало назначение министром юстиции Макарова, кандидатуру которого провел Штюрмер секретно от Распутина и «дамского персонала». Назначением Макарова А. Ф., относившаяся к нему с большим предубеждением за передачу Царюписем к ней Распутина, была действительно «сильно» взволнована: это человек, враждебный к «бедной, старой женушке». Вот точность воспоминаний! – Родзянко утверждает, что именно А. Ф. проводила Макарова, полагая, что он будет более податлив, нежели Хвостов (старший), в деле Сухомлинова.

260

Проект Крыжановского всеми в Совете признавался «неудачным и невразумительным» (показания антагониста Штюрмера Хвостова-старшего).

261

Этим аргументом как бы устранялось возражение А. Ф.: нельзя дать автономию Польше, не дав ее Балтийскому краю… Так Замойский передавал Родзянко сомнения Царицы.

262

Позже (письмо 7 сентября) А. Ф. ссылалась на авторитет «Друга», который высказался за «отложение» дела.

263

Дело идет о Вл. Велепольском – «наш Велепольский», как выразился Царь в письме 18 июля: «Я долго с ним беседовал, он очень хотел бы повидать тебя и в нескольких словах разъяснить все это глупое дело. Ты знаешь все, и потому это не затянется долго».

264

Резюме личных докладов Штюрмера напечатаны в сборнике «Монархия перед крушением».

265

Родзянко говорит, что он вел борьбу за устранение Шаховского, которого считал главным вдохновителем всех правых направлений и сопротивления общественности. При каждом докладе по принципу: «толците и отверзится вам», Родзянко говорил о Шаховском. Наконец Царь «потерял терпение» и спросил: «Кого вы думаете наметить?» Родзянко рекомендовал Протопопова, который «теперь европейски известен» (имел в виду его поездку за границу в парламентской делегации). Бывший «камер-юнкер» Протопопов был известен Царю с хорошей стороны – еще перед войной он был награжден, по представлению Сухомлинова, золотым портсигаром с бриллиантом и царским вензелем за заслуги по работе для армии.

266

Протопопов верил в чудодейственную силу «тибетской медицины», рассказывал Родзянко, после того как Бадмаев излечил его туберкулезную язву на ноге. Среди бадмаевских пациентов был и сам Родзянко, ездивший к тибетскому кудеснику в целях получить сведения о Распутине, данные против которого через иером. Иллиодора собирал в то время Бадмаев.

267

С Распутиным Протопопов виделся и у своей большой приятельницы кн. Тараховой, носившей звание придворной акушерки. Она имела сношение с думскими кругами в силу родственных отношений с членом Думы кн. Геловани (за ним была замужем ее дочь) и в то же время была в дружбе как со «старцем», так и с митр. Питиримом.

268

Сазонов не мог не знать о «стокгольмском свидании», так как помимо осведомления со стороны официальных правительственных агентов получал специальную информацию от особого уполномоченного министерства (от некоего М. X.), который, по словам Неклюдова, вел негласно наблюдение за посольством в Стокгольме.

269

9 августа.

270

Шингарев (в Чр. Сл. Ком.), не упоминая о Неклюдове, несколько иначе рассказал впоследствии об этом свидании с Протопоповым на квартире Милюкова, приписывая себе инициативу беседы: «Дней через десять после нашего приезда я был у него (Протопопова), и он рассказал мне о своем свидании в Стокгольме, причем вынул записную книжку и стал говорить, что он в Стокгольме водился с этим господином (я теперь забыл его фамилию, какой-то чиновник германского посольства, кажется, фон Луциус). Когда он кончил, я ему говорю: “Вы с ума сошли, кто вас уполномочил, ведь вы глава делегации, только что ездившей к союзникам, и говорили с германцами… Кто вам дал право?” – “Что же такое? Я делал разведку, мне интересно было, что они скажут”. – “Но ведь вы подводили всю делегацию, как союзники будут на это смотреть, это черт знает что такое. Ступайте к Сазонову и расскажите, ступайте к послам, ведь там будут болтать”. Затем я сказал об этом Милюкову и заставил Протопопова повторить ему рассказ, который был набросан в его записной книжке, при этом, когда я стал журить Протопопова…, то я увидел, что он меня не понимает, сколько я ни объяснял, что нельзя было этого делать, что это безобразие, он все говорил: “ничего тут такого нет”». Упоминание Шингаревым фон Луциуса (посла) показывает, что память депутата неотчетливо уже воспроизводила в момент показания старые разговоры. В показаниях След. Ком. Милюков говорил, что Протопопов в кулуарах Думы «довольно откровенно» рассказывал о германских предположениях о мире, потому Милюков вызвал его к себе. В новой интерпретации разговор велся в присутствии Шульгина.

271

Протопопов пробыл в Стокгольме полтора суток.

272

Посещение фордовского комитета отмечено в записной книжке Милюкова.

273

Вероятно, таким состоянием отчасти объясняется «хлестаковская черта» Протопопова, отмеченная в показаниях Милюкова: «Вообще Протопопов – это человек, про которого нельзя сказать, чтобы он сознательно намеренно говорил неправду, но у него эта хлестаковская черта имеется. Он органически говорит не так, как было».

274

С фон Луциусом будто бы произошла «непредвиденная печальная случайность» – он вытянул себе жилу на ноге и должен был слечь в постель.

275

Протопопов осведомил с самого начала Сазонова (об этом ниже), делал сообщение в думских кругах, о чем мы данных не имеем, за исключением упомянутого протоколом краткого письма Родзянко в газетах. Откуда взял Заславский, автор позднейшего памфлета-характеристики, напечатанного в журнале «Былое», данные, что Протопопов «беззастенчиво лгал и дурачил почтенных мужей Гос. Думы, как маленьких детей», мы не знаем. В объяснениях министру Неклюдов упоминал, что в дни своего приезда в Петербург в августе совместно с Протопоповым им была установлена сущность стокгольмской беседы.

276

Беседа с Протопоповым в изложении Бьюкенена происходила по инициативе посольства: член посольской миссии Лидней «косвенным путем» узнал о стокгольмском разговоре и попросил Протопопова «сегодня» (т.е. 15 июля) передать о нем непосредственно послу.

277

В те же революционные дни в «Русской Воле» приведен был рассказ корреспондента Петерб. тел. аг. Маркова о том, что Колышко должен был принять участие в организации стокгольмской беседы. Марков познакомился с Колышко в стокгольмской русской миссии, Колышко будто бы бывал и у Неклюдова и в силу этого пользовался влиянием в деловых кругах. Колышко, постоянный посетитель «холла» в гранд-отеле, был знаком с неким М., также бывавшим в посольстве и одновременно афишировавшим свои отношения к Луциусу. На Колышко, как на посредника, указывает русский дипломат Шелькинд, сведения которого, очевидно, повторяют лишь чужую информацию.

278

Возможно, что из-за нежелания бросить какую-либо тень на Поляка Прототопов говорил о номере, снятом Ашбергом. Не этим ли объясняются противоречия между свидетельствами Протопопова и Олсуфьева?

279

В личных беседах Поляк решительно отрицает самый факт представления им Протопопову записи стокгольмского разговора. Он говорит, что в конце ноября Протопопов звонил ему по телефону и просил подтвердить правильность протопоповской передачи стокгольмского эпизода, обещая за это ему дать чин действ. ст. советника.

280

Дело касалось каких-то денежных расчетов в Болгарии. Собеседник прикрывал свою командировку и через двадцать с лишним лет пеленой таинственности и не говорил, в чем дело.

281

Дружба с будущим министром возникла на почве некоторой заботливости, проявленной г-жой Поляк в отношении Протопопова, который находился в момент переезда в болезненном состоянии («барин закидывался» в это время, по выражению протопоповского лакея). Всегда немного легкомысленный и внешне обходительный, Пр. всецело подпал под обаяние «шарма» г-жи Поляк, как заметил сразу Неклюдов во время обеда в посольстве в день приезда путешественников (это отмечено в его воспоминаниях). Интимное доверие членов парламентской делегации, вероятно, было возбуждено и внешними отличиями, красовавшимися на груди г-жи Поляк: Неклюдов увидел две георгиевские розетки. Может быть, это только мемуарное восприятие, т.к. Поляк на фронте не работала и была лишь несколько причастна к международному Кр. Кресту по организации помощи военнопленным.

282

Напр., по Неклюдову, Николай II принял верховное командование 15 окт. Протопопов был назначен министром через 2 недели после стокгольмского совещания. Он и Олсуфьев первыми из числа парламентской делегации возвращались из Лондона через Стокгольм и т.д.

283

Это ясно было уже в период, когда формировалось общественное мнение вокруг стокгольмского эпизода. И поэтому не совсем понятно упорство, с которым подтверждал свою необоснованную версию, на основании «разговора с Неклюдовым», Милюков и в позднейшее время. В Чр. Сл. Ком. он показывал: «Неклюдов узнал post factum об этом событии в общих чертах и не поощрял Протопопова». Протопопов искусственно не пытался втянуть в дело официального представителя русского дипломатического корпуса.

284

Относительно Ашберга в литературе имеется еще одна легенда. Керенский в книге «La Verite» поспешил сделать необоснованное утверждение, что Ашберг, фигурировавший в «стокгольмском свидании», и Ашберг, являвшийся по так наз. «американским документам» (см. «Золотой немецкий ключ») посредником в передаче большевикам немецкой субсидии в 17 г., одно и то же лицо. Отсылаю читателей к своей книге. Из изложенного там ясно, с какой осторожностью и критикой надо относиться к этим фальсифицированным документам: возможно, что Ашберг вставлен нарочно творцами большинства «документов».

285

Суждения Полякова-Литовцева (прибывшего в Стокгольм в качестве газетного иностранного корреспондента) должны быть отнесены к числу лишь предположений журналиста, ничем в воспоминаниях не обоснованных. По его словам, идея свести Протопопова с Варбургом родилась в Петербурге в «влиятельном кружке лиц», смотревших с раздражением на поездку парламентской делегации. Это были не промышленники, а аграрии, которые боялись послевоенных солдатских мечтаний о земле. Им улыбался мир и союз с Германией: нити этой группы через Стокгольм тянулись в Берлин.

286

Кто здесь фигурирует? По смыслу речи должно было выступать «нейтральное» лицо.

287

Как было указано, Олсуфьев писал через полгода, оговорив, правда, что он имел «счастливую возможность сверить свои воспоминания с тем, что помнят о нашей беседе свидетели». Этими свидетелями, очевидно, были супруги Поляк. Сам Поляк свидетельствует, что он принимал непосредственное участие в составлении письма, которое должно было быть опубликовано и за его подписью. В своем отрицании Поляк шел еще дальше – он говорил, что при свидании в Стокгольме вообще ничего не говорилось о мире…

288

Штюрмер высказался еще категоричнее, упомянув, что Протопопов сам рассказывал «чушь эту про историю шведскую».

289

Белецкий даже утверждал, что глава политического розыска за границей, Красильников, стремился затушевать «стокгольмское свидание» раскрытием шпионской организации в Швейцарии.

290

Родзянко говорит, что Протопопов вообще был с Сазоновым в «особо хороших отношениях».

291

Белецкий говорил, что в этой поездке имя Протопопова было искусственно лансировано благодаря стараниям Гурлянда, директора распорядителя офиц. телеграфным агентством, с которым Протопопов имел «непрерывные сношения». В газетных сообщениях того времени такого специального выдвижения имени Протопопова не видно. Правда, лансировал Протопопова итальянский корреспондент «Русского Слова» Амфитеатров, в довольно повышенных тонах изображавший, например, 28 июня встречу, которая оказана была итальянским обществом председателю парламентской делегации. Протопопов «буквально очаровал римское общество всех его классов» – «редко я видел человека, которого в Риме полюбили так быстро и так серьезно». Преувеличенная восторженность Амфитеатрова, может быть, и объяснялась приглашением его к руководящему участию в проектированной Протопоповым газете… Это характеризует, однако, гораздо больше писательское кредо одного из «королей» русского фельетона, нежели потаенные мысли будущего министра.

292

Родзянко объяснял это удивительной «ловкостью», с которой Протопопов умел скрывать свою «фальшь».

293

Это утверждение (его можно найти и у Маклакова) мало соответствует действительности и заимствовано скорее из побасенок Пуришкевича, определявшего значение избрания Протопопова словами: «на безрыбье и рак голова». Родзянко в показаниях подчеркнул, что Протопопов в тов. пред. Думы был избран «с приветствием и с левой стороны Гос. Думы». В газете «День» можно было найти и объяснение, почему «левые» приветствовали Пр-ва – человека корректного, «умеренно либеральных взглядов», он не боялся открыто быть конституционалистом и в 3-й Думе пользовался «симпатией оппозиции и ненавистью правых». Антисемитизм всегда был в России лакмусовой бумажкой для испытания прогрессивности образа мыслей – в 3-й Гос. Думе Протопопов высказывался за отмену черты оседлости. Перед избранием на пост тов. предс. Думы Протопопов был избран председателем военно-морской комиссии.

294

В собрании 19 окт., желая разъяснить «двусмысленность» позиции Протопопова, Милюков говорил: «Вы за границей… говорили, что вы “монархист”, но там я не обратил внимания на это заявление; мы все здесь монархисты, и, следовательно, казалось, что нет надобности это подчеркивать. Но когда здесь выскочило это место из ваших заграничных речей и стали восхвалять вас как “монархиста” в таких газетах, как “Русское Знамя” и “Земщина”, тогда я задаюсь вопросом… в каком смысле вы “монархист…” в смысле “неограниченной монархии” или же вы остались сторонником конституционной монархии?.. Но тогда зачем было подчеркивать свой монархизм?»

295

Этот разговор в стенограмме изложен не совсем вразумительно. Выходит, что Протопопов сам хотел попытаться «туда попасть» закулисным приемом. Родзянко: «Я вам не позволю», если «легальным путем», «тогда пожалуйста».

296

Припомним прения в Совете министров, происходившие за год перед тем; даже Хвостов Алексей и его нимфа Эгерия Белецкий позже должны были задумываться над этим вопросом с точки зрения связанности его с заграничным кредитом.

297

Шингарев утверждал, что на обеде у Ротшильда, к которому для беседы по еврейскому вопросу должны были поехать Милюков, он и Протопопов, последний не был… Протопопов заболел – у него произошел какой-то нервный шок. «Я иногда соскакиваю», – выразился Пр. в разговоре с Шингаревым.

298

В Чр. Сл. Ком. Протопопов показывал: «С еврейским вопросом он (Царь) согласился очень легко, как только я стал на точку зрения Гос. Думы». Это означает, что Николай II, не желая брать на себя «инициативу», не возражал против еврейского вопроса через Гос. Думу (еще в декабре 1906 г. в письме к Столыпину Царь высказывался отрицательно к такой монаршей инициативе – «денно и нощно я мыслил и раздумывал о нем»). Получился своего рода заколдованный круг. Мы видели, как ставился в этом отношении вопрос в 1915 г. в Совете министров. Так же ставился он фактически и в 1916 г. Вернувшись из заграничной поездки с парламентской делегацией, Милюков настаивал на необходимости изменить еврейскую политику не только во имя «справедливости», но и для того, чтобы «с приличным лицом явиться перед глазами… союзников» (Милюков приводил заявление «руководителя» нью-йоркского финансового мира Шиффа, что «если что-нибудь будет сделано для русских евреев, то сейчас же американский капитал пойдет в Россию для займа»). Но речь шла все же об устранении «правительственного антисемитизма», т.е. об изменении текущей правительственной политики, а не о законодательном решении еврейского вопроса. Представители общественности (равно и еврейской) боялись поставить вопрос во всей его полноте в Гос. Думе – марки равноправия явно не выдержал бы объединенный «прогрессивный» блок. Найти достойный выход из тупика при таких условиях было трудно. Вопрос психологически был значительно сложнее, нежели это представляется иностранному исследователю, проф. Персу, который поставил в заслугу Распутину то, что он сумел добиться от монарха уничтожения ограничений для евреев.

299

У Заславского, одного из составителей очень хорошей работы «Хроника февральской революции» (1918 г.), с изменением политической позиции исчезла способность критического анализа, проявленного в этой работе. Статья, напечатанная в «Былом» (1924 г.), поскольку речь идет о конкретных эпизодах, представляет сплошную хронологическую путаницу – вплоть до того, что автор спутал Неклюдова с Олсуфьевым, причем приписал им слова, «произнесенные почти публично», которых они не произносили. Легкий анализ не оставил бы камня на камне в произвольном и фантастическом построении памфлетиста.

300

Лично в отношении к Распутину, может быть, он был вполне искренен. Для мистического настроения довольно неуравновешенного человека, по-видимому, искренне веровавшего в силу всякого рода хиромантов, гипнотизеров, магов и гадальщиков (яркую иллюстрацию представляют его сношения с «доктором» Пирреном – см. ниже), не так далек был шаг к вере в таинственную силу «старца» с «проницательными глазами», хотя и «не в полном рассудке». Эта мистика могла быть связана с верой в чудодейственность Бадмаева, который привел Распутина к прикованному к постели Протопопову, – «шесть месяцев лежал».

301

По словам Белецкого, в августе, пользуясь служебным выездом кн. Шаховского для обзора кавказских минеральных вод, Протопопов выставил свою кандидатуру на пост министра торговли и пром. и бесспорно получил бы это назначение, если бы предупрежденный об этом кн. Шаховской не прервал свою служебную командировку и не поспешил вернуться в Петроград, где сумел разрушить план Протопопова как при посредстве «Нового Времени», выступившего на его защиту, так и использовав свои связи не только с Распутиным, но и с противоположным… лагерем, где имел сильную поддержку в лице флаг-адмирала Нилова (противника Распутина). К утверждениям Белецкого о борьбе двух протеже Распутина приходится относиться с осторожностью. Закулисные августовские планы Протопопова сменить собой Шаховского до верхов не дошли, что определенно выступает в царской переписке. Отмечаем показания Белецкого, как противоположное утверждение, что Протопопов сразу был намечен министром вн. д., после своего представления в Ставке (см., напр., воспоминания директора Департамента полиции Васильева).

302

Отставку Хвостова связывали с попытками освобождения Штюрмером «изменника» Сухомлинова (что было в действительности, см. главу о муравьевской комиссии в III части нашей работы). На заседании 19 октября в кв. Родзянко Милюков прямо бросил упрек Протопопову: «В ваше назначение освобожден (?) другой предатель, Сухомлинов, и вы заняли место человека, который удален за то, что не захотел этого сделать. (Белецкий в показаниях не столько утверждал, сколько предполагал – «я думаю», – что на назначение Протопопова повлияло его отношение к Сухомлинову: «не веря виновности Сухомлинова», он пытался рассеять «предубеждения» правительственных кругов Франции и Англии против б. военного министра во время заграничной поездки и «не мог не коснуться в докладе Государю этого обстоятельства, выгодно оттенявшего в глазах Государя его позицию».) Если представляется вероятным переход Хвостова старшего с поста министра юстиции на пост министра вн. д. под влиянием известной интриги («упорство» его по некоторым делам, по выражению самого Хвостова, порождало желание «выкинуть» его из министерства юстиции – здесь было дело не только Сухомлинова, но и быв. петербургского градоправителя Драчевского, которого отстаивала вдовствующая Императрица), то представляется уже трудным связать эту версию с оставлением Хвостова на должности мин. вн. д. Причина лежит в данном случае в другой плоскости – в упрямой настойчивости, с которой Хвостов отстаивал сохранение обязанностей директора Деп. полиции за ген. Климовичем, который вызывал возражение со стороны председателя Совета министров.

