Несмотря на постигшую его неудачу с изданием книги Муни, Ходасевич не оставил этой мысли, причем со временем она уточнялась и наиболее полное воплощение нашла в попытке издать стихи одного периода, когда они рождались из единого источника, текли единым потоком, смешиваясь порой настолько, что и отделить невозможно и невозможно установить, кто первый набрел на тот или иной сюжет, тему, мотив.
Петербургское издательство «Эрато» — взялось выпустить второе издание «Молодости» Ходасевича и «Легкое бремя» Муни — одного формата, в одинаковых обложках и оформлении. В 1921 году книги должны были появиться, о чем Ходасевич известил Л.Я. Брюсову (Киссину). Но — удивительное дело — не только издание, подготовленное к печати, снова сорвалось, но и рукопись Муни затерялась. И бесконечные просьбы Ходасевича, обращенные к А.И. Ходасевич, М.Л. Слонимскому и другим, раздобыть рукопись, вырвать ее у Иннокентия Оксенова — остались безответны. Право, даже у самого несуеверного человека может возникнуть ощущение, что не обошлось тут без воли Муни: не хотел, сопротивлялся он выходу своей книги.
Между тем потеря рукописи, составленной Ходасевичем, — утрата невосполнимая и горькая. Ходасевич творчество друга знал, как свое собственное. Он цитирует стихи и строфы, которых мы не обнаружили в архиве Л.С. Киссиной. Впрочем, думаю, никто так и не видел этого архива целиком. Не случайно Муни, смеясь, называл его «Из неоконченного (d’inachieve)», жаль только портфеля, в котором должны были лежать бумаги, не существовало. Ворох листков, обрывков, фрагментов, часто записанные на обороте деловых бумаг, писем. Большая часть замыслов, в особенности прозаических, оборваны на полуслове, Редкие доведены до состояния беловика или машинописи. Рукописи не датированы. При этом Муни обычно многажды варьировал сюжет: было три варианта пьесы, главной героиней которой являлась Грэс («В полосе огня», «Жизни легкое бремя», без названия).
Как разительно отличается Мунин архив от архива Ходасевича, который и в юности заносил стихи в блокнотики, затем появились «толстые» общие тетради, где перед исследователем проходят все стадии работы: от первотолчка, замысла, иногда — хребет рифм до на полях, стихотворение исправляется, дописывается — и, наконец, — беловой вариант. И под каждым стихотворением (а то и под отдельной строкой!) — дата. Да что стихи! Письма Ходасевич тоже собирал, раскладывал по папкам, а то и подшивал (многие листки писем Муни повреждены дыроколом), присоединяя к своему архиву и те, что не ему были адресованы. Можно подумать, он уже тогда знал, зачем собирает это. А ведь, действительно, знал: конечно, мысли о «Некрополе» не было и быть не могло, но, судя по рассказу «Заговорщики», уже бродили замыслы о повести, героями которой виделись Валерий Брюсов, и Муни, и Надя Львова — люди символизма. Живое, трепещущее мгновение тут же превращалось у него в сюжет, литературу. В этом Ходасевич очень похож на Брюсова: он — его ученик, профессионал. Чего нельзя сказать о Муни.
Муни можно назвать принципиальным дилетантом. Это был его способ борьбы с узкопрофессиональным подходом к литературе, которую он воспринимал как часть духовной жизни. Не случайно одним из признаков графомана он называл самодовольство, ощущение самоценности, вершинности литературы: «Графоман роковым образом знает только одного героя: это — поэт», — писал он в заметке «К психологии графоманов (Случайные мысли)»[185]. Как формулу графоманства и своеобразную молитву графомана приводил он строки: «В литературе — Божья сила, и в мире — Божья благодать». Они вызвали гневную, ироническую филиппику: «Вот, значит, первое дело, вот подвиг. А все остальное достойно кнута! Как самоотверженно относится он к литературе, как нежно любит ее! Ей отдает он свою душу, жертвуя своим земным благополучием. Бедный графоман, когда ты умрешь, на твоем гробе можно написать: “Он был верен ей до гроба, он, никогда не узнавший ее любви”. Бледные графоманы, последние рыцари!» (Но так ли далеко отстоят друг от друга графоман и поэт, и не в каждом ли поэте живет графоман? Ходасевич и в зрелые годы настаивал: литература — подвиг, поэзия сродни пророчеству, а потому поэт — жертва, «кровавая пища», — или вовсе не поэт.)
Только в 1915 году, заброшенный в круг армейских чиновников, Муни неожиданно ощутил себя литератором, И здесь впервые появилась у него мысль о книге стихов. В красной записной книжке, с которой он не расставался осенью и зимой 1915 года, он стал набрасывать план книги, записывать свои стихи, разделяя их тематически («Женское») или по формально-жанровому принципу («Сонеты»). Работа расшевелила, пробудила творческие способности и увенчалась двумя стихотворениями цикла «Крапива», записанными наскоро, почти без помарок, синим карандашом.
После смерти мужа Л.Я. Брюсова стала собирать его стихи, для чего завела особую тетрадь. И прежде всего вписала стихи 1913–1915 годов, посвященные дочери. Потом, по мере того как стихи вспоминались или обнаруживались автографы, она переписывала их в тетрадь, без какой-либо системы, не заботясь о хронологии. И тем не менее, при составлении сборника Муни тетрадь эта оказалась находкой.
