от чахотки, и сам старик Остроумов, и двое их детей, переживших опасный детский возраст, – Вера и Аполлон. Вера была старше доктора на три года, Аполлон младше на три, так что они часто становились его товарищами в детских играх. Насколько, конечно, это возможно было с Остроумовыми.
Эксцентричный купец хотел, чтобы у него была личная церковь и собственный врач в любое время. Церковку о пяти маленьких куполах пристроили к правому крылу трехэтажного особняка, сооруженного из красного кирпича в готическом стиле, отчего вся постройка приобрела довольно эклектичный вид. Внутри церковь, как и весь дом, освещалась не газом, а электричеством, вырабатываемым личной станцией Остроумова, а по иконостасу так и вовсе лампочки пустили для подсветки святых, к неудовольствию благочинного Павсихакия.
А для врача он выстроил флигель в саду (с непременным водопроводом и электричеством), где юный Веня родился и вырос, да и сейчас живет.
Нет уже и отца и матери, лежит в земле старый Остроумов, погибший в ходе очередного безумного эксперимента по производству алмазов посредством пропускания сверхмощного электрического тока сквозь уголь. А наследники Остроумова, Вера и Аполлон, делят старый особняк в глухом уголке Замоскворечья. Дом с грифонами, как его местные зовут, – в честь литых фигур на столбах у ворот.
Вернее сказать, в особняке жил младший Остроумов – Аполлон, опекаемый слугами и самим Вениамином, потому что к жизни за пределами дома он был совершенно не приспособлен. Доктор Авдеев даже не был уверен, что младший Остроумов до конца замечал, что он живет один, – книги заменяли ему весь мир.
А вот Вера Федоровна как выпорхнула из гнезда в восемнадцать, отправившись в Петербург учиться на Бестужевских курсах, так с тех пор дома бывала лишь наездами. Только старый Остроумов и мог ее приструнить, пока был жив, а как умер – все, пиши пропало.
В Петербурге она умудрилась фиктивно выйти замуж для получения паспорта, чем привела в оцепенение всю провинциальную купеческую родню, а потом покатилось остроумовское колесо, как писал господин Гоголь в своем бессмертном сочинении, – сначала в Лондон, потом в Кембридж, затем в Сорбонну и опять в Кембридж. А уж потом Египет, Алжир, Конго, Гаити…
Письма, оклеенные марками так густо, что походили на чешую, приходили в тихий московский особняк из таких мест, каких и на карте-то не найдешь.
Доктор Авдеев был человеком современным и совершенно не отрицал передовой роли женщины в обществе. Читал он и «Крейцерову сонату» Толстого, и с большим сочувствием следил за деятельностью Лиги равноправия женщин, и полностью разделял их борьбу за расширение женских прав. Женщина, по его мнению, была товарищем и другом мужчины, и они должны были делить все тяготы строительства нового, лучшего мира. Медик, инженер, учитель, адвокат, чиновник, даже и военные должности – все профессии должны были покориться женщинам.
Но этнограф и антрополог? Нет, это даже для Вениамина Петровича было чересчур. Хотя, быть может, потому что это была Вера – их милая Вера, на которую он привык смотреть как на старшую сестру. Но Вера Остроумова никого не спрашивала. Она просто поступала так, как считала нужным.
Вот и сейчас – ей надо себя беречь, ведь после двух лет на Амазонке ее нервная система совсем расшатана. Те видения, а если точнее, галлюцинации, которые ее терзают, довели Веру до границы безумия. Бог знает, что она там видела, среди дикарей, в том зеленом аду, что ей пришлось пережить, через какие испытания пройти!
Вера была крайне скупа на рассказы о пережитом. Но когда Авдеев встретил ее в Париже, она была похожа на забытое воспоминание о самой себе. Он смог ее уговорить начать лечение – хотя совершенно не понимал, с чем же, черт возьми, он имеет дело, и только надеялся, что целительная сила сперва швейцарских, а затем и крымских пейзажей благотворно скажется на ее душевном состоянии. Расчеты оправдались: скука и покой зимнего Крыма немного успокоили Веру Федоровну. Безумства с цыганами и татарами – незначительный рецидив. Авдеев очень на это надеялся. Они провели в Крыму всю зиму и теперь возвращались домой, в Москву.
Всего сутки – и они будут дома, где к его услугам библиотека медицинского факультета Московского университета и опытные коллеги, которые наверняка сталкивались с подобным в своей практике.
Но ее неустойчивое поведение его беспокоило. Вера Федоровна очень походила на человека, которого изнутри терзает какое-то жгучее, неутолимое желание, и, чтобы заглушить его, он принимается за что угодно, лишь бы заглушить эту внутреннюю тягу к запретному занятию.
– Давайте пройдемся, – предложила Вера. – Я вам расскажу про монографию Кушинга. Особенности верований индейцев зуни. Очень интересно.
Доктор огляделся.
Все провинциальные вокзалы похожи друг на друга. Суета, шум, толкотня. Голуби носятся под навесами, воробьи бесстрашно скачут, выискивая себе пропитание среди мусора, брошенных билетов и шелухи от семечек.