В свое время, в период хвостовско-ржевской эпопеи, волновавшей царскую семью, Штюрмер был назначен министром вн. д. до тех пор, «пока все не войдет в свою колею» (показания Белецкого). В обстановке растерянности другого кандидата не было – Распутин будто бы отозвался: Щегловитов – «разбойник», Крыжановский – «плут», Белецкий – «наверное убил бы» (слова Манасевича-Мануйлова). При назначении Штюрмера министром ин. д. открылась вакансия для руководителя внутренней политикой (идея «диктатуры», т.е. сосредоточения внешней политики и внутренней в одних руках, как мы видели, была чужда верхам) – им был назначен неожиданно для себя Хвостов и столь же неожиданно для самого премьера. Последнее утверждал в Чр. Сл. Ком. всеведующий Белецкий, бывший в то время не у дел и все сведения свои о закулисных ходах черпавший из посторонней информации. В данном случае Хвостов в Чр. Сл. Ком. опроверг осведомленность Белецкого. Перемещение произошло по инициативе Штюрмера, как последний сам сообщил Хвостову. Неподготовленный к таким обязанностям, Хвостов вознегодовал: «Как же вы смели поднести мне такую пакость, не сказавши ни одного слова». «Я сказал ему, – продолжал Хвостов, – что хорошо понимаю, что он хочет выжить меня из состава кабинета, чего он и достиг, потому что я не приму это место… В тот же вечер я написал Е. В., что…“я умоляю… сжалиться надо мной… и не налагать бремени выше моих сил и способностей”. Хвостову все же пришлось уступить. Царь ему сказал, что не может его «оставить на прежнем посту». Как homo novus в ведомстве вн. дел, Хвостов ухватился за авторитет спеца в делах Департамента полиции Климовича, считая его «человеком порядочным и знающим». Между тем Штюрмер требовал «убрать Климовича» (путем назначения в Сенат) еще в бытность Хвостова дяди министром юстиции. Вследствие тогдашнего доклада Хвостова «выгнать Климовича» Штюрмеру «не удалось». Враждебное отношение к Климовичу (довольно прославленному деятелю политического сыска с очень «плохой репутацией», по отзыву в Чр. Сл. Ком. московского городского головы Челнокова, Климовича б. моск. градоначальник Рейнбот обвинял в соучастии в убийстве депутата первой Думы Йолоса, и это обвинение настойчиво поддерживал Бурцев) объясняется тем, что Штюрмер знал, конечно, подкладку, почему его предшественник Хвостов-племянник выдвинул Климовича. С откровенностью в Чр. Сл. Ком. «толстый» Хвостов показывал: «Мне нужен был человек, который бы был враждебен Штюрмеру… Мне нужно было подобрать такую компанию… Таким путем мне удастся и со Штюрмером кончить» («он останется один, без Департамента полиции, без помощи»). При назначении Хвостова, уже старшего, министром вн. дел, Штюрмер более решительно потребовал перевода Климовича в Сенат, на что Хвостов отвечал: «Я ни за что на это не соглашусь» – «с этого все и началось». «У вас есть вернейший способ убрать Климовича… переменить министра вн. д. …пока я министр вн. д., до тех пор Климович останется директором Департамента». В августе Климович произвел арест официально числящегося при председателе Совета Манасевича-Мануйлова, обвиненного в шантаже (об этом двуликом шантаже будет рассказано ниже при характеристике самого героя). Между Хвостовым и Штюрмером произошла такая сцена. Ее описывал в Чр. Сл. Ком. Хвостов: «Штюрмер ничего не знал об аресте Ман.-Мануйлова, когда я ему сказал, что хочу сообщить интересную вещь, которая сначала его напугает, потом, вероятно, обрадует: “Сейчас арестован М.-Мануйлов и арестован мертвой хваткой”. Он действительно побледнел, потом бросился ко мне на шею и начал меня благодарить и говорить, что он так доволен, что это негодяй и шантажист… Я сказал: “Я раньше вам не говорил об этом, зная, что вы робеете перед этим именем”. Может быть, Штюрмер в душе и рад был освободиться от опеки и наблюдения тогдашнего «ангела-хранителя» Распутина, но не мог не видеть в действиях Климовича выступления против него самого (припомним утверждение Белецкого, что Климович будто бы рассматривал назначение Штюрмера министром ин. дел как начало падения влияния царского фаворита). Чтобы уволить Климовича, надлежало сменить министра вн. дел. Между Штюрмером и Хвостовым происходит такой диалог. Штюрмер спрашивает: «Мне очень совестно, что я с вами об этом говорю, но вы ничего не будете иметь против того, чтобы я доложил?» Хвостов: «Вы только меня обрадуете». Они оба даже вместе обсуждали вопрос о преемнике, и «даже остановились на одном лице». Штюрмер возил Государю одного предполагаемого преемника… «Это не был Протопопов, а другой «военный человек…» Трудно назвать закулисной интригой то, что сопровождается процитированным только что разговором. Устранению Климовича сочувствовала Императрица. Она писала 7-го: «Скверный человек, который ненавидит нашего Друга и все же ходит к нему, притворяясь и подлизываясь к нему».

303

Генерал-майор, умерший в 1898 г., – человек, близкий царской семье.

304

«Несчастная мысль насчет министерства, – говорил Протопопов в Чр. Сл. Ком., сам себе противореча, – мне приходит после моей поездки за границу». По предположениям протопоповского шурина Носовича толчком к развитию честолюбивых замыслов неудачного спасителя России послужило предсказание (в 1913—1914 г.) выдающейся политической карьеры, сделанное ему «хиромантом» Пирреном, клиентом которого он был.

305

В показаниях эту сцену Родзянко относил к более раннему моменту – однажды, когда у него «играли в карты», т.е. до назначения Протопопова министром. Едва ли это было так. В воспоминаниях он рассказал как будто бы более правдоподобно.

306

Грей, по словам Набокова, отыскал в своем собеседнике «что-то персидское».

307

На вопрос председателя Чр. Сл. Ком., почему он так волнуется, Протопопов ответил, что он болен неврастенией «продолбление черепа, это даром не проходит». На него находит «полосами», почему он лечился внушением у психиатра Бехтерева. Неврастенией, очевидно, следует объяснить исключительную говорливость Протопопова. Неклюдов вспоминает, что при свидании в Стокгольме со шведским министром ин. д. Протопопов никому не давал говорить, А. Ф. писала 29 сент.: «Он сыплет словами, как заведенная машина».

308

Знаменитый фельетонист, пожалуй, не так уже был неправ в определении общественной психологии. Травля умеренного Кутлера правыми загнала его в лагерь «левых», – отмечает Витте в воспоминаниях.

309

Умолчание о Стокгольме, конечно, нельзя объяснить тем, что Протопопов вступил там в беседу с одобрения всей парламентской делегации, как утверждал Троцкий в «Истории русской революции»: «Либералы преследовали этой разведкой немаловажную внутреннюю цель: положись на нас – намекали они Царю, и мы тебе устроим сепаратный мир лучше и надежнее Штюрмера». Не трудно установить, как попала эта фантазия на страницы повествования Троцкого. Он заимствовал это из предсмертной записки Протопопова, опубликованной в заграничном «Голосе Минувшего» (№ 2), – только не из самой записки, а из предисловия Рысса к ней. Через много лет Рысс вспоминал, что Протопопов ему рассказывал, что беседа с Варбургом велась в присутствии русского посла (и это повторил Троцкий) и о ней были осведомлены члены делегации. Путаница, конечно, создана автором предисловия – к сожалению, редакция в свое время этого специально не оговорила.

310

По словам Протопопова, Пуришкевич, узнав об его назначении, сказал: «Зачем идете? Все равно вылетите через месяц».

311

См. «На путях к дворцовому перевороту». Напр., статья в радикальном петербургском «Дне» и в других органах печати. В «Речи», правда, «белое место» было откликом на назначение Протопопова: «У Протопопова – хорошее общественное и политическое прошлое. Он – целая программа, которая обязывает», – заявил Гучков в интервью с журналистами. На московск. конспиративном собрании у Коновалова говорилось еще более определенно – о «капитуляции» правительства перед обществом, «почти равносильной 17 октября». После министра-октябриста не так уже страшен будет министр-кадет. Можно допустить, конечно, что суждения эти, полученные от секретных информаторов, сгущены.

312

Драма, в силу особых свойств Протопопова, явившегося на объяснение с бывшими думскими «товарищами» в форме шефа жандармов, и специфичности краткой протокольной записи, отметившей все несуразные реплики героя заседания, превратилась в фарс. «Прочитав официальную стенограмму (т.е. запись Милюкова), – вспоминает Гиппиус, – мы все чуть не впали в истерический неудержимый хохот». «Стенограмма» получила широкое распространение. Последний министр ин. д. старого режима Покровский в Чр. Сл. Ком. указывал, что эта «стенограмма» повлияла на изменение мнения о Протопопове.

313

Шингарев передавал о своем крайнем удивлении, когда Протопопов в ночной беседе в Париже, излагая свой план создания газеты промышленников, серьезным образом намеревался привлечь к участию в этом органе Милюкова.

314

Такой и оказалась германская дипломатия, – спешил заключить Чернов, не смогший привести конкретных данных в доказательство того, что со стороны русского правительства действительно была протянута рука хотя бы из-за кулис.

315

Странно, однако, что сам посол, познакомившись с речью Милюкова в Гос. Думе, не задал ему естественного вопроса. Причина в том, что в действительности он сам был одним из информаторов думского трибуна.

316

Бенкендорф считал назначение Штюрмера «безумием» (К. Набоков).

317

«Всецело разделяю взгляд о необходимости разъяснять всякие сомнения англичан в неизменности и после окончания нынешней войны дружественной Англии ориентировки внешней политики императорского правительства», – отвечал Штюрмер 9 сентября. – Поэтому, не ограничиваясь заявлением, уже ранее сделанным мною в печати после вступления в должность министра ин. д. …я предполагаю воспользоваться первым подходящим случаем, чтобы от имени императорского правительства состоялось заявление в указанном выше смысле, дабы положить предел тайным проискам наших противников и питаемой ими тревоге английского общественного мнения».

318

Эти сплетни вызывают всегда скептическое к себе отношение, ибо союзническая военная контрразведка с неменьшей легкостью, чем русская, создавала всякого рода шпионские дела. Вот эпизод, относящийся до некоторой степени непосредственно к вопросу, который нами затронут. В одном из своих очерков, посвященных истории тайных военно-морских антибольшевистских организаций и получивших известную популярность, Лукин рассказывает на основании «документа», полученного им из «весьма авторитетного и осведомленного источника», о предательстве в кругу ближайших сотрудников Бенкендорфа («Ил. Рос.» 27 ноября 1837 г.). К анонимным документам, которыми часто пользуется автор романсированных исторических повествований, приходится относиться сугубо осторожно, ибо часто под документом фигурирует у него записанная беседа, как бы за чашкой чая. Так, из «авторитетного и осведомленного источника» автор почерпнул сведения о «предательстве» во время войны «второго секретаря» русского посольства в Лондоне ф. Зоберта, который, будучи по происхождению немец, передавал неизвестным «тайным агентам» немцев «секретнейшие дипломатические документы». Возник даже вопрос, не был ли «Зоберт причастен к гибели лорда Китченера». Если все это было (что весьма маловероятно), то это было в период сазоновского министерства. Имя Зоберт, очевидно, выплыло в связи с тем, что секретарь русского посольства в Лондоне, по происхождению балтийский немец, впоследствии опубликовал в Германии ряд дипломатических документов, прошедших через его руки и на министерском языке обычно называвшихся «дипломатическим салатом». В этом текущем дипломатическом вермишеле не было особо секретных документов.

319

По существу, Пуришкевич и «жида» не забыл. Белецкий рассказывает, как Пуришкевич, получив от Хвостова «толстого» соответственную правительственную субсидию, прежде всего у Замысловского купил для солдатских библиотек в своих санитарных поездах 400 книг по делу Бейлиса.

320

Вот как легко открывался потайной ларчик шпионажа! Участие «непримиримого» Дубровина на нижегородском съезде показывает, что выходка, за которую пострадал дубровинский орган «Русское Знамя», окрещенный националистами из «Нов. Времени» по шаблону «Прусским Знаменем», должна быть отнесена к числу газетных проявлений хулиганского жаргона, который был свойственен этому органу печати. Не то с злорадством, не то с ожиданием «Русское Знамя» писало, как немецкие цеппелины разгромят «жидовский Париж». Характеризовать этой выходкой политическую позицию последователей Дубровина (их ген. Богданович в своих записках назвал «клоакой»), очевидно, не приходится. Недаром один из них, Пасхалов, в письме к лидеру (январь 16 г.) возмущался «удивительным бездействием» на фронте.

321

Националистическое настроение в первое время захватывало и рабочую среду. Большевистские историки объясняют это влиянием рабочих групп «Союза русского народа». Так было, напр., в старой «цитадели революционного движения» – на паровозостроительном заводе в Харькове.

322

Это происхождение счел нужным подчеркнуть Бьюкенен. Штюрмер – сын военного, мать его – урожденная Панина, женат он был на Струковой. Из воспоминаний Симановича, человека близкого к Распутину, можно узнать, что он поддерживал Штюрмера, как еврея по происхождению.

323

Достаточно яркой иллюстрацией к этому «русскому миру» мог бы служить рассказ Пуришкевича, если бы достоверность его в деталях не приходилось заподозривать. Дело касалось утверждения задуманного Пуришкевичем общества «Русская Государ. Карта», имевшего целью начертать русскому народу будущую карту России и обосновать исторически, географически и этнографически ее возможные границы на мирном конгрессе. Штюрмер на это «многозначительно» сказал, что, как министр ин. дел, он вызвал к себе престарелого Иловайского и просил набросать схему наших территориальных приобретений на западе, дабы явиться во всеоружии в дни мирных переговоров. Пуришкевичу показалось «диким» уготовить место нимфы Эгерии на мирном конгрессе «впавшему уже в детство» издателю «Кремля», неспособному ориентироваться в современной европейской конъюнктуре. Как истинный мемуарист, Пуришкевич утверждает, что только несколько месяцев спустя (!) ему удалось добиться утверждения устава Общества благодаря «содействию моего приятеля мин. вн. д. А.И. Хвостова», вынужденного уйти в отставку за 4 месяца до назначения Штюрмера мин. ин. д.

324

Мы отбрасываем, конечно, «марксистскую концепцию, которая подобные явления пытается объяснить только грубой “зависимостью от иностранного капитала”».

325

Материалы, собранные в записках Охр. отд., указывают, что тенденция привлечь союзные правительства к «моральному воздействию и давлению» на правительство русское вызывало подчас живую оппозицию в более консервативных элементах общественности. Так, напр., «записка» от 5 мая 1916 г. отмечает предложение к.-д. Бахрушина на совещании представителей общегородского и общеземского союзов в Москве «осведомить… правительства, парламенты и общество союзных держав» о положении России и показать «общественному мнению на Западе, что русское правительство это – одно, а русское общество – другое» (Бахрушин ссылался на прогрессиста Коновалова, имевшего соответственную беседу в Петербурге с французским министром Тома и осветившего последнему картину борьбы правительства с общественными организациями), и возражение городского головы Челнокова, протестовавшего против «вынесения сора из избы» за границу и считавшего, что такое обращение в «чрезвычайно тактичной и осторожной форме» – «скорее частным путем» могло бы иметь место в виде «крайней исключительной меры». Аналогичное происходило и в военно-пром. комитете при обсуждении составленного Поплавским проекта осведомительного письма к Тома.

Любопытно, что французский посол в своих записях, выделяя Милюкова, Маклакова и Шингарева, жалуется на холодное отношение к союзникам (в частности, к французам) большинства членов партии народной свободы.

326

Английский посол увидал даже интригу в том, что его во время завтрака при октябрьском посещении Ставки посадили между двух великих княжон – специально для того будто бы, чтобы помешать его разговору с Царем, так как Штюрмер и его «могущественные друзья» боялись влияния, которое посол мог оказать… Вероятно, интимную любезность – царская семья была в Ставке – он с мелочной подозрительностью принял за интригу, так как посол не мог не знать, что в царском обиходе не было принято поднимать политические беседы в обыденное время и что все аудиенции происходят после. Такую аудиенцию сэр Дж. Бьюкенен и получил.

327

Трудно допустить, что Милюков не знал подноготной. Если у такого добросовестного свидетеля, как Нератов, сохранилось почему-то представление, что военная власть настаивала на немедленном выступлении Румынии (считая «весьма нужным» – быть может, здесь неясность от стенограммы или краткости показаний Нератова) и что министерство в этом вопросе, не принимая «самостоятельного решения», всецело действовало по настоянию военных властей и союзников, то даже такой далекий по своим занятиям от внешней политики человек, как член Комиссии Ольденбург, знал, что существует «противоположный взгляд», что вопрос в действительности прошел «под известным давлением союзников, против намерения наших военных властей».

328

Вспомним соответствующие «стратегические советы» А. Ф., которая весьма озабочивалась выступлением Румынии и была по характеристике Штюрмера в Чр. Сл. Ком. «более довольна…, чем заслуживает».

329

Небезынтересен позднейший отклик самого Сазонова в воспоминаниях. Приводя отзыв французского военного историка ген. Бюа, что выступление Румынии являлось «уже запоздалым», он говорит, что этот взгляд «разделялся вполне и русскими военными кругами и мною лично… Сменивший меня в этой должности Штюрмер держался в этом вопросе, как во всех остальных, противоположного со мной взгляда. Это облегчало ему обязанность иметь собственное мнение в вопросах военной политики. По настоянию наших союзников, действовавших в свою очередь под давлением нервно настроенного общественного мнения, начальник русского штаба ген. Алексеев был вынужден потребовать в конце августа 16 г. немедленного выступления Румынии против Австрии под угрозой лишения ее обещанных выгод. В глазах Штюрмера это было большим дипломатическим успехом, на самом деле это было ошибкою, размер которой Алексеев верно оценивал».

330

«Если я пошлю значительные силы в Добруджу, – говорил Алексеев в беседе с представителем министерства ин. д. Базили, – я должен буду отказаться от наступательной операции в Галиции, а ведь война будет решаться на нашем западном фронте; если я ослаблю на нем наше положение, немцы могут сделаться на нем хозяевами».

331

15 июля Штюрмер из Царского Села получил телеграмму: «Прикажите запретить «Нов. Врем.» и другим печатным органам резкие и неприязненные статьи против личности короля Константина греческого».

332

Напомним, что временное революционное правительство в России (во всяком случае, после выхода из состава его первого министра ин. д. Милюкова) было «безусловно против насильственного втягивания» Греции в войну (июльская телеграмма Терещенко в Париж).

333

Небезынтересен отклик, который мы можем найти в «дневнике» Палеолога. В середине сентября в решительную фазу «дуэли» короля и Венизелоса во французском посольстве появился «журналист», находившийся в контакте со Штюрмером и передававший послу, что некоторые авторитетные лица при Дворе не без удовольствия предвидят возможность династического кризиса в Греции и выражают даже надежду, что Франция окажет содействие скорейшему разрешению вопроса в сторону, благоприятную для союзников. Палеолог осторожно ответил, что политика Бриана в отношении к Греции отнюдь не связана со сменой династии. Палеолог увидел здесь «игру» Штюрмера и желание провести под французским флагом на греческий престол кандидата из императорской русской семьи. Не стоит анализировать миссию анонимного журналиста. Если и допустить, что нечто подобное было, никак нельзя признать, что в подобной «игре» Штюрмер действовал на пользу Германии.

334

Греческая проблема в новой конфигурации обсуждалась на международной конференции в Петербурге уже в январе 1917 г. Впервые вопрос о низложении Константина и признании Венизелоса в дневнике французского посла поставлен 5 декабря (н. ст.), когда он записывает соответствующее предложение Бриана, после того как французские войска должны были покинуть Афины, где восторжествовала «германофильская» партия. Нератов высказался тогда против этой «авантюры»: его заключение казалось Палеологу «самою мудростью».

335

Сам же он продолжал считать желательным «изыскать способ», завязать «непосредственные сношения с болгарскими политическими деятелями», «без какого бы то ни было чужого влияния, хотя бы союзников» (письмо Базили 9 августа).

336

Международная ориентация Штюрмера отчасти может быть охарактеризована некоторой активностью правительственной политики в славянском вопросе, проявившейся как раз в августе 1916 г. Министерство ин. д. при предшественнике Штюрмера считало своим долгом придерживаться традиции международного права и отвергать поэтому попытки создать на территории России чехословацкие войска из военнопленных (соответствующая записка бар. Нольде), хотя чешские националистические круги делали большие авансы русской Империи и выражали желание, чтобы «свободная и независимая корона св. Вацлава заблистала в лучах короны Романовых». При новом министре ин. д., столь считавшемся якобы с немецкими авансами в связи с подготовкой сепаратного мира, эта формальная скрупулезность исчезла… В августе Николай II принял делегацию союза чехословацких обществ в России во главе с депутатом Дюрингом, возбудившую ходатайство о создании самостоятельного чехословацкого войска, и отнесся к этой идее сочувственно. (Еще раньше – в апреле – военнопленные славяне были освобождены по инициативе ген. Алексеева.) К этому времени относится и реальное создание первых таких военных частей.

