– А что это за птичка?
– Соловейка…
Никто не знал столько сказок, сколько знал их дед Телятьев. Каждый камень, каждая травинка, тропинка, каждое дерево лесное имело у него свою историю.
– Соловей – птица добрая, не смотри, что неказистая… А как поет!
– Как?
– А вот июнь за серединку перевалится, тогда и услышишь… – Дед Телятьев мечтательно закидывал руки за голову. – Думаешь, просто поет? Не-ет, это он лесную деву подзывает. Это вроде как лешего жена. Только леший, он старичок страшненький такой, кривоногий, с бородой до земли, а лесная дева, она-то красавица… Коса по пояс, радугой переливается, а платье все из цветов, ходит, будто летит, ни шороха не слышно, а поет как! Вот соловей ее в гости-то и зовет, петь вместе, а леший не пускает. Оттого у соловья песни все жалобные. А русалки, что в реке живут… ну да вы знаете, под Кочкарями, под скалой, место приметное… Вот иду я как-то в покос… Стало быть, июль уже, бояться нечего, Семик прошел давно, а после Семика-то русалки на землю носа не кажут… Ну – иду. Луна на небе – что фонарь, и светло, как днем. Вдруг вижу, на самой скале сидит девчонка. Глаза – ярче луны и светлые такие, непростые, значит. Сама небольшая такая, чуток постарше Динки, волосы длинные, белые, по камню стелются. А она сама венок плетет, только вижу – цветы в венке какие-то странные. А потом смекаю, что не цветы это, а рыбьи скелетики. И так жутко мне сделалось, прямо невмоготу, бежать надо, а ноги будто в землю вросли – и ни с места. Тут она венок свой на голову надела и глазищи свои на меня поднимает и смотрит, смотрит, будто душу вытягивает. Ну, думаю, все, Николай Витальевич, конец тебе. Видно, смерть твоя пришла. А девчонка красивая, хоть и нездешняя вся, но все-таки от красоты-то вроде и помереть не страшно… Дай, думаю, хоть поговорю с ней, на прощанье-то. На том свете-то не знаю, поговоришь ли, будет ли с кем. «Ты, – говорю, – чья такая да откуда? Вроде как не наша, не легкогорская?» А она мне: «Как не ваша, самая что ни на есть ваша, только меня водяной себе забрал, когда ты, Николаша, еще и на свет не родился!» – и тут как засмеется да как со скалы сиганет, а высота там сами знаете какая… И все, пропала. И верите, нет, с тех пор, сколько бы я там ни рыбачил, не идет рыба, хоть плачь!
– Все это сказки! – насмешливо скажет Юрась.
– Может, и сказки, вам виднее, – не спорит дед Телятьев, а глаза у самого хитрые-хитрые, и Динка не знает, кому верить: то ли Юрасю, то ли деду Телятьеву.
У деда Телятьева про все можно спросить: как раньше в Легких Горах люди жили, почему лоси лижут соленые камни, почему синие колокольчики с пушистыми бледными листьями называются сон-травой, откуда у него в сенях большое зеркало в тяжелой резной раме, почему говорят, что через брод у Кочкарей ходить нельзя? И почему Легкие горы назвали Легкими горами, Ших – Шихом, а Кошкары – Кошкарами?
– Насчет Кошкар врать не буду – не знаю. Ну, Ших, тут все ясно – это значит «камень», «гора», а вот насчет Легких Гор – это по всякому говорят… Вроде как Пугачев когда с восстанием через наши места шел, то в этих горах укрывался и что, мол, хорошо, укрываться здесь, легко. Вот и прозвали. А еще клад, говорят, он здесь спрятал со всеми своими богатствами… Ой, и кто только клад этот не искал! И в Кочкаринской пещере, и у Причалов, и в лесу, и в реке… Вот мы с братцем моим маленькие были, тоже искали, весь огород у отца перерыли, да пол-леса! Хоть картошку сажай – вот как перерыли, все клад пугачевский искали…
– Нашли?!
– Да ну! – смеется дед Телятьев. – Клады-то они ведь просто так, кому ни попадя, не даются…
Юрась толкает Динку в бок: найдем? Динка в ответ его тоже толкает: найдем!
Света, мама Юрася
Света приехала не в августе, как обещал дядя Саша, а в конце июня. Утром разбудил Динку звук приближающейся машины – в пустых Легких Горах шорох шин издалека слышно. Потом у их ворот раздался резкий гудок. Бабушка Тася грохнула на кухне железной крышкой, Динка соскочила с кровати. Не одеваясь, она помчалась на крылечко. Еще вечером мама сказала, что сегодня приедет дядя Саша. И Динка ждала его даже во сне – он обещал, что свозит их с мамой в Кувшиново. Будто есть там озеро: темное, круглое как блюдце, по берегам – осока, а само все кувшинками заросло. Розово-желтыми, нежными… Рвать их нельзя, а посмотреть можно.
– Возьмем лодку, у меня там приятель-охотник есть, – сказал дядя Саша, – и пойдем. Вокруг тишина… круглые листья скользят вдоль бортов…
– А Юрася возьмем?
– Возьмем, куда ж мы теперь без Юрася, без Юрася никуда…
И вот Динка на крылечке, солнце бьет в глаза, а из дяди Сашиной машины выходит женщина в шортах и стриженная под мальчика, худая, невысокая, а за ней – сумрачный Юрась. Кто-то положил Динке руки на плечи. Динка обернулась – мама. Сияющими глазами мама смотрела на гостью.