Пассажиры первого класса прогуливаются в ожидании поезда, распространяя запах дорогих сигар и брокаровского одеколона «Цветочный», пассажиры третьего пахнут куда прозаичнее – дешевым кофе и яишницей – и смотрят на мир совсем не так благодушно. Куда-то спешит студент, надвинув картуз, орут дети, господин средних лет, по виду коммивояжер, задумчиво смотрит на пирожок, всегда готовый к его услугам и приобретенный тут же, в вокзальном буфете. На лице его отображается борение голода и опасение за свою судьбу, и даже боги не возьмутся предсказать исход сего борения.
Обходчик флегматично стучит колотушкой по колесам, и этот равномерный железный стук странным образом успокаивает, говорит: «Все идет своим чередом, поезд отправится по расписанию». Господа офицеры покуривают папироски, наблюдая за дамами. Носильщики в дурно смазанных сапогах, блистая бляхами на форменных синих блузах, волокут горы чемоданов, саквояжей, узлов и корзин. Все это видено множество раз и все же занимает многообразием и сочетанием человеческих типов.
– Пожалуй, составлю компанию.
Кряхтя, он поднялся и, подбадриваемый Верой, пошел по перрону. До отправления оставалось полчаса, отчего бы не пройтись. Кабы не проклятое кишечное расстройство, которое его настигло в пути, Авдеев бы и сам предложил пройтись. Он не любил сидеть на одном месте. Пресловутый пирожок с горохом и свиным салом, который доктор приобрел, находясь в каком-то умопомрачении, в Джанкое! Заворожила его толстая баба-продавщица, что ли?
Он еще помнил, что на обертку пирожков были употреблены старые ресторанные счета и ему достался замасленный счет на пять двадцать. Эти чертовы пять двадцать преследовали его уже вторые сутки, когда он поминутно посещал клозет. Больше всего Вениамин Петрович терзался не от телесных неудобств, а от того, что купе его было рядом с Вериным и та имела сомнительное счастье наблюдать путь страданий доктора Авдеева. Виа Долороза до клозета.
– Я сапожник без сапог, – говорил он, отпаиваясь минеральной водой на станциях. – Какой к черту «врачу, исцелися сам»! Если я вторые сутки не могу побороть элементарный понос! Простите, Вера Федоровна, за такие обороты.
– Зря вы отказались от моего средства, я бы вас мигом поставила на ноги. – Вера сочувственно подкладывала подушки и носила воду.
– Благодарю покорно. – Доктор прикладывал холодную бутылку ко лбу. – Меня сам профессор Бутаков на кафедру неврологии звал, у меня диплом с отличием. И вы предлагаете мне лечиться вашими корешками?
– Это не корешки, а отвар корня гигантской кувшинки, – обижалась Вера. – Верное средство при кишечных расстройствах. Индейцы им буквально спасаются. Знаете, сколько дряни в речной воде?
Увы, доктор не дослушал, ибо природа вновь повлекла его в постыдный побег по известному адресу. Теперь же, окончательно расставшись с иллюзиями по поводу своей компетенции и остатками подлого пирожка, он блаженно отдыхал на вокзальной скамейке, ожидая, пока их поезд перестыкуют, присоединят паровоз и они, наконец, уже двинутся домой, в Москву. Прогулка по шумному вокзалу – последнее, чего сейчас желал доктор Авдеев. Однако требовать того же от Веры Федоровны было решительно невозможно. Удержать на скамейке Cеверского вокзала особу, которая самостоятельно объездила всю Европу, прослушала курс этнографии в Кембридже, а потом два года в составе экспедиции провела в дельте реки Амазонки, не представлялось возможным.
– Знаете что, посидите лучше тут, – заявила Вера, когда они прошли немного. Она усадила его на следующую скамейку, вручила «Северский вестник». – Сердце разрывается на вас глядеть.
Доктор с благодарностью кивнул, падая на скамью. И в самом деле, он переоценил свои силы.
– Только воздержитесь, прошу, от всякого рода возбуждающих ваше воображение картин и событий, – попросил Авдеев.
– Какого рода возбуждающих? – уточнила Вера Федоровна. Она взяла со скамьи свой дорожный сак – объемистый, но удобный, какие обычно используют доктора. У Веры Федоровны в нем таилось немало чудес.
Тот самый порошок из корня кувшинки, например.
– Вы знаете. Все, что способно стимулировать ваше особое любопытство, вашу специфическую область интересов, – сказал Вениамин Петрович.
– Говорите прямо – мою тягу к смерти! – сказала Вера. – Вы, кстати, читали последнюю работу доктора Фройда? О влечениях? Очень любопытная, советую. Интересно, существует ли влечение к смерти? А если да, то как бы его назвали? Мортидо, от латинского «море» – смерть?
– Возможно, – сухо ответил доктор. – Вы же хотите, чтобы эти видения не возвращались? С тех пор как вы вернулись из экспедиции, вас так и тянет ко всякой мертвечине.
Вера покачала головой.
– Обещаю, сегодня никаких смертей, Вениамин Петрович.
Она подобрала юбку и двинулась по перрону шагом человека, отвыкшего от мостовых. Доктор Авдеев еще раз вздохнул и отпил уже теплой сельтерской.
Вера Федоровна, разумеется, сказала неправду. Но что ей оставалось? Если она хотя бы намекнет Авдееву, что ее видения возвратились, то он и ей покоя не даст и себя до корки доест. А ему нужен покой, как и всякому выздоравливающему.