337

Лишь обостренная обида могла побудить Сазонова написать в воспоминаниях, что вся деятельность Штюрмера у Певческого моста носила анекдотический характер и оценена была по достоинству иностранными представителями.

338

У этого неистового депутата не только не было «свинца» в ногах, по замечанию старого редактора «Русск. Архива» Бартенева, но не хватало в голове, как и у его «приятеля» Алексея Хвостова, какихто «задерживающих центров».

339

Отрекся Штюрмер и перед Нератовым.

340

Курьезно, что Штюрмер в ответ на предложение Родичева в Чр. Сл. Ком. разъяснить «дурные предположения», связывающиеся с изъятием из министерства Арцимовича, сказал, что последний «служил в Берлине и… существовало опасение, что он, может быть, более расположен к Германии, чем желательно». Мечтой Арцимовича было сенаторское кресло, что и реализировалось его отставкой с должности тов. министра. При Штюрмере уволен был и «изменник» Козел-Поклевский. Антагонист Штюрмера в кабинете старший Хвостов, слова которого в Чр. Сл. Ком. о «платонической» любви в международных отношениях мы цитировали, показывал: «Я довольно низко ставил способности Штюрмера и думал, что он с этим делом не справится, сделает какие-нибудь опрометчивые шаги и нарушит добрые отношения с союзниками, но до меня не доходило чего-либо подозрительного в смысле его изменнических поступков или предположений. При мне он всегда выражал самые патриотические чувства, ярую ненависть к немцам и Германии и полную симпатию к союзникам. Если он иногда и говорил, то я не видел ничего позорного» (далее шли слова, которые уже приводились).

341

Хотя Бьюкенен в интервью в «Нов. Вр.» и говорил, что он первый раз в жизни чувствовал необходимость потребовать извинения, de facto дипломатические представители демократических держав много раз обращались к правительству «самодержавному» для обуздания неугодной им печати. Напр., Палеолог записывает в феврале 11 г.: «Много раз я должен был указывать Сазонову, Горемыкину, ген. Сухомлинову на несправедливые и неучтивые (de′sobligeantes) оценки некоторых газет. По утверждению одесского издателя и журналиста Ксидиаса, «Одесские Новости» были запрещены по требованию Бьюкенена, как орган англофобский. Иностранная печать высказывалась подчас очень резко о России. Пытались ли воздействовать соответствующим образом через правительственные органы русские дипломаты за границей?

342

Штюрмер, по словам Нератова, узнал об инциденте от самого Бьюкенена.

343

По обобщающим данным Московск. Охр. отд., на состоявшейся в конце ноября конференции к.-дем. партии «многие делегаты отмечали все растущее в обществе отрицательное отношение к Англии. Из записей Милюкова видно, что Шингарев в заседании блока 27 ноября говорил, что «приходится бороться в нашей собственной среде с опасением Англии».

344

В своей «Истории революции» Милюков говорит, что сам оратор склонялся скорее к первой альтернативе, но аудитория поддерживала вторую.

345

У носителей верховной власти, во всяком случае, этого страха «перед народом, перед всей страной» не было. Существовала как раз противоположная иллюзия, что уже много раз было отмечено в нашем изложении.

346

На этой молве, приписывавшей указанную фразу военному министру ген. Шуваеву, Милюков и построил свою антитезу: глупость или измена.

347

Стилизация их доходит до крайних пределов, при которых стираются все грани между словом мемуариста, вымыслом романиста и позднейшей оценкой политика.

348

В речи Милюков говорил, ссылаясь на опубликованный во французской «желтой книге» германский документ о приемах дезорганизации неприятельской страны (см. «Золотой немецкий ключ к большевистской революции»), что германцы «ничего лучшего… не могли сделать, как поступить так, как поступило русское правительство»: в данном случае Милюков повторял лишь более ранние слова Гучкова: «Если бы жизнью руководил немецкий штаб, он не создал бы того, что создала правительственная власть». Слова Гучкова и Милюкова в воспоминаниях повторены Родзянко.

349

В воспоминаниях, подделанных под «дневник», Шульгин пытается реабилитировать себя: «Разумеется, шпиономания – это отвратительная, неимоверно глупая зараза. Я лично не верю ни в какие “измены”, а “борьбу с немецким засилием” считаю дурацко-опасным занятием. Я пробовал бороться с этим и даже в печати указывал, что, “поджигая бикфордов шнур, надо помнить, что у тебя на другом конце”. Я хотел этим сказать, что нельзя всякого немца в России считать за шпиона потому, что он немец, памятуя о принцессе Алисе Гессенской… Меня прекрасно поняли и тем не менее изругали с “Нов. Вр.” во главе… Но все же нельзя не считаться, когда все помешались на этом… Это нестерпимо глупо, но ведь все революции во все века двигались какими-нибудь кругло идиотскими соображениями». Ссылка на «революции» уже потому совсем неуместна под пером Шульгина, что те «добровольные ищейки», которые, по его словам, рыскали «даже вокруг Двора», отнюдь не принадлежали к революционной среде.

350

Человек искренний, но политически несколько примитивный, председатель Думы, может быть, реалистичнее оценивал возможность воздействия на монарха, который органически не понимал парламентской конституции, отрицая наличность ее для России, и по своей психологии был более склонен к приватным беседам. Думская делегация, не выходившая в таком представительстве из сферы своего ведения, могла быть принята монархом и оказать соответствующее влияние в «трагический» момент переживаемого времени.

351

В введении к французскому изданию материалов, вошедших в сборник «Падение царского режима», т.е. вопросов в Чр. Сл. Ком. Временного правительства, Маклаков высказывал недоумение по поводу систематической оппозиции со стороны Думы «созданию особого министерства гигиены» (должен был его возглавлять проф. Рейн), предпочитавшей оставить врачебное дело в ведении одного из Департаментов мин. вн. д. После предложения Шингарева эта думская тактика становится понятной.

352

Путаница в истории этих записок рассмотрена ниже в главе XIV.

353

Это не мешало Родичеву усиленно допрашивать Климовича, в связи с разоблачением Милюкова, о швейцарском «салоне Нарышкиной».

354

Милюков не указал, от какой именно группы эмигрантов он получил сведения. Как раз в ленинском окружении – среди «левых циммервальдийцев» – особенно настаивали на германофильских тенденциях правительства.

355

А. Ф. только на эту сторону в речи лидера думской оппозиции и обратила главным образом внимание. Она писала 4-го: «Бедный старик – как подло с ним и о нем говорят в Думе. Во вчерашней речи Милюков привел слова Бьюкенена о том, что Штюрмер изменник, а Бьюкенен в ложе, к которому он обратился, промолчал, какая подлость… Пусть они кричат, мы должны показать, что мы не боимся и что тверды…» По-видимому, Бьюкенена не было в зале, когда говорил Милюков.

356

«Стокгольмскую историю», предшествующую назначению Протопопова и произведшую «тяжелое впечатление на… союзников» (Милюков говорит об этом впечатлении как непосредственный «свидетель»), оратор обошел, так как ему хотелось еще думать, что «тут было проявление того качества… которое хорошо известно старым знакомым А.Д. Протопопова – его неуменье считаться с последствиями своих собственных поступков».

357

В чем они выражались, мы скажем ниже при характеристике «русского Ракомболя», как назвали «Русск. Ведомости» этого авантюриста.

358

Намек на Климовича и Хвостова (А. А.). Как произошло увольнение Хвостова, было выше рассказано. Дело было значительно сложнее.

359

1 ноября Милюков лишь косвенно намекнул на связь Ман.-Мануйлова с немцами, рассказав, как он выступил непосредственно по поручению немецкого посла гр. Пурталеса в попытке за несколько лет до войны за солидную цифру в 800 000 руб. подкупить сотрудника «Нов. Вр.» проф. Пиленко. Имени тогда Милюков не назвал, раскрыв его в показаниях Чр. Сл. Ком.

360

Этот мифической «миллион» в другой конъюнктуре превратился в «миллион», который должен был получить Штюрмер за проведение в министры финансов очень богатого человека, члена Гос. Совета Охотникова. Данные следствия не дали материала для конкретной характеристики тех «темных и скандальных способов стяжания» Штюрмера, о которых говорил Милюков в своей истории революции. Все это так и осталось длинным хвостом пикантных анекдотов.

361

Может быть, намек можно найти в таком замечании: «Я пользовался арестом обвиняемого для расширения рамок дела… рисовались очертания других шантажей. Мало того: появились улики, которые указывали, что Ман.-Мануйловым было много натворено такого, перед чем бледнел этот жалкий шантаж».

362

Молва о взятке, по-видимому, пошла от того, что в батюшинской комиссии обвиняли ближайшего сотрудника Штюрмера Гурлянда в том, что он через члена Гос. Сов. Озерова и сотрудника «Русск. Слова» Руманова предупредил Рубинштейна, что ему грозит обыск. Вопрос этот был поставлен еще в июле, и Штюрмер сделал соответствующий доклад Царю, выразив уверенность, что Гурлянд, отстранившийся от дел, легко оправдается от возводимых на него обвинений.

363

Можно привести одну иллюстрацию для характеристики, напр., «демагогии» министра вн. д. Алексея Хвостова. При открытии под председательством министра «Общества борьбы с дороговизной», которое имело целью создать в Петербурге сеть продовольственных лавок для рабочих, известная деятельница «Союза русск. народа» Степанова-Дзебори, прежний член его «боевой дружины», учредительница общества активной борьбы с революцией, получавшая денежные субсидии из секретных сумм Деп. полиции для «противодействия забастовкам», говорила, что «война нужна богачам Гучкову, Коновалову, а рабочим не нужна», и т.д. – так эта речь, во всяком случае, воспроизводилась в Чр. Сл. Ком.

364

См. «На путях к дворцовому перевороту» и «Золотой ключ к большевистской революции».

365

В некоторых показаниях перед Чр. Сл. Ком. (в частности у Протопопова) этот эпизод ошибочно отнесен на январь 1917 г.

366

Она намечает даже персонально лиц, не носящих «немецких фамилий», и включает в список даже столь нелюбимого ею вел. кн. Ник. Мих., «так как он в хорошем настроении духа».

367

В изображении Родзянко все объяснялось нераспорядительностью и несогласованностью министерств: интендантство заказывало, жел. дороги привозили, а сохранять было негде; на рынок выпускать мясо, предназначенное для отправки в армию, не разрешалось; кругом холодильников в Петербурге были навалены горы гниющих трупов… Сотни тысяч пудов гибли от неорганизованности транспорта из Сибири.

368

Немудреные советы Распутина, свидетельствующие о его «понятливости» в продовольственном вопросе (мнение историка Покровского), в действительности лишь повторяли в прикрытой пророческой форме ходячую уже мысль об организации «товарной недели», которая была осуществлена Особым Совещанием по транспорту, по инициативе нач. моск. каз. ж. д. инженера Воскресенского.

369

Из записей Яхонтова мы могли усмотреть, какой больной пятой для правительства являлись продовольственные вопросы; ниже мы увидим, как остро ставил их б. министр реакционер Маклаков, которому суждено было выступить в роли «мужа совета» накануне революции.

370

Отзвуком алексеевской записки надо считать неосуществившийся проект военного министра Шуваева, подвергшийся в заседании Особого Совещания по продовольствию 26 сентября жестокой критике со стороны представителей промышленности и, как ни странно, «общественности». В соответствии с решением совещания, бывшего в Ставке, в июле военное министерство разработало «правила» снабжения рабочих главнейших заводов, работавших на оборону, продовольствием из запасов военного ведомства в размере солдатского пайка, в целях борьбы с «забастовочным движением» путем обеспечения заводских рабочих и их семей. Проектируемая мера вызывала необходимость соответствующего оборудования на фабриках и заводах. В этом увидали вмешательство военного ведомства во «внутренний распорядок» промышленных предприятий, которое должно привести к тому, что рабочие будут предъявлять фабрикантам «совершенно невозможные требования».

371

Для того чтобы узнать настроение банков, Протопопов собрал совещание их представителей, которое не высказалось определенно: «надо подумать».

372

Протопопов показывал, что его предположение о централизации дела в руках высшей администрации вызвало возражение со стороны его ближайших сотрудников по разработке проекта, поэтому он доложил свой проект в Совете министров, не упомянув о роли, предназначенной губернаторам, на что обратил внимание Трепов.

373

Григорович в воспоминаниях, которые, к сожалению, нам известны лишь в отрывках из статьи Лукина, напечатанной в «Посл. Нов.» (№ от 30 апр. 1831 г.), несколько по-иному излагает дело, относя (очевидно, ошибочно) обсуждение вопроса к более позднему времени – за день до открытия Думы. Григорович решительно высказался против нежизненного проекта, который должен был привести к ухудшению положения, так как все в конце концов окажется в руках полиции. Морской министр полагал, что вопрос нельзя решать без Думы, и видел в попытках Протопопова захватить в свои руки продовольствие – ступень к занятию поста «верховного министра обороны», т.е. к диктатуре. (Впрочем, это мнение Григоровича вытекает не из текста приведенных отрывков, а из дополнительных комментариев автора статьи.) Григорович утверждал, что к Протопопову присоединился только Трепов, позиция Штюрмера оставалась неясной, и на вопрос Григоровича: на чьей он стороне, Штюрмер «резко» ответил: на обеих. По словам Протопопова, именно Трепов был против, считая его «неспособным» вести продовольственное дело. Из показаний в Чр. Сл. Ком. последнего министра ин. д. Покровского мы знаем, что он поддерживал продовольственную политику Пр-ва, резким политическим антагонистом которого он был. По словам Григоровича, Царь согласился с его доводом.

374

Тревога эта отпечатлелась в воспоминаниях Григоровича, рассказывающего, как кн. Волконский, тов. мин. вн. д., сообщив ему, что Государь одобрил «проект Протопопова» («не может быть!» – воскликнул Григорович, не веря своим ушам), уговаривал его повлиять на Штюрмера в последний момент. Григорович пытался переговорить со Штюрмером по телефону, но, «по-видимому», разговор носил слишком резкий характер, так как Шт. «оборвал разговор и повесил трубку».

375

Члену Гос. Думы Милюкову, конечно, никакой опасности со стороны власти не грозило. Он сознательно «воспользовался» немецкими газетами, как «способом» выразить свое обвинение в «наиболее удобной форме в Гос. Думе». Но расправа за то, что он «смело разоблачил козни врага», могла прийти со стороны. Представляются, однако, значительно раздутыми разоблачения, с которыми в конце ноября выступил журналист Гуцулло, сотрудник дубровинского «Русского Знамени», заявивший, что Дубровин предлагал ему убить Милюкова; разоблачения «Сергея Прохожего» в «Журнале Журналов» Василевского, который не пользовался в общественном мнении серьезной репутацией. «Сергей Прохожий» должен быть отнесен к категории людей, психически не совсем нормальных. Но памятная расправа дубровинских молодцов с депутатом Герценштейном и Йолосом представляла недвусмысленную угрозу.

376

Желая произвести впечатление, Милюков не очень считался и с точностью своей терминологии. Так, он говорил об «освобождении» Сухомлинова, отданного год назад под следствие, так как страна его «считала изменником». В действительности, как мы знаем, Сухомлинову была изменена лишь мера пресечения, причем руководились тем, что он – как выразился Протопопов в показаниях – «все равно не убежит». Милюков предупреждал события, так как А. Ф. еще только «искала» «способов освобождения» б. военного министра, как она о том писала мужу накануне произнесения Милюковым своей речи.

377

Современник, очевидно, все же думал несколько иначе, нежели историк. Характеризуя «неполную победу блока» над темными силами в думской речи 22 ноября, Милюков приводил из архива XVII ст. афоризм кн. Юрия Долгорукова: «щуку съели, а зубы остались». В октябре, когда был поднят вопрос о «штурме власти», Милюков, как видно из собственной его записи, «предлагал сосредоточить нападки именно на Штюрмере», т.е. его позиция целиком совпадала с точкой зрения националиста Крупенского.

378

В «Истории революции» Милюков так охарактеризовал своего тогдашнего политического единомышленника: «В яркой и ядовитой речи Шульгин поддерживал П.Н. Милюкова и сделал практический вывод из его обличения». Того, что Милюков считал «основным», Шульгин, однако, не касался. Сам Шульгин очень, конечно, стилизовал свою речь, излагая ее в «Днях», поэтому предпочтительнее ее изложение по сокращенному газетному отчету, появившемуся со значительным опозданием 27 ноября. Думскими стенограммами я пользоваться не имел возможности.

379

Каковы были взаимоотношения между членами «объединения» Совета министров, видно из записи Куропаткина, занесшего в дневник 3 августа отзыв Шуваева о Штюрмере: «Пешка в руках шайки с Распутиным во главе».

380

Думский острословец Пуришкевич дал премьеру кличку – «Кивач красноречия» (маленький водопад на Севере).

381

Очевидно, это было заранее договорено, так как покинули Таврический дворец и все министры (остались их товарищи), отправившиеся вместе с председателем на заседание Гос. Совета, Палеолог говорит, что Штюрмер просил послов поступить так же. Газетные отчеты присутствие послов на заседании Думы 1 ноября вообще не отметили, но отметили их присутствие в Гос. Совете.

382

Рассчитывали на крестьянских депутатов и священников (показание Протопопова). Об этих угрозах много говорилось в думских кулуарах накануне открытия сессии, что и отметил газетный репортаж.

383

По-видимому, роковое слово «измена» на привычное уже ухо Императрицы не произвело впечатления.

384

На другой день А. Ф. сообщила: «Им (т.е. Шт. и Прот.) удалось удержать Думу от опубликования их дурацкой декларации». Удивительным образом Милюков при своей богатой памяти не помнил, что на него со стороны оказано было какое-либо давление: только Родзянко, узнав об «ударных пунктах, – сообщал Милюков в Чр. Сл. Ком., – хотел меня склонить быть осторожным и не называть известных имен». Для Милюкова было «новостью», что подобное воздействие было вследствие обращения к Родзянко со стороны Штюрмера. В делах, между прочим, сохранилось не отправленное Штюрмером письмо Родзянко, помеченное 31 октября, в котором председатель Совета просил председателя Думы, чтобы было сделано распоряжение об объявлении заседания закрытым, если он сочтет оглашение предположенного внеочередного заявления допустимым.

385

В свое время Милюков уклонился от дачи по существу объяснений 1-му Деп. Сената по делу Штюрмера, указав, что готов представить все доказательства в следственную комиссию, если она будет наряжена над действиями министра. «Русск. Ведом.» – орган либерально-демократический – одобрили ответ депутата, хотя и считали естественным требование доказать, что он не клеветал, одобрили потому, что своим объяснением Милюков мог бы создать прецедент, ограничивающий свободу депутатского слова.

386

В дни провозглашения «польского королевства» русское мин. ин. д. получило от швейцарского атташе Бибикова иное объяснение шага, сделанного Германией. На основании информации, добытой агентом мин. ин. д. Сватковским «из кругов германской миссии», Бибиков сообщал, что за Польшей должна последовать Литва, и что такое разрешение польско-литовского вопроса, по мнению командования во главе с Гинденбургом, усиливающее Германию, должно приблизить «мир с Россией».

387

На провокационный вопрос Бьюкенена, правда ли, что Протопопову в беседе с германским агентом в Стокгольме было сделано заявление, что, если Россия заключит мир, Германия эвакуирует Польшу и не будет иметь препятствий к занятию Россией Константинополя, Царь сказал, что не помнит, было ли это сказано Протопопову, но он об этом читал в донесении одного из агентов и успокоил посла, что подобные предложения никакого влияния не будут иметь.

388

Письмо написано в сотрудничестве с женой, как о том свидетельствуют поправки, сделанные лично А. Ф. в черновике, собственноручно написанном Ник. Ал.

389

Переписка была вызвана напоминанием Бенкендорфа о необходимости «разъяснить известные опасения английского общественного мнения относительно прочности англо-русского согласия на будущее время». 9 сентября по этому поводу происходило особое совещание в министерстве. Штюрмер выражал «полное свое согласие дать при случае успокоительные заверения английскому общественному мнению», приурочивая такое «официальное заверение» к выступлению своему в Гос. Думе или опубликованию сообщения о решении Англии и Франции предоставить России Константинополь. Опубликование одного лишь сообщения о прочности англо-русского сближения, по мнению мин. ин. д., могло бы произвести «нежелательное впечатление». Едва ли Штюрмер в этом отношении был неправ, особое правительственное сообщение придало бы мыльным пузырям типа «булацелиады» непомерное значение.

