[68].
По газетам и рассказам приезжих заключенные могли судить о происходящем в стране. А события принимали все более угрожающий оборот: 25 октября в Петрограде большевики подняли вооруженное восстание и захватили власть, премьер-министр и Верховный главнокомандующий А. Ф. Керенский бежал из столицы. Обязанности главковерха принял начальник его штаба генерал-лейтенант Н. Н. Духонин[69], человек честный и глубоко сочувствовавший арестованным. Волнуясь о судьбе близких, Сергей Леонидович 2 ноября писал матери в Петроград: «Мысль мутится, когда подумаю, что вам угрожает, и чему вы все подвергаетесь. Беспокоит твое молчание, пиши, авось дойдет хоть одно из писем <…> Дух мой крепок и вера в лучшее будущее не иссякла. Кошмар Родины продолжаться бесконечно не может, конец наступит, и быть может, скорее, чем ожидаешь. Гнусно читать о мерзостях, творимых большевиками, но гнусно сознавать всю покладистость так называемой буржуазии. Авось наступит час, когда и буржуазия поймет, что лишь в борьбе она сохранит себя. Разум отказывается охватить и оценить будущее, но сердце, нутро, дает веру и надежду. Не падайте духом и вы все. <…> Были ли у вас в квартире подонки улицы, претендующие на громкое имя „народ“? Не падай духом моя старушка, молись и верь в лучшие дни. Вокруг имени Корнилова и нас много шумят, но шум этот создает ту атмосферу при которой с нами трудно разделаться втихомолку. Проглотить нас мудрено — костей много. Что судьба лично мне готовит, не знаю, но верю глубоко, что зря не погибну, и много, много еще работы предстоит мне впереди»[70].
Скромному белорусскому Быхову была суждена в истории России очень важная роль — именно там, по словам Н. Н. Львова, «из нестерпимой боли замученного в революцию русского офицера, из надругательств толпы над нашими лучшими генералами, из предательства Русской армии правительством революции»[71] родилось будущее Белое движение. По свидетельству С. Н. Ряснянского[72], именно Маркову принадлежит идея создания армии, которая начала бы борьбу с большевизмом и формировалась бы на добровольческой основе. Вообще идея добровольчества как такового была весьма популярна в 1917-м — еще летом П. Н. Врангель предлагал свести разрозненные ударные части в некую Революционную Добровольческую армию, одновременно Военная лига предлагала «приступить немедленно к формированию в Петрограде, Москве, Киеве, Одессе добровольческих дивизий и корпусов»[73], а на рубеже 1917–1918 годов термин «добровольческая армия» встречается в документации, посвященной формированию первых красногвардейских частей. Но удачно «закрепить» за собой этот термин смогли именно белые. Причем Марков решительно заявлял, что необходимо вначале формировать только чисто офицерские части, а потом уже разжижать их солдатами.
Среди узников начались разговоры о том, что скоро последует неизбежный захват Ставки большевиками, а это означает конец быховского «сидения». Надо было уходить, но куда?.. Корнилов, авторитет которого среди «быховцев» был непререкаем, предостерегал от принятия поспешных решений: большевики, скорее всего, не продержатся у власти долго, а Ставка рядом, и ее можно будет сделать базой будущего сопротивления… Все изменилось 9 ноября, когда Духонин по приказу Ленина был смещен с поста за отказ начать немедленные переговоры с противником о перемирии. Ему на смену в Могилёв отправился новый главковерх, большевик прапорщик Н. В. Крыленко[74]. Тогда же в Быхов дошли первые слухи о том, что генерал от инфантерии М. В. Алексеев собирает в Новочеркасске тех, кто намерен продолжать вооруженную борьбу с большевиками. Это положило конец раздумьям — уходить предстояло на Дон.
Предвидя неизбежный конец, Духонин 19 ноября 1917 года отдал приказ об освобождении «быховцев» (жить ему оставалось ровно день — 20 ноября последний главковерх русской армии был растерзан солдатами на перроне Могилёвского вокзала). В Новочеркасск они добирались кружными путями, с подложными документами. Окончательно сдружившиеся в Быхове Марков и Романовский решили ехать вместе: Романовский под видом поручика инженерных войск, а Марков — его… денщика. В Сумах на них случайно наткнулся другой «быховец», капитан С. Н. Ряснянский:
«На платформе мы прошли мимо какого-то солдата, стоявшего облокотившись на фонарный столб, который покосился на нас и продолжал, не меняя позы, лузгать семечки. <…> Я поднял было руку, чтобы отдать честь, как тот зашипел на меня:
— Попробуйте только отдать честь и назвать меня Ваше Превосходительство!
Я невольно рассмеялся — такой у него был настоящий вид революционного солдата.
— Ну что, хорош? — усмехнулся генерал Марков, — нагляделся я на них; оказалось не так трудно быть сознательным революционным солдатом!
