Новые основания приобретения власти в период иностранного владычества
§ 1. Назначение тюрко-монгольских монархов сюзеренами и отношение к ним местного населения
Даже когда власть иностранного сюзерена устанавливалась надолго (например, верховенство Османской империи над Крымским ханством или сюзеренитет Российской империи над Казахстаном), на начальном этапе пребывания под иностранным владычеством имели место случаи, когда подданные выступали против ханов-Чингисидов, являвшихся ставленниками иностранных монархов.
Так, в Крымском ханстве в 1524 г. на трон по воле османского султана был возведен хан Саадат-Гирей I, который провел всю молодость в Стамбуле и не скрывал своего преклонения перед турецким стилем управления, обычаями и образом жизни. Кроме того, он пришел к власти, предательски умертвив законно избранного крымской знатью хана Гази-Гирея I. Неудивительно, что подданные не приняли его и в течение всего его восьмилетнего правления неоднократно организовывали против него заговоры и мятежи. В результате хану пришлось отречься от престола [Гайворонский, 2007, с. 180–181].
Точно так же не повезло и другому турецкому ставленнику – хану Фатх-Гирею I, который в 1596 г. был вынужден практически против своей воли занять трон после смещения уважаемого им старшего брата – Гази-Гирея II. Жители Крымского ханства не признали свержения популярного хана, а вскоре в Стамбуле был отправлен в отставку султанский везир, рекомендовавший Фатх-Гирея на трон. В результате самим же османским властям пришлось отменить решение о воцарении своего ставленника – правда, сделали они это довольно оригинальным образом: вопрос о законности претензий на трон обоих ханов, Гази-Гирея и Фатх-Гирея, был передан на рассмотрение кафинского муфтия, который в конечном счете отдал предпочтение старшему из братьев. В результате младший в глазах подданных окончательно превратился в узурпатора и мятежника, за что и был казнен [Негри, 1844, с. 385–387; Смирнов, 2005а, с. 333–336] (см. также: [Гайворонский, 2007, с. 332–335]).
Особенно ярко жители Крымского ханства выражали свое неприятие османских ставленников после смещения популярных ханов. Так, например, в 1683 г. был низложен один из самых любимых в Крыму ханов, Мурад-Гирей, и на трон по воле Османов был возведен его двоюродный брат Хаджи-Гирей II. Подобно Саадат-Гирею I, он всячески демонстрировал лояльность по отношению к Османской империи и к тому же лишил крымскую знать ряда привилегий, что вызвало открытое восстание против него. Восставшие созвали курултай, на котором объявили хана низложенным (причем к этому решению присоединился даже калга-султан – соправитель хана), выступили против него и заставили бежать из Крыма [Халим Гирай, 2004, с. 86–87; Смирнов, 2005а, с. 431] (см. также: [Гайворонский, 2003, с. 60]).
Нелегитимным правителем в глазах своих подданных стал еще один крымский монарх – Кара-Девлет-Гирей, назначенный ханом по воле османских властей. Причиной его воцарения стало беспокойство Стамбула по поводу того, что в Крыму к этому времени уже несколько десятилетий у власти находилось семейство Селим-Гирея I: он сам правил четыре раза, а ему наследовали его многочисленные сыновья. Соответственно, турки опасались, что эта династия станет воспринимать Крымское ханство как свое семейное достояние и начнет подумывать об отказе от сюзеренитета Османской империи. Поэтому в 1716 г. ханом был объявлен Кара-Девлет-Гирей – старейший представитель рода, приходившийся Селим-Гирею двоюродным братом. Несмотря на то что в Крыму была официально проведена церемония избрания и интронизации хана, ни сами крымские подданные, ни ногайцы – вассалы крымских ханов не подчинялись ему, заявляя, что с предками этого хана у них издавна были нелады, и что на трон вновь следует вернуть потомство Селим-Гирея. В результате Кара-Девлет-Гирей фактически даже не успел реализовать свои властные полномочия, официально пробыв ханом не более трех месяцев [Смирнов, 2005б, с. 30–31].
Подобные примеры имели место также и в Казахстане, который с 1731 г. признал сюзеренитет Российской империи, однако это, по мнению казахов, вовсе не означало, что с русскими властями следовало соотносить различные политические вопросы, включая и избрание ханов. В первые десятилетия после принятия российского подданства большинство казахских султанов и родоплеменных старейшин выказывали недоверие тем правителям, которые присягали русским императорам – Абу-л-Хайру, Абу-л-Мамбету, другим ханам и султанам [Ерофеева, 2007, с. 275–277]. Справедливости ради, впрочем, отметим, что к их делегитимизации это не привело (как в случае с Токтамышем и его сыновьями в Золотой Орде), однако дало основания некоторым казахским Чингисидам не подчиняться им и самим предъявлять претензии на верховную власть.
Когда же в конце XVIII в. имперские власти стали не просто утверждать казахских ханов, избранных на курултаях, но и предписывать казахам, кого именно из султанов-Чингисидов следует избирать, это вызвало негодование населения Казахстана. Это негодование подогревалось еще и тем, что российские власти с показным пренебрежением относились к традиционной процедуре избрания. Так, например, в 1795 г. султан Ишим, внук Абу-л-Хайра, был фактически назначен ханом Младшего жуза по совместному решению симбирского и уфимского губернаторов, а в официальной процедуре избрания участвовала лишь незначительная часть представителей знати жуза [Ерофеева, 2001, с. 130; История, 1979, с. 125]. Среди казахов возникла серьезная оппозиция хану, которую возглавлял влиятельный батыр Сырым Датулы (Срым Датов), с именем которого связывают казахское освободительное движение 1783–1797 гг. (см., напр.: [Мажитов, 2007, с. 13]). В 1797 г. хан Ишим был убит сторонниками Сырыма, который не скрывал, что расправился с ханом как проводником русской политики в Казахстане. Более того, после убийства хана заговорщики искали также его чиновников из числа русских ставленников, не трогая других обиталей ханской ставки [Вяткин, 1947, с. 339–340; Ерофеева, 2001, с. 130–131; Левшин, 1996, с. 276–277; Трепавлов, 2007а, с. 170]. При сходных обстоятельствах произошло воцарение, а затем и убийство еще одного хана Младшего жуза – Джанторе, который был утвержден российской администрацией, но не получил поддержки в Степи и вскоре был убит своим двоюродным братом и соперником, Каратаем, выступившим в качестве поборника казахских национальных интересов [Ерофеева, 2001, с. 132].
