Оля Мещерская – белая, почти фарфоровая, прозрачная! Еще красивей, чем тогда, на вокзале. Вера наклонилась над телом. Внимательно рассмотрела лицо, нос, тронула рукой в перчатке бледные губы, осмотрела слизистые губ, не упуская мелких темных точек кровоизлияний, провела ладонью над грудью, животом, почти касаясь его подушечками пальцев.
Она не в первый раз видела мертвое тело, но каждый раз поражалась, как меняется человек – даже самые вульгарные и опустившиеся люди, умерев, обретают подобие благородства. В оставленном теле есть величие опустевшего храма.
Оля была рядом, совсем недалеко, за той гранью, которая не видима живыми, но явно ими ощущается.
Вера задумалась, заколебалась. Потом все же достала из кармана небольшие ножнички и срезала прядь темных волос.
– Исключительной красоты девушка, – раздался голос позади.
Вера обернулась, рука ее дрогнула, и она голым запястьем прикоснулась к мертвому телу. Набросила простыню и стремительно отошла от стола. Тоска захлестнула ее, такая тоска, что, будь она водой, ни за что не выплыть, не выгрести.
Она потянулась взглядом к бледному окну под потолком, вдохнула воздух, пропитанный запахами эфира, сулемы и спирта. Да, спирта особенно.
Если Ремезов был трезвенник и безвинно мучился от сенной лихорадки, то доктор Рагин был мертвецки пьян и этим, очевидно, наслаждался. Довольно молодой, среднего роста мужчина в халате поверх костюма стоял в дверях той самой каморки. Если он тут с утра рядом с телом, подумала Вера, то неудивительно. От стола, накрытого простыней, шел холод, который гнал по ее спине мурашки.
– Да вы не стесняйтесь, милое видение, не стесняйтесь. – Доктор помахал колбой, в которой, очевидно, плескалась сорокаградусная аква вита. – Говорил мне брат Келлер не соединять кокаин с алкоголем, да теперь уж, видать, поздно.
Он разлил содержимое колбы по пробиркам, гнездящимся в приборной стойке. Ноги у него уже в пляс шли, а рука была твердая. Подумал, начал возиться с пузырьками темного стекла, отколупывать ногтем плотно притертые крышки.
– Вам не предлагаю, дорогой призрак, вы же… как же там… дыша духами и туманами… а не сивушными маслами.
– Доктор, вы осматривали тело?
– Ну разумеется, это же моя обязанность. – Доктор откупорил склянку, и до Веры долетел яркий запах лимонного эфирного масла. – М-м-м… профессиональная…
По какой причине полицейский врач себе позволяет пить в покойницкой, Вере было решительно все равно – жизнь человеческая есть юдоль печали, и причин нализаться до положения риз у человека может быть великое множество. Ей ли не знать – за карточным столом вечерами у папеньки люди не то что состояния, ума порой лишались. Однако же сможет ли доктор Рагин подтвердить ее наблюдения?
– Тогда вы заметили, что Ольга не была девушкой? – нетерпеливо спросила Вера. Едва ли сюда ворвутся городовые со штанами наперевес, в броне сермяжной, но все же стоило поторопиться.
– Помилуйте, это и без осмотра было ясно. – Доктор капнул в первую пробирку пару капель из пузырька, посмотрел на просвет, поболтал скальпелем. Отпил. – М-м-м. Стоит добавить веточку повилики… Туманны ваши лики, протяжны ваши крики…
– Доктор, да вы поэт, – она подошла ближе. Только дурных символистских стихов возле мертвого тела не хватало. Так и есть, налился как клюковка, поняла Вера, был Иван, а стал болван.
– Прошу вас, соберитесь. Про Олю Мещерскую расскажите. Что вы выяснили при осмотре?
– Господи боже, ну вам-то там зачем это? – доктор указал дрожащим пальцем наверх. – Ну конечно она не была девушкой! Как же мне не знать, когда мы с Оленькой вместе… целых две недели…
Рагин сел на стул, нечетким движением поставил пробирку в стойку и поведал Вере историю яркой и быстрой любви, которая случилась у него с Олей Мещерской на нынешние святки. Мороз, солнце, санки, горки, искрящийся мех шубки, поцелуи обветренных губ, и ее легкость, легкость необыкновенная, и взгляд, сводящий с ума, и заря, визжащая о любви, и все ее юное презрение, и чуть заметное дрожанье руки…
Она бросила его в конце января, и с тех пор Рагин покоя себе не находил.
– И офицер этот… какой офицер… откуда офицер? Что за фамилия такая – Семенов? – изумленно спросил он. – Чушь какая-то, а не фамилия. Ладно бы Шеншин, я бы понял.
Он растер кулаком висок, поднял сухие воспаленные глаза на Веру.
– А вы настырный призрак.
– Не представляете насколько. А следы употребления кокаина вы тоже обнаружили? Кровоизлияния слизистой? Раздражение носоглотки?
– Господи, что за скучное видение, – сказал Рагин. – Разве это важно, когда она – там?!
Он указал в сторону стола, задел стойку и чуть не опрокинул все пробирки. Вера легко переступила ботинками, отходя назад. Сочувственно поглядела на доктора. Большего от него добиться было невозможно. Рагину бы поспать. Пора исчезать, как и должен это делать любой добропорядочный призрак.
Она вышла не прощаясь.
Городовых в каморке уже не было, и Остроумова покинула сыскную часть никем не замеченная, потому как спор между извозчиками все еще продолжался и настырный дедок призывал теперь в свидетели Господа Бога и портрет государя императора на стене.