390

Не имел ли в виду Милюков именно эту, полученную из «ответственного источника» информацию Грея (он мог быть осведомлен английским послом), когда говорил в Гос. Думе, что у него есть «некоторые основания думать», что предложение Варбурга было «повторено более прямым путем и из более высокого источника»?

391

«Где причина всей этой разрухи? – ставила вопрос записка. – Есть ли это результат каких-либо непреодолимых сил, бороться с которыми невозможно, или мы имеем перед собой творение рук человеческих?» И ответ давался определенный: «К счастью, но вместе с тем и к несчастью России, налицо есть именно второе. Страна имеет все необходимое, но использовать в достаточной степени не может».

392

Непонятно, почему члены Думы оказывались так мало осведомленными; националист Бобринский сделал новый выпад против Штюрмера 19 ноября, отмечая «знаменательное молчание» председателя Совета, не привлекшего Милюкова за клевету, – «до сих пор об этом что-то не слышно».

393

Почему-то Милюков в своей «Истории» назвал Шуваева «рамоликом» (ему было 62 года). В показаниях он давал другую характеристику преемнику Поливанова, считая его, правда, стоящим «ниже уровня и ниже элементарного требования», но человеком «очень почтенным», «его деятельность по интендантству всегда вызывала наше сочувствие; он простой человек, прямолинейный… но человек слишком элементарных понятий и психологии и с слишком мелким знанием. Его председательствование в Особом Совещании производило жалкое, смехотворное впечатление…» Родзянко утверждал, что Шуваев нарочно вызывал «резкости» в Особом Совещании для того, чтобы иметь повод «ликвидировать» Совещание. Между тем Шуваев был довольно последовательным защитником участия «общественных организаций» в деле работы на войну. Наумов вспомнил в своих показаниях, как Шуваев в «отрывистой, довольно своеобразной» речи в июне горячо отстаивал в Совете министров значение военно-промышленных комитетов. Штюрмер в специальном докладе 24 августа отмечал настойчивость, с которой военный министр проводил свою политику вопреки «высочайше одобренному журналу Совета министров о сокращении деятельности военно-промышленных комитетов». Очевидно, «своеобразную» отрывочность речи военного министра стенографистки Чр. Сл. Ком. не сумели воспринять.

394

Протопопов в показаниях рассказывал о своем свидании с Распутиным перед открытием столь чреватой последствиями сессии Думы, во время которой он развивал свой план действия: распустить Думу «нельзя, надо постараться ее успокоить… удаление Шт. могло бы внести некоторое успокоение», но «давать ему отставку, которая была бы истолкована, как уступка ее требованиям», опасно. Протопопов советовал Штюрмеру «заболеть и уехать на юг месяца на три», «эта болезнь будет истолкована Думой, как шаг к его отставке, наступит успокоение, достигнутое без уступок Гос. Думе». («Я сообщил бы членам Думы, что способствовал удалению Штюрмера; тогда они еще не настойчиво требовали моей отставки; я надеялся, что со мной примирятся».) Распутин посоветовал рассказать Царице, и на другой день Протопопов был принят А. Ф., которая «не отклоняла… совета, но жалела Штюрмера», называя его «добрым стариком». Во время беседы пришел Царь. Протопопов повторил свой доклад, рекомендуя как временного заместителя Штюрмера на посту председателя Трепова и Нератова на посту мин. ин. д. …«Это даст возможность Царю спокойно обдумать положение». «Царь смотрел на Царицу немного смущенно. Она молчала и казалась не совсем довольной. Решения принято не было, все же я чувствовал, что слова мои будут приняты в соображение». Беседа эта могла происходить не позже 24 окт. (если только Пр-в не перепутал разных бесед, слив их в одну), так как на следующий день Царь отбыл в Ставку.

395

Коснулась в письме А. Ф. и выступления в Думе Григоровича и Шуваева, которые «не взяли надлежащего тона в своих речах, в другом письме А. Ф. говорила, что «самые речи их были правильно задуманы», а Шуваев поступил хуже всех – «он пожал руку Милюкову, который только что распускал слухи против нас. Как мне хотелось, чтобы на его место был назначен Беляев (настоящий джентльмен)!». В январе Беляев и был назначен военным министром. Молва сделала быв. пом. Поливанова ставленником «темных сил», и Чр. Сл. Ком. строго допрашивала генерала о его отношениях к Распутину, Вырубовой и т.д. Императрица знала Беляева в качестве нач. ген. шт. по сношениям комитета о русских военнопленных и еще до шуваевского выступления в Думе выдвигала на министерский пост, но Царь находил его человеком чрезвычайно слабым, всегда уступающим во всем (письмо 14 авг.). В военных кругах Беляев получил нелестный эпитет «мертвая голова» за свой добросовестный формализм в работе, но в положительной оценке нравственных качеств нового министра сходились все, знавшие его (даже такое антиподы, как Алекс. Фед. и вел. кн. Ник. Мих., рекомендовавший Царице Беляева в члены проектированной им комиссии по выработке вопросов, которые подлежали обсуждению на будущем конгрессе мира. Честный и очень порядочный человек – таков отзыв и Ник. Мих.), – и Родзянко, и Палеолог, и Шидловский. Преемник Шуваева не мог иметь никаких отношений к «немецкой интриге».

396

В ноябрьские дни вел. кн. Георгий Мих. писал с фронта (10 ноября): «Прямо говорят, что если внутри России далее будет идти так, как теперь, то нам никогда не удастся окончить войну победоносно, а если это действительно не удастся, то тогда конец всему… Тогда я старался выяснить, а какие же меры могли бы излечить это состояние? На это могу ответить, что общий голос – удаление Штюрмера и установление ответственного министерства… Эта мера считается единственной, которая может предотвратить общую катастрофу… Признаюсь, что я не ожидал, что я услышу здесь, в армии, то же, что я слышал всюду в тылу… Значит, это желание всеобщее – глас народа, глас Божий».

397

Сопоставление дает возможность оценить объективность того, что писал молодой Юсупов матери в одном из ноябрьских писем (письмо без даты); «Тетя перешла границу всего, что только можно себе вообразить, ни за что не хочет выселить дядю Борю» (т.е. Штюрмера).

398

Рассказанная история увольнения Штюрмера еще раз показывает, с какой осмотрительностью надлежит относиться к показаниям Белецкого, которые пользовались почти непреложным авторитетом в Чр. Сл. Ком. Белецкий утверждал, что в отставке Штюрмера немалую роль сыграл по выходе из тюрьмы тот же Манасевич-Мануйлов, что принимал участие и при назначении Штюрмера, только с той разницей, что в данном случае против Штюрмера были все те лица, которые раньше были благожелательно к нему настроены. Вопрос об уходе Штюрмера, чего последний не знал, был решен одновременно с назначением Протопопова. Тогда намечался Щегловитов, «устроить» свидание с которым Распутин просил Белецкого, – свидание не состоялось за отъездом Щегловитова.

399

В воспоминаниях Григоровича имеется описание инцидента, которому и сам автор воспоминаний и их комментатор придали особый таинственный смысл и сопроводили загадочными намеками – впрочем, довольно прозрачными. Дело идет о «таинственном, оставшемся никому неизвестным покушении на адмирала», случившемся «по странному совпадению» как раз тогда, когда имя Григоровича «стало особенно популярным и когда влиятельные общественные круги выдвигали его кандидатуру на пост главы так называемого “министерства доверия”». Это из комментария. А вот что имеется в воспоминаниях: морской министр имел обыкновение совершать пешком ночные прогулки по определенному маршруту в сопровождении двух собак – автомобиль следовал в некотором отдалении. «Однажды» (когда именно, остается неизвестным) адмиралу показалось, что трое субъектов, скрывавшихся в тени, собираются на него произвести нападение. Его «немало удивило, что улица была совершенно пуста: не было не только агентов, но даже постового городового». Адмирал вынул револьвер, свистнул в свисток, собаки бросились за убегавшими, подъехал с зажженными фарами автомобиль. «Приключение» обошлось благополучно. О нем Григорович никому не рассказывал, только послал протест министру вн. д., с указанием, что путь его «обычных прогулок почему-то не охраняется». Спустя некоторое время он был очень удивлен вопросом Царя: «при каких обстоятельствах произошло покушение». Оказалось, что Царь узнал об этом из «немецких газет». Таким образом, в версии имеются намеки на провокацию Протопопова и на немецкую интригу. Нет только одного – самого вероятного, если попытка покушения действительно была. Какой бы либеральной репутацией ни пользовался морской министр, в глазах деятелей крайне левых политических партий на него ложилась ответственность за суровые репрессии, которым подверглись в это время участники раскрытых военно-морских революционных организаций.

400

Своего кандидата Родзянко в Чр. Сл. Ком. охарактеризовал репутацией «очень дельного, умного, хорошего администратора: говорили про какие-то его грешки, но я утверждать этого не могу и думаю, что это неправда. Он производил впечатление энергичного работника и человека твердой воли».

401

Любопытно сопоставить эту позднейшую характеристику с суждениями о Трепове, имевшими место в конце месяца в заседании бюро блока непосредственно после отставки Штюрмера и сообщения о беседе Трепова с Родзянко, в которой новый премьер обнаружил готовность сблизиться с прогрессивным блоком. Эти суждения почти совпадают с оценкой, которую давала А. Ф.: «Человек бесцеремонный. У него есть большое самолюбие, но и неискренность, неправдивость». «Человек злой по природе» (Шингарев), «способный, чрезвычайно решительный, с большим характером, но оппортунист, может пойти, куда угодно» (Савенко).

402

К Щегловитову А. Ф. относилась с малой симпатией. Она не отстаивала его в июньскую (1915 г.) смену министров, считая его «не на месте» в качестве министра юстиции – «в разговорах он приятен», но «не слушает твоих приказаний и каждый раз, когда думает, что прошение исходит от нашего Друга, не желает его исполнять».

403

Гирс в некоторых националистических кругах «по симпатиям» считался «немцем» (дневник Богданович).

404

Очевидно, это та длиннейшая телеграмма, копия которой сохранилась в «бадмаевском архиве». По туманно-сумбурной бестолочи – это своего рода шедевр, не всегда возможный для расшифровки. Но суть телеграммы определенно ясна по заключению: «Люблю вас, удержите моего. Он сейчас со мной даже на Гороховой. Простяков Бог прославит, а вы знаете, что на Гороховой нет трепья. Мой Калинин лица даже нет, верно надеюсь, что вы хоть маленько его поддержите. Калинин-то Калинин, а сегодня, он что-то… даже будто как Трепов над ним власть бы имел. Вы сказали, что моих никто не обидит, а для чего это все. Еще раз скажу: он будет не у дел, тогда он с вами пойдет на дуэль… Что скажет Калинин, то пусть будет, а вы еще раз кашей покормите. Моя порука это самый Калинин, а ваш разум понимает, ваше солнце, а моя радость».

405

«Трепов будет рекомендовать его на место Шаховского, но это нелепо, раз он говорит, что он ненормален».

406

Член Гос. Совета кн. Евг. Трубецкой в речи 22 ноября высказывал убеждение, что слухи об «измене», которым верят «обыватели», в огромном большинстве «плод расстроенного воображения».

407

Милюков имел в виду, очевидно, телеграммы, приходившие на имя председателя Думы после 1 ноября. В своей работе «Канун семнадцатого года» Шляпников приводит, между прочим, заявление в Гос. Думу, подписанное коллективно московскими биржевыми организациями: «…русская земля выстрадала право властно заявить, что позорной и губительной деятельности безответственных советчиков и бесчестных предателей должен быть положен без промедления и бесповоротно решительный конец». Первое ноября оправдало всеобщие чаяния. Гос. Дума высказала всю ту правду, которой болеет сердце каждого русского гражданина. Этот голос… услышан».

408

Естественно, что письмо это А. Ф. прочла «с полным отвращением» (Царю Н. М. передал содержание письма при личном свидании) и нашла, что «это выходит почти государственная измена», за которую Н. М. достоин «ссылки в Сибирь».

409

Между тем Палеолог 13-го записал о готовящейся кадетами шумной демонстрации, чтобы запугать Царя.

410

Боевые дни в Думе завершились скандалом, учиненным 22 ноября Марковым 2-м и явившимся откликом на обвинения, которые раздавались в Думе 1 ноября и были фактически еще поддержаны «левыми» 19 ноября. Не имея возможности пользоваться стенограммой думских отчетов, не ясно по газетному отчету представляешь себе возражения, которые, по существу, сделал Марков Милюкову и своему бывшему единомышленнику Пуришкевичу – оратор «Союза Русск. Народа», конечно, не пользовался фавором у либеральной печати. Поэтому последовавшая выходка курского депутата производит впечатление некоторой неожиданности. Он противопоставлял обвинениям правительства обвинение в бездействии Думы, в портфеле которой находится 2000 нерассмотренных законопроектов; он приглашал пригвоздить к позорному столбу тех писателей, которые будут участвовать в газете, «нанятой на германские деньги», по словам Пуришкевича (о речи Пуришкевича 19 ноября о Протопопове и «Русской Воле» будет сказано ниже)… и на замечания председателя по поводу обмена репликами с депутатами на местах вдруг показал Родзянко кулак и закричал: «Не кричите». Лишенный слова, он бросил по адресу председателя: «Болван, мерзавец». Выходка депутата, «небывалая в анналах» Гос. Думы, вызвала «величайшее негодование», и Марков был исключен на 15 заседаний. В объяснительном слове депутат заявил: «Я сделал это сознательно. С этой кафедры осмелились безнаказанно оскорблять высоких лиц» (Крики: «Ложь, неправда, вон, долой!»). «В лице вашего председателя я оскорбил вас». (Надо иметь в виду, что во время речи Милюкова 1 ноября в Думе председательствовал Варун-Секрет.) В кулуарах, как отмечает отчет «Рус. Вед.», Пуришкевич высказывал уверенность, что Марков 2-й выступил «не от себя и не на свой счет, а получил особые директивы от темных сил». Объяснение Пуришкевича было подхвачено, и молодой Юсупов поспешил сообщить матери, что выступление Маркова было совершено «по наущению друзей Валиде» (т.е. А. Ф.), а жена Родзянко уже знала, что «мерзкая выходка» курского депутата была «оплачена Протопоповым в 10 т. рублей» – «они рассчитывали на свалку, драку и скандал, а следствием всего роспуск Думы». Юсуповой-матери «возмутительная» выходка Маркова оставалась «совершенно непонятной» – «какой же смысл возбудить как раз противоположный результат, так как, очевидно, вся Дума должна была на это реагировать». Спрошенный в Чр. Сл. Ком., Марков ответил: «Очевидно, что расчета (политического) не могло быть. Под такое логическое построение нельзя подвести фундамент. Это был взрыв негодования на неправильное отношение… Кроме вреда нашим политическим делам это ничего не могло принести». Таким образом, поступок курского депутата не может быть отнесен по элементарной терминологии к числу «гнусных выходок холопа министерской передней», как окрестила его телеграмма екатеринославской Городской Думы.

411

Правильнее – оннёры, т.е. обязательства. От франц. faire honneura′ – делать честь; соблюдать обязательства. (Примеч. ред.)

412

Впрочем, и сам Палеолог отмечает, что русская деревня была к этому равнодушна и что Константинополь нисколько не интересовал рабочие круги.

413

Каким рикошетом отозвалась декларация о Константинополе в сознании современных политических деятелей, показывают воспоминания Керенского, который декларацию приписал Штюрмеру и холодное к ней отношение объяснял враждебным чувством к премьеру. (Мемуаристы не считают нужным наводить справки перед высказыванием своих категорических суждений. Родзянко, не в воспоминаниях, правда, а в показаниях Чр. Сл. Ком. отнес и самую декларацию к февральской (1917 г.) сессии Думы.) Милюков пытался, едва ли удачно, тогда же объяснить видимое равнодушие тем, что прогрессивный блок не хотел заслуги Сазонова приписать другому. За подписью председателей всех думских фракций, входивших в блок, Сазонову была послана приветственная телеграмма с благодарностью «за великое национальное дело, осуществленное благодаря вашему таланту и патриотизму».

414

Дневник Палеолога, поскольку он может претендовать на передачу французской точки зрения, как бы подтверждает тезис Покровского. Характерные добавления делает он к царскому приказу по армии 12 декабря, где так определенно было сказано о Константинополе: зачем такое торжественное заявление о проекте, тщетность которого он знает лучше других? – разгром на румынском фронте лишает Россию всех шансов приобрести Константинополь. Любопытно сопоставление: как раз на этом утверждении была построена одна из большевистских прокламаций – вместо завоевания Константинополя потеря Польши и т.д.

415

В Чр. Сл. Ком. председатель, резюмируя беседу с гр. Велепольским, сказал: «И значит, только после акта 6 ноября (22 октября ст. ст.), германцами изданного, был 12 декабря 16 г. этот приказ по армии и флоту». – «Да», – подтвердил Велепольский.

416

По существу, ее не было и у многих политических единомышленников Милюкова. Набоков вспоминает, что сообщение телеграфа о германских мирных предложениях «было фактом потрясающею значения, прежде всего потому, что в нем блеснул луч слабой надежды на возможность мира… Милюков сразу и решительно облил нас холодной водой. Спокойно он заявил, что… единственное возможное реагирование на них – это категорическое и возможно резкое отклонение». «Очевидно, только глубочайшая вера в победный конец и возможность для России вести войну… диктовала Милюкову такое отношение».

417

В интервью, данном Шингаревым, успокоительно подчеркивалось отсутствие у американцев идеологических мотивов – торгаши по преимуществу не вступят в войну, которая коммерчески выгодна для нейтральных.

418

Силу националистического порыва каждый из наблюдавших народные переживания под своим собственным субъективным восприятием будет определять по-разному: Максимов не увидит в народе «патриотического пыла Невского проспекта»; кн. Волконский отметит «восторг, граничащий с опьянением», в своем родном Борисоглебском у. Тамбовской губ. Поэтому мало соответствовали реальности такие обобщающие характеристики, к которым склонны были думские ораторы: напр., в годовщину войны депутат Савич вспоминал неописуемый энтузиазм населения (не исключая рабочих) в первую пору войны. О настроениях этих см. в «На путях к дворцовому перевороту».

419

Распутин повторял здесь опять-таки чужие слова, и в данном случае это была аргументация Палеолога, убеждавшего совместно с Бьюкененом еще в конце 1914 г. Сазонова отказаться от идеи расчленения Австрии и постараться вывести Австро-Венгрию из германской коалиции.

420

Таково заключение, между прочим, акад. Тарле («Вопрос о Константинополе», «Борьба классов», 1924, № 1), возражавшего редактору сборника «Константинополь и проливы» Адамову, который утверждал, что к этому времени Людендорф считал как бы скинутой со счетов истощенную войной Россию.

421

Из воспоминаний Пуанкаре явствует, что французский генерал при 20-балльной системе оценивал баллом 8—9 русскую армию по сравнению с французской. Вероятно, на выводы французского эксперта в большей степени, чем собственные, неизбежно поверхностные наблюдения за короткое пребывание в России, оказала влияние русская информация, шедшая из общественных кругов, и, в частности, записки председателя Думы, в которых он с присущей ему авторитарностью критиковал действия высшего военного начальства и сомневался в возможности успехов летней кампании 1917 г.

422

В сущности, официальный общественный пессимизм всегда до некоторой степени муссировал в одностороннем тоне отрицательные явления. То была в точном смысле слова педагогия. Астров на одном из совещаний блока (2 февраля 1916 г.) сделал знаменательную оговорку – «объективное изложение не наше дело». На этом заседании обсуждалась записка, которая была составлена в Москве после совещания представителей земских организаций, работавших на фронтах… Выводы были обычные: «при теперешнем отношении к правительству довести до победы нельзя». Подводя под «лирику» записки более «прочный фундамент», Шингарев указывал, что записка «несколько переоценивает силы Германии и недооценивает наши…» Тогда Шингарев уверен был, что в «1917 г. мы достигнем апогея. Это – год крушения Германии».