§ 2. Иностранные сюзерены как ханы и способы их легитимации
Установление прямой власти иностранных правителей-сюзеренов в тюрко-монгольских государствах являлось давней практикой во взаимоотношениях «степных империй» и империй оседлых. Например, еще в 629 г. Ли Шиминь – Тай-цзун, император китайской династии Тан, официально стал и каганом тюрков, установив своеобразную «личную унию», в результате которой Тюркский каганат на полвека стал частью Китая [Барфилд, 2009, с. 232]. Аналогичные механизмы применяли порой и иностранные сюзерены чингисидских государств, когда считали, что сохранение их независимости или автономии не отвечает имперским интересам.
«Белый хан»: московский повелитель татарских ханств. В отечественной истории наиболее известны случаи с постордынскими государствами – Казанским, Астраханским и Сибирским ханствами, после присоединения которых к Московскому царству Иван IV Грозный прибавил к своим титулам также титулы «царь Казанский» и царь Астраханский, а его сын Федор Иванович – «царь Сибирский». То, что эти титулы не просто отражали факт покорения и присоединения указанных ханств к Москве, подтверждается особым статусом присоединенных территорий, которые в течение длительного времени имели статус особых административно-территориальных единиц в составе России – «царств», обладавших определенной автономией, хотя и управлявшихся наместниками московских царей. Таким образом, в данном случае также можно говорить о своеобразной «личной унии», и именно личность государя объединяла Московское царство и эти три «царства» в рамках единого государства, которое уже со второй половины XVI в. некоторые исследователи не без оснований характеризуют как империю [Каррер д’Анкосс, 2010].
Интересно отметить, что, став монархами в чингисидских государствах, сами московские цари не обременяли себя заботами о легитимации собственной власти в глазах своих новых тюрко-монгольских подданных. Уже с конца XV в. все свои территориальные приобретения или даже установление сюзеренитета над восточными государствами и народами московские Рюриковичи обосновывали исключительно одним фактором – божьей волей. Так, например, уже Иван III после завоевания Казани, установления над ней своего протектората и возведения на трон собственного ставленника Мухаммад-Амин-хана писал сибирскому хану Ибаку и ногайским мирзам:
И божьим милосердием того своего недруга царя Алегама достали есмя…, и землю его взяли есмя, и посадили есмя на том юрте на Казани своего брата и сына Магмет-Аминя царя [Посольская книга, 1984, с. 20; Посольские книги, 1995, с. 21]. Аналогичное обоснование законности своей власти в завоеванных и присоединенных государствах приводил и его внук, Иван IV, фактически поддерживая репутацию завоевателя новых «царств», т. е. именно узурпатора их тронов!
Однако самим новым подданным и вассалам московских царей (которых они называли «белыми царями», или «белыми падишахами»), не обладавшим особенно сильной верой в покровительство христианского бога, такого фактора легитимации было явно недостаточно. И чтобы новый монарх с формальной «чингисидской» точки зрения не выглядел узурпатором, они сами изобретали понятные им обоснования его власти. Так, например, ногайские мурзы и сибирские беки-Тайбугиды, стремясь придать легитимный характер сюзеренитету Ивана IV над бывшими постордынскими юртами, называли его Чингисидом, к чему сам он, впрочем, ничуть не стремился [Трепавлов, 2004, с. 282–283; 2007а, с. 94–96].[119] Тем не менее определенное преемство с прежними ханами Иван Грозный демонстрировал – возможно, за счет принятого в 1547 г. им титула царя. Как известно, ордынских и постордынских ханов в средневековой русской традиции именовали именно царями, так что Иван IV, приняв этот титул, становился равным им и, вероятно, в какой-то степени имел право на преемство их власти. Это, в частности, подтверждается фактами выдачи в 1550-е годы Иваном Грозным ярлыков своим ногайским, башкирским и сибирским вассалам: правом издания таких актов пользовались исключительно ханы-«цари», следовательно, присвоив себе такую прерогативу, Иван IV становился легитимным их преемником. Подтверждение этого преемства выразилось в выдаче в 1600 г. ярлыка царем Борисом Годуновым, причем уже не вассалу нечингисидского происхождения, а потомственному хану-Чингисиду – касимовскому правителю Ураз-Мухаммад-хану, потомку казахских ханов [Посольские книги, 2006, с. 242–243, 334; Трепавлов, 2008].
Любопытно отметить, что хотя сами «царства» уже в начале XVIII в. были упразднены как автономные единицы, и на их территории была распространена губернско-уездная система, титулы «царя Казанского, Астраханского, Сибирского» сохранялись в титуле российских императоров вплоть до падения империи [Лакиер, 1847, с. 73].
Китайский император – великий хан монголов. Сходная ситуация складывалась в отношениях Монголии с Китаем, императоры которого, начиная уже с конца XIV в. стали предпринимать попытки подчинить себе монголов, подобно тому, как ханы-Чингисиды сами подчинили себе Китай полутора веками ранее. Как мы помним, их старания увенчались частичным успехом: некоторые монгольские улусы признали китайское подданство, отдельные монгольские Чингисиды либо признавали себя вассалами Китая, либо были даже его прямыми ставленниками на монгольском троне.
Как и русских царей при завоевании постордынских ханств, китайских императоров не слишком заботило законное с точки зрения «чингисизма» обоснование их власти над Монголией. Например, когда ойратский Тогон-тайши в 1430-х годах расправился со своими соперниками Аруктай-тайши и Адай-ханом, он даже отправил в Пекин ханскую яшмовую печать как символ того, что верховная власть над Монголией отныне принадлежит империи Мин, а он, Тогон, признает себя ее вассалом.[120] Однако император презрительно отверг этот дар, предложив ойратскому вождю сохранить печать для себя [Покотилов, 1893, с. 49]. Как видим, китайские монархи конца XIV – первой половины XV в. чувствовали себя достаточно могущественными, чтобы (опять же подобно московским царям) обосновывать свою власть силой оружия, а не какими-то «варварскими», с их точки зрения, тюрко-монгольскими политико-правовыми средствами.