<…> Подошел поезд, идущий на Харьков. Марков вошел в третий класс, а Романовский — во второй. Генерал Марков помахал мне рукой с площадки вагона, и поезд ушел»[75].
Во время пути была еще одна подобная встреча — офицер-корниловец Гогосов, сначала принявший Маркова за настоящего солдата, бросился извиняться перед генералом, на что Сергей Леонидович сквозь смех сказал: «Тише, тише, не горланьте. Вы ведь нас выдадите»[76]. Но, к счастью, никто из окружающих бдительности не проявил. По пути повстречались и с Деникиным, ехавшим под видом польского помещика.
Железные дороги, ведущие на Дон, еще функционировали и не полностью контролировались большевиками, поэтому до Новочеркасска Марков и Романовский добрались без всяких приключений. Туда же разными путями прибыли и другие «быховцы». А 6 декабря на перрон Новочеркасского вокзала ступил и сам Лавр Георгиевич Корнилов, ушедший из Быхова 20 ноября во главе Текинского конного полка. К несчастью, поход Быхов — Новочеркасск оказался для этой части последним: бо́льшая часть полка погибла в боях с большевистскими отрядами, другие разуверились в Корнилове и покинули его.
На Дону положение дел оказалось совсем не таким, каким оно виделось из Быхова. В распоряжении Алексеева не было ни средств, ни оружия; комплектование армии, шедшее по добровольному принципу, продвигалось вяло (к началу декабря в ней было чуть больше шестисот человек); донские власти во главе с атаманом А. М. Калединым[77] были настроены по отношению к пришельцам настороженно, вплоть до того, что не рекомендовали носить военную форму и вообще не афишировать себя, так как имена Корнилова, Деникина, Лукомского и Маркова для массы связаны со страхом контрреволюции. Да и сам Алексеев без особого восторга встретил прибывших в Новочеркасск «быховцев», не собираясь уступать кому-либо первенства. В конце концов путем сложных переговоров пришли к согласию: верховную власть получил триумвират, в котором Алексеев отвечал за финансы, внешние связи и гражданское управление, Корнилов — за военные вопросы, а Каледин — за управление Донской областью.
Нет сомнения, что экспансивного, горячего Маркова подобная неопределенная, шаткая ситуация должна была выводить из себя. Прежде всего его интересовала военная сторона дела, и он сразу же подключился к формированию первых соединений Добровольческой армии (такое наименование она приняла 25 декабря 1917 года). Сохранилось выразительное описание посещения Марковым 1-го Офицерского батальона Алексеевской организации 17 декабря:
«С генералом Деникиным пришел и при обходе рот следовал за ним некто в обветшалом пиджаке, явно не по росту, и обшарпанных и украшенных длинной бахромой брюках. Неизвестный не носил ни усов, ни бороды, но, видимо, не брился уже с неделю. На него невозможно было не обратить внимания не только за его вид, но и за свободную манеру держаться, пытливость, живость. Добровольцы решили: он, вероятно, адъютант генерала Деникина. Личность неизвестного сильно заинтриговала всех. <…>
— Простите! А ваш чин?
— А как вы думаете? — игриво был поставлен вопрос.
— Поручик?
— Давненько был. Уже и забыл…
Такой ответ заставил офицерам прибавить сразу два чина:
— Капитан?
— Бывал и капитаном, — засмеялся он.
— Полковник? — спросили его, уже начиная подозревать что-то неладное.
— Был и полковником!
— Генерал? — и даже зажмурились — уж больно-то вид неподходящий.
— А разве вы не помните, кто был в Быхове с генералом Корниловым?
— Генерал Марков?
— Я и есть!»[78]
На Рождество, 24 декабря, Сергей Леонидович был назначен начальником штаба командующего армией, а в январе 1918-го возглавил штаб 1-й Добровольческой дивизии. «Дивизией», впрочем, она называлась условно, как и «батальоны» были батальонами лишь номинально: в 1-м Офицерском насчитывалось 200 штыков, во 2-м — примерно 240, в Юнкерском —120… 10 января появился и отличительный признак добровольца — треугольный шеврон русских национальных цветов на левом рукаве. Он был призван отличить воина армии от многочисленных офицеров, которые по тем или иным причинам не принимали участия в «корниловской авантюре».
Надо сказать, что многим создание Добровольческой армии действительно представлялось в те дни колоссальной, ни на чем не основанной авантюрой. Но «трезвомыслящих», тем более мечтавших о каких-то выгодах или привилегиях в рядах первых добровольцев не было. Армию, где на счету были каждый патрон и рубль, держали на плаву только вера в Корнилова, ненависть к большевикам и любовь к поруганной Родине. Вот как оценивали разные мемуаристы мотивы, заставлявшие людей вступать в ряды добровольцев: «В груди как вожаков, так и рядовых, с одинаковой повелительностью, в конце 1917 года вспыхнул категорический императив: „Не желаем подчиняться негодяям, захватившим Россию! Желаем драться с ними до смерти!“ — и больше ничего» (В. В. Шульгин