Северск, как и древняя первопрестольная столица наша Москва, Рим или же Константинополь, тоже стоял на некотором количестве холмов. На одних располагались присутственные места, на другом – древний кремль, почти разобранный за ненадобностью и плотно застроенный коровниками и огородами, на следующем – дома купеческие и дворянские. А тут, стало быть, доходные дома, блошиный рынок-толкучка и прочие фавелы, как их привыкла определять Вера после своего бразильского путешествия. Трущобы.
На самой горке стояли доходные дома в четыре этажа, а вниз спускался широкий овраг, покатые склоны которого густо облепили домишки, хибары, шалаши и прочие укрывища, какие никакой человек и жильем-то не назовет. На крышах этих убогих хижин еще кое-где лежал снег.
И все это роилось и шевелилось, человеческие существа, как приснопамятные гоголевские мухи, топтались по всему этому многострадальному пространству, рождая в столкновениях все многообразие человеческих отношений. Вдали сверкала лента реки Шуйцы.
От Вшивой горки пахнуло такой смесью земных ароматов, да еще и сверх того отчаянием и безысходностью, что Вера на миг задохнулась. Отвернулась – почти с усилием – и двинулась к участку. Понятно, отчего полицейские тут располагаются: руку протяни – и вот он, предмет их занятий. Наверное, прямо к порогу волны моря человеческого сыскные дела прибивают.
Уголовная часть на Вшивой горке располагалась в старинном купеческом доме, еще времен екатерининских, в три этажа. Сюда тоже дотянулась благоустроительная длань городского головы, потому деревянный фасад сверкал каплями свежей, еще не совсем застывшей зеленой краски, у входа лежала куча песку и щебня, а мостовая была разворочена. В самом ее нутре, копаясь в каменном крошеве, хмурый мастеровой стучал железным молотком по камням.
Рядом остановился округлый, похожий на жизнерадостного колорадского жучка, господин. Несмотря на ранний час, он был уже подшофе, а может быть, только закончил ночные возлияния и, наоборот, уже успел слегка протрезветь. Щеки его розовели, взгляд был романтически устремлен в туманную даль. Господину хотелось пообщаться.
– А что, брат, сильно похорошел наш Северск при нынешнем голове-то? – обратился он к мастеровому, поглаживая атласное брюшко полосатого жилета.
Тот оперся на молот, поднял хмурый взгляд.
– Да какой, етить, похорошел? Кучу песка вона видите? Там лужа была – в прошлом годе цельная свинья утонула. Богомольцы к ней ходили, к луже-то. Местночтимая лужа была. А как губернатор приехал – лужу и засыпали. Вот и все, матерь его, благоустройство.
Господина как ветром сдуло.
– Уголовная здесь? – коротко спросила Вера, чтя трудовую скорбь по легендарной луже.
Мастеровой неопределенно махнул рукой, и Вера ловко пробежала по доскам, проложенным поперек канав. Маневр городского головы был очевиден: чтобы облагородить Вшивую горку, требовались силы нечеловеческие, и потому он просто перерыл все в округе, чтобы затруднить губернаторские перемещения в заданном направлении и заодно продемонстрировать рвение к благоустройству. Голова был голова, что уж говорить.
Вера прошла сквозь скрипящие сени, миновала городового, который тряс за шиворот какого-то тщедушного гимназиста, и встала посреди зала.
– Где я могу найти господина Ремезова? Из сыскного.
– А вы по какому к нему делу? – поднял глаза ближний чиновник за столом в вольготно расстегнутом кителе защитного цвета. Он макнул стальное перо в пузатую мальцевскую чернильницу прессованного стекла и флегматично ожидал ответа.
– Касательно вчерашнего убийства. – Вера вспомнила, что она барыня, и несколько картинно приложила платок к носу. – На вокзале. Имею новые свидетельства и показания.
Гимназистик в руках у городового выпучил глаза, но тут же обмяк, потому что его тряхнули так, что зубы клацнули.
– Долго ты еще, Шеншин, будешь барагозить? – спросил городовой сурово, и гимназист забормотал, что прямо вот сейчас полностью все осознал и прекратил.
– То-то же!
– Дай ты ему метлу, пусть хоть вход почистит, а то ж засрано все, – посоветовал чиновник. – Извините, мадам, за выражения, тут у нас полиция, не Смольный.
Вера махнула платочком, показывая, что в силах пережить такие слова, и чиновник указал ей в сторону облупленной синей двери. Дело обычное – в таких городках сыскная и полицейская части располагаются вместе, в одном здании, для экономии места и средств. По узкому темному коридору она добралась до комнатки, которую грустно освещало солнце сквозь пыльное окошко размером с газетный лист и два тусклых газовых рожка на стене.
Старший следователь Платон Сергеич Ремезов был в цивильном, удручен и порядочно небрит. Левой рукой он чесал щеку, поросшую жесткой черной щетиной, а в правой держал бутерброд с черным хлебом и тремя крохотными рыбками, каких на Черноморском побережье именуют хамсой. Вера вошла в тот момент, когда он отправлял их в рот – как ненасытный Полифем спутников неугомонного царя Итаки.
При появлении Веры он поперхнулся, торопливо отхлебнул чай. Отвернул голову, утерся, тяжело выдохнул.
– Простите великодушно, госпожа…
– Остроумова. Вера Федоровна. Я проездом в Северске.