Тогда монголы сами стали искать основания легитимации власти императоров Мин и, вероятно, не столько в интересах сюзеренов, сколько для того, чтобы подчинение иноземному монарху не было унизительным для самих монгольских династов. И такое основание было найдено, им стала легенда о происхождении Юн-ло, третьего императора династии Мин. Согласно монгольской историографии, этот государь, четвертый сын Чжу Юаньчжана, основателя Мин, «на самом деле» был сыном последнего монгольского императора Китая – Тогон-Тэмура. Якобы Чжу Юаньчжан захватил беременную супругу хана-императора, которая упросила Небо, чтобы срок ее беременности продлился двенадцать месяцев, и новый супруг поверил, что это его собственный ребенок [Лубсан Данзан, 1973, с. 255].[121] Создавая этот миф, монгольские придворные идеологи решали сразу две политические задачи. Во-первых, они «констатировали», что даже после изгнания монголов из Китая на его троне продолжали пребывать потомки Чингис-хана (ведь все последующие императоры Мин были прямыми потомками именно Юн-ло) [Бира, 1978, с. 282–283]. Во-вторых, подчинение потомкам императора Юань, а не китайского бунтовщика, было незазорно ни для рядовых монголов, ни даже для знати и Чингисидов. Их не смущал даже тот факт, что Юн-ло родился в 1360 г., тогда как бегство Тогон-Тэмура из Китая (и, соответственно, приписываемое Чжу Юаньчжану пленение его беременной супруги) имели место в 1368 г., т. е. восемью годами позже…
Несколько сложнее оказалась задача монгольских политических идеологов при обосновании права на власть над Монголией маньчжурских императоров династии Цин, сменившей Мин в 1644 г. При всем желании происхождение маньчжурских государей не могло быть выведено от Чингис-хана или даже кого-то из его родственников – для этого не было даже таких зыбких оснований как в случае с императорами Мин. Поэтому в поисках легитимации нового сюзерена идеологи пошли по другому пути – по пути сближения монгольской и китайской политических традиций, восходящих корнями к эпохе Юань.
Согласно официальной версии, в 1635 г. Эчжэ, сын Лигдан-хана, последнего верховного правителя Монголии из рода Чингис-хана, сдался маньчжурскому правителю Абахаю, передав ему отцовскую яшмовую печать (ту самую, которую Тогон-тайши некогда предлагал императору Мин). Обладание этой печатью делало маньчжурского монарха законным претендентом на трон как по монгольской, так и по китайской традиции: «мандат Неба» на управление монголами перешел от Чингисидов к маньчжурскому правящему роду Айсинь Гиоро и лично к Абахаю, который годом позже, в 1636 г., и был торжественно коронован как новый верховный хан монголов, «Богдо-хан» [Базарова, 2006, с. 258–260; Горохова, 1980, с. 9; Кычанов, 1986, с. 69–71; Godwin, 1967, р. 92].[122] Так Южная Монголия признала власть «хана» Абахая. А когда в 1691 г. китайский сюзеренитет признали и северные монголы (Халха), третьему цинскому императору Канг-си было уже гораздо проще предстать в роли их легитимного правителя, имея основание в виде прецедента, созданного его дедом [Цааджин бичиг, 1998, с. 8; Soni, 2007, р. 156].
Уже позднее в монгольской историографии стали пытаться найти и дополнительные обоснования для оправдания подчинения монголов (в том числе и Чингисидов) чужеземному монарху. Например, делались попытки вывести родословную маньчжурских императоров от Елюя Чу-цая, советника Чингис-хана, именовавшегося в монгольской историографии Чу-Мэргэн-нойоном [Каполнаш, 2011, т. 283–284].[123] Создателей этой легенды не смущал тот факт, что Елюй Чуцай был киданем и не имел к маньчжурам никакого отношения: они «записали» его в «чжурчжиты», т. е. чжурчжени, предводители которых основали династию Цзинь и правили Китаем в 1125–1234 гг. [Лубсан Данзан, 1973, с. 336 (примеч. 4); Цендина, 2007, с. 213]. Надо сказать, что маньчжурский правящий род и в самом деле претендовал на родство с чжурчженями: не случайно Нурхаци, основатель маньчжурского государства, первоначально назвал свою династию Поздней Цзинь [Кузнецов, 1985, с. 121–123; Кычанов, 2010, с. 251]. Также дополнительным фактором легитимации власти маньчжурских императоров в Монголии стало, как ни странно, их покровительство буддизму – именно религиозная общность побудила монгольских князей и буддийских иерархов в 1691 г. признать зависимость от Китая, а не от России [Пан, 2006, с. 78–79; Успенский, 2011, с. 178–179; Godwin, 1967, р. 128–135]. При этом практически не поднимался вопрос о легитимации власти императоров Цин в Монголии путем породнения с Чингисидами, хотя сам Абахай, согласно официальной монгольской историографии, женился на двух вдовах Лигдан-хана, а его потомки на протяжении многих поколений роднились с наиболее влиятельными монгольскими ханами и князьями [Успенский, 2013; Цендина, 2007, с. 202; Godwin, 1967, р. 135–139].
Однако эти версии не получили серьезного распространения, тогда как версия о преемстве маньчжурскими императорами «мандата Неба» вместе с яшмовой печатью Чингисидов оказалась востребованной не только монголами, но и самими маньчжурами. Впоследствии, при создании официальной историографии империи Цин этот фактор легитимации также учитывался, в результате чего маньчжуры представали в глазах потомков как преемники не только непосредственно предшествовавшей им империи Мин, но и прежних династий, в том числе Юань [Пан, 2006, с. 164–165].
В монгольской исторической традиции все маньчжурские императоры носили особые монгольские имена-титулы: Нурхаци – Тэнгээс-Дзаягату, Абахай – Ундур-Богдо (затем – Дэгэду-Эрдэмту), Шуньчжи – Эер-Дзасагчи, Канг-си – Энхэ-Амугулан и т. д. [Джамбадорджи, 2005, с. 108–116].[124]
§ 3. Чингисиды – узурпаторы в глазах иностранных сюзеренов
По мере укрепления власти иностранных государств над тюрко-монгольскими государствами воля сюзерена все чаще становилась фактически единственным средством легитимации власти. Теперь узурпаторами могли быть признаны правители, возведенные на трон в соответствии с чингисидскими обычаями и с одобрения подданных, но без согласования с сюзеренами.
