Он кивнул на стакан. Внутри у него все как-то даже искрилось, как после шампанского. Посетительница сразу сделалась ему симпатична, он закинул бутерброд с хамсой в ящик стола и приготовился внимать.
– Это сушеный помет игуаны и печень ягуара… шутка, шутка. – Вера Федоровна замахала шляпкой, глядя, как следователь побагровел. – Это гелиотроп элегантум и цеструм чилийский. Отменное средство южноамериканских туземцев. Помогает при болезнях дыхания и оказывает общеукрепляющее действие. У вас же это ваше недомогание каждый раз в это время?
Ремезов кивнул. Он, признаться, растерялся – с подобным поведением ему еще не приходилось сталкиваться. Вера Федоровна была одета респектабельно, даже богато – глаз у Ремезова был наметан, он оценил и удобный крой дорожного платья, которое совсем не стесняло движений, и вышивку на рубашке, и высокие ботинки со шнуровкой. Но слишком уж сверкали серые глаза, и двигалась она так, словно привыкла совсем к другой одежде. В движениях резка, в поступках быстра и самостоятельна. И не замужем – кольца на пальце нет. Стало быть, с кем-то прибыла в город.
– Так вот, это у вас сенная лихорадка, она же лихоманка, как в народе говорят, – продолжала Вера Федоровна. Голос у нее был низкий, бархатистый. Богатый голос. – Неужто вам не говорили? Цветет тут какой-нибудь цветок, который вы не выносите.
– Да я весь этот город не выношу… – Следователь вздохнул. – Верите, я всех наших эскулапов обошел! У самого Малютина был! В Киев ездил! Все руками разводят – нет, мол, причин, здоров как бык. А что до лихорадки – сказали на улицу не выходить, дышать через платок. Как будто я могу, как барышня, с платком по городу бегать. Надо мной весь Северск потешаться будет. Так что сердечно вам благодарен, вот от всего сердца благодарен за такую микстуру, Вера Федоровна.
– Я вам оставлю отвар, пейте утром по две ложки, – улыбнулась Вера.
Ремезов обрадовался как ребенок – шутка ли, пять лет мучается, как прибыл в Северск. И только вот госпожа Остроумова его избавила от этой напасти. Так что он готов, готов от всего сердца помочь ей в ее деле, если это будет в его силах.
– По правде сказать, у меня несколько необычная просьба. – Вера задумчиво вертела в руках небольшую книжечку в зеленом сафьяновом переплете. – Касательно вчерашнего убийства на вокзале. Нельзя ли мне взглянуть на тело погибшей?
– Так… – Ремезов растерялся еще больше. И чтобы потянуть паузу, вытянул портсигар, достал папироску. Вера бросила быстрый взгляд на него, и на мгновение следователю показалось, что она тянется попросить у него папироску, но он тут же отмел эту мысль. Кажется, она не из таких. А из каких? Что за птица залетела в прокуренную комнатушку сыскного отделения города Северска, где уже пятый год томится Платон Ремезов, усланный в этот заштатный Можай за слишком длинный язык и собственное мнение, расходящееся с начальственным?
– А чем, собственно, вызван такой необычный интерес?
Вера сжала книжечку и подалась вперед. На лице ее вдруг проступило выражение хищное и до того причудливое, что Ремезова мороз пробил.
– Понимаете, я ученая, – сказала она. – Я антрополог.
– А чем, простите, занимаются антропологи? – Ремезов окутался дымом, резкий вкус табака немного отрезвил его.
– Изучают быт и верования разных народов, туземных чаще всего. Но я занимаюсь антропологией смерти.
Ремезов закашлялся. И снова его накрыло то необычное, искрящееся чувство, и к нему примешивается страх – как будто с ледяной горы вниз следователь летит, а гора высокая, выше тех, что на льду Шуйцы на святки сколачивают и елками обсаживают. Далеко лететь, конца не видно.
– Однако выбрали вы себе занятие… – выдохнул он. – Где же такому учат?
– Положим, в Оксфорде. Так вот, так уж вышло, что я была свидетелем вчерашней трагедии на вокзале. Когда застрелили Олю Мещерскую.
Ремезов поморщился. Скверное дело. Не потому что темное – тут как раз ясно все, убийца пойман с поличным, сидит в камере, зубами, вон, клацает и в одну точку смотрит. Эх, а ведь боевой офицер, и поди ж ты, накрыло как бедолагу. И не потому что Оля Мещерская – дочка Виктора Мещерского, главы северского отделения Южнорусского промышленного банка. А потому что ползут пересуды от таких дел по городу, и грязь липнет к людям, и мерзко все это. Не должны шестнадцатилетние девочки путаться с офицерами вдвое себя старше и уж так умирать точно не должны.
– Это, значит, для вас интересный случай? – хрипло спросил Платон Сергеевич. – Там, в холодной, совсем девочка лежит. Ей бы жить и жить, замуж выйти, детей рожать, мужа радовать. А ее сейчас наш Рагин рассматривает, как этот ваш… препарат в анатомическом музее. Нечего вам там делать, Вера Федоровна. За лекарство спасибо, но, увы, никак вас к телу пустить не могу.
– Я потому и пришла, – серьезно сказала Вера. – Оля нехорошо умерла. Неправильно.
Ремезов резко затушил сигарету, закашлялся, отпил лекарственный чай. Хотел сплюнуть, но сдержался.