В начале 80-х годов разборку архива продолжила Д.С. Киссина. В эту пору к Лии Самуиловне стали приходить исследователи и любители творчества Ходасевича, Муни, Грифцова и др. Она охотно показывала рукописи собеседникам, каждому открывая свой «уголок» архива. Поэтому у Н. А. Богомолова скопированными оказались одни стихи, у меня другие. С удивительной щедростью и легкостью Н. А. Богомолов предложил имеющиеся у него стихи Муни. Вероятно, могли бы дополнить собрание А. Б. Устинов (он еще в 1990-х годах собирался издать сборник Муни), и Д. Б. Волчек, и А. В. Наумов, и другие исследователи, имена которых мне неизвестны.
В девяностые годы Лия Самуиловна тяжело заболела и умерла 25 апреля 1993 года, завещав свою квартиру и имущество, в том числе архив, женщине, которая ухаживала за ней во время болезни — Доре Александровне. Сослуживцы Л.С. Киссиной по журналу «Музыкальная жизнь» предлагали приобрести архив Литературному музею, ЦГАЛИ и получали ответ: денег нет.
Между тем архив Киссиных интересен не только историкам литературы, исследователям Ходасевича, Брюсовых, Муни, но и историкам культуры: в собрании хранились дневники Е. Я. Калюжной (Лия Самуиловна разрешила мне прочесть и переписать записи только двух дней — 26 и 29 марта 1916 года); дневники Л. Я. Брюсовой, письма к ней Муни с фронта, произведения письма, фотографии друзей.
По слухам, рукописи или часть их были проданы в частные коллекции. Остается надеяться, что архив разрознен, но не пропал. Когда в 70-е годы, готовя к публикации письма Ходасевича к Садовскому, я предположила, что Муни оказал влияние на творчество Ходасевича, — что нам было известно о Муни? Десяток опубликованных им стихов да названия рассказа и пьесы, неточно приведенные в очерке Ходасевича. А теперь Муни-поэт — перед нами.
Я верю, что со временем отыщется и сборник стихов, составленный Ходасевичем, и его вступительная статья, и будут, как хотел Ходасевич, изданы «Молодость» и «Легкое бремя» — одного формата, в одинаковых обложках и оформлении. Пока же мы печатаем те стихи, которые смогли собрать, чтобы не затерялось, не стерлось имя, так много значившее для Ходасевича и целого круга московских поэтов девятисотых и десятых годов XX века.
III.
Внешняя история Муниной жизни очень несложна…
В. Ходасевич
Осталось мало свидетельств о жизни Муни. Даже на вопрос, когда родился Самуил Викторович, Лия Самуиловна отвечала, что дата была выгравирована на подстаканнике, подаренном матерью ко дню рождения отца, но так этого подстаканника и не нашла.
Поэт без книг, человек без биографии, человек-миф, Муни очень постарался пройти «тенью от дыма», не оставив следа. Но некоторые документы сохранились в его студенческом деле, в частности — свидетельство о рождении.
Выдано сие свидетельство Ярославской губернии Рыбинским Раввином в том, что у Оршанского, 2-ой гильдии купца Виктора Израилева Кисина от его жены Сарры Марковны Двадцать четвертого Октября (27 Хешвана) 1885 года родился в Рыбинске сын, — которому, согласно законам Еврейской религии, наречено имя Самуил…[186]
Семья Кисиных (именно так, с одним «с», писалась тогда эта фамилия) приехала в Рыбинск в 1866 году и поселилась на улице Крестовая, в доме Эндоуровой. В то время Виктор Израилевич работал поверенным компании цепного пароходства по реке Шексне.
Река и ее многочисленные притоки создавали облик города, река давала работу жителям и радость — детворе Рыбинска. Лето и река — главные впечатления детства. Не случайно героями своей повести «На крепких местах» Муни сделал речных агентов, людей, определявших, соответствуют ли нормам «речные тяжеловозы» — все эти полулодки, тихвинки, берлины, перевозившие лес, зерно, песок; не случайно верил в «речных людей».
Во времена его детства Рыбинск оставался зеленым провинциальным городком, где единственная больница располагалась в деревянном двухэтажном доме, были две гимназии — мужская и женская, музыкально-артистический кружок и зимний театр, а также земская библиотека, основанная в память двадцатипятилетнего царствования Государя императора Александра II. С 1885 года библиотека издавала каталоги книг и журналов, получаемых ею. Электричество появилось в Рыбинске только в 1910 году, и тогда улицы осветили 110 дуговых фонарей, а в бюджете Думы особой строкой выделена статья на освещение улиц, больницы и зимнего театра, но старосте Спасской церкви, который просил провести электричество — было отказано. В 1901 году в городе проложен водопровод, но воду жители брали главным образом из колонок, а белье стирали в портомойнях, специально для этого оборудованных[187].
Мальчик рос в многодетной еврейской семье, окруженный женщинами: бабушка, мать, четыре сестры. (Как не вспомнить признание Ходасевича: «рос я, так сказать, в гинекее; с мамою, с нянею, с бабушкой, с сестрой Женей»).