Отсутствие согласия сюзерена на воцарение как повод для обвинения в узурпации. Подобные политико-правовые казусы, как правило, возникали вскоре после признания соответствующим государством или регионом зависимости от иностранного сюзерена или же после прямого включения соответствующей территории в состав иностранного государства.
После признания Крымским ханством вассалитета от Османской империи еще в последней четверти XV в. установился такой порядок вступления хана на трон, при котором сначала османский султан назначал крымского монарха своим специальным фирманом-указом, а лишь затем осуществлялась официальная церемония его «избрания» и коронации в Крыму. И хотя в ряде случаев – особенно на раннем этапе османского сюзеренитета над Крымом – этот порядок представлял собой простую формальность,[125] Османы порой достаточно болезненно реагировали на нарушение своей прерогативы и отдавали приказ жестоко расправляться с ханами, посмевшими «избраться» без санкции своего сюзерена. В 1523 г. после неожиданной гибели Мухаммад-Гирея I на трон Крымского ханства вступил его сын Гази-Гирей I, избранный, как положено, собранием крымской знати. Султан Сулейман I Великолепный тут же издал фирман о незаконности его избрания и назначении ханом Крыма Саадат-Гирея I (брата Мухаммад-Гирея), который по приезде в Крым немедленно приказал казнить племянника как мятежника и узурпатора [Смирнов, 2005а, с. 301; Халим Гирай, 2004, с. 26] (см. также: [Гайворонский, 2007, с. 153–157]). Та же судьба постигла еще одного хана, избранного и возведенного на трон до получения официального одобрения османского султана – Токтамыш-Гирея. В 1608 г., после смерти своего отца, знаменитого Гази-Гирея II он был избран его преемником и поднят на белом войлоке в соответствии с тюркской кочевой традицией, причем, по некоторым сведениям, это было сделано даже на основании предварительной договоренности его отца с османскими властями. Однако султан не признал воцарения сына и продолжателя традиций довольно независимого Гази-Гирея и предпочел ему его дядю – Саламат-Гирея, который до этого много лет протомился в османской тюрьме. Объявленный незаконным правителем Токтамыш-Гирей лишился поддержки крымской аристократии, был свергнут и убит [Смирнов, 2005а, с. 346–349; Халим Гирай, 2004, с. 51–52] (см. также: [Гайворонский, 2009, с. 23–27]). Неудивительно, что правление Гази-Гирея и Токтамыш-Гирея даже не нашло отражения в большинстве произведений официальной крымской историографии [Зайцев, 2009, с. 195, 198]. Таким образом, утверждение крымского хана с середины XVI в. превратилось из простой формальности в юридически значимый акт, и те ханы дома Гиреев, которые по-прежнему не стремились немедленно после формального избрания на курултае получить подтверждение своих прав на трон от сюзерена, могли быть обвинены в мятеже против него [Беннигсен, Лемерсье-Келькеже, 2009, с. 222–223].
Присоединение Сибирского ханства к России в конце XVI в. повлекло радикальные перемены в системе управления. После нескольких веков владычества ханов-Чингисидов новым монархом – «царем Сибирским» – стал московский государь, а в Сибири был сформирован институт воевод-наместников. Безусловно, прямая аннексия чингисидского государства Московским царством не была признана ни местными династами, ни соседними государствами Чингисидов. Соответственно, представители сибирской правящей династии Шибанидов начали борьбу за восстановление независимости своего государства и в течение первых двух третей XVII в. выдвигали своих претендентов на престол – сыновей и внуков Кучума: Алея, Каная, Ишима, Аблая, Девлет-Гирея, Кучука (подробнее см.: [Почекаев, 2011, с. 100 и след. ]). С точки зрения чингисидской государственности и права это были вполне законные правители, возводившиеся в ханское достоинство на курултае, хотя и поддерживало их не более нескольких сотен подданных, да и отдельные сибирские роды и племена в целях личной выгоды то признавали власть этих эфемерных ханов, то вновь переходили «под руку» Москвы [Трепавлов, 2012, с. 92–94 и след.; Худяков, 2011, с. 106–108].
Однако с точки зрения новых, московских, властей это были несомненные узурпаторы, претендовавшие на власть над территориями Московского царства. И потому во всех официальных документах сибирские претенденты именовались исключительно «царевичами», т. е. султанами (а иногда «бродячими царевичами» и даже «государевыми изменниками»), и в ханском достоинстве их Москва не признавала [Вершинин, 1998; Русско-монгольские, 1959, с. 108, 111]. Исключение составляет, впрочем, первый из претендентов – хан Али, сын Кучума (последнего легитимного в глазах московских властей сибирского хана из династии Шибанидов). В 1608 г. он попал в плен к русским и до самой своей смерти в 1632 г. прожил в России. Именно он в российских официальных документах и дипломатической переписке именовался «царем», т. е. ханом. А. В. Беляков полагает, что такое титулование давало московским властям возможность и юридически, и фактически не признавать претензии на власть родственников Али, пока сам он был жив. Однако В. В. Трепавлов сомневается в таком объяснении, поскольку русскому царю, уже принявшему титул царя Сибирского, не требовалось «искусственного дублирования» аналогичным титулом султана-Шибанида [Трепавлов, 2012, с. 72].
В Казахстане русские власти также неоднократно сталкивались с проблемой появления ханов, кандидатуры которых не устраивали имперское правительство и тем самым в его глазах являлись незаконными. Не секрет, что русским властям не были нужны на казахском троне влиятельные и энергичные монархи из наиболее авторитетных семейств ханского рода. Поэтому они старались поддерживать кандидатуры с меньшими правами на трон – таковыми в глазах казахов являлись хан Абу-л-Хайр и его потомки, потомки Усека (одного из младших сыновей Джанибека – основателя Казахского ханства). В связи с этим неудивительно, что значительная часть казахских родов и племен отказывалась признавать воцарение этих русских ставленников и избирала собственных ханов из других ветвей династии казахских Туга-Тимуридов. Такими ханами были, в частности, представители двух ветвей рода Джадыка, старшего брата Усека.