423

Он высказывает большое неудовольствие тем, что Сазонов отнесся неодобрительно к его мысли об участии в конгрессе, так как «второстепенная роль не подобает для великого князя», а «несение ответственности» в нынешнее время невозможно, ибо «великие князья не пользуются любовью и уважением русского общества, кроме всевозрастающей популярности Николаши».

424

Проводником германофильских тенденций в Петербурге Н. М. в письме 13 августа считает (правда, со слов итальянского посла Карлоти – «самого умного из послов» «после Мотано», т.е. японского посла) испанского посла маркиза Willasinda, через которого «великие клевреты немцев старались провести в правительственных кружках предложение о мирных условиях». «Они стараются всячески проникнуть к тебе и до Е. В., чтобы вас уже теперь разжалобить, думая, что при немецкой фамилии Штюрмера этого легче достигнуть, чем до него».

425

Любопытна характеристика, которую тут же дает Н. М. своим «друзьям» – английскому и французскому послам. Бьюкенен – человек неумный, но убежденный враг немцев, говорящий иногда «очень умно» под влиянием своего нового советника посольства Линдля. Палеолог «только путает, где может, болтает ерунду в резных салонах… только думает о своей собственной карьере и шкуре, а потому ему доверять нельзя».

426

Сазонов был против расчленения Австрии – утверждал Милюков в беседе с Греем в противоположность тому, что записывал Палеолог.

427

Отсылаю читателя к очень тенденциозному советскому изданию (тенденциозны все работы, ставящие себе специальные цели), которое вышло в 1926 г. Цель издания определялась достаточно заголовком предисловия, написанного Виктором Маргеритом: «Les Allie′s contre la Russie». Но тенденциозность книги, естественно, сосредоточилась на моменте, когда в русской жизни выступила новая временная власть большевистской партии, т.е. на годах гражданской войны. Обелять царское время вдохновителям издания не было большого смысла, и тем не менее здесь дана (на основании опубликованных советской властью документов и обзора иностранной военно-исторической литературы) в сконцентрированном виде довольно убедительная картина взаимоотношений союзников во время войны. Она очень определенно опровергает тенденциозные стратегические суждения польского дипломата и историка.

428

Этих слов не было в резолюции уполномоченных земского съезда, которая ограничивалась общей характеристикой власти, ставшей «орудием в руках темных сил», сделавшейся «преградой на пути победы» и ведущей «Россию по пути гибели». О «позорном мире» говорил лишь главноуполномоченный союза земств кн. Львов во вступительном слове. Определеннее в этом отношении была резолюция более радикального по своему составу съезда уполномоченных городских союзов, упоминая о тайных и безответственных преступниках, кощунственно произносящих слова любви к России и готовящих ей «поражение, позор и рабство». Упоминаемые резолюции, запоздало подводившие итоги боевой позиции, которую заняла Гос. Дума в ноябрьские дни, столь ярко характеризуют раскаленную общественную атмосферу, что не мешает вспомнить их полный текст. Приведем их лишь с небольшими сокращениями. Резолюция земского съезда гласила: «С небывалым одушевлением произнесла Россия свой приговор над теми людьми, которые плотным кольцом сомкнули верховную власть, внесли яд растления в недра народной совести и неустанно продолжают своей работой подтачивать корни нашей государственной крепости и мощи. Весь народ окончательно осудил всю систему управления, которая остается неизменной, несмотря на постоянную смену лиц, при которой возможно лишь правительство бессильное и бездарное, лишенное всякого единства, поглощенное заботами о своем сохранении и окруженное всеобщим полным недоверием… Гос. Дума и Гос. Совет, земства, города, сословия объединились в чувстве великой тревоги за Россию, историческая власть которой стала у края бездны. Наша внутренняя разруха растет с каждым днем, с каждым днем становится труднее организовать страну в уровень с великими требованиями, которые к ней предъявляет война… Решаются судьбы России на многие поколения, но не должно быть среди нас слабодушного уныния… Когда власть становится преградой на пути победы, ответственность за судьбы родины должна принять на себя вся страна… Продовольствие, ставшее орудием в руках темных сил, ведет Россию на край гибели и колеблет царский трон. Должно быть создано правительство, достойное великого народа в одну из величайших минут его истории… Пусть Гос. Дума в начатой ею решительной борьбе, памятуя о своей великой ответственности, оправдает те ожидания, с которыми к ней обращается вся страна, и пусть вся страна живет одной волей – спасти Россию. Время не терпит, истекают все сроки и отсрочки, данные нам историей».

А вот резолюция городского съезда: «Гос. Дума раздвинула завесу, скрывавшую от глаз страны постыдные тайны, которые охраняются режимом, губящим и позорящим Россию. Верхняя палата, оберегавшая старый порядок, в сознании своего долга перед страной, в тревоге за будущее России присоединила свой голос к негодующему зову Гос. Думы: “Опомнитесь! Отечество в опасности!” В России всем сословиям, всем классам, всякому единению честных людей вполне ясно, что безответственные преступники, гонимые суеверным страхом, изуверы, кощунственно произносящие слова любви к России, готовят ей поражение, позор и рабство… Жизнь государства потрясена в ее основах мероприятиями правительства, страна приведена к хозяйственной разрухе, питание армии и населения находится в критическом положении, а новые меры правительства довершают расстройство и грозят социальной анархией. Вывод из настоящего положения, ведущего Россию к несомненной катастрофе, один – реорганизация власти, создание ответственного министерства… Гос. Дума должна с неослабевающей энергией и силой довести до конца свою борьбу с постыдным режимом. В этой борьбе вся Россия с нею… Союз городов призывает Гос. Думу выполнить свой долг и не расходиться до тех пор, пока основная задача – создание ответственного министерства – не будет достигнута. Организованная страна должна поддержать Гос. Думу в ее борьбе за спасение России».

429

Об этом мифе будет сказано ниже. Ясно будет, как плохо были осведомлены и как мало разбирались в фактах парламентские трибуны.

430

В речи, произнесенной в Думе 16 декабря, Милюков делал крайне рискованный выпад против «правых», тех людей, которые «мыслят легендами и иначе мыслить не могут. Таков уровень их государственного понимания». Оратор разумел те «легенды о революционности общественных организаций, которые вытеснили прежние легенды о революционности евреев». Последние две легенды в значительной степени соответствовали действительности, что стало общепризнанным после революции, в то время как легенды, под влиянием которых находились прогрессивно думавшие, мало соответствовали реальности.

431

Чхеидзе пришлось специально опровергать в газетах текст своей непроизнесенной речи, получившей широкое распространение в рукописных списках.

432

В этом видели попытку осуществить проект «обезвредить и укротить» Валиде – под этим псевдонимом А. Ф. фигурировала в интимной переписке семьи Юсуповых (так называли А. Ф. крымские татары, что значило «мать народов»). Слух о возможности поездки А. Ф. в Англию из «высокого источника» запротоколировал ген. Дубенский, сын которого был в дружественных отношениях с вел. кн. Дим. Павл. Подтверждение слуха можно найти и в дневнике Нарышкиной, – правда, в той его части, которая подверглась своеобразной обработке немецкого писателя: следовательно, неизвестно – не внес ли это подтверждение в «чужую тетрадь» уже от себя Ф. Мюллер.

433

«Если дорогая матушка станет тебе писать, помни, что за ее спиной стоят the Michels. Слава Богу, ее здесь нет, но добрые люди находят способы писать и пакостить».

434

«Было бы счастьем, – отвечал Царь, – если бы могли всегда быть вместе в это трудное время. Но теперь я твердо верю, что самое тяжелое позади и что не будет уже так трудно, как раньше».

435

Б. директор Департамента полиции Васильев в своих воспоминаниях говорит, что о «революции» А. Ф. говорила с ним на приеме 26 октября.

436

Впрочем, к устрашениям А. Ф., которые подчас сопровождались сильными фигуральными выражениями, нельзя относиться слишком серьезно – это больше выпады в силу повышенного настроения автора писем. В том же письме она готова «повесить» Трепова за его «дурные советы» относительно Думы, а раньше Гучкову находила место только на «высоком дереве».

437

Перед тем в том же письме А. Ф. высказывалась еще образнее: «Будь Петром Великим, Иваном Грозным, Императором Павлом – сокруши их всех… не смейся… я страстно желала бы видеть тебя таким в отношении к этим людям, которые пытаются управлять тобой, тогда как должно быть наоборот». Исключение А. Ф. делала только для себя и для «Друга», который живет для Царя и России. «Бог все ему открывает». «Почему меня ненавидели? – спрашивала она в одном из предыдущих писем. – Потому что им известно, что у меня сильная воля, и что, когда я убеждена в правоте чего-нибудь (и если меня благословил Гр.), то я не меняю мнения, и это невыносимо для них. Но это дурные люди».

438

А. Ф. сообщила мужу, что Трепов передал двоюр. брату Протопопова – Ламсдорфу, что будет настаивать на отставке Протопопова. «Оставь, оставь его, – убеждала жена. – Держись своего решения – не поддавайся… Прикажи Трепову с ним работать. Он не смеет противиться приказу, прикрикни на него… Посмотри на их лица… Трепов и Протопопов, разве не очевидно, что лицо этого последнего чище, честнее и правдивее… Как можно колебаться между этим простым, честным человеком, который горячо нас любит, и Треповым, которому мы не можем доверять, ни уважать, ни любить, а наоборот. Будь тверд с Треповым, как кремень, и держись Калинина, верного друга» (8 дек.).

439

«Я намерен быть твердым, резким и нелюбезным (даже ядовитым)», – писал Н. А. перед аудиенцией.

440

Мосолов рассказывает, что он доложил об этом своему шефу Фредериксу: «Тот не только не принял это плохо, но, напротив, обрадовался, рассчитывая, что мне удобнее будет быть в курсе влияния старца на Их Величества».

441

Этот указ, – рассказывал впоследствии ген. Гурко Мосолову, – был уже подписан, но в последнюю минуту Царь оставил его у себя.

442

Не министром, а исполняющим должность.

443

Сама «бабушка», как это можно усмотреть из записи, сделанной ген. Дубенским со слов состоящего при М.Ф. Шервашидзе, обеспокоенная уготованной сыну судьбой Павла, выражала надежду, что А. Ф., может быть, «сойдет окончательно с ума, пойдет в монастырь или вообще пропадет».

444

В сущности, источником ее, как видно из записи Палеолога, был отставленный мин. ин. д. Сазонов.

445

Еще будучи невестой Алиса Гессенская записала в дневник своего жениха: «Есть нечто чудесное в любви двух душ, которые воедино сливаются и которые ни единую мысль друг от друга не таят». «В наших сердцах будет всегда петь любовь», – писала «верный спицбуб» своему «возлюбленному лаусбубу». И надо сказать, что это заветное «счастье» они сумели пронести через всю свою жизнь.

446

Созданию министерства здравоохранения во главе с Рейном противилась Гос. Дума. Маклаков пишет, что он никогда не мог понять причины этой резкой оппозиции.

447

А. Ф. в письме 16 дек. отметила перемену в отношении кн. В.М. Волконского к царской семье: «Вчера вечером у Ольги был комитет… Володя Волк., у которого всегда бывает для нее в запасе улыбка, избегал ее взгляда и ни разу ей не улыбнулся – видишь, как наша девочка научилась наблюдать людей и их лица».

448

В Комиссии Протопопов соединил посещение Шуваева с делом «немецкого агента» Пиррена, находившегося в сношениях с министром (об этом скорее комическом деле см. ниже), и пояснил: «Так понимаю, что он хотел меня предупредить – избавить от беды, которую творю, не ведая».

449

Новый исторический материал, подтверждающий то, что там было описано, давал бы возможность несколько расширить конкретные рамки изложения.

450

2 янв. 1917 г. Юсупов из имения Ракитино, куда был выслан, писал своей теще, вел. кн. Ксении Алек.: «Я пишу свои записки и теперь ими совершенно поглощен». Совершенно очевидно, что опубликованное литературное произведение, которое должно обосновать творимую «легенду» (так назвал Маклаков), не идентично с записями 1917 г.

451

Не противоречат ли этим суждениям в дневнике Ник. Мих. дошедшие до нас телеграммы, адресованные им через день после убийства Юсупову-отцу: здесь он отмечал, что убийца «спокоен, выдержан» и производит «отличное впечатление».

452

Обличительную речь Пуришкевича, на три четверти посвященную «немецкому засилью», отсутствию должной борьбы с ним и мерещившимся депутату повсюду немецким агентам, мы можем воспроизвести только по газетным отчетам. Речь, по словам Юсуповой-матери, произвела «потрясающее впечатление» – именно тем, что произнес ее монархист Пуришкевич… «Вопрос о Распутине был поставлен этой речью так остро, – вспоминает Маклаков, – как его до тех пор не ставил никто». В цензурированном отчете вообще нет упоминания о Распутине. В заключении своего оборванного в отчете слова, дважды прерванного председателем, Пуришкевич, обращаясь к Совету министров, сказал: «Если у министров долг выше карьеры… то идите и скорее заявите, что дальше так жить нельзя… Это – не бойкот власти, это – долг ваш перед Государем. Если вы верноподданные – если слава России и ее мощь, будущая неприкосновенность, связанная с величием царского имени, вам дороги, ступайте туда, в царскую Ставку, киньтесь в ноги Государю и просите Царя позволить раскрыть глаза на ужасную действительность… Да не будут вершителями исторических судеб России люди, выпестованные на немецкие деньги… Да исчезнут с нашего государственного горизонта и Андронниковы, и Варнавы, и Мардарии, и Манусевичи, все те господа, которые составляют позор русской жизни. Я знаю и чувствую, что мои слова говорит сейчас вся Россия без различия партий и направлений, Россия, желающая счастья Царю, Церкви и всему народу, Россия бескорыстная, не способная говорить холопским языком, но честно несущая к подножию трона слова горькой и неприкрашенной правды во имя блага страны и народа, Россия, стоящая на страже своих великодержавных задач, не способная мириться с картиной государственной разрухи, учиняемой взлетевшими к верхам власти продажными элементами из среды правящих классов».

453

Юсупов, как «очевидец», говорил своему собеседнику, что порой Император «буквально прятался от Распутина» – «зная, что отказать ему… он будет не в состоянии». В действительности Юсупов повторял лишь то, что говорили старшие. Развитая им перед Маклаковым аргументация целиком совпадает с тем, что говорили в своих письмах мать и тетка.

454

Распутин вредил монархии «больше, чем сто революционных прокламаций», – утверждал в Ч. Сл. Ком. б. мин. вн. д. Хвостов. В подтверждение правильности своего тогдашнего заключения Маклаков приводит реплику Керенского, поданную последним в разговоре с ним (после выступления лидера трудовиков с думской трибуны с осуждением убийства «частных лиц»). «Когда я удивился, – пишет мемуарист, – что он, социалист-революционер, показывал себя таким противником насильственных мер, Керенский сказал: “Разве вы не понимаете, что это убийство укрепляет монархию”».

455

План этот, несомненно, был навеян письмом матери, которая весьма настойчиво внушала сыну, что «ничего сделать нельзя», пока «книга не будет уничтожена». Под «книгой» в письмах, отправляемых путем, который «цензуры не боится», подразумевался Распутин. Мысль о насильственном устранении вообще была популярна в некоторых правых кругах: Белецкий утверждал в показаниях, что на эту тему с ним говорили Марков 2-й, Замысловский, Ширинский-Шахматов и даже дворцовый комендант Воейков. С августовского кризиса Распутин получил немало анонимных писем с угрозой расправиться с разных сторон. До нас дошло, напр., одно из таких предупреждений, помеченное 19 сентября 15 г.: в нем говорилось о 10 человеках, на которых пал жребий убить старца, если не будет ответственного министерства.

456

Позиция «думского златоуста» остается непонятной, ибо он подчеркивает, что не принадлежал к числу тех, кто «придавал распутинскому влиянию так много значения», – видел в Распутине «симптом, а не причину болезни», и никогда ни одним намеком не коснулся в Думе Распутина.

457

«Разумные советы» Маклакова, облеченные подчас в форму юридической софистики, шли очень далеко. Маклаков опровергает в своих критических пояснениях рассказ Юсупова о «каучуковой палке», которую он дал по собственной инициативе «на всякий случай», но подтверждает, что дал, по просьбе Юсупова, лежавший у него «всегда на письменном столе свинцовый кистень» – орудие, которым можно было бы покончить с человеком без шума и без улик (пояснения Маклакова Юсупову). В день покушения Маклаков согласился, хотя это и было ему «глубоко неприятно», но отказать ему казалось «нелогичным», быть «под рукою» убийц и даже приехать в случае надобности на Мойку в «военной форме, чтобы обратить на себя меньше внимания». Это не понадобилось, так как организаторы убийства сочли, что прикосновение к заговору «кадета» даст всему предприятию «превратное освещение»: «Пусть убийство Распутина останется делом истинных и преданных монархистов». Аргумент Маклакову показался «основательным», и советчик поехал в Москву читать в Юрид. обществе доклад о крестьянских правах, согласившись с Пуришкевичем, который передал ему решение заговорщиков, что они уведомят его условной телеграммой – «когда возвращаетесь» – в случае удачи.

458

Последнее очень сомнительно, так как напечатанные письма Юсупова к его матери в момент, который предшествовал решению расправиться с Распутиным, совершенно определенно показывают, что Родзянко не мог придавать устранению Распутина такое большое значение: «Медведев не хочет понять, что Г. могущественен, в гипноз не верит… Он очень узок в своих суждениях, упрям, как стадо ослов, и его положение его очень испортило и сделало его уверенным в себе».

459

Хор, уже будучи министром, на одном официальном обеде в Лондоне рассказал, что Бьюкенену будто бы пришлось даже поехать к Царю, чтобы доказать непричастность Хора к убийству («Возрождение», 23 июня 33 г.).

460

На своих собраниях они постановили «устроить нам негласную охрану», – говорит Юсупов в другом месте книги, поясняя, что об этом сообщили ему по телефону некие «директора разных предприятий и заводов» (!).

461

Термин «пресмыкающиеся» всецело должен быть отнесен на долю дореволюционной тактики, ибо после того, как разыгралась реальная, а не воображаемая революция, оппозиция старому режиму стала уже гордиться своей исторической предусмотрительностью и не приписывала ее воображению «пресмыкающихся».

462

Настроение Ник. Мих. столь показательно для декабрьского безвременья, что стоит привести выдержку из его записей 25 декабря после отъезда вел. кн. Дм. Пав. и Феликса Юсупова: «Кошмар этих шести дней кончился! А то и сам на старости лет попал бы в убийцы, имея всегда глубочайшее отвращение к убиению ближнего и ко всякой смертной казни. Не могу еще разобраться в психике молодых людей. Безусловно, они невропаты, какие-то эстеты, и все, что они совершили, хоть очистило воздух, но полумера, так как обязательно надо покончить и с А. Ф. и с Протопоповым. Вот видите, снова у меня мелькают замыслы убийств, не вполне еще определенные, но логически необходимые, иначе может быть еще хуже, чем было. Голова идет кругом… Меня пугают, возбуждают, умоляют действовать, но как, с кем – ведь одному немыслимо. С Протопоповым еще возможно поладить, но каким образом обезвредить А. Ф. Задача – почти невыполнимая. Между тем время идет, а с их отъездом и Пуришкевича и других исполнителей не вижу и не знаю. Но… я не из породы эстетов и еще меньше убийц, надо выбраться на чистый воздух… Здесь, живя в этом возбуждении, я натворю и наговорю глупостей».

463

Причины высылки Ник. Мих., возможно, были и более серьезные, чем клубная болтовня. См. мою книгу «На путях к дворцовому перевороту».

464

Маклаков имеет в виду сочувствие масс и в виде иллюстрации приводит свидетельство одной из великосветских дам, которая «под радостным впечатлением» сообщила солдатам в госпитале о смерти Распутина и встретила угрюмое молчание. При попытке с ее стороны разъяснить «смысл события» один из солдат сказал: «Да, только один мужик и дошел до Царя, и того господа убили». «И другие сразу с ним согласились». Найти данные, подтверждающие такую версию, нам, по крайней мере, не удалось, если не считать таковыми соответственные записи Палеолога о том, как «во всей России» зажигали свечи перед иконой св. Димитрия и называли вел. кн. Дм. Пав. «освободителем России», или последующие суждения Фюл. Мюллера. К числу таких немногих конкретных иллюстраций надо отнести рассказ молодого монархического энтузиаста корнета Крымского Ее Вел. полка Маркова, попавшего в Сибирь спасать царскую семью, – крестьяне в Сибири говорили ему, что Распутин был убит за поддержку народа.

