Здесь посчастливилось мальчику найти корабль, на который требовался юнга. Правда, корабль был ветхий и ненадежный, да и сам шкипер его пользовался недоброй славой, но зато не расспрашивал он Рене ни о чем, и к рассвету следующего же дня были они уже в открытом море.
Вскоре в замок пришла весть о бегстве мальчика, а потом пришла весть и о том, куда он девался.
— Что же, пускай себе служит юнгой на корабле, — сказала жестокосердая принцесса, — если не хотел он слушаться своей матери.
— Очень рад! — сказал семнадцатилетний Гюльом, старший сын гордого рыцаря, — мальчишка, пожалуй, еще наделал бы много хлопот: эти монахи ужасные пролазы, и он мог явиться со временем и потребовать свою долю наследства.
— Бедный Рене! — сказали друг другу Мария и Анна-Роза и украдкой отерли слезы.
Прошло лет пять. Мало радости принесли эти годы обитателям замка! Гордый наследник рода холодно простился с матерью и сестрами и отправился ко двору французского короля. То и дело приходило от него приказание продать тот или другой замок, ту или другую часть владений покойного рыцаря. Известен был граф Гюльом, как необыкновенно искусный игрок в кости, да как любимец придворных дам, но как-то не доходило вестей о каких-нибудь доблестных подвигах или о примерах его рыцарской чести.
Никакой принц королевской крови не являлся просить руки Марии или Анны-Розы. Все мрачнее и пустыннее делался замок, все беднее и беднее становилась гордая принцесса.
Но вот, ровно через пять лет после бегства Рене, накануне Рождества, сидела гордая принцесса с дочерьми за поздним ужином. На море была очень сильная буря, ветер так и выл в трубах и пустынных залах замка.
Говорили о последнем распоряжении Гюльома продать соседнему бургу всю прилегавшую к нему землю.
— Я предвижу день, когда придется продать и этот замок! — сказала Мария.
— Я не переживу этого дня, — гордо возразила принцесса.
— Во всяком случае, мы с Анной-Розой решили покинуть замок, — продолжала Мария. — Пройдя наш парк, мы очутимся за оградой монастыря: девушкам нашего рода нет другого исхода. К счастью, сборы недолги и путь не длинен!
— А я все-таки хотела бы знать, где теперь Рене! — вдруг прервала беседу Анна-Роза. — Я всегда думаю о нем в такую бурю и очень была бы рада узнать, что он не в море в нынешнюю ночь!.
За молитвой в этот вечер она молилась за бедствующих на море.
После полуночи мать разбудила девушек; редко входила она к ним в комнату, и они очень испугались, увидя ее.
— Послушайте, дети мои, не доносятся ли до вас странные звуки?
Девушки встали и, несмотря на грохот бури, услыхали мерные удары весел: «плик-плок, плик-плок» — ясно доносилось до них с моря.
— Отчего вы так встревожились, матушка? — спросила Мария. — Разве вы не узнали ударов весел? Это просто лодка идет к берегу.
— Да, но это необыкновенная лодка, — больше часа слушала я эти мерные удары, а лодка все идет, и шум ее весел не заглушается грохотом бури.
— Несомненно, что лодка идет к берегу! — утверждала Мария. — И теперь мне слышатся даже голоса!
Она распахнула окошко, едва справившись с сильным порывом ветра, удары весел стали сильнее, и можно было ясно различить грубые голоса и ругательства…
Но вдруг среди грубых мужских голосов и бретонской речи послышался тонкий молодой голос и слова «Adieu, mère!»[6] отчетливо прозвучали по-французски.
Все вздрогнули и побледнели. Мария выпустила из рук раму, и бешеный ветер мигом сорвал ее с петель и ворвался в комнату, задул свечу, а вместе с ним словно ворвались и те же звуки, мерные удары весел: «плик-плок, плик-плок…»
Когда все пришли в себя, старая кормилица принцессы подняла руку и печальным и торжественным голосом начала читать De profundis[7].
— Как тебе не стыдно пугать нас, Тулузана! — сказала Мария. — Поди-ка лучше, распорядись, чтобы в окнах башен зажгли огни: это, вероятно, идет сюда лодка с какого-нибудь погибающего корабля, и надо, чтобы они правили на наш свет: тут берег пологий и удобный для выхода; вели развести огонь в кухне, чтобы несчастные нашли здесь теплую пищу.
Прошло полчаса, час, но никто не являлся в замок за помощью, и давно уже не было слышно ни ударов весел, ни голосов.
На другое утро старая Тулузана пошла расследовать дело, но не добилась толку: никто не слыхал никаких голосов, никто не видал никакой лодки, а соседние рыбаки уверяли, что ночь была такая бурная, что они, опасаясь, как бы не унесло их снасти и лодки, не ложились спать всю ночь, несколько раз выходили на берег и ничего не заметили на море.
Корабль, на котором служил Рене, пропал без вести. Утром накануне Рождества рыбаки видели его недалеко от порта. Весь день стояли мглистые сумерки, а к вечеру разыгралась такая буря, что трудно было выдержать и не такому старому судну. Но никто не видал момента крушения; пытался ли экипаж достичь берега в лодке, или корабль прямо пошел ко дну, осталось неизвестно.
Одно было несомненно, бедный Лягушонок лежал на дне морском. Каждому своя судьба!
Через год в рождественскую ночь опять за поздним ужином сидела гордая принцесса с одной из своих дочерей.