Вскоре после смерти Абу-л-Хайра в 1748 г. ряд казахских родов и племен Младшего жуза, не желавших подчиняться потомкам Усека, выбрали своим ханом Батыра из рода Джадыка. В дальнейшем прямые потомки Батыра – его сын Каип, внуки Абу-л-Гази и Ширгази (сыновья Каипа), правнуки Арингази (сын Абу-л-Гази) и Джангази (сын Ширгази) и Аип б. Жолбарыс также официально избирались на курултаях ханами Младшего жуза или его отдельных родоплеменных подразделений, однако в глазах российских властей законными претендентами они не являлись [Ерофеева, 2001, с. 131–135; 2003, с. 116; Левшин, 1996, с. 279, 284].
Другую ветвь возглавлял хан Борак – убийца Абу-л-Хайра, который вскоре после его смерти, в 1749 г. был избран ханом частью племен Среднего и Старшего жуза. Естественно, его власть также не была признана российскими властями – равно как и власть его сыновей Даира и Хан-Ходжи [Ерофеева, 2001, с. 118–121; 2003, с. 79; Левшин, 1996, с. 284].
В заключение рассмотрим еще один интересный казус с «частичным признанием» прав казахского правителя. В 1815 г. в Букеевском ханстве (Внутренней Орде) – небольшом казахском государстве, изначально созданном в качестве вассала Российской империи, умер его основатель хан Букей, внук знаменитого казахского хана Абу-л-Хайра. Его наследником, согласно завещанию, являлся его старший сын Джангир, которому в год смерти отца было 11 лет, поэтому на время его малолетства правителем Внутренней Орды был утвержден султан Шигай, брат Букея, который еще в последние годы правления старшего брата фактически управлял ханством в связи с нездоровьем Букея [Зиманов, 1981, с. 94]. Это утверждение произошло в официальном порядке – уральским военным губернатором Г. С. Волконским на основании прошения знати ханства [Ханыков, 1849, с. 47].
Регентство Шигая – случай довольно редкий в тюрко-монгольских государствах и исключительный в истории казахских ханств. Сам институт регентства в «степных империях» был достаточно распространен, однако очень редко регентами при малолетних ханах являлись их родственники-Чингисиды, поскольку и сами имели право на трон. Обладание статусом регента давало им значительный «административный ресурс» в борьбе за ханский трон [Флетчер, 2004, с. 227] – достаточно вспомнить примеры Тулуя, оттягивавшего избрания в ханы Монгольской империи своего брата Угедэя, или монгольского царевича Барс-Болада, который в первой половине XVI в. объявил себя правителем до совершеннолетия своего племянника Боди-Алаг-хана и сохранял регентские полномочия, пока законному монарху не исполнилось, по некоторым сведениям, сорок с лишним лет [Лубсан Данзан, 1973, с. 287–288; Монгольские источники, 1986, с. 85–86] (см. также: [Владимирцов, 2002б, с. 467])![126] В связи с этим легко можно понять, почему чаще всего регентами при малолетних правителях назначались либо представительницы ханского семейства (бабки, матери, тетки юных ханов), либо же сановники нечингисидского происхождения, которые не могли претендовать на престол Чингисидов.
На протяжении всего своего регентства Шигай боролся за ханский титул, используя все доступные ему средства: созывал курултай для своего избрания, обращался к российским имперским властям, даже обвинял своего племянника Джангира в присвоении ханских прерогатив, чтобы тот был лишен права занимать трон [История, 2002, с. 224–225; Ханыков, 1849, с. 47] (см. также: [Зиманов, 1981, с. 94]). Однако все его попытки оказались неудачны, и когда Джангир в 1822 г. прибыл в ханство, чтобы вступить в права наследования, Шигай не имел достаточно влияния, чтобы противостоять ему.
Однако он не пожелал сдаваться даже несмотря на то, что Джангир был возведен в ханы волеизъявлением императора Александра I. Шигай решил противопоставить воле сюзерена старинные правовые традиции Чингисидов и, апеллируя к тому, что был избран в ханы на курултае, обратился на суд к Ширгази, хану Младшего жуза.[127] Однако Джангир, чтобы не проиграть дяде, поступил точно так же. Впрочем, Ширгази, которому самому оставалось уже буквально несколько месяцев до отставки (в результате реформы 1824 г., упразднившей ханскую власть), не смог решить их спора. Сначала он выдал представителям Шигая документ о том, что не будет ему препятствовать добиваться ханского титула, затем выдал аналогичный документ и представителям Джангира. А чуть позже, чтобы его не обвинили в двоедушии, издал третий акт, в котором прямо заявлял, что не будет препятствовать обоим претендентам добиваться желаемого ханского титула [Горихвостов, 1957, с. 112] (см. также: [Почекаев, 2009 г, с. 159]).
В результате конечное решение осталось за имперскими властями. Проведя расследование в Букеевской Орде, представители российской администрации установили, что Шигай подделал ряд документов относительно обвинений против Джангира и поддержки знатью его самого. Поэтому в июне 1823 г. высочайшей грамотой Джангир был официально признан ханом Внутренней Орды.
Данный случай привлек наше внимание несколько противоречивым статусом Шигай-султана. Он был признан российскими властями как регент, т. е. являлся вполне легитимным временным правителем ханства, и даже самому законному хану Джангиру было предписано повиноваться ему и выказывать уважение [История, 2002, с. 228–229]. Однако когда Шигай попытался расширить свои полномочия и организовать свое избрание в ханы – в соответствии с чингисидскими традициями, но вопреки воле имперских властей, – его действия стали рассматриваться уже как некое подобие узурпации, что и послужило поводом для его отстранения от власти даже в качестве регента.
Двойной вассалитет / Двойное подданство. К этой же категории правителей, непризнанных своими сюзеренами (т. е. узурпаторов в их глазах), можно отнести Чингисидов, которые принимали ханскую инвеституру от одних иностранных правителей, юридически являясь вассалами других. Например, южномонгольский Чингисид Омбо, правитель области Ордос, поначалу признал маньчжурский сюзеренитет, но в 1634 г. вступил в контакт с династией Мин и получил от нее титул «Орон-Дазагун-Гэгэн-хан», («светлейший хан западных земель»). Естественно, в глазах Абахая, императора маньчжурской династии Цин, Омбо тут же превратился из вассала в мятежника-узурпатора и был арестован [Успенский, 1987, с. 157].
