Азраил – ангел смерти, один из двух особенно чтимых из бесчисленного сонма ангелов. По доверию Аллаха он исторгает душу из человеческого тела.
Кыз-кулле – Девичья башня
Судакская легенда
Говорят, в те времена, когда над Сугдеей господствовали греки, эта башня уже существовала, и в ней жила дочь архонта, гордая и неприступная красавица, какой не было в Тавриде.
Говорят, Диофант, лучший военачальник Митридата, тщетно добивался ее руки, а местная знатная молодежь не смела поднять на нее глаз.
Не знали, что девушка любила. Любила простого деревенского пастуха, как казалось по его одежде.
Однажды дочь архонта пошла на могилу своей рабыни под скалой, в лесу.
Несчастная девушка, любимая прислужница ее, сорвалась со скалы и убилась. По обычаю ее там и похоронили, и по обычаю на могильной плите сделали углубление, чтобы собиралась роса и птицы, утолив жажду, порхали над нею и пели усопшей песню рая.
Дочь архонта пошла прикормить птиц и увидела у могильной плиты пастуха.
Юноша задумался: благородное лицо его дышало грустью, а кудри пышных волос смеялись встречному ветру. Дочь архонта спросила, кто он.
– Как видишь – пастух, а откуда – и сам не знаю. Смутно помню какую-то иную, чудную страну, высокие колонны, храм. А был или не был там – не знаю.
И девушка улыбнулась. Она тоже, как сон, вспомнила тот город с колоннами, храмами и мавзолеями, откуда ее привезли в раннем детстве.
Разговаривая, не заметили, как ушла грусть и пришла радость, как не стало между пастухом и дочерью архонта разницы их положений и как согласно стали биться их сердца.
С тех пор только прекрасным пастухом жила дочь архонта, а пастух знал, что среди богов и людей не было его счастливее.
Плита стала алтарем, небесная роса сближала их с горной высью, а песнь птиц казалась священным гимном любви.
Но как-то увидели их вместе и донесли архонту. Вне себя архонт приказал схватить пастуха и бросить его в каменный мешок под башней Кыз-Кулле.
Прошло несколько дней, пока ветер донес до слуха обезумевшей от горя девушки стон заключенного. Поняла она все и ночью спустилась по веревке в колодец и спасла любимого.
Без сознания лежал пастух на полу в замке царевны, когда отворилась дверь и вошел архонт. Он гневно поднял руку, но тотчас опустил ее. На груди юноши он прочел знак, только ему одному известный, и узнал, кто был пастух.
Молнией пронеслась в памяти битва двух городов, плен его семьи и его горе без границ, когда из плена не вернулся его первенец.
Смертная бледность покрыла чело архонта. Ужас овладел им. Но, придя в себя, он потребовал врача и приказал спасти умиравшего.
– Я не хочу отравить печалью добрый порыв моей дочери. Ты должен спасти его.
И юноша был спасен.
Вскоре отходил корабль в Милету.
Архонт приказал выздоравливающему готовиться в путь – отвезти государственную запись.
– Через год, – сказал он тихо дочери, – корабль вернется назад. Если твой возлюбленный не изменит тебе, ты увидишь на мачте белый знак, и я не буду противиться вашему счастью. Но если ты не увидишь этого знака, ты не должна печалиться, что не отдала руки недостойному, и ты должна обещать без слез и возражений отдать ее Диофанту.
Отошел корабль с приказом вернуться через полгода и с тайным наказом корабленачальнику оставить юношу в Милете до следующего прихода корабля.
Потянулись серые дни, ползли, как медленная черепаха.
Полную свободу дал дочери архонт, но свобода одиночества – самая полная из всех, в то же время и самая тоскливая.
Заперлась дочь архонта в Девичьей башне и только изредка спускалась к могиле, где впервые узнала пастуха.
Так прошло лето, на исходе был месяц сбора винограда, наступал листопад.
Стал чаще посещать страну бог туманов и по ночам являлся царевне неясным стариком, седая борода которого обвивала замок и тонула где-то в морской дали, на серебристом отсвете луны. Закрывал туман эту даль, и туманился взор девушки безотчетной тоской.
Однажды, когда проглянувшее солнце угнало туман в горные ущелья, сугдейцы увидели свой корабль, опускавший паруса у самой пристани.
Увидела его и дочь архонта, но не увидела на нем белого знака.
Бледной, гордой и красивой, как никогда, вышла она к рабыням и приказала подать лучший хитон, лучшую тунику и диадему из опала и сапфира. Одевая царевну, прислужницы удивлялись ее ушедшей от земли красоте.
– Теперь позовите Диофанта.
Вбежал влюбленный военачальник Митридата по ступеням башни Кыз-Кулле и, очарованный, бросился к ногам красавицы.
– Слышал ли ты, Диофант, когда, как любит греческая девушка. Скажи Евпатору, что ты сам это узнал.
И дочь архонта, сверкнув на чужеземца гордостью и красотой, быстро подошла к арке окна и бросилась в бездну.