465

Небезынтересно, что Н. М., осведомленный накануне о происшедшем из английского посольства, спросил Трепова на обычном обеде в яхт-клубе о правильности полученных сведений и получил в ответ: «Все это ерунда – новая провокация Протопопова», и спокойно стал играть в quinze, а присутствовавший Дм. Пав. уехал во французский театр.

466

Впоследствии, выступая во французской печати, Юсупов пытался изобразить убийство Распутина как попытку осуществления заговора группы гвардейских офицеров, чтобы спасти династию: предполагалось убить «старца», арестовать А. Ф. и ее окружение и заставить Царя отречься в пользу одного из великих князей. (Статья Индронова в «Двуглавом Орле», 1930, № 41.)

467

«Странная» резолюция – «никому не позволено заниматься убийствами» – ставила, по выражению Дм. Пав., «семейство в положение шайки преступников, занимающихся разбоем и грабежом на большой дороге».

468

Едва ли требуется оговорка о крайней преувеличенности суждения о роли, которую играл «старец» в направлении государственных дел. Подобное преувеличение приводит к абсурду, когда немецкий писатель Ф. Мюллер называет Распутина «истинным императором» России. Английский ученый, даже специалист по русской истории, проф. Пэрс, сделавший в 1945 г. неожиданное открытие, что русский патриотизм родился лишь при советской власти в дни второй европейской войны («La Naissance du patriotisme russe» – цитирую по сборнику «Choix»), в свою очередь безнадежно повторяя легенду, пытается доказать, что правительственная власть в России перешла в 16 г. к Распутину, в силу чего война перестала тогда быть «национальной».

469

Запись Палеолога в первой своей части, которую мы не цитируем, явно воспроизводит рассказ Маклакова о беседах его с Юсуповым – она совпадает с тем, что написал впоследствии Маклаков. И надлежит отметить, что в этих первых беседах никакого намека о готовящемся сепаратном мире нет. В рассказе Маклакова немцы фигурируют только между прочим. На заявление Юсупова, что Распутина надо купить или убить, Маклаков заметил, повторяя, как он сам говорит, «ходившие слухи», что состязаться с Германией «в найме Распутина нам не по средствам, даже если бы мы этим не погнушались».

470

В писательских эмигрантских кругах Парижа не является секретом имя подлинного автора этого литературного произведения, в основе которого лежат воспоминания Юсупова.

471

На другой день Палеолог сделал добавление о той честолюбивой интриганке, которая вдохновляет Штюрмера. Она через Распутина провела Штюрмера на премьерский пост и в описываемое время с загадочной значительностью передавала одной из своих подруг, что в скором времени ожидаются большие события – «Борис Владимирович сделается первым министром Ее Величества Императрицы». Этой штюрмеровской «Эгерией» была госпожа Г., супруг которой занимал большой пост в министерстве вн. д. – понимай, г-жа Гурлянд. Все это записывается с полной верой в серьезность сообщаемого…

472

«Трезвый, он ничего не рассказывал – показывал Хвостов-племянник, – но за бутылкой мадеры высказывался откровеннее, «Он относился в высшей степени презрительно к личности б. императора и очень одобрял б. императрицу, говоря, что она умница, что она – Екатерина II».

473

Керенский вспоминал ответную телеграмму Распутина в 1914 г. на запрос Царя по поводу объявления войны (копия ее попала в руки тобольского депутата трудовика Суханова – дочь Распутина показывала уже следователю, что таких взаимных телеграмм было множество и что ее отец энергично протестовал против войны), смысл которой был в совете войны не объявлять, так как она вызовет народное возмущение и никакого блага Царю не принесет. Интерпретации «копий» по памяти, да еще с чужих слов, все же источник не слишком солидный, а вот что гласили собственноручно снятые А. Ф. копии июльских телеграмм из Тюмени: «Не шибко беспокойтесь о войне, время придет, надо ей накласть, а сейчас еще время не вышло, страданья увенчаются» (16 июля). «Милые, дорогие, не отчаивайтесь» (19 июля). «Верю, надеюсь на мирный покой, большое злодеяние затевают, не мы участники, знаю все ваши страдания, очень трудно друг друга не видеть, окружающие в сердце тайно воспользовались, могли ли помочь» (19 июля).

474

Пацифистские наклонности тобольского крестьянина проявились еще в дни предшествовавшей балканской войны, когда в газетах появились соответствующие интервью. По уверению Вырубовой, Распутин «на коленях» уговаривал Царя не ввязываться в балканские дела, ибо война принесет России только «неминуемое несчастье».

475

Отметим, что Гиппиус, посвятившая немало страниц в своих дневниках окружению Распутина, определенно считает «вздором» рассказы о «немецких симпатиях» Распутина.

476

Очевидно, Муравьев имел в виду слова Протопопова, что он уплатил на содержание Распутина 3500 рублей из своих денег.

477

Как бы удивился Муравьев, если бы знал, что декабрист Лунин (католик) во всех своих революционных сибирских письмах ставил крест!

478

22 августа: «Теперь Н.П. (Саблин) телеграфирует Ане, пока я не буду уверена, что никто за нами не наблюдает».

479

Для позитивистов мистика – область непознаваемая. Глава временного революционного правительства второго состава в книге, посвященной трагедии царской семьи, расскажет о вещем предзнаменовании, услышанном в декабре 1914 г. на фронте членом Гос. Думы Демидовым от «ясновидящей». Она увидала Царя убитым на полу в комнате. Рядом с ним Императрицу. «А дети?» – воскликнул вопрошавший. «Я не могу их разглядеть», – последовал ответ. Ясновидящая предвидела победу союзников, среди которых не было России; вместо России ей представлялась равнина, покрытая снегом, и на ней покинутая хижина с сорванной ветром соломенной крышей… Керенский сопроводил свой рассказ комментарием, сущность которого сводится к тому, что люди, ищущие в жизни разума и не понимающие движений мира потустороннего, никогда не поймут движущих факторов истории.

480

Об этих спиритических сеансах упоминал и Родзянко в воспоминаниях (он передает то, что «рассказывали»). Между прочим, со слов гр. Граббе он сообщает, что последний, приглашенный к завтраку небезызвестным кн. Андронниковым, встретил там человека, похожего, «как две капли, на Распутина: борода, волосы, костюм – все было под Распутина». Рассказ доверия к себе не вызывает, если принять во внимание положение Андронникова после убийства Распутина: он подвергся высылке (см. главу «В царской прихожей»).

481

Мы еще вернемся к этой аудиенции, в которой английский дипломат (по его словам) предупреждал об опасности грядущей революции.

482

Протопопов, помещенный в лечебницу для нервнобольных и пользовавшийся относительной свободой, имел возможность посещать с караульным солдатом квартиру Рысс – жена Рысса была представительницей еще существовавшего тогда политического Красного Креста.

483

Петербургская писательница Гиппиус, враждебная позиции прогрессивного блока, впоследствии уверяла читателей «Современных Записок», что в Петербурге действительно «имелась очень серьезная немецкая организация»; «факт не всем, может быть, известный, но достоверный» – утверждала Гиппиус. Редактору журнала, Вишняку, свидетельство это представлялось очень авторитетным. Между тем далеко не представляется очевидным, что писательница могла иметь какие-либо серьезные данные для своего категорического суждения.

484

Сомнительность относится к политическому прошлому этого жандармского генерала и строителя железных дорог в Монголии. Киевские события 1911 г. – убийство Столыпина – оборвали его полицейскую карьеру. Ушел он в отставку с плохой репутацией. Ставка вел. кн. Н. Н. в начале войны ее реабилитировала при большом негодовании Совета министров (записи Яхонтова). Курлов был привлечен к активной деятельности и распоряжался на правах ген.-губернатора в Прибалтийском крае; волею той же Ставки он был отставлен в августе 1915 г. за «потворство немцам». Это вздорное, ложное тогда обвинение было поддержано членами Думы (в частности Маклаковым), усмотревшими наличность «измены» в противодействии, которое якобы оказывал Курлов в деле эвакуации Риги, кстати сказать совершенно «безумной», по мнению известного кн. Ливена (на это требовалось 80 000 (!) вагонов – при полном транспортном кризисе). Дело было поднято националистической печатью типа «Нов. Времени» и его отпрысков и затронуло не только Курлова, но и местного губернатора Набокова (брата думского деятеля). «Потворство немцам», как установило специальное расследование ген. Баранова, выражалось в «некоторой снисходительности в отношении к местному дворянству исключительно немецкому по происхождению», но в то же время и представители дворянства жаловались, что высшая местная власть поощряла «анонимные клеветнические доносы», высылала заподозренных в нелояльности помещиков и т.д. Латышской демократии генерал Курлов, конечно, не сочувствовал.

485

Повлиял ли следователь Соколов на английского журналиста Вильтона, бывшего в Сибири, или обратно, только и Вильтон склонен давать такое же приблизительно объяснение мистики А. Ф. – оккультными «науками» Императрица стремилась привлечь Царя, т.к. между ними не было физической близости. Это мог утверждать только человек, не читавший интимной переписки мужа и жены.

486

Витте кривил душою в воспоминаниях, когда изображал функции Манасевича совершенно ничтожными, – он был просто приписан (правда, с жалованьем в 7000 р.) к «канцелярии» премьера по просьбе редактора «Гражданина».

487

Впоследствии (1927 г.) Рубинштейн-эмигрант в интервью варшавским польским газетам не постеснялся изобразить эту историю, как предложение со стороны Штюрмера продать нам «Нов. Вр.» за 10 милл. (сам Р. за них хотел 3 милл.) и поделиться «барышами». Отказ и послужил-де поводом для ареста.

488

Характеристика Климовича. В прошлом Манасевича значилось немало шантажных дел от покупки «любовных писем» великих князей с пользой для себя до ловкого обмана своих кредиторов по методу, который впоследствии применил в государственном масштабе парижский Стависский.

489

Комиссия очень настойчиво интересовалась, напр., сношениями Манасевича, в качестве завед. ин. отделом «Нов. Вр.», с копенгагенским корреспондентом газеты Карро, уволенным сотрудником парижского «Matin». В чем дело – трудно сказать: это было отголоском еще сентябрьского следствия 1916 г. по делу Манасевича. Карро писал Манасевичу о берлинском журналисте Карле Ренэ, бывшим «русским агентом в Берлине по печати» – о чем писал, из протокола допроса Манасевича не видно. Может быть, эту переписку следует сопоставить с показанием Протопопова, что мин. вн. д. вскоре после его назначения получило из Ген. Штаба записку с сообщением, что Манасевича «какой-то франт вызывает в Копенгаген на съезд директоров будто бы, но что это надо понимать иначе, что это какое-то совещание. Тов. мин. вн. д. Степанов после разъяснил Протопопову, что это письмо к Манасевичу не относится, и что все это «вздор». Показания Протопопова очень неясны – виноват ли в этом допрашивавшийся или стенограмма, судить не беремся, но в повторной передаче председателя выходило, что перехваченные письма принадлежали самому Манасевичу из Копенгагена, и что назначал он кому-то свидание в Карлсбаде. Это свидетельствовало о конспиративной переписке Манасевича через Копенгаген с Германией. Была ли какая-нибудь реальная подкладка в этом «вздоре» – кто скажет?

490

За труды свои по охране эскадры адм. Рождественского в период прохождения ее Суэцким каналом во время русско-японской войны Манасевич получил даже орден Владимира 4-й ст. Сам будущий посол в России Палеолог, в качестве заведовавшего русским отделом министерства ин. д., имел дела с заподозренным им потом в шпионаже русским полицейским агентом. Он пояснял впоследствии Бьюкенену, что не мог тогда игнорировать шефа информационного отдела влиятельной газеты. Принимал Палеолог Манасевича и в Петербурге, как видно из его дневника. Бурцев, вошедший на почве любви своей к изысканиям в области политического сыска в столь близкий контакт с «русским Ракомболем», что последний сделался сотрудником возобновленного «Общего Дела» (беззастенчивый авантюрист в показаниях именовал Бурцева своим «приятелем», за сотрудничество с которым получал, по словам Белецкого, соответствующую мзду из департ. полиции), решительно отрицал возможность прикосновения Манасевича к немецкой агентуре.

491

Впрочем, при обысках появлялся и самолично Манасевич: в виде некоего «господина в штатском». Так было в шантажном деле с банкиром Утеманом, которого предварительно Манасевич соответственно «мазал» в «Вечернем Времени». Так было даже в деле Рубинштейна.

492

Сам Батюшин, проявивший впоследствии на процессе своего сотрудника Манасевича-Мануйлова совершенно исключительную наивность, подчеркивал, что 12 лет занимался «контрразведкой» и провел такие дела, как, напр., в полном смысле слова убийство по суду заподозренного в шпионаже и в этом отношении невинного жанд. полк. Мясоедова. Доверчивость кавалерийского генерала шла так далеко, что он давал своим сотрудникам ордера на обыски, написанные in blanco, т.е. пустые, за своей подписью. Курьезнее всего, что самого ген. Батюшина сотрудники петербургской контрразведки склонны были обвинять в службе во вражеском лагере. В доносах, поступавших в контрразведку, заподозривались и бр. Суворины в принадлежности к преступной «шайке германо-анархистов».

493

В литературе на защиту батюшинской комиссии еще в 1917 г., когда членам комиссии грозила скамья подсудимых, выступил Бурцев – может быть, и несколько преждевременно.

494

Белецкий передавал со слов Резанова, что последний все же не счел возможным в итоге данных произведенного им дознания предъявить обвинение по ст. 108 и не подписал журнала комиссии о предании Рубинштейна суду, за что и был отчислен в распоряжение штаба главнокомандующего сев. фронтом Рузского. По сведениям газет того времени Рубинштейн обвинялся в продаже биржевых ценностей за границей, дискредитировании рубля, спекуляции хлебом на Волге, покупке домов, высоких комиссионных в банке и т.д. Следователь Соколов при отсутствии данных в момент производства своего расследования не разобрался в деле Рубинштейна и пошел по стезе ходячей молвы, которая соответствовала его общей тенденции.

495

В упомянутом интервью сотруднику еврейского варшавского органа Рубинштейн заявил, что он всегда был «заклятым врагом» Распутина и пользовался его влиянием, как «еврейский патриот», лишь в общественных делах.

496

По свидетельству Протопопова, Рубинштейну пришлось в дни ареста продать даже свои акции в банке Юнкеру, русскому Второву, с убытком в 2—4 мил. руб.

497

По словам Протопопова, А. Ф. и Вырубова просили его переговорить с Батюшиньм, но он, мало зная генерала, «стеснялся обращаться к нему с ходатайством».

498

Что таково действительно было настроение, показывает позднейшая резолюция Николая II о прекращении дела сахарозаводчиков, привлеченных к ответственности батюшинской комиссией: «пусть… усердной работой на пользу родины они искупят свою вину, если таковая за ними была».

499

Письма А. Ф. я цитирую по советскому изданию. В нем напечатано «чик» и поставлен от редакции вопросительный знак. В эмигрантском издании, воспроизводившем копии писем, было более естественно переведено «чиком», что делает смысл фразы вполне ясной. Напомним, что слово «чик» употреблено Чеховым в «Чайке».

500

При каких условиях произошло это освобождение, было рассказано выше со слов Завадского.

501

Резанов, «довольно откровенно говоривший» с Белецким, сказал, что обыск был де сделан с целью «найти ящик хвостовских документов» (о Распутине), которые Татищев мог держать в тайниках банка.

502

По свидетельству Рейнбота, этот член батюшинской комиссии был по приговору суда расстрелян в 1920 г. на юге за вооруженный грабеж и вымогательство.

503

В этом звании он предстал и перед военным министром Поливановым.

504

«Подумай, как странно, – писала А. Ф. впоследствии (13 июля 1915 г.). – Щербатов написал очень любезное письмо Андронникову после того, как говорил тебе против него».

505

Как настойчиво искатель «правды» изыскивал пути проникновения к власть имущим, видно из рассказа Мосолова, пригодного для юмористического журнала. Андр. долго и тщетно пытался познакомиться с министром Двора. Мосолов, помощник Фредерикса, не допускал (это он возвратил рыбу; послана была одновременно такая же рыба и министру – только «повар подал ее к столу, ничего не сказав своему барину, выяснилось же это недели две спустя»). Стал тогда Андр. посылать мин. Двора записки с хвалебными гимнами по его адресу. «Четыре или пять раз» приносил записки князь, и министр Двора читал их даже «с интересом», но тем дело и ограничивалось. Прошел «год или два». Двор находился за границей, вся свита во Франкфурте, куда прибыл и Андрон в качестве представителя печати и досаждал просьбами о знакомстве с министром. Случилось, что Фредерикс должен был до Кельна сопровождать уезжавшую в Петербург жену. Вернувшись, он долго смеялся над способом, примененным Андронниковым, для знакомства. «На вокзале по приезде он увидел перед своим вагоном человека, стоявшего с цилиндром в руках. Фредерикс подумал, что это кто-либо из железнодорожной инспекции, и подошел к нему со словами благодарности за удобный проезд, конечно, по-немецки. Господин же ответил ему по-русски: “Я не железнодорожный служащий, а русский князь, который пришел сюда, господин министр, выразить свое восхищение перед вами, только что исполнившим рыцарский поступок”. Граф в недоумении спросил: “Какой?” Андронников ответил: “Да проводив в Кельн вашу супругу, глубокоуважаемую графиню”. Затем он сопутствовал министру до гостиницы и донес ему туда его дорожный несессер, наговорив много приторно-сладких слов… На следующий день князь явился к нему в гостиницу, и после визита этого граф мне уже хвалил ум и приятный разговор этого господина. А по возвращении в Петербург графиня получила цветы и конфеты от Андронникова. Свои записки он уже носил сам к графу».

506

Воейков пояснил в Чр. Сл. Ком., что в первый раз он Андронникова не принял, но Коковцев сказал, что «его непременно нужно принять, что я обидел человека, что он (Коковцев) является лицом, ответственным за то, что Андронников у меня был, и тогда я его принял». «Если он десять раз просил по телефону, чтобы я его принял, я его принимал раза два-три в месяц… Затем он писал массу писем… рассказывал всякие сплетни».

507

Вице-директор Деп. общих дел мин. вн. д.; «теперь он… конечно, говорит, что он всегда был республиканцем, но этому верить нельзя», – добавлял допрашиваемый, оставаясь верным своим «заветам».

508

Для расследования вопроса о «пристрастности к евреям» Сухомлинова в Киевском военном округе в 1907 г. был даже послан со специальной миссией ген. Бородин. Все это создавало Сухомлинову репутацию либерала, и, по словам Поливанова, «кадеты» считали его «своим».

509

Молва, о которой упоминал Поливанов в показаниях Чр. Сл. Ком., «определенно» говорила, что Альтшулер – «австрийский шпион» – и кн. Андронников принимали совместное участие в разного рода делах коммерческого характера и могли влиять «на те или иные заказы и предприятия». Как видно из записей вел. кн. Ник. Мих., распространявшим этот слух был сам Поливанов, уверявший вел. кн., что Альтшулер и К° «регулярно» пересылают информации в Берлин.

510

Андронников добавлял, что Сухомлинов постоянно ругал Распутина, Воейкова и Вырубову. «Раз была сказана такая фраза: “Смотри, Володяша, топи Распутина и Воейкова, иначе они тебя затопчут”». Если Сухомлинов был против «самых близких лиц к бывшей Императрице, на кого же собственно он опирался?» – спросил председатель Комиссии. «Сухомлинов сам был сильный человек, потому что он сумел влезть в душу бывшего императора, как ни один министр. Он был вкрадчив, ласков; император скажет только слово, выскажет пожелание… к следующему докладу министр успеет избегать тридевять земель и принести ему, как вылупленное яичко, то, о чем мечтал император… Его называли “генералом Отлетаевым”, потому что он вечно разъезжал и катался».