Традиция признания зависимости сразу от двух, а то и трех разных иностранных правителей и одновременная им выплата дани (так называемые двоеданничество или троеданничество) была довольно распространена в позднем Средневековье среди центрально-азиатских и сибирских кочевых народов, которые могли одновременно признавать себя вассалами Московского государства, Китая и, например, Джунгарского ханства (подробнее см.: [Боронин, 2003]). Однако в конце XVIII–XIX в. ситуация коренным образом изменилась, и сюзерены стали довольно жестко реагировать на попытки своих кочевых вассалов получить ханское достоинство от иностранных государей. В большинстве случаев подобные инциденты случались с Чингисидами, считавшимися вассалами Российской империи.
Как правило, получение ими ханского титула от иностранных государей происходило во время вооруженного конфликта России с иностранным государством. В частности, подобного рода воцарения имели место в Крымском ханстве незадолго до его окончательного присоединения к России, в 1770–1780-е годы. При этом, как ни странно, первый прецедент был положен именно российскими властями. Во время войны с Османской империей русские войска оккупировали практически весь Крымский полуостров и в 1771 г. организовали избрание ханом своего ставленника – Сахиб-Гирея II. Естественно, в турецких хрониках он изображен как самый настоящий предатель и узурпатор, поскольку в это время Крым формально все еще находился в вассальной зависимости от Османской империи [Смирнов, 2005б, с. 122–125]. Турецкие власти в течение всего правления Сахиб-Гирея не признавали его в качестве хана и постоянно держали при себе собственных ставленников на престол, которых следовало немедленно интронизировать по освобождении Крыма от русских войск – сначала Максуд-Гирея, затем Девлет-Гирея IV [Гайворонский, 2003, с. 88–91].
Однако когда по итогам русско-турецкой войны 1768–1774 гг. был подписан Кучук-Кайнарджийский мирный договор, то в соответствии с первым пунктом которого Крымское ханство официально выводилось из-под османского сюзеренитета и признавалось независимым государством, правда, под фактическим российским протекторатом [Дружинина, 1955, с. 279–282]. И с этого времени роли Российской и Османской империй в отношении Крыма поменялись на противоположные: теперь турецкие ставленники на крымском троне выглядели узурпаторами и мятежниками в глазах российских властей. Таким мятежником, в частности, стал Девлет-Гирей IV, который в 1775 г. отнял трон у Сахиб-Гирея и потребовал у Османской империи расторгнуть мирный договор с Россией, однако вскоре он и сам был свергнут русским ставленником Шахин-Гиреем. Аналогичным образом в качестве мятежника и узурпатора представал в глазах российских властей Бахадур-Гирей II, свергший с трона своего брата Шахин-Гирея, но вскоре изгнанный им при помощи русских войск [Халим Гирай, 2004, с. 138–139] (см. также: [Алексеев, 1914, с. 444–449; Гайворонский, 2003, с. 90–91, 99]).
Наконец, когда Крымское ханство в 1783 г. было официально упразднено, а его территория вошла в состав Российской империи, Османы предприняли еще несколько попыток восстановления этого чингисидского государства во главе со своими вассалами-Гиреями. Османская империя объявила России очередную войну (1787–1791), во время которой претендентами на крымский престол выступали Шахбаз-Гирей и Бахт-Гирей, имевшие в соответствии с чингисидской традицией законные права на престол как сыновья ханов (первый был сыном Арслан-Гирея, второй – Крым-Гирея) [Халим Гирай, 2004, с. 143–146]. Однако поскольку победителем в войне оказалась Россия, никакие права этих претендентов не помогли им стать легитимными правителями ханства, окончательно прекратившего свое существование.
Китайская империя Цин формально врагом России не являлась, однако между двумя державами существовало соперничество в отношении ряда центрально-азиатских владений, включая и казахские жузы (особенно Старший). Обе империи старались не давать друг другу повод для открытия военных действий, и некоторые казахские претенденты на трон этим пользовались.
Уже знаменитый Аблай, который в 1771 г. был провозглашен ханом представителями всех трех казахских жузов, но долго не получал утверждения в ханском достоинстве от российских властей,[128] решил апеллировать к китайскому богдыхану, которого именовал в своих посланиях «Верховным великим ханом», себя признавал его «албату», т. е. податным. Китайские власти, желая воспользоваться возможностью распространить свою власть на казахов, с готовностью признали за Аблаем ханский титул, заодно присвоив ему также и княжеский титул в цинской имперской иерархии [Тимковский, 1824, с. 253; Noda, Onuma, 2010, р. 12, 40, 70] (см. также: [Абуев, 2012, с. 118]). Русские власти, не желая перехода казахов под влияние Китая, в свою очередь, утвердили за Аблаем ханское достоинство, правда, только в одном Среднем жузе [Абуев, 2012, с. 117–118; Ерофеева, 2001, с. 127]. Тем самым из узурпатора и субъекта двойного подданства Аблай официально превратился в хана-вассала Российской империи, что, впрочем, не мешало ему осуществлять практически абсолютную власть над подвластными казахами, что отмечал в свое время еще его правнук Чокан Валиханов [Валиханов, 1985а, с. 116].[129]
Российские власти в знак признания заслуг Аблая сразу же после его смерти признали и утвердили в ханском достоинстве его сына Вали. Однако признание со стороны России не помешало новому хану тут же вступить в контакт с империей Цин и, подобно отцу, заручиться подтверждением своего ханского статуса и от китайских властей, а в 1800 г. император Цзяцин официально утвердил его сына Габбас-султана в качестве наследника Вали, пожаловав ему титул гуна [Цинская империя, 1989, с. 103, 126; Noda, 2011, p. 68]. Впрочем, поскольку официальное подтверждение его в ханском статусе со стороны России состоялось позже, чем со стороны Цин, российские власти не поставили под сомнение его законность и лояльность, но напротив, в течение всего его правления неоднократно поддерживали даже в конфликтах с собственными подданными [Ерофеева, 2001, с. 129]. Любопытно отметить, что Вали-хан, как бы оправдывая доверие сюзерена, сам постоянно сообщал российским властям о своих контактах с Китаем [Цинская империя, 1989, с. 107].
Китайским титулом «ван» обладал еще один влиятельный казахский правитель Среднего жуза – султан Абу-л-Файз, также присягнувший на подданство России и вместе с тем выражавший верноподданство империи Цин. Его же сыновья, не обладавшие ханскими титулами, получили от цинских властей менее высокие титулы: Бопу – тайджи (царевича), а Джучи – гуна (князя) [Noda, Onuma, 2010, р. 23, 32, 44, 53–57, 61].