Легенду я слышал от бабушки Алены Ставровны Жизневской из рода Ставра-Цирули. Сугдея – Судак, древняя греческая колония Крыма. Эта колония в числе других была в I веке до Р. X. подчинена власти Понтийского царя Митридата Диофантом, тем самым полководцем, который построил Евпаторию, назвав город так в честь своего государя, носившего прозвище Евпатора (т. е. от доброго отца). Сугдейская крепость, судя по приписке к греческому синаксарию (житию святых), писанному в XII веке (издан в 1863 г. арх. Антонином), была построена в 212 году, но верхний замок Кыз-кулле (Девичья башня) мог существовать и раньше для обороны колонии, которую устроили здесь выходцы из Милета. Башня эта сохранилась и доселе. По поводу углублений, которые встречаются на древних могильных плитах, П. Кеппен замечает: «Сказывают, что углубления, которые встречаются на надгробных камнях, прикрывающих могилы девиц, выдалбливаются для того, чтобы в них собиралась роса, чтобы служить утолению жажды порхающих и поющих над могилами птиц» (Крымский сборник. О древностях Южного берега Крыма и гор Таврических. С.-Пб., 1837. С. 25).
Разбойничья пещера
Кизильташское предание
Много лет прошло, как увезли в Сибирь Алима, а старокрымская гречанка, укачивая дитя, все еще поет песенку об удальце, который не знал пощады, когда нападал, но глаза которого казались взглядом лани, когда он брал на руки ребенка.
И в долгие зимние вечера, когда в трубе завывает ветер и шумит недобрым шумом бушующее море, татары любят, сидя у очага, послушать рассказ старика о последнем джигите Крыма – Алиме, которым гордились горы, потому что в нем жило безумие храброго и потому что никогда не знали от него обиды слабый и бедняк.
Шел прямо к сердцу Алимов кинжал, взмах шашки его рассекал пополам человека, и заколдованная пуля умела свернуть за скалу, чтобы настичь укрывшегося.
Как грозы боялись люди Алима, и во всей округе только один человек искал встречи с ним. То был старый карасу-базарский начальник, о котором рассказывали, что кулак его тяжелей кантарной гири, а от острого взгляда его не укрыться даже под землей.
Семь лет подряд только о нем да об Алиме говорил Крым; семь раз за эти годы попадал Алим в руки стражей и семь раз, разбив кандалы, успевал бежать в таракташские леса, в ногайскую степь. А в горах и в степи вся татарская молодежь стояла за него, и старые хаджи, совершая намаз, призывали лишний раз имя Аллаха, чтобы он оградил Алима от неминучей беды.
Нависла над ним черная туча, и знали об этом мудрые старики.
Ибо нельзя было плясать на одной веревке двум плясунам, как говорил отузский мулла.
В тот год стояла в Крыму небывалая стужа; терпел бедняк, но было не лучше богачу, так как по дорогам шел стон от Алимова разбоя.
Алима видели в разных местах, появлялся он в местечках и городах, и был даже слух, что заходил к самому карасу-базарскому начальнику – предлагал ему выдать Алима.
Говорили в народе, что начальник сказал:
– Будет Алим в моих руках – сто карбованцев тебе.
Засмеялся Алим, крикнул начальнику:
– Вот был Алим в твоих руках, да не умел ты взять его.
Прыгнул в окно и ускакал из города. Не догнала погоня. Белый конь Алимов был о трех ноздрях, с тремя отдушинами в груди, чтобы три дня мог скакать без отдыха.
Тогда двинули со всех сторон стражей и окружили таракташский лес.
Но Алима не нашли. Успел вовремя предупредить отузский кефеджи, и Алим ушел в Кизильташ. Там была пещера, где укрывались разбойники в ненастье и откуда шел ход в подземелье. А в подземелье хранились Алимовы добыча и запасы. Была и другая пещера, со святой водой, которая целила раны и удваивала силы людей.
Здесь, в Кизильташе, притих на время Алим. Знали об этом только отузский кефеджи да его подручный Батал. Но Батал готов был скорее проглотить свой язык, чем выдать Алима. Любил и баловал Алим его сиротку, маленькую Шашнэ, и слал ей через отца то турецкую феску, то расшитые папучи, то золотую серьгу.
Хвасталась Шашнэ, показывая подругам новые подарки. Будет большой – весь кизильташский клад отдаст ей Алим и сам женится на ней. Услышала о том дочь грека-дангалака, сказала отцу. Отец боялся Алима и не любил его, потому что когда боишься – всегда не любишь.
И к тому же была между ними кровь: убил Алим в разбое родича дангалака.
Чуть свет поскакал дангалак в город, а к вечеру в Отузы прибыл начальник и собрал сход.
Коршуном поглядел он на татар.
– Чтобы курица из деревни не вышла, чтобы голубь за околицей не парил, пока Алим не будет в моих руках.
И поняли татары, что пришел Алиму конец.
Никто не спал в деревне в эту ночь. Визжал вихрем Шайтан по дороге, ломал деревья по садам, мертвым стуком стучал в дверь труса и кидался на прохожего бешеным ливнем.
Жутко было идти стражам по кизильташской тропе. Жутью дышал лес нагорья, и гулом гудел обложной дождь, сбегая тысячью потоков в ущелья кизильташской котловины.
Не ждали разбойники в эту ночь никого и, укрывшись в чекмени, спали в разбойничьей пещере вокруг догоравшего костра.