Мария поступила так, как говорила: она прошла через парк и скрылась за оградою монастыря с тем, чтобы никогда уже не выходить оттуда. Последнюю рождественскую ночь проводила в замке и Анна-Роза: вскоре и она должна была последовать за сестрой.
Не успели они прочитать вечернюю молитву, как вдруг опять мерные удары весел «плик-плок, плик-плок» явственно донеслись до них среди ночной тишины… Анна-Роза отворила окно, и удары весел стали еще слышнее. На этот раз ночь была ясная и безмолвная, и молодая девушка решилась выйти на берег.
Луна светила так ярко, что можно было видеть все на далеком расстоянии, но ни лодки, ни корабля нигде не было; кроме утесов св. Гильды да Семи Островов, ничего не видала она, а между тем, мерные удары весел «плик-плок, плик-плок» явственно раздавались почти у самого берега, но ни голосов, ни говора не было слышно.
Печально вернулась Анна-Роза в свою башню, ни слова не сказав матери о том, куда ходила.
Но гордая принцесса сама пошла к морю. Целый год думала она о своем сыне, не о том гордом, холодном красавце, что играл так искусно в кости при дворе французского короля, а о маленьком, широкоплечем, черноглазом Лягушонке-Рене, голос которого прозвучал ей в последний час его жизни в прошлую рождественскую ночь, прозвучал таким нежным прощаньем — «Adieu, mère!»
На прибрежье все было безмолвно. Даже море почти не плескалось у берега; тихо было в морской глубине, и только мерные удары весел «плик-плок, плик-плок» явственно раздавались в воздухе. Принцесса села на камень и стала слушать.
Между тем, поднялся туман, и все предметы на берегу приняли странные, диковинные очертания. Встала гордая принцесса, чтобы идти домой, но силы оставили ее: она едва-едва передвигала ноги, и влажный от сырости шлейф ее платья словно превратился в непомерно тяжелую гирю. Она опять села. Туман все густел и густел, и все яснее и яснее вставал перед ней образ ее бедного заброшенного сына, покоящегося теперь на дне морском, а мерные удары весел явственно раздавались в воздухе.
Стала гордая принцесса молить о прощении Святую Матерь, Матерь Младенца, пришедшего в эту ночь на землю искупить грехи людей. Но, может быть, Святая Дева не преклонит слуха к мольбе одной лишь только грешницы из всех великих грешников мира, — к мольбе матери, из высокомерия и гордости бросившей на произвол судьбы своего сына.
А между тем, мерные удары весел все приближались и приближались к берегу.
Долго прислушивалась к этим звукам и Анна-Роза; но она не знала, что мать ее сидит на морском берегу одна со своими воспоминаниями: все, что посеяли в сердце ее высокомерие и гордость, все это разрослось в большое развесистое дерево, корнями своими придавившее ее бедное загубленное дитя, спящее теперь на дне морском.
Да, не знала Анна-Роза, что для ее матери настал страшный час пробуждения! Долго сидела она у окна своей башни, прислушиваясь к доносившимся до нее мерным ударам весел.
Но вот налетел порыв ветра, один, другой, закипело сердитое море, и мгновению разразилась страшная буря. Многим будет она стоить жизни! Будет стоить она жизни и гордой принцессе, сидящей в оцепенении на берегу у самого моря.
Да, ничего этого не знала Анна-Роза, прислушиваясь к мерным ударам весел, заглушавшим даже грохот бури!
Но вот солнце взошло над умиротворенной землей, — буря стихла, и праздничное утро наступило спокойное и ясное.
Но в замке церковные колокола звонили печально: посреди церкви стоял катафалк, а на нем гроб, а в гробу том, в шелковом платье, убранном перьями, лежала женщина, — вчера еще такая гордая принцесса королевской крови. Все тихо и безмолвно кругом, но покойница лежит с напряженным лицом, точно прислушиваясь к мерным ударам весел…
Слышатся эти звуки и Анне-Розе, стоящей в углу безмолвного храма, и кажется ей, что звуки эти все приближаются и приближаются.
Теперь замок принадлежит духовенству прихода Третье. Новые времена давно уже царят в этих когда-то мрачных покоях: везде обои покрыли сырые стены, а калориферы высушили плесень. Везде цветы, ковры, газовое освещение, никто не помнит старой истории этого замка: другие времена, другие и песни!
Но каждый год накануне Рождества, какая бы ни была погода, — бушует ли ветер, тихо ли, как зеркало, море, кто бы ни были обитатели замка: в полночь и далеко за полночь слышат они мерные удары весел, — «плик-плок, плик-плок», явственно доносится до них с моря.
БАБУШКИН ДОМ
На проселочной дороге, ведущей из деревушки Дино к Понт-Круа, стоит старинный, старинный дом с остроконечной черепичной крышей. Дому этому не менее трехсот лет; стоит он в большом цветущем саду и весь зарос розами, хмелем, лиловым гелиотропом, синими колокольчиками, белой повителью и другими вьющимися растениями, которые спутались, сплелись между собой и образовали вокруг него пеструю благоухающую стену. Вьются они все выше и выше, некоторые далее зацепились за железные оконные переплеты, словно стремясь заглянуть в комнаты, как ластящиеся внуки в глаза старой бабушке. Но непроницаемы эти, хотя и старческие, глаза: вместо стекол вставлена блестящая, но непрозрачная слюда, и заглянуть снаружи во внутренность дома нет возможности.