– Не ждал визита дамы. Чем обязан? – следователь окинул ее быстрым взглядом человека, привыкшего составлять словесные портреты.
Вера Федоровна Остроумова, роста выше среднего, волосы темные, глаза серые, лицо скорее округлое, подвижное, нос прямой, средних размеров. Сложена… хм… весьма пропорционально в нужных местах. Корсета на гостье он не заметил. Приезжая. Сразу видно.
Одета в темно-зеленый дорожный английский жакет, юбка прямая того же цвета, коротковата – до щиколоток, а в руках смелая для Северска крохотная шляпка с вуалеткой и небольшой матерчатый саквояж, много повидавший, но еще крепкий. Мещанка или обедневшая дворянка… подумал было Ремезов, но белоснежная рубашка со сложной вышивкой и высоким воротом его сбила с толку. Дорогая рубашка. А вот руки при этом у госпожи Остроумовой не барские – длинные сильные пальцы, неухоженные ногти, темная грубоватая кожа.
На лице тоже загар – в прошлом сильный, но уже постепенно уходящий. Черт знает что такое. Учительница, из благородных?
Дама держалась спокойно. Уверенно, уточнил Платон Сергеич, и это как раз и сбивало тонкое чутье следователя. Обычно к нему люди приходили в расстроенных чувствах, а тут совершенная безмятежность – словно они в гостиной разговор ведут за чашкой чая или на гулянии в городском саду встретились.
У Ремезова не слишком варила голова и, признаться, во рту с самого утра маковой росинки не было. В нос как ваты шомполом набили, а грудь тисками сдавило. Сегодня, когда он в присутствие прибыл, вид у него был такой, что сослуживцы сначала потешались – где, дескать, Платон Сергеевич вчера так накеросинился, а потом начали его отправлять домой. Сердобольный Епифанцев собрался уже позвать доктора Рагина, но тут Ремезов замахал руками – мол, он еще живой, а Рагин только трупы и горазд резать.
Самое обидное, что Платон Сергеевич и капли в рот не брал, уж лет пять как, но вот обычно в мае такое на него накатывало – и до середины июня следователь маялся, как невинная душа в аду.
– Так чем обязан? – не слишком любезно повторил он. Бутерброд с хамсой манил. А еще сильнее – кушетка в соседней комнате, куда Ремезов планировал переместиться, как только разберется с бумагами. И тут вот такое явление со шляпкой.
Не баловали его дамы визитами. Он опустил голову к бумагам, заскрипел пером, давая понять, что занят.
Хамса пахла резко, свежо, в голове шумело, будто к порогу комнаты подступало Черное море. Как там у Тютчева? «И море, и буря качали мой челн», «Сады-лавиринфы»… Чушь какая, какие еще лавиринфы, откуда это вообще…
Вера посмотрела на него с сочувствием, взяла стул у стены и переставила к столу. Следователь поднял глаза. Заинтересовался. Стул этот был железный и весил пуда два, отлит давно, в честь юбилея прошлого городничего – так сказать, оригинальный подарок местного купечества, – и всегда служил предметом шуток для Ремезова. Неприятным просителям он всегда предлагал подвинуть стульчик ближе и присаживаться.
– Гляжу, плохо вам?
Она перегнулась, взяла стакан с недопитым чаем – следователь дернулся, но в висках так заломило, что он аж прилег грудью на стол.
– Погодите немного…
В голове стучало и ломило, стена, оклеенная полосатыми зелеными обоями, пошла белыми пятнами, Ремезов порывисто задышал. Помру вот на работе, подумалось ему. И хамсы даже не поем. Еще и чай унесли. Тоска.
Дама меж тем вышла, а затем вернулась.
– Пейте. До дна.
Ремезов сосредоточил взгляд. В стакане кружилась мутная быстрая взвесь бледных чаинок, между которыми медленно вращались сухие ломкие кусочки чего-то, что следователь определил как цукаты. Пахло чаем и еще каким-то перечным, нездешним запахом.
– Не боитесь, Платон Сергеевич, я вас не отравлю.
Ересь какая-то. Травки. Что за чушь? Разумеется, не отравит – кто б додумался травить следователя посреди присутствия.
Ремезов пробормотал, что вовсе и не боится, и пригубил. Пахло чаем и слегка какими-то незнакомыми цветами. Вкус был своеобразный – томно-болотный, как бы определил Ремезов. Он поймал один из цукатов, раскусил и закашлялся. Горечь обожгла рот.
– Гадость какая! – Он сплюнул в платок и выбросил. Что за мерзость! И с чего он позволил хозяйничать здесь этой…
Он с изумлением понял, что боль в висках растворилась. Ясно стало в голове, прозрачно и светло, как в деревенской избе на Чистый четверг. И в носу посвежело и грудь уж не давит. В глазах аж защипало. Следователь распрямился, вдохнул полной грудью и еще раз взглянул на гостью глазами, омытыми неожиданной слезой благодарности. Которую, впрочем, он тут же смахнул двумя пальцами от переносицы, потому как не велит «Инструкция чинам сыскных отделений» слезы лить при посетителях.
– Ну что, легче вам, Платон Сергеевич?
– Значительно. – Следователь наконец смог разглядеть посетительницу. Ну никак он не мог угадать, что ее привело к нему. – Что это?