– А свези меня, сперва, братец, на толкучий рынок, есть у вас тут такой?
– Как не быть, есть, – проворчал извозчик, хлопнул вожжами и тронул с места лошадь. Ехал он осторожно, даже бережно, отметила Вера – берег и упряжь, и лошадь, хотя вид у него был вполне исправный – и пролетка, и фирменный кафтан, и картуз новый, сразу видно, не голь перекатная.
– А скажи, дружок, как тебя зовут?
– Тимофей, барыня, – пробурчал извозчик. Мимо – вспять – потекла Шуйца, медленно проматывая облака, гусей и радостные ветлы над водой, веющие на ветру светлой зеленью. Березки на том берегу махали руками, как девки в сарафанах.
– А по батюшке?
Извозчик даже обернулся, уставил на Веру удивленный серый с прозеленью глаз.
– Андреич.
– Скажи, Тимофей Андреич, где тут трактиры для вашего брата?
– Трактиры… – задумался извозчик, почесал бороду и начал излагать. Хорошая барыня, обходительная, да и день хорош – чего ж языком не почесать?
Доктор Авдеев между тем заполнил свой медицинский саквояж под завязку в местной аптеке Келлера, заглянул в Коннозаводческое собрание, где ему сообщил консьерж с сонными глазами, что для вступления в клуб, естественно, требуется рекомендация, но если он желает, то после шести у них ресторан открыт для всей приличной публики, и доктор Малютин всегда в шесть с половиной ужинает.
До вечера времени было еще более чем достаточно, поэтому Авдеев направился в «Гранд» передохнуть, а если повезет, так и повидаться с Верой.
Он переоделся, сменил дорожную парижскую куртку на светлый серый пиджак, немного легкий по московской погоде, но для Северска в конце апреля в самый раз – днем уже припекало, и небо начинало выцветать, обещая к середине июня невыносимую жару. Доктор искренне надеялся, что они к этому времени уже будут в родном Замоскворечье – и лично он – в тенистой прохладе своего флигеля, скрытого от основного дома за густым яблоневым садом, насаженным еще дедом, Мардарием Остроумовым, и вошедшим сейчас в самую силу. Там росли «антоновка», «штрифель полосатый», «царский шип», «пепин литовский», «ранет», «заячья пипка» и еще сортов двадцать, Авдееву неведомых. Осенью по крыше так лупили яблоки, что доктор иногда заснуть не мог. Но все равно – хорошо у него во флигеле!
«Хорошо там, где нас нет», – мрачно подумал он, спускаясь вниз. В курительной комнате стоял чад, хоть топор вешай, в углу два господина яростно спорили о деле Бейлиса, и доктор переместился во входную залу, где попросил чаю и уселся в кресле со стопкой газет.
Краткий миг покоя, золотой слиток дня, вложенный ему в руки, – серый лист газеты, пахнущий свежей краской, – звон мухи под потолком, которая билась в хрустальные электрические люстры, тишина и покой. Хоть немного покоя, пока Вениамин Петрович не прочел известие, что похороны Ольги Мещерской пройдут завтра на Первом городском кладбище, отпевание состоится в церкви Варвары Великомученицы. Тут он свернул газету, прицелился и пришлепнул муху, которая, себе на беду, присела на столик рядом.
Никакого покоя в этом городе.
Так он и сидел, делая выписки из четвертого номера прошлогоднего выпуска «Вестника психологии, криминальной антропологии и педологии», который захватил с собой в дорогу из Москвы. Наконец руки дошли. Когда он дошел до опытов по внушаемости и гипнотических приборов Артура Шожжеки, в залу вошла Вера. Следом ввалился швейцар с двумя большими узлами, набитыми каким-то тряпьем, и пирамидой коробок. Самая объемная была, очевидно, шляпной, и доктор приободрился: если Вера решила пройтись по магазинам, все не так плохо, это здоровый инстинкт всякой разумной женщины, особенно если она не стеснена в средствах.
Однако на кой черт ей понадобилось тряпье?
– Очень хорошо, что вы здесь, – Вера сняла перчатки, перевела дух. Поймала коридорного и указала на вещи. – Снесите это в мой номер, будьте любезны.
Присела на диванчик.
– Я побывала в уголовном, повидала жертву, пообщалась с местным полицейским врачом – о, там такая трагедия, Вениамин Петрович, я вам потом расскажу. Познакомилась со следователем по уголовным делам. Там, кажется, тоже трагедия или серьезно расшатанные нервы. Вам не кажется, что многовато трагедий для такого сонного городка?
Авдеев неопределенно пожал плечами. Не корми фобию, не подпитывай иллюзий, не позволяй больному развивать и строить его воображаемый мир.
– Осмотрела тело. Девушка употребляла кокаин.
– Обычное дело, – сказал доктор, потому что молчать уже было неприлично. – Его же сейчас даже в зубной порошок добавляют. Я сам выписывал лет пять назад вам лекарство от головной боли, помнится, с кокаином. Разумеется, если переусердствовать, то кокаин может быть токсичен, как и любое вещество.
– Кока принадлежала Великому Инке, кока есть тело мамы Коки, дар богов людям, – сказала Вера. – Если бы я знала про ваше лекарство, конечно же, не стала бы принимать. Дар без благодарности становится ядом.
– Что поделать, – развел руками доктор. – В другой раз заварю вам дубовой коры, она же вас не оскорбит?