Представители других султанских родов остались недовольны предпочтением российских властей роду Аблая и, в свою очередь, постарались найти поддержку со стороны китайцев. Наиболее активно в этом направлении действовали сыновья уже неоднократно упоминавшегося султана (затем хана) Борака – Даир и Хан-Ходжа. Первый из них соперничал еще с Аблаем за власть в Среднем жузе, подчеркивая, что, в отличие от последнего, является ханским сыном, внуком, правнуком и т. д. [Ерофеева, 2003, с. 78–79]. Не добившись желаемого, Даир самовольно провозгласил себя ханом, обратившись за признанием к китайскому императору [Андреев, 1998, с. 37; Noda, Onuma, 2010, р. 49–50]. Его брат Хан-Ходжа после смерти отца был усыновлен в четырехлетнем возрасте вышеупомянутым султаном Абу-л-Файзом, после смерти которого, в 1783 г. был избран в ханы, получив также китайский титул вана, т. е. имперского князя [Цинская империя, 1989, с. 111–112]. Примечательно, что хотя русские (оренбургские) власти и не признавали его в ханском достоинстве, они в течение всего его правления поддерживали с ним контакты так же, как и империя Цин [Андреев, 1998, с. 42, 44; Ерофеева, 2001, с. 130: Noda, 2011, р. 67]. После смерти Хан-Ходжи, в 1799 г., указом императора Цзяцина его наследником с ханским титулом был признан его сын Джан-Ходжа, естественно, также в глазах российских властей считавшийся узурпатором [Цинская империя, 1989, с. 125].
Последним ханом в подвластных России казахских владениях, попытавшимся сделать ставку на Китай, стал Губайдулла сын Вали и внук Аблая. Он был избран в ханы Среднего жуза по смерти отца, в 1822 г., однако как раз в это время был введен в действие «Устав о сибирских киргизах», которым упразднялась ханская власть в Среднем жузе. Поэтому, даже не попытавшись получить подтверждение своего ханского достоинства от российских властей, он сразу же после избрания отправил прошение об утверждении ко двору императора Цин, каковое и было удовлетворено [Цинская империя, 1989, с. 128; Noda, 2011, р. 69]. Между тем российские власти уже успели провести административную реформу в Среднем жузе и назначили Губайдуллу ага-султаном одного из вновь созданных округов. Тем не менее он продолжал ожидать цинское посольство, которое и прибыло летом 1824 г., чтобы официально короновать хана. Тогда русские власти силой заставили Губайдуллу подписать и передать китайским послам заявление о сложении с себя ханского титула, после чего неблагонадежный вассал был взят российской администрацией под арест [Цинская империя, 1989, с. 133–147] (см. также: [Ерофеева, 2001, с. 137; Стрелкова, 1983, с. 14–15; Noda, 2011, р. 71–77]). Еще в 1830-е годы российская администрация выражала обеспокоенность по поводу контактов султанов из дома Аблая и других бывших ханских семейств с империей Цин и получения от нее титулов, которые в глазах русских имперских властей являлись незаконными и свидетельствовали не только об узурпации власти, но и фактически о государственной измене [Коншин, 1900, с. 54–56].[130]
Сложные отношения складывались у России и с Хивинским ханством. В конце 1810-х годов русско-хивинское противостояние едва не вылилось в открытый вооруженный конфликт [Ниязматов, 2010, с. 54]. Именно к этому времени относятся первые попытки хивинского хана Мухаммад-Рахима I Кунграта возвести на казахский трон своих ставленников. Сначала это был Ширгази, сын хана Каипа и внук хана Батыра, род которых противостоял потомкам Абу-л-Хайра в борьбе за власть в Младшем жузе. По сведениям русского дипломата, капитана Н. Н. Муравьева, побывавшего в Хивинском ханстве в 1819–1820 гг., Ширгази нисколько не скрывал зависимость от хивинских властей и даже лично привозил дары (фактически дань) хану Мухаммад-Рахиму [Муравьев, 1822, с. 45].[131] После смерти Ширгази хивинский хан объявил ханом Младшего жуза его сына Джангази (Маненбая), который признавался ханом в ущерб собственному двоюродному брату, самовольно избранному казахами хану Арингази, кандидатура которого равным образом не устраивала ни русских, ни хивинцев [Виткевич, 1983, с. 89; Ерофеева, 2001, с. 136; Халфин, 1974, с. 267].[132] Естественно, поскольку Казахстан официально был подвластен России, креатуры Хивинского ханства рассматривались как узурпаторы власти и не признавались российскими властями.[133]
На рубеже 1810–1820-х годов напряжения в отношениях между Россией и Хивой несколько разрядились. Однако несмотря на то что их состояние в 1820–1830-х годах обычно расценивается как «потепление» [Ниязматов, 2010, с. 55–56], в Казахстане в течение всего этого периода шла борьба за власть между ханами – российскими и хивинскими ставленниками. Хивинский хан сумел воспользоваться непростой ситуацией в Казахстане, где в результате реформ 1822–1824 гг. был упразднен институт ханской власти, и поддержал последнего из законных, признававшихся Россией, ханов – Ширгази Айчувакова, внука Абу-л-Хайра. Ширгази был отстранен от власти в 1824 г., но уже в 1827 г. по воле хивинского хана Алла-Кули был вновь избран в ханы казахами, признававшими зависимость от Хивы. Русские власти не применили никаких санкций к этому «узурпатору», поскольку уже к 1830 г. союз между Алла-Кули и Ширгази расстроился, и с этого времени бывший хивинский ставленник неизменно демонстрировал лояльность по отношению к России. Неофициально Ширгази до самой смерти в 1845 г. продолжал признаваться отдельными казахскими родовыми подразделениями в ханском достоинстве, и российские власти этому не препятствовали [Добросмыслов, 1902, с. 283–293; Ерофеева, 2001, с. 133].