Стоило пройтись, подумать, и она спустилась мимо Вшивой горки к набережной Шуйцы. Вид там был совершенно пасторальный. На том берегу расстилались тучные, как сказал бы старинный писатель, луга, где паслись многочисленные стада, среди которых бродили пастухи. И вероятно, пели свои унылые простые песни. Вера отсюда не слышала. За лугами вставал златоглавый Знаменский монастырь, а за ним синели у горизонта Чичиковы холмы.
Внизу по желтым пескам текла Шуйца, волнуемая легкими веслами рыбачьих лодок или грузными стругами, везущими зерно, дабы оделить алчный Северск хлебом. Утоптанная дорога вилась на высоком берегу, а вниз, к воде, сбегали быстрые тропинки. Козы провожали Веру ленивыми взглядами дьявольских желтых глаз, когда она спустилась к реке, присела на бревнышко и принялась прутиком чертить на влажном песке. Следовало уложить в голове все, что она узнала.
В дневнике Оли о докторе Рагине ни слова – или это была совсем уж незначительная интрижка для нее, или имелись еще такие же книжечки в сафьяновых переплетах. Начиная с прошлого лета, с того самого рокового времени, когда Оля Мещерская накрыла лицо платком, подставляя губы поцелуям господина Малютина, с тех самых пор в ее дневнике было много заметок о любовных победах (которые больше походили на ее жертвы), но все они были под литерами. Приказчик Н. Гимназист Ш. Корнет К. Был там и поручик С. Но доктора Р. не было.
Еще Веру занимал кокаин. У Оли Мещерской, разумеется, были деньги, однако пойти в аптеку и купить бодрящую продукцию немецкой фирмы «Марк» она не могла. Нет, конечно немыслимо. Город маленький, родители у нее – люди известные, и, конечно же, до них мигом донесут о запретных пристрастиях дочери. Да и аптекарь бы не продал.
Эрго – кто-то покупал ей кокаин и это был не доктор Рагин (что логично), потому что он наверняка использовал бы это как повод продолжить отношения. А Ольга между тем порвала с ним еще в январе, когда повстречала Семенова. Первые записи о нем датированы концом января. Встреча на катке. Оля с подружками и классной дамой, суббота, вечер. А там офицер Семенов. Летел быстро, как пуля, и лед разлетался под коньками.
Как пуля. Семенов ей и покупал? Или был кто-то еще? Только ли безумие легкомысленной молодости здесь или что-то еще? Зачем Оля так поступила, для чего играла со смертью? Не потому ли, что на самом деле умерла прошлым летом?
– Кто покупал Оле Мещерской кокаин? – повторила Вера, подхватывая прутиком солому, принесенную волной. – И почему все-таки Семенов ее застрелил? Из ревности? Что за глупый, нелепый поступок.
Разумеется, Вера Федоровна уже была в тех летах, когда понимаешь, что людям свойственно поступать нерационально и чаще всего во вред себе. Все, что погибелью грозит для сердца смертного, таит неизъяснимы наслаждения. Мало ли молоденьких дурочек гибнет по своей вине?
Кончают с собой офицеры и их любовницы, чиновники по особым поручениям и простые регистраторы, разорившиеся дворяне, промотавшиеся купцы, телеграфисты и машинистки, крестьяне и священники, гимназисты и гимназистки. Глотают крысиный яд, стреляются, прыгают с моста, вешаются. Смерть широкими шагами гуляет по стране, и кого можно удивить обычной любовной драмой? Ремезов прав. Но что странного в этом деле, мимо чего она не может пройти?
Дневник Оли Мещерской.
Это был путь девушки, которая с прошлого лета погружалась в ад и отчаяние все глубже – так глубоко, что в конце концов не выплыла.
«Оба – и убийца, и жертва, – ведут себя странно, – подумала Вера. – За жертву говорит дневник, по следам которого надо пройти, а с убийцей все-таки надо поговорить».
– Вероятно, придется вернуться к господину Ремезову и выложить карты, – вздохнула Вера. – Но сначала обед. И покупки. Интересно, как там Веня?
Над водой проплыло сочувственное мычание. Мимо в лодке двигалась корова, колебля на лоне залива лиловые тени берез.
Вера поднялась на высокий берег, посмотрела, как нежно зыблется жемчужная гладь Шуйцы под апрельским ветерком и вдаль по ней плывет рыжее парнокопытное.
На воде плясали блики, изменчивая сеть ярких осколков света, разбитых игрой волн. «Мы принимаем жизнь, как эту игру света, – подумалось Вере, – считаем эти блики реальностью, а они лишь танец света на шелковой плоти воды. Наш разум – радужная пленка на поверхности. Подлинная реальность глубока и неизмерима, мы ощущаем ее изгибы, но не ведаем, какими изменениями она порождена. Что за темные чудовищные тела движутся там, в глубине, двигая упругие пласты воды, мы не ведаем, но вот возникает рябь на поверхности – и мы говорим: эпидемия, война, революция. Убийство, наконец».
Вера помахала, и проезжающий мимо извозчик принял ближе, поравнялся с ней.
– В «Гранд»… – сказала она, усевшись. Задумалась, поглядела на широкую мужичью спину. Здоров был детина, мощная шея поросла рыжеватым волосом, жестким на вид и похожим на лошадиный. На шее у извозчика сидела муха, изворачиваясь и потирая лапками, будто радуясь удачной сделке, и суетливые ее движения навели Веру на другую мысль.