– Никоим образом. – Вера постучала по столу и выжидательно посмотрела на него быстрыми серыми глазами. – А вы что-нибудь узнали?
– Ничем не порадую, – вздохнул доктор. – Малютин будет в клубе только вечером. Тогда я с ним и сведу знакомство, раз уж вам так хочется. И вот еще…
Он протянул газету, указав на известие о похоронах.
– Хорошо, что успела, – сказала Вера. – Тогда я пойду отдохну, а вас, Венечка, ждет Малютин.
– А что, собственно, я должен узнать?
Вера пожала плечами.
– Все. Есть ли у него кабинет с приемом пациентов, или он семейный доктор, факты из его практики, какие-то байки, заодно попросите совета – скажите, что у вашей пациентки обострение. Как раз из-за того, что она стала свидетельницей убийства Оли Мещерской. Оцените его эмоциональное состояние и реакцию, как будто вы допрашиваете очень хитрого больного, который хочет скрыть симптомы, симулирует здоровье и намерен досрочно выписаться. Все же он близкий друг Мещерского и человек, растливший его дочь. Только не подавайте виду, что вы это знаете! Сыграйте молодого специалиста, который консультируется у профессора, ему должно это польстить. Статусные мужчины любят, когда им оказывают почести. Все мужчины это любят.
Доктор Авдеев оскорбился и немедленно заметил, что он совсем не таков и ему как раз органически близки идеалы демократические, и профессиональное товарищество, а вовсе не иерархия – вот что соединяет всех врачей, и очень нелепо ставить его в подобное унизительное положение, заставляя играть роль начинающего врача, в то время как его сам профессор Бутаков…
Тут он замолчал и поджал губы, глядя, как веселится Вера. Не выдержал и сам улыбнулся.
– Сдаюсь! – поднял он руки.
– Вот и славно. – Вера поднялась, шелестя юбками. – Увидимся за чаем.
Глава пятая
Некоторые помнят себя с двух лет, некоторые с трех, большинство с четырех. Вера помнила, как прожила несколько жизней. Первая – самая радостная, размытая, но безотчетно счастливая, длилась от рождения до трех лет. Там были старенькая нянюшка Агафья и мама.
Кормилиц мама не брала, хотя Федор Остроумов мог хоть целую деревню белокурых крестьянок нанять для этой цели – отчего-то в народе считалось, что у блондинок молоко полезнее.
Весь мир тогда заключался в ее детской, и все, что наполняло Веру тогда, было озарено светом этого тихого счастья. Все, что они делали тогда, было хорошо – гуляли по двору, кормили смешных пестрых голенастых кур, подавали странникам и странницам, заполнявшим в воскресные дни остроумовский двор.
Во второй жизни появились отец, книги и числа. Папа был большой, борода у него была колючая и уже с сединой (он был старше мамы). От него пахло кислым табаком и железом – в те дни он как раз заканчивал строить корпуса новой остроумовской фабрики и сутками пропадал на стройке.
Книги были самые разные – уж на них отец не скупился: детская была завалена книжками «Товарищества Вольфа», самыми разными – и сказками Гауфа и Андерсена, и классикой вроде «Робинзона Крузо», и современными, такими как «Принц и нищий» или «Хижина дяди Тома», и историческими романами Вальтера Скотта, и детскими журналами – сколько для альбомов она вырезала картинок из «Задушевного слова», «Детского чтения» или «Родника»!
А числа стали первым образом бесконечности, который ее пленил. Вера до сих пор помнила холодный, до мурашек, восторг, который ее охватил, когда она поняла, что числа способны увеличиваться и что конца этой череде чисел нет и быть не может. Какое же было счастье – исписывать листы в альбоме бесконечной вереницей чисел, покрывая вечность паучьей вязью арабских цифр. Она будто созидала ледяной мост через космическую пустоту, подчиняя кипящий вакуум железному порядку умных чисел. На короткое время математика так захватила ее, что Вере, казалось, больше не нужны будут слова и она способна передать все оттенки смысла без них. Грустно ли ей было, и она чертила, безусловно, одиннадцать или сто одиннадцать, потому что единица – это одиночество, а что может быть грустнее, чем удвоенное или утроенное одиночество? Весело – значит, надо рисовать семерку или пятерку, веселые цифры, размахивающие локтями. Тройка – язык, озорство, шалости, двойка – изгибчивая нежность, четверка – сосредоточение, проистекающее от удвоенной нежности или от противоречивого соединения одиночества и озорства – так мрак и ночь в древнегреческой мифологии рождали свет и день, шестерка – злое веселье, одиночество, сложенное с праздником, или же удвоенное озорство, восьмерка – бесконечное сосредоточение и какое было ее счастье, когда она узнала, что восьмерка на боку и есть символ бесконечности. Значит, не она одна так понимает и видит числа, значит, Вера права – математика – универсальный язык, который в будущем отменит все границы между людьми!
А дальше Вера соединяла эти числа-чувства, пользуясь правилами арифметики, расширяя ловчую сеть восприятия и набрасывая ее на все, что попадалось на глаза. Вот смотрите, как нервно ходят гнедые в папиной коляске, дышат порывисто и дрожат упругие девятки их ног, а четырежды девять будет тридцать шесть, что значит прогулка, шалости и конфеты Абрикосова. А вот изогнутая девятка санок – полозья звенят, ветер бросает в лицо колючий снег, колючая борода папы, и елки, и высокие горки, нежные как двойка и безумные как семерка.