Несмотря на неудачный опыт взаимодействия с Ширгази, хивинские ханы и в дальнейшем делали ставку на представителей рода Абу-л-Хайра, поскольку среди них было немало султанов, недовольных реформами 1822–1824 гг. Так, в 1830 г. ханом западных казахских родов Младшего жуза был объявлен ставленник хивинского хана Каипгали – правнук Абу-л-Хайра. При подстрекательстве своего покровителя он начал борьбу против лояльных России казахских правителей и в первую очередь против Джангира, хана Букеевского ханства (Внутренней Орды), поддержав восстание Исатая Тайманова и Махамбета Утемисова (однако оно было разгромлено русскими войсками). Потерпев в 1840-е годы ряд неудач, он в конце концов был лишен ханского титула самим же хивинским ханом [Ерофеева, 2001, с. 141–143; 2007, с. 393; Рязанов, 1927, с. 94, 98].
Тогда же, в 1837 г., Саукым, еще один правнук Абу-л-Хайра, был поставлен ханом над присырдарьинскими казахами, номинально являвшимися подданными России, но реально входившими в сферу влияния Хивинского ханства. Последним из хивинских ставленников на троне Младшего жуза стал Иликей (Ермухаммад), провозглашенный в 1844 г. ханом вместо своего скончавшегося дяди Саукыма. Стремясь приобрести бо льшую легитимность, Иликей получил указ о признании его в ханском достоинстве и от хивинского хана Рахим-Кули, и от бухарского эмира Насруллаха, однако в конечном счете предпочел добровольно отказаться от ханствования и перейти на российскую службу [Байхожаев; Ерофеева, 2001, с. 144–145; 2007, с. 393]. Уже накануне установления российского протектората над Хивой, ок. 1869 г., хан Мухаммад-Рахим II назначил правителем подчиненных ему казахов и каракалпаков султана Садыка – сына знаменитого Кенесары, в свое время возглавившего мощное движение против российских имперских властей в Казахстане [Кенесарин, 1992, с. 48],[134] о котором мы подробнее поговорим в следующей главе.
Впрочем, и в самом Хивинском ханстве, которое пыталось возводить своих ставленников на казахский трон в ущерб интересам Российской империи, имели место несколько случаев признания подданства иностранных монархов. Так, в 1856 г. против хивинских ханов из династии Кунгратов восстало казахское и каракалпакское население Приаралья, которое решило возвести на трон собственных ханов. При этом они сделали ставку на казахских султанов: одним из претендентов стал Батыр – потомок хана Борака, убившего Абу-л-Хайра, другим – султан Зарлык, происхождение которого точно не установлено [История, 1974, с. 141, 143].[135] Примечательно, что претенденты на трон обратились за поддержкой к бывшему хану Иликею, который с 1852 г. официально принял русское подданство – надо полагать, в перспективе восставшие видели переход под сюзеренитет Российской империи [История, 1974, с. 143; Нурмухамедов, Жданко, Камалов, 1971, с. 34–36]. Впрочем, восстание вскоре было разгромлено хивинским ханом, так что остается только строить предположения о политической ориентации его предводителей.
Наконец, самый последний (по хронологии) пример двойного подданства в тюрко-монгольских государствах относится уже ко второй трети ХХ в.: речь идет о Дэмчиг-Донрове – правителе Внутренней Монголии, потомке Чингис-хана из области Чахар. С 1934 г. он сумел добиться от гоминдановского правительства признания Внутренней Монголии как автономного образования в составе Китая, а сам стал ее правителем, проявив себя преданным сторонником Гоминдана [Новейшая история, 1984, с. 127]. Однако уже в 1935 г. Дэмчиг-Донров вступил в переговоры с Пу И – свергнутым императором Цин, который в 1933 г. был провозглашен императором марионеточного государства Маньчжоуго, созданного японцами в Маньчжурии. Монгольский правитель получил от Пу И титул Удэ-чинвана, а годом позже при поддержке японцев объявил независимость Внутренней Монголии, провозгласив себя Дэ-ваном государства Мэнцзян, которое также в течение всего времени своего существования (1936–1945) поддерживалось японцами [Новейшая история, 1984, с. 128; Дудин, 2013, с. 112–113; 2014, с. 34–35; Lattimore, 1937, р. 69]. Таким образом, Дэмчиг-Донров стал мятежником в глазах официальных китайских властей, при поддержке которых добился власти и автономии, поскольку пошел на соглашение со свергнутым (т. е. официально признанным незаконным) монархом Китая и стоявшими за ним японскими интервентами. Не получил он признания и со стороны СССР: в 1943 г. И. В. Сталин, принимая руководителя МНР Х. Чойбалсана, провозгласил его «лидером Внешней и Внутренней Монголии» [Radchenko, 2012, р. 14].
Впрочем, стоит отметить, что в течение длительного времени и японские власти не могли положиться на этого своего ставленника: они не только не получали из Внутренней Монголии войска для ведения боевых действий на Дальнем Востоке, но еще и были вынуждены постоянно опасаться партизанского движения среди монголов [Lattimore, 1962, р. 404–405].[136] Как бы то ни было, Дэмчиг-Донров, несмотря на то что он формально не принял ханского титула, фактически стал последним монгольским монархом: Мэнцзян выпускал собственную валюту, а семейство Дэ-вана обладало особым статусом, свойственным монархическим семействам (подробнее см.: [Jagchid, 1999]).
Таким образом, можно сделать вывод, что практика получения ханской инвеституры от разных сюзеренов была достаточно распространена в самых различных тюрко-монгольских государствах. Объяснялась она, по-видимому, тем, что у тюрко-монгольских народов имелось представление о подданстве, не совпадавшее с представлением, характерным для оседлых государств. Кочевники понимали подданство как систему более-менее равноправных отношений с сюзереном, гарантия им сохранения определенных льгот и привилегий в обмен на оговоренные выплаты и военную службу. Если же права вассалов, по их мнению, ущемлялись, они могли перекочевать в земли другого сюзерена, вовсе не чувствуя себя мятежниками против прежнего. Отсюда и постоянное поддержание контактов тюрко-монгольских государей, имевших вассальный статус со всеми влиятельными игроками на международной политической арене, – Россией, Джунгарией, Китаем, ханствами Средней Азии [Трепавлов, 2007а, с. 146–147, 164–167]. Естественно, в глазах монархов оседлых государств-сюзеренов подобные настроения выглядели мятежными, что и влекло соответствующие правовые последствия – превращение чрезмерно самостоятельных вассалов в узурпаторов.