– Как будто можно правильно! – возмутился он. – Вы меня извините, но раз уж разговор повернул в такие материи, то я начистоту буду. Вы себе выбрали очень странный предмет для увлечения, а я, знаете, повидал смерть. Очень даже повидал.
Взгляд у него стал жесткий.
– Я, знаете, и в переделках в Ляоляне, и при Шахэ побывал. Холм одного дерева – не слышали, Вера Федоровна? А на этом чертовом холме все друзья полковые у меня полегли, прежде чем мы его взяли. А на черта, спрашивается? Чтобы потом японцам отдать? Так вот я здесь сижу не для того, чтобы ваше праздное любопытство удовлетворять, и девочка эта – вовсе вам не игрушка для развлечения. Антрополог… – с горькой усмешкой повторил он. И еще раз отхлебнул чайку – по телу прямо мурашки побежали, и мысль у следователя тоже куда-то побежала, и внимание его потекло куда-то в сторону соседней комнатки, где кушетка.
К его удивлению, Остроумова не стала спорить.
– Понимаю, Платон Сергеевич, – сказала она. – Что ж, спасибо за уделенное время, не смею вас задерживать. У вас дела важные, куда уж нам.
– Вера Федоровна, прошу вас, не обижайтесь, – на Ремезова накатила сентиментальность – как будто он рюмки две уж выпил и с отвычки захмелел. Давно такого не было – вот уже и войну вспомнил.
Остроумова улыбнулась и встала. А высокая какая, изумился Ремезов, выше него будет!
– Всего доброго, Платон Сергеевич. – Она вернула стул на место у стены и вышла. И в то же время следователя потянуло на кушетку, да с такой силой, что он едва доплелся до спального места и забылся сном небритого младенца.
Глава четвертая
Алым и лиловым цветет лиана тимбо и дарит она покой сердцам, а если переусердствовать с дозировкой, то и вечный.
Если же к отвару гелиотропа и цеструма чилийского добавить в умеренном количестве растертые цветки лианы тимбо ботикарио, которую европейские ботаники называют Dahlstedtia pinnata, то возникнет не только лечебный, но и седативный эффект. Сперва сила гелиотропа и цеструма будет разгонять сердце и прояснять разум, потому что оба этих растения принадлежат к горячим и усиливают теплую сторону человеческого тела. А потом прохладное дыхание цветов тимбо окутает человека и он погрузится в целебный сон. Долгий и продолжительный.
Вера спокойно прошла через зал – суеты и шума и без нее хватало, потому как на съезжую как раз доставили компанию крепко повздоривших извозчиков. Один из них, в фирменном синем кафтане, густобородый и крепко сбитый, помоложе, наседал на другого – тощего, с бородкой клинышком и мелкими поросячьими глазами, уж ветхого годами. Одет второй был не в пример хуже первого и по всему проходил по разряду ванек – захудалых мужичков, которые приезжают в город из окрестных деревень и ютятся на постоялых извозчичьих дворах, где спят по десять человек в одной комнате вповалку, едят одну луковицу на троих и кулаком закусывают, а на промысел выезжают ранним утром или ближе к полуночи, чтоб не гневить городовых и горожан худыми лошадьми и дрянною упряжью. Кой его черт погнал посреди бела дня на заработок – поди разбери. Из шума и склоки, которая продолжалась в участке, было ясно, что ванька в нарушение всяческих негласных правил перехватил дорогого клиента у городского извозчика, а тот, значит, обиды не стерпел и нанес ему оскорбление действием. Каковой след действия расплывался под глазом ваньки-старичка. Тот, в свою очередь, призывал в свидетели Матерь Божию Заступницу и господина пристава, выставлял бородку, щерил мелкие зубы и мелко плевался во все стороны.
Через присутствие можно было караван провести – никто б и глазом не моргнул.
Вера миновала свару, подхватила в углу развесистый цикас в горшке – его она приметила при входе. Пригнулась, вошла в двери. За ними обнаружилась узкая каморка, где переодевались двое городовых. При виде дамы с вечнозеленым веником они замерли – в кальсонах и со штанами в руках.
– Рагин где? – коротко спросила Вера, нависая над ближним полицейским и покачивая перистыми листьями. Городовой – белобрысый мужичок, такой белый, будто его в известковом растворе вымочили, – заморгал белыми ресницами, выпучил прозрачные до пустоты глаза.
– Да как обычно, ваше… барыня.
– Посылка ему, – сказала Вера нетерпеливо, – цветочный салон мадам Эпитэффи. Для освежения воздуха. Саговник поникающий. Там – это где?
– Так по коридору до конца и направо, – оживился второй городовой, упираясь ногой в штанину.
Вера удалилась, оставив их в смятении.
До конца и направо – там была лестница вниз, в подвал.
В обители доктора Рагина было холодно. Свет проникал через узкие окна цокольного этажа, кирпичные стены, небрежно заштукатуренные, покрывал тонкий, как смертный пот, конденсат. Вера выдохнула облачко пара и невольно начала думать, где тут в стенах устроены ледники и откуда они загружают лед – должно быть, с Шуйцы зимой.
Доктора не было, дверь в соседнюю комнатушку была приотворена, оттуда доносился звон склянок, но все внимание Веры приковало тело под простыней. Она поставила горшок на стол. Подняла простыню.