– Катя! Катя, как я соскучилась! Боже мой, как здесь хорошо! Ты не представляешь, что в Москве, такая жара, духота!
Она встала перед Динкой и так улыбнулась ей, будто с ног до головы облила солнечным светом.
– Диночка! Боже мой, какая же ты красавица!
Она порывисто обняла Динку. Прижала к себе. Отодвинула, заглянула в глаза, будто изучая, потом обняла опять и прошептала почти в ухо:
– Динка, ты бы знала, как я рада, что ты с нами! И что ты именно такая… Юрась, Юрась! – позвала она сына. – Правда, Динка похожа на бабушку Тасю? Нет, Катя, правда, что ты улыбаешься? Помнишь ту фотографию, где бабушка с косами? Еще платье такое с воротничком…
Динка почти не слушала Свету. Она понимала, что никак не может быть похожа на бабушку Тасю, раз она ей не родная. Но именно с этих Светиных слов, с ее сияющих глаз и порывистых объятий вдруг пришло к Динке чувство семьи, в которой она не лишняя, а на своем месте, и уверенность, что ее не вернут в детдом. Особенно когда мама сказала:
– Конечно, похожа, я это сразу поняла.
И она притянула Динку к себе.
Юрась всеобщей радости не разделял.
– Чего это с Юрасем? – вышла на крылечко бабушка Тася.
– А! – отмахнулась Света и расцеловала бабушку Тасю в щеки. – Переходный возраст, наверное. Бабуль, кормить гостей будете? Мы торт привезли и бананы.
Завтрак был веселым. Со Светой все веселое.
«Это потому, что она дяди Сашина», – поняла вдруг Динка. Света так же заразительно хохотала, а рассказывая, обращалась ко всем сразу, никого не забывая, совсем как дядя Саша. И все истории у нее были такие захватывающие! Динка не сводила с нее глаз.
Когда мама сказала: «Ну вот, Динусь, это наша тетя Света», Света фыркнула:
– Вот еще – «тетя»! Не путай ребенка, пожалуйста, мы с ней двоюродные сестры!
Это было так странно: получить в сестры такого человека! Это было так здорово! Динка ходила за Светой по пятам. На какое-то время она забыла даже про Юрася.
Света была совсем не красивая. Маленькая, худая, угловатая, как мальчик-подросток, со спины она отличалась от своего сына только ростом. У нее был длинный нос, лягушачий рот, острый подбородок. Но что-то такое было в ней, что тянуло Динку, как на веревочке. Света все время что-нибудь рассказывала. И пока мыли посуду после завтрака, и пока пололи вместе морковку. Рассказывала так, будто Динка была ее лучшей подружкой. Динка все время оглядывалась на Юрася, приглашая присоединиться, но он, как приехал, взял с полки книжку (и Динка видела: взял не глядя, первую попавшуюся), улегся на тахту и не отрывается.
– Ты чего такой хмурый, Юрась? – подсела к нему Динкина мама.
– Да нет, теть Кать, я нормально.
Мама подержала руку на его спине и отошла. Она тоже будто не знала, чем себя занять, но Динка не замечала этого, сегодня она видела только Свету.
Вечером Света и мама сели на то крылечко, что выходило в огород. Динка приткнулась к маминому боку, поглядывала на Свету, на темнеющие в саду деревья, на заросли бурьяна у забора. Звенел сверчок под крыльцом, квакали у реки лягушки, зудели комары, и мама то и дело отгоняла их рукой от своего лица и от Динкиного. В доме Юрась смотрел телевизор. Бабушка Тася немножко посидела с ними и ушла спать. Она всегда ложится еще засветло, чтобы пораньше встать.
– Ну, – сказала мама Свете, – рассказывай!
Света, еще секунду назад задумчиво-рассеянно смотревшая вдаль, смутилась, вздохнула и вдруг вся просияла. Она зажмурилась, будто собираясь духом, и прошептала:
– Я влюбилась!
Мама сделала круглые глаза, а Света засмеялась тихо-тихо, ласково-ласково:
– Он такой… необыкновенный. Настоящий, понимаешь? Я влюбилась просто сразу. И он. Он тоже говорит, что сразу. Я никогда такой счастливой не была, совсем голову потеряла…
– Никогда?
– Ну… может быть, когда Юрась родился, но это другое. Катя! Он на папу похож.
– На Сашу? – удивилась мама.
– Да, да! И лицом, и характером, да всем! И я все думаю: почему он не встретился мне раньше?
– Наверное, потому, что должен был родиться Юрась.
– Да, конечно… – Света свела брови. – Юрась злится.
– Ревнует.
– Я понимаю. Все не могу с ним поговорить. Не могу решиться. Слова подобрать не могу. Тебе нравится здесь?
– То есть? В Легких Горах?
– В Легких Горах, в Лесногорске?
– Ну… да. Это же… ну, родина.
– Конечно. – Света улыбнулась, будто обрадовалась, что мама подобрала верное слово. – Я уговорила его переехать в Лесногорск.
– Из Москвы?!
– Из Москвы! – тряхнула головой Света. – А что? Будем жить здесь, туда на выставки ездить… Осталось только Юрася уговорить.
– Как его зовут? – спросила мама.
– Сережа.
– Сережа, – пробормотала мама растерянно, и Динка сквозь дрему почувствовала, как сжалось мамино сердце. И Динкино сжалось тоже: от тоски и страха. Света погладила маму по плечу и вдруг тихонечко запела:
– Зорька алая, Зорька алая, губы алые,
А в глазах твоих,
А в глазах твоих неба синь…
Ты любовь моя,
Долгожданная,