511

Известно, что первым обличителем Мясоедова был Гучков. Теперь можно считать вполне доказанным, что Мясоедов пал искупительной жертвой Верховной Ставки, возглавляемой вел. кн. Ник. Ник., за неудачи на войне. Гучков, однако, продолжал упорствовать в своих обвинениях, как видно из того, что, например, в последней своей книге английский историк Перс ссылается на слова Гучкова, говорившего ему, что Мясоедову удалось организовать регулярные сообщения немецкому штабу (в частности, его шпионаж погубил армию Сиверса в Восточной Пруссии). Гучков никогда не раскрывал источников своей информации – не сделал он этого даже во время суда над Сухомлиновым. Трудно отрешиться от предположения, что источником осведомления Гучкова была «информация» кн. Андронникова.

512

Бурдуков, «приживальщик» кн. Мещерского, – презрительно показывал Андронников – был чрезвычайно жадный на все должности, которые дают как можно больше денег, всякие комиссии и т.д. Так что он изрядно получал благодаря влиянию кн. Мещерского. По утверждению Хвостова, сам Андронников успешно занимался выхлопатыванием евреям права жительства.

513

Андронников говорил, что беседа продолжалась с 91/2 час. веч. до 21/2 час. ночи. Протопопов «наговорил мне с три короба, принял все, что я сказал (Андронников не преминул упомянуть об одном из своих «больных пунктов» – устранение Палеолога из министерства), и просил меня у него непременно бывать». Особенно привлекло Протопопова «амплуа» Андронникова на положении «апостола Господа Бога».

514

Мы знаем, что А. Ф. была недовольна категорическим игнорированием со стороны Щегловитова, в бытность министром юстиции, просьб Распутина. Симпатиями последнего «правый» Щегловитов не пользовался вопреки утверждениям Сазонова в воспоминаниях. Поэтому, вероятно, в образной передаче Манасевича «старцу» так не нравилась разбойническая «морда» этого министра.

515

Не будем подробно рассматривать многоэтажное дело о реквизиции Путиловского завода, длившееся с июля 1915 г. по апрель 1916 г. и окончившееся секвестрированием завода военным ведомством при довольно дружном протесте рабочих. Председатель Гос. Думы не совсем точно и несколько упрощенно в воспоминаниях изложил этот эпизод, приписав себе идею реквизиции, чтобы парализовать «закулисную сторону всей махинации акционеров Путиловского завода, желавших получить 36 милл. государственной субсидии». Совещание решило вступить на путь реквизиции, но получило высочайшее приказание пересмотреть вопрос: «Это было сделано с помощью того же Распутина, с которым Путилов на всякий случай поддерживал хорошие отношения». Чернов повторил версию Родзянко с нажимом соответствующих педалей. В действительности Совещание несколько раз пересматривало вопрос и раскалывалось в мнении, но отнюдь не по линии столкновения «общественности» с правительством. Вопрос о реквизиции находился в непосредственной связи с принципом милитаризации промышленности и труда, опыт применения которого в жизни, как было уже отмечено, нерешительно проводило Правительство. Императрица сочувственно относилась к этим «опытам». «Наш Друг» также одобрял, что военное ведомство взяло в свои руки Путиловский завод (письмо 5 марта 16 г.). В «блоке» с Путиловым были представители французской индустрии – отмечает дневник проф. Легра. Слова Шингарева должны быть отнесены к «англо-французскому» капиталу…

516

Ген. Жанен, близко сошедшийся с Ниловьм в дни своего пребывания в Ставке, отрицает правильность репутации, укоренившейся за «маленьким адмиралом».

517

В записях дневника Жанена Нилов выступает как пессимистический провидец грядущей политической катастрофы. Адмирал говорил французскому генералу еще в ноябре о неизбежной революции и высказывал опасение, что если революция произойдет раньше заключения мира, это приведет к выходу России из войны.

518

Знавший всегда всю подноготную Белецкий изображал так сложную интригу, которая провела Барка на пост заместителя Коковцева в заведовании русскими финансами. Барк выступил с запиской о «национализации кредита» и был поддержан Столыпиным. Восстал Коковцев, доказывавший, что «кредит по существу космополитен». Личный противник Столыпина, кн. Мещерский, узнав, что в лице Барка подготовляется заместитель Коковцеву, обрушился на него статьей в «Гражданине», которая причинила «много неприятностей» Барку. Тогда последний «воспользовался услугами Мануса», который был близок Мещерскому и вел в «Гражданине» финансовый отдел. И при поддержке «придворного кружка», на который опирался редактор «Гражданина», получил финансовый портфель. Через посредство Рубинштейна Барк затем вошел в доверие к Горемыкину и составил себе партию в среде «влиятельных петроградских финансистов».

519

Только полнейшее нежелание разобраться в фактической стороне дела могло привести к несуразному утверждению Чернова, что Хвостов, сделавшись из борца против «немецкого засилья» пленником последнего, провел (это был лишь проект) в министры финансов Татищева, который впоследствии был привлечен за «пособничество неприятелю». Уплатив распутинскому ставленнику Протопопову 100 тыс., Татищев добился назначения (?!) наблюдающим за ходом следствия «ангела-хранителя» в лице Белецкого.

520

В триумвирате кн. Андронников был также против Татищева.

521

Семенников цитирует изданную в январе 16 г. книжку председателя правления Международного банка Хрулева, в которой рекомендуется усиленное железнодорожное строительство и высказывается скептическое отношение ко всякого рода «междуведомственным комиссиям», выдуманным «только по зависти к похоронным бюро». Металлургистам и Международному банку de facto оставалось только обратиться к авторитету Распутина, что и было сделано при посредстве Мануса и Путилова. Через три месяца вопрос стал в поле зрения А. Ф., а еще через два месяца министерством был разработан соответствующей план.

522

В заседаниях прогрессивного блока правительство обвиняли в злостном бездействии в области железнодорожного строительства (после объявления войны построили только две одноколейные ветки), а фактически недохваток рельс был столь острый, что в июле 1916 г. Трепов хотел прибегнуть к «такой крайней мере, как снятие их на части некоторых имевших более или менее второстепенное значение железнодорожных линий».

523

Секвестрирован был не только Путиловский завод – эту правительственную тенденцию и опротестовал февральский (1916 г.) съезд металлургистов.

524

Оговорка, сделанная Семенниковым, едва ли может опорочить это «дальнейшее обследование» – Олем не было принято во внимание, «по-видимому», замаскированное под разными формами участие немецкого капитала, известное лицам, прикосновенным к этим банкам, в том числе Агаду.

525

«Пайщиком» Международного банка был, напр., «Сибирский частный коммерческий банк», участие немецкого капитала в котором определялось круглой цифрой – 0.

526

Семенников упоминает лишь об инциденте, вызвавшем тревогу во Франции в связи с попыткой в феврале 1914 г. англо-германского синдиката овладеть акциями Путиловского завода.

527

Это не помешало говорить о связи давыдовского банка с «Deutsche Bank».

528

Этот банк – в нем принимал видное участие Ледницкий – усиленно всегда подчеркивал свою связь с консорциумом Banque de l’Union Parisienne, что легко проследить хотя бы по газетным публикациям.

529

С легкой руки Хвостова, у которого в голове «зайчики прыгали», тезис защиты «Общества 86 г.» «немецкой» партией стал почти общим местом. Его, естественно, поддерживает Чернов, любящий гиперболы: «Им (т.е. «Обществом 86 г.») сообща с позднее проникшим в Россию Allgem. Elektr. Gesellschaft. (Ратенау) учрежден был “русский электрический синдикат”, покрывший по определенному плану электрическим снаряжением всю страну. Такова была мощная позиция и мощные интересы германизма и зависимость от него капитала в тогдашней России. Отсюда и протягивались его щупальца к разным политическим группам, правительственным и общественным группам; сюда приводили нити многочисленных интриг, подкапывавшихся под правительственное и общественное антантофильства и обслуживавших интересы Германии и сепаратного мира». Получается курьезное положение, при котором «изменник» Сухомлинов упорно боролся с немецким электрическим синдикатом в России (еще в марте 1915 г. в переписке с Янушкевичем он негодовал на мимикрию «московских немцев» – пайщиков «Общества 86 г.», сделавшихся «швейцарцами»), а Временное правительство, вышедшее из недр революции, которая пришла на смену германофильствующего правительства, продолжало горемыкинскую политику и не хотело принудительно ликвидировать «немецкое» общество, считаясь с тем, что «технически» организация его была «безупречна», и с тем, что против ликвидации протестовал швейцарский посланник. Городской голова Москвы, Челноков, недоумевал при допросе в Чр. Сл. Ком., почему отношение революционного правительства к «безусловно вредному» немецкому обществу носит такой странный «мистический характер» («швейцарских акционеров» он считал фикцией), а «Русское Слово» так попросту именовало француза Гужона «предателем» за поддержку «Общества 86 г.».

530

Родзянко, вызванный вел. кн. Н. Н. в Ставку для обсуждения в присутствии Царя проекта создания Особого Совещания по обороне, повез с собой в качестве особо полезных специалистов Вышнеградского и Путилова (третьим был Литвинов-Фалинский). Надо иметь в виду, что председатель Думы был загипнотизирован мыслью о царившей кругом «измене» не меньше других – он усиленно подчеркивал в воспоминаниях и показаниях планомерность действий «распутинского кружка»: «Измена чувствовалась во всем, и ничем иным нельзя было объяснить невероятные события, происходившие у всех на глазах, – пишет он в воспоминаниях. – во главе многих казенных заводов все еще сидели германские подданные, которых, благодаря покровительству министра Маклакова, некоторых великих князей и клики придворных, нельзя было выслать».

531

Набоков рассказывает, что послал свою телеграмму после аудиенции у короля, во время которой Георг «недвусмысленно отозвался о Государыне, выражая сожаление по поводу оказываемого ею пагубного влияния на ход событий в России», и беседы с Бальфуром, который, со своей стороны, высказывал «опасения», ссылаясь на донесения посла в Петербурге. Эти «опасения» рисовали положение «в самых мрачных красках» и сопровождались резким «осуждением» и серьезным «предупреждением» со стороны печати – не исключая и консервативной.

532

В это время Покровский выступил с упомянутым выше проектом захвата Константинополя!

533

Эту «справку» мы знаем лишь в изложении Тоболина, заимствовавшего ее, в свою очередь, из производства следователя Чр. Сл. Ком., ведшего «дело о злоупотреблениях по должности б. министра вн. д. Протопопова».

534

Судебные авгуры из Комиссии, соблюдая, очевидно, правовые традиции сохранения тайны следствия, лишь не показывали вида 7 августа, что перрено-протопоповская эпопея им известна – деталь странная и своеобразная в условиях допроса столь авторитетного тогда по положению общественного деятеля.

535

Протопопов был знаком и с другим «отгадывателем почерков» – Моргенштерном. Через эту знаменитость, если верить показаниям Белецкого, Царица, в свою очередь, проверяла умственные способности министра, которому покровительствовала и которого общественное мнение зачисляло в сонм умалишенных.

536

Протопопов дополнительно показывал, что был с женой и младшей дочерью, которая даже лечилась «короткое время» от нервного насморка у «доктора». «Мы все в семье запомнили его гадание, я часто вспоминал его меткое слово: “вы сами себя создали” и совет: “следовать своему первому импульсу, который обыкновенно верен”».

537

Комментатор следственного материала совершенно ошибочно приписал Протопопову утверждение (он пишет: Протопопов «не отрицал»), что Носович виделся с Перреном за границей. Протопопов следователю говорил лишь, что «Носович встречал его (Перрена) где-то и передавал мне от него подтверждение его предсказания». Недоразумение Тоболина, по-видимому, возникло из слов, имевшихся в позднейшем письме Перрена Протопопову: «В прошлом июне я собирался ехать в Петроград на неделю, когда встретился с вашим зятем, как раз за день до моего… при свидании в 1913 г. сбылось». Совершенно ясно, что «прошлый июнь» относится к 15 году, когда Перрен был в России. В 1916 г. Протопопов, как то склонен утверждать комментатор, с Перреном в Петербурге не встречался, ибо в июне был за границей с парламентской делегацией.

538

Перрен перечислял симптомы болезни, и Протопопов в Комиссии утверждал, что он заглазно верно определил его недомогания.

539

В письменном заявлении на имя председателя Комиссии он говорил: «Теперь в крепости, узнав о существовании измены сверху и об обращении фальшивых денег, мне думается – не возил ли Распутин б. Царице фальшивых денег, получая их через Мануйлова или кого другого. Нет ли связи между Перреном, о котором меня допрашивали, и привозом в Россию этих денег? На мысль о связи Мануйлова с Перреном меня наводит общность названий: «доктор» Перрен и съезд «докторов» в Копенгагене, на который должен был будто бы ехать Мануйлов по письму, прочтенному мне Степановым. А. В. сказал после, что оно Мануйлова не касается, посему в то время это сопоставление в голову мне не приходило». Нужно ли разбираться в этой галиматье?

540

Имеется в виду инцидент, происшедший на новогоднем приеме в Зимнем дворце и приведший Родзянко к заключению, что Протопопов «сумасшедший человек». По словам председателя Думы, он предупредил церемониймейстера, что не подаст руки Протопопову, и просил «принять меры», чтобы тот к нему «близко не подходил». Но министр стал «лавировать», и оба противника «столкнулись». «Здравствуйте, М. В.», – сказал Протопопов. «Нет, ни за что, никогда и ни при каких условиях», – ответил Родзянко. «Он меня обнял за талию – рассказывал Родзянко в Чр. Сл. Ком., – и вкрадчиво говорит: “Дорогой мой, ведь со всем можно сговориться”. Я ему сказал: “Пожалуйста, отойдите от меня, вы мне противны”. Он мне на это: “Если так, я вас вызываю”. Я говорю: “Пожалуйста, только чтобы секунданты ваши не были из жандармов”». Позднее Родзянко, которому грозили, что он будет лишен придворного звания, доложил Царю об инциденте и сообщил, что «благополучно шесть недель прошло, и никаких секундантов я не видел». «Странно, как он не дрался», – только и заметил Царь. Эпизод этот уронил Протопопова в глазах Царя. По словам жены Родзянко, Царь смеялся, когда ее муж сказал, что он «теперь считает себя вправе бить Протопопова палкой».

541

В воспоминаниях Неклюдов «спирита» просто называет сумасшедшим.

542

По словам Протопопова, директор Департамента Васильев сообщал ему лишь то, что против приезда Перрена возражает Штаб.

543

Из сообщения Перрена (переданного в показаниях Протопопова), что он «сделал попытку приехать», несмотря на «депешу», конечно, вовсе не следует еще, что он для этого ездил в Хапаранду, желая нелегально проникнуть в Россию. «Попытка приехать» могла означать новые домогания в русской миссии. Возможно, что «астральный» человек, писавший Протопопову в первом письме 6 октября, что он любит «свое дело с такой силой, как человек, преданный запою “опиумом”», что «готов умереть за него», и мог пойти на какую-нибудь экстравагантность, превратившуюся в представлении контрразведочной агентуры в поездку для встречи прибывшего из России эмиссара по заключению сепаратного мира.

544

Записка впервые целиком была опубликована в приложении к очерку Блока «Последние дни императорской власти». По словам Белецкого, как мы знаем, она будто бы была представлена Голицыным Царю в ноябре 1916 г. Маклаков (б. министр) высказывал более основательное предположение, что в то время могла быть передана другая записка, составленная Ширинским-Шахматовым.

545

«Сводка» положений, выработанных на собеседованиях у Римского-Корсакова и посланных Протопопову, носила более «академический» характер, вовсе не касаясь грядущего «мятежа». «Положения», как и записка Говорухи-Отрока, ставили вопрос о пересмотре законов в части, относящейся до установления Гос. Думы, борьбу с «преступным попустительством» общественности, стройный подбор правительственного аппарата и т.д.

546

«Вождей и вдохновителей революционной прессы» записка киевских националистов приравнивала к «германцам, попирающим все божеские и человеческие законы».

547

Свое обращение Тиханович снабдил таким пояснением: «Опасаясь по теперешнему времени несвоевременного доставления телеграммы, непосредственно тебе адресованной, посылаем ее тебе через министра Имп. Двора, через Трепова и через Протопопова, а копию письма через верных людей, так как министр Имп. Двора болен, Трепова мы не знаем, а Протопопову не доверяем, как члену прогрессивного блока и министру, при котором беспрепятственно допускается, к великому соблазну, открытая работа для ниспровержения государственного строя и династии, несмотря на то, что в его распоряжении находятся и губернаторы и тайная полиция».

548

«Злостную клевету», по выражению Маклакова, относительно представления Николаю II докладной записки об окончании войны поддержал в показаниях Чр. Сл. Ком. Милюков. Он говорил: «Я припоминаю, что тогда уже (т.е. в июле – августе 1915 г. – С. М.) нам стало известно, что Маклаков… составили записку Государю, в которой выражали определенный взгляд на необходимость скорейшего окончания войны и примирения с Германией, указывая на политическое значение дружбы с ней и на политическую опасность сближения с нашими союзниками после войны. Такие сведения у нас были относительно записки Маклакова, и говорили, что она подписана и Щегловитовым… Потом я встречал опровержение этому: говорили, что записка принадлежит не Маклакову… Я в заседании бюджетной комиссии… поставил Сазонову об этом прямой вопрос в присутствии Щегловитова и Маклакова и встретил затрудненный ответ Сазонова, что он по этому поводу ничего не знает, а со стороны Маклакова и Щегловитова только смущенные (?) улыбки». Милюков тогда забыл, что стало известно о записке из речи Савенко, сославшегося на французские газеты. Редакция издания «Падение Царского режима» основательно предположила, что до думцев, вернее до французской печати, дошли запоздалые сведения о записке Дурново, написанной, как известно, до войны, в феврале 1914 г.

549

Такую прокламацию от имени «группы объединенных граждан Петрограда» приводит Шляпников.

550

Одновременно с Маклаковым пытался воздействовать на Царя и Тиханович, ставя вопрос более резко, чем то делал Маклаков, и конкретизируя мысль Маклакова о необходимости противодействования тому «штурму власти», который идет со стороны общественных организаций. До Тихановича докатились сведения о конспиративных «совещаниях» в Москве, связанных с разговорами о «дворцовом перевороте», и он поспешил приехать в Петербург предупредить Царя. Аудиенции он не получил, и тогда 30 декабря обратился с «конфиденциальным письмом», в котором излагал «главное, что побудило меня искать видеть Вас, – подготовка временного правительства, разговоры о династии» («уже раздаются голоса об удалении Царя; громко упоминается имя Павла»). «С этим надо покончить как можно скорее. Полумеры только раздражают. Надо прежде всего разогнать московскую шайку… Если шайка не будет разогнана, она сделает свое дело… Помните, Государь, что положение опасно необычайно, не только в смысле проигрыша войны, но опасно и для Вас и для династии. Но в то же время помните и крепко помните, что все от вашей власти: допустите – все может быть; не допустите – ничего не будет. Советующие не прибегать к крутым мерам, дабы не раздражать “общественности” не правы, полумеры только раздражают и восстанавливают. Решительная мера ударяет сильно, но с ней прямо примиряются». Решительные меры, рекомендуемые Тихановичем, сводятся к возглавлению союзов лицами по назначению от правительства. Это – «мера первейшая и необходимейшая». Если подобная мера вызовет «забастовку», о чем «поговаривают», и «главари шайки» не остановятся пред тем, чтобы «заморить армию» – восстановить ее против правительства («оружие обоюдоострое», которое может «обернуться против них же»), надлежит объявить союзы на военном положении – «и это сразу отобьет охоту бастовать, так как у нас языком болтать не прочь, но под расстрел или петлю идти не согласятся». «Если в Думе нельзя какими-либо чрезмерными мерами прекратить возбуждающие речи, то лучше Думу не собирать или собрать, но после первых же революционных речей закрыть ее с указанием в манифесте, что такая деятельность Думы служит лишь поддержкой внешнему врагу».

Тиханович не ограничился обращением к Царю, но и подал 9 января «докладную записку» Протопопову, посвященную планам «левых» повести «решительный, окончательный штурм правительства, после которого… капитуляция верховной власти неизбежна». «План этот надо разрушить решительными мерами», к числу которых Тиханович не относит разосланный министерством циркуляр о недопущении «земским и городским самоуправлениям заниматься не предоставленной им законом политической деятельностью»: «невозможно с революционерами, уверенными, что через два-четыре месяца они станут господами положения, бороться путем эволюционным» («левые уже посмеиваются и говорят: песенка власти спета»). «Сейчас нужны радикальные устрашающие меры»: военная цензура, роспуск Думы и т.д. К «этому “народ” отнесется совершенно спокойно… Фрондирующая часть общества… поругается, но не возбуждаемая печатью, успокоится не далее, как через две-три недели». Тиханович просил обратить на изложенное «самое серьезное внимание»: «мы находимся в народе и нам лучше видны его настроения и те меры, которые окажутся действительными».

551

По словам Протопопова, Рухлова рекомендовал он; рекомендовал и Нейдгарта, предлагал назначить Покровского, но «сочувствия не встретил».

552

По словам Витте, Николай II и после 1905 г. считал себя «неограниченным самодержцем». «Дума создана для совета», – говорил он в 1908 г. Сухомлинову. Но и министры его, руководившие внутренней политикой, начиная со Столыпина, склонны были рассматривать Думу как «ведомство». «У нас парламента, слава Богу, нет, – сказал некто иной, как Коковцев (1908 г.).

553

Когда Родзянко допрашивали в Чр. Сл. Ком. и он «в течение пяти часов подряд» доказывал, что «криминала в действиях Царя не было», а была только «неправильная и путанная политика, пагубная для страны», ему показали «бумагу», помеченную маем 1915 г. То был доклад мин. вн. д. Маклакова по поводу посещения председателем Думы Львова, во время которого Родзянко держал «себя как бы главой российского государства». Обращая на это внимание, Маклаков напомнил, что он «неоднократно указывал… на необходимость уменьшения прав Гос. Думы и на сведение ее на степень законосовещательного учреждения». На обратной стороне рукою Императора было написано: «Действительно, время настало сократить Гос. Думу. Интересно, как будут при этом себя чувствовать г. Родзянко и К°». Пометка совпадала с тем как раз временем, когда «Государь шел навстречу работе Думы и общественных организаций» и совместно с председателем Думы обсуждал проект создания Особого Совещания по обороне. Воспроизводил Родзянко бумагу и резолюцию в воспоминаниях не «текстуально», а по «памяти». Стенограмма показаний Родзянко не отметила такого момента, выигрышного в смысле доказательства ипокритства или слабоволия Монарха, ведшего двойственную политику. Дело касалось апрельского письма Маклакова, ныне напечатанного по подлиннику, – там нет ни слова о превращении Думы в «законосовещательное учреждение». Поэтому и царская резолюция, показанная Родзянко сенатором Таганцевым (он не был в числе членов Чр. Сл. Ком.), представляется более чем сомнительной. Вероятно, в памяти Родзянко так отразилась молва об ответном письме Царя Маклакову в 1913 году, о котором, по словам Маклакова, «ни одна душа» не узнала.

554

В противоречии с этим Бьюкенен в дальнейшем сказал: «Вам достаточно поднять мизинец, и они снова упадут перед Вами на колени, как я видел это в Москве после объявления войны». Бьюкенен повторял обычную аргументацию А. Ф.

555

О силе впечатления посол судил на основании слов Барка, который на следующий день сказал, что ему «никогда не приходилось Царя видеть таким нервным и взволнованным».

556

Осведомленность английского посла всегда казалась подозрительной политическому сыску. Записки Департ. полиции неоднократно отмечают «непосредственное общение» представителей оппозиции с посольством, откуда черпаются «указания и советы». Как говорит Протопопов в записке, напечатанной в «Голосе Минувшего», он хотел даже установить особое негласное полицейское наблюдение за посольством, но на это Царь не дал согласия.

557

Этот «оптимизм» был обрисован в «конфиденциальной» записке, переданной Мильнером Императору и посвященной военной помощи, которую союзники могут оказать России. В осторожной форме председатель английской делегации ставил вопрос о контроле со стороны союзников в соответствии с господствовавшей в Англии, по характеристике Набокова, психологией: «Мы – кредиторы, благодетели, Россия – должники, просители». «Моя точка зрения такова, – писал Мильнер. – Мы все сидим в одной лодке, и мы или вместе выплывем, или вместе потонем. Мысли об отдельных интересах какой-либо из союзных наций и быть не может. Здесь нет места для дипломатических тонкостей, ухищрений или умолчаний». При координировании всех усилий для победы русское выступление имеет «огромное значение для союзников, – признает Мильнер. – «Россия обладает таким же, может быть, даже большим количеством человеческого материала, каким располагают остальные союзники, взятые вместе, и русские солдаты сражаются с поразительной храбростью и выносливостью… Но ее колоссальные армии не так хорошо снабжены военным материалом, в особенности наиболее важными современными усовершенствованиями… (тяжелые орудия и аэропланы) и России приходится, кроме того, преодолевать специальные затруднения в области транспорта и снабжения». «Увеличение и улучшение военного материала» позволило бы России использовать «с наибольшей пользой весь свой колоссальный людской запас». Но «ресурсы западных союзников не неисчерпаемы», и Мильнер указывал, что «русские власти сильно недооценивают того, что Россия в состоянии произвести даже в настоящее время». «Великобритания готова сделать для поддержки России все, что только она в состоянии… Единственно, на что мы взамен этого рассчитываем… это – чтобы Россия не требовала от нас того, что она может получить сама развитием своей промышленности или лучшим управлением своими богатствами, и чтобы она, получив от нас материал… обогатилась бы также и нашим опытом (“все, что мы просим, это – чтобы нам было дозволено убедиться самим, что материалы… будут ей действительно полезны, иначе перенесение их в Россию будет чистой потерей для военной мощи союза, рассматриваемого как одно целое”). Если эти условия будут осуществлены, нет границ – кроме непреодолимых физических препятствий или окончательного истощения наших ресурсов – помощи, которую мы готовы и желаем оказать союзнику, пользующемуся нашим абсолютным доверием и принесшему такие огромные жертвы на пользу общего дела».

Родзянко в очень нелестных тонах изобразил петербургскую конференцию – «полнейшее невежество» военного министра Беляева (Палеолог относил его к числу наиболее образованных русских офицеров; «осведомленность», его подчеркивал и вел. кн. Ник. Мих.) и беспомощность русских министров. Союзные делегаты нервничали и возмущались: «Хладнокровный лорд Мильнер, еле сдерживавший свои чувства, откидывался на спинку стула и громко вздыхал. Каждый раз при этом стул трещал и ему подавали другой».

Вводить поправки к этому пристрастному мемуарному изложению нет надобности: русские представители проявили достаточно самостоятельности – мы видели это, например, в вопросе о привлечении японских войск, на чем настаивали союзники. Вероятно, не впечатления от конференции, а вышеупомянутая психология приводила к тем оговоркам, которые вводил Мильнер в свой меморандум. Если верить сообщению Ривэ, то лорд Мильнер по возвращении в Англию сказал одному журналисту, что можно было сойти с ума, если поверить четверти того, что рассказывают в России.

558

Надо иметь в виду, что союзнические делегаты ехали в Россию с предвзятым уже мнением, так как петербургские послы (французский, английский, итальянский) рекомендовали своим правительствам, как рассказывает Палеолог, задержать отъезд делегатов на конференцию, считая, что не стоит их подвергать риску опасности переезда, раз они встретятся в Петербурге с правительством, совершенно изолированным от страны, что ставило под сомнение целесообразность совещания.

559

Следовательно, отпадает утверждение Покровского в Чр. Сл. Ком., что «одержал верх» в этом деле Протопопов, который, по характеристике Родзянко, «за спиной Голицына добивался отсрочки Думы».

560

Протопопов уверял в Чр. Сл. Ком., что он предупреждал: «Государь, я чувствую, что я не могу быть полезным, потому что я заплеван» – «это буквальное выражение, которое я сказал».

561

В инкриминируемой Маклакову фразе, конечно, не было того смысла, который в нее вкладывают, равно как и в словах Керенского на другой день революции, буквально повторивших выражение Маклакова. 28 февраля тогдашний вождь демократии, повернув маклаковскую пирамиду на острие, говорил: «Весь народ сейчас заключил один прочный союз против самодержавного строя, нашего врага, более страшного, чем враг внешний».

562

Принимал накануне вел. кн. Мих. Ал., Ал. Мих. и Родзянко.

563

«Взрыв бы произошел давно, если бы не Дума» – вторил английский посол в своем февральском донесении в Лондон.

564

В письмах жены Родзянко эти слова относятся к сведениям о настроениях на фронте, которые сообщил председатель Думы.

565

Подобного требования не было даже в рядах прогрессивного блока, из чего ясно, какой невольной обработке все это подвергалось в мемуарном восприятии. Сам Родзянко в воспоминаниях передает свой разговор об «ответственном министерстве» с вел. кн. Мих. Ал., посетившим по собственной инициативе («таинственно», по выражению жены Родзянко, но, по ее мнению, «подосланный негласно братом») председателя Думы 8 января и говорившим с ним о смуте и положении страны. Тогда на вопрос Мих. Ал. Родзянко сказал: «Все просят только твердой власти, и ни в одной резолюции не упоминается об ответственном министерстве. Хотят иметь во главе министерства лицо, облеченное доверием страны. Такое лицо составит кабинет, который будет ответственен перед Царем». В письменном докладе Родзянко 10 февраля нет ни слова об «ответственном» в той или иной форме правительстве.

566

Родзянко возбудил ходатайство о приеме еще 23 декабря, но не получил ответа. 8 января его «неожиданно» посетил вел. кн. Мих. Ал., пожелавший «посоветоваться», как надо поступить в создавшемся критическом положении, когда России может грозить «революция». Мих. Ал. будто бы сказал председателю Думы, что Царя и Царицу «окружают только изменники», и обещал оказать содействие как в получении аудиенции, во время которой Родзянко мог бы высказать всю «правду», так и в проведении министерства доверия, во главе которого мог быть только Родзянко – «вам все доверяют». После этого Родзянко отправил свой повторный «рапорт» о приеме.

567

Когда Родзянко сказал, что Императрицу считают «сторонницей Германии», Царь, по его словам, сказал: «Дайте факты – нет фактов, подтверждающих ваши слова».

568

Родзянко рассказывает, что вызвал Самарина ввиду упорных слухов, что он будет арестован и выслан из Петербурга. «Мне это подтвердил и один из членов правительства. Я счел нужным осведомить об этом тех из моих единомышленников, которые могли взять на себя в мое отсутствие борьбу за интересы и достоинство России».

569

Самому Н. Маклакову нравилось подчеркивание Протопоповым своей любви к Царю даже тогда, когда это было во вред ему.

570

В представлении решительного Белецкого, как раз в это время пытавшегося проникнуть в кружок Римского-Корсакова, надлежало накануне революции заниматься не производством незначительных арестов, как то было с «рабочей группой» петербургского военно-промышленного комитета, а изъять из обращения видных общественных деятелей, не исключая и членов Гос. Думы. Революция была бы остановлена.

571

Излагал ли Протопопов в Царском свои социологические настроения, мы не знаем. До нас дошли лишь отзвуки одной записки, поданной министром и притом составленной не им, а Гурляндом. Она служила ответом на письмо, отправленное Царю небезызвестным Клоповым и посвященное вопросу об ответственном министерстве. В контрзаписке, по словам Протопопова, доказывалось, что недовольство в стране «зиждется на экономическом принципе» и что изменение «политического принципа» приведет к «началам республиканского строя».

572

Шляпников приводит выпущенную от «группы объединившихся граждан Петрограда» показательную прокламацию, которая призывала идти «за Москвой»: «В смертный час, когда решается судьба режима… будем готовы исполнить наш крайний долг».

573

См. «На путях к дворцовому перевороту».

574

Версия об организации Протопоповым «бунта» для того, чтобы его подавить «кровавым путем», проникла даже в воспоминания Пуанкаре, записавшего со слов каких-то «русских друзей» петербургского посла Франции мифические слова Императора: «Лучше я перевешаю половину России, но не уйду».

575

Из дневника Куропаткина видно, что и Гучков допускал возможность «революции» после победоносного окончания войны.

576

Даже в тех правых кругах, которые считали, что «проявилась глубокая рознь русских интересов с интересами А. Ф.» и что «надо беречь престиж царской власти, но едва ли можно сохранить самодержавие» – несколько наивным отражением этих настроений являются дневники придворного историографа, – высказывалось определенное мнение, что Думу не следует собирать, ибо «ничего не выйдет, кроме скандала – заседание будет полно протестов и всяких оскорблений…» И эти круги были твердо убеждены, что роспуск Думы, т.е. неоткрытие ее, пройдет без больших осложнений: «Покричат рабочие, напишут грозные статьи газеты, но при условии, чтобы власть была твердая у правительства и понимающая интересы России» (запись Дубенского).

577

Между прочим, позиция Орлова имела некоторое своеобразие, как видно из доклада, представленного им ранее Протопопову. Он доказывал, что «общему настроению, наблюдаемому в настоящее время, доверяться нельзя. Сколь бы оно само по себе ни было выгодно государству для ведения этой великой войны, оно не должно быть признано залогом будущего внутреннего спокойствия». Это «общее настроение» Орлов характеризовал, как «подъем», являющий «всему миру красоту духовных и физических сил России, устремленных на великую борьбу с немецкой коалицией». «По заключению мира в Европе, а, может быть, несколько раньше, – писал Орлов, – нужно ожидать, что с тем же подъемом, что и теперь, объединенные внешней войной политические группы станут реагировать внутренней войной на причины, лежащие в русской жизни, не устраненные великим единоборством народов… Толчком к этому может явиться ныне всеми понятое немецкое засилье в торговле, промышленности, землевладении и даже в управлении государством Российским… Для великой смуты причин очень много, и их раскроет не только продолжающаяся война, но, может быть, и мир, заключенный Россией, условия которого пока невозможно предвидеть, как невозможно предугадать и внешней политической конъюнктуры по окончании войны с немецким народом… Грустно говорить и писать, но многие из крестьян не стесняются с искренностью выражать пожелания, чтобы в русских землях скорее водворился немецкий порядок, чтобы и русский народ мог так же жить, как живет немецкий. Таким образом, для будущего эта война несет нам возможность, быть может, великой переоценки всех ценностей, не только в области экономического устройства, но и в сфере политического равновесия внутренней жизни России».

578

Так, например, она писала 6 декабря 1916 г. по поводу двух «милых» и «трогательных» телеграмм из Архангельска: «Я ответила с помощью нашего Друга, и Он просит тебя непременно позволить, чтобы телеграммы эти были напечатаны. Это откроет людям глаза… Хорошее наступает, и пусть общество и Дума видят, что Россия любит твою “старую женушку” и стоит за нее всем наперекор». Эти телеграммы отнюдь не были составленными в деп. полиции фальшивками, которыми Протопопов будто бы обманывал верховную власть. Так представляет дело Керенский во французской своей книге «La Ve¢rite¢». Подлинность их несомненна, как и отражение в них настроений некоторых слоев преимущественно городского мещанства. (Столыпин приказал еще в 1911 г. вести особый счет телеграммам «Союза русского народа».) Своего рода обман верховной власти шел значительно дальше – он был и тогда, когда крестьяне-волынцы, объединившиеся в «Союз русского народа», подносили Царю в дни второй Гос. Думы по инициативе арх. Виталия адрес «за Самодержавие» за подписью 1 милл. представителей населения Волыни. Там был и Шульгин.

579

Припомним соответствующие рассуждения в Совете министров перед августовским кризисом 15 г. Показательно, что на записке Тихановича об изменении статута общественных организаций Николай II сделал отметку о невозможности трогать союзы во время войны.

580

В связи с разговорами, что «объединенное большинство Думы» объявит роспуск «недействительным» в случае такого решения правительственной власти, в соответствии с резолюцией декабрьского съезда городских союзов, предлагавшей Думе «не расходиться».

581

О ней см. «На путях к дворцовому перевороту». «Улица не выступила, несмотря на провокацию Протопопова, благодаря успешным мерам, принятым Мишей и другими депутатами», – писала Родзянко Юсуповой. Тогдашнюю оценку «левых» см. в нижецитируемой речи Керенского.

582

Впоследствии Милюков в «России на переломе» скажет, что Дума, собравшись 14 февраля, имела самые мирные намерения.

583

На заседании присутствовал среди других иностранных представителей и английский посол. Заседание прошло так спокойно, что сэр Дж. Бьюкенен решил, что может воспользоваться кратким отпуском в Финляндии: «В течение десяти дней, которые я там провел, ко мне не дошло никаких слухов о надвигающейся грозе».

584

Караулов предлагал, в сущности, то, на чем Ефремов настаивал еще в октябрьских заседаниях блока.

585

Земец-октябрист Капнист объяснил, почему его фракция не выступает: «Повторять сказанное в ноябре мы не намерены. Мы заявляем только, что стоим на прежней точке зрения и с нее не отступаем».

586

Как курьез, можно отметить, что оратор, касаясь предания суду рабочей группы военно-промышленного комитета, говорил: «Здесь даже грамоту не сумели соблюсти и объявили, что эти люди стремились к какой-то социал-демократической республике. Ведь это же невежество». Через несколько месяцев большевики расписались под этим «невежеством».

587

Вероятно, это место и инкриминировалось Керенскому. «Средневековая система» относилась к верховной власти. Недаром жена Родзянко так отзывалась в письме к Юсуповой о «зажигательной» речи Керенского: «Исключая всей социально-демократической чуши, Керенский сказал много правды, и все мы думаем о многом, как он». Керенский тогда в своих воспоминаниях не коснулся этого инцидента, но в «хронологической таблице», приложенной к книге «Lа Verite′», значится под 15 февраля: речь Керенского о неизбежности революции и необходимости развить борьбу против династии.

588

В день открытия Думы «Рус. Вед.» появились с белым местом вместо передовой статьи. Газета писала, что по независящим обстоятельствам она лишена возможности говорить о Гос. Думе и правительстве с той свободой, которую за последние 10 лет считали допустимой даже в самые «острые моменты политической реакции». Керенский в речи сказал еще резче, крайне преувеличенно обвиняя Протопопова за то, что он привел печать в «безгласное состояние».

589

Родзянко в воспоминаниях характеризует его, как «выдающегося, необычайно работоспособного, талантливого человека».

590

В других «левых» общественных кругах здесь увидали сознательную политическую махинацию со стороны правительства: «Блокистам был дан для зубов один продовольственник Риттих, – записывает Гиппиус, – он сорвал настроение Думы».

591

Оказавшийся плохим пророком, но достаточно в свое время осведомленный о настроениях в общественных кругах, англичанин Хор в январских донесениях в Форин офис, рассматривая открывшиеся перед Россией возможности, из которых одна была гипотезой, что «Дума и армия могут провозгласить Временное правительство», считал наиболее вероятным предположение, что государственная жизнь в стране по-старому будет прозябать в рамках никого не удовлетворяющего компромисса.

592

Этот «подголосок Витте», по выражению дневника генеральши Богданович (1905 г.), – сам Витте довольно «пренебрежительно» в воспоминаниях аттестовал человеком, который «всячески старался влезть» к нему, – не играл в 1916 г. и той роли, которую ему приписал французский посол со слов своего информатора журналиста Д., имевшего тайные сношения с Охранкой и делившегося с Палеологом в момент денежных затруднений (en mal d’argent) конфиденциальными сведениями. По словам информатора посла, Протопопов был занят возрождением «черной сотни» 1905—1906 гг. и главным его сотрудником в этом деле состоял Бурдуков. Связи бывшего «конституционалиста» с «Союзом русского народа» несомненны – они, конечно, определяли характер его политического салона.

593

Как раз в Думе обсуждался продовольственный вопрос.

594

В сущности, сам главный обоснователь исторической легенды Семенников сводит на нет свои выводы, суммируя во втором издании своей книги причины, которые помешали «правящим кругам сделать решительный шаг к заключению мира». Этих причин было три: 1) «романовская власть… боялась пойти на разрыв с англо-французским капиталом, да и не была расположена отказываться от тех территориальных захватов, которые сулило ей продолжение войны в согласии с союзниками»; «вторая причина связана с убеждением их (Романовых), что заключение сепаратного мира вызовет революции со стороны либерально-империалистической буржуазии»; «третья причина, вероятно, зависела уже от того, что стоящие у власти в Германии милитаристические группы не хотели идти на такие условия мира, которые могли бы удовлетворить царизм, и в частности, не давали ему желательного разрешения вопроса о проливах в Константинополе».

595

Привожу только те книги и статьи, из которых фактически взяты те или иные цитаты (С. М.).