Россия моего будущего никогда не встанет на колени, никому не позволит превратить себя в оплеванное посмешище. Мы будем уважать других и будем давать им жить, хорошо жить. Более того, позаботимся, чтобы наши соседи жили процветая, но это процветание не будет происходить за наш счет. Это ведь так мало… всего ничего. Маленькая пригоршня счастья для огромной измученной страны, которую так часто пытались унизить. Я рос в ней и знаю, что это значит. Мой долг не допустить того, что когда-то случилось. Сейчас одна из тех развилок, за которой все будет по-другому. И пусть простят меня те, чье мнение не совпадает с моим. Я искренне желаю всего только лучшего, а оно и впрямь враг хорошего.
Мне не хочется замыкаться в рамках маленькой уютной страны, которую можно пересечь из конца в конец на велосипеде за несколько дней. Я хочу видеть необъятные просторы. Только они делают нашу душу такой сложной и неспокойной. А отсутствие однообразного покоя – это ведь и есть сама жизнь.
Жаль, не в наших силах устремить взгляд за горизонт времени и прочитать отведенную нам главу в книге судеб. Впрочем, наверное, оно и к лучшему. Ты сам выбираешь свою дорогу и идешь по ней до конца.
В одном я уверен на все сто. Нас ждет война. Война настоящая, не похожая на стратегическую игрушку или примитивную стрелялку-бродилку.
Война, где пули летят и жалят, будто осы, а укус заканчивается раной или смертью. Война, где ядра разрывают тела в клочки, а осколки гранат впиваются, причиняя неимоверную боль.
Я изменился, стал другим. Прежний Игорь Гусаров, прожигатель жизни, так и не сподобившийся завести ни котенка, ни ребенка, стал человеком, который по личному почину взвалил на себя страшнейший груз ответственности. Не за себя: за судьбы миллионов людей.
Ненавижу фальшивую патетику, она способна опошлить любое самое благородное начинание, но здесь и сейчас перед этим догорающим костром я честен, как никогда. Не перед кем рисоваться, а самого себя не обманешь.
Только воспоминания связывали меня с прошлым, но постепенно они размывались, становились нечеткими. Что-то чужое вторгалось в меня, искажая память, делая ее зыбкой и ненастоящей. Кто-то смело смешал осколки воспоминаний, и я теперь не мог разобрать, где мое, а где – настоящего Дитриха.
Вот я иду в школу, первый раз в первый класс, но почему-то вместо пожилой добродушной Марь Иванны вижу сухонького старикашку в лиловом камзоле и пропахшем мышами парике.
– Не выучишь к завтрашнему занятию, поставлю на горох, – угрожает учитель.
Он не обманет, обязательно выполнит обещание, и на моих коленках надолго останутся отметины от сухих горошин.
Первое свидание. Девочка с большими, похожими на бабочку бантиками и глазами цвета ясного и чистого неба, которую я провожаю после школы, любезно разрешает нести ее портфель. Он из розовой кожи, с кармашками для пенала и металлическими бляшками замка. Я горд и доволен собой.
И вдруг – будто вспышка молнии.
Дождь. Тучи, затянувшие всю небесную гладь. Я прячусь под навесом, и капли гулко барабанят по крыше. Рядом смущающаяся белокурая девчушка в сером домотканом платьице и переднике с вышитыми узорами. Ее волосы пахнут сеном, а губы – свежестью. Она готова на все, послушна любому моему… нет, не приказу, слову. Обычному такому слову, в которое не надо вкладывать ни угрозу, ни просьбу. И я знаю и в то же время не знаю, как ее зовут.
Я испугался: неужели пройдет еще немного времени и я все забуду? Душа растворится в чужой, я потеряю себя? Это, пожалуй, хуже, чем смерть.
Внутри эхом отозвался Дитрих. Кажется, он с удовольствием придет мне на смену. Может, это и произойдет в итоге? Душа курляндца одержит верх над моей. Я растворюсь в небытии, уйду на вторую роль или просто не стану существовать. Был такой Игорь Гусаров, и все… Весь вышел. Что в родном двадцать первом веке, что в восемнадцатом. История войдет в обычное русло. Нам надают по усам под Крымом, Елизавета свергнет законного императора, все будет зря…
Сзади послышался шорох. Я обернулся.
– Не спится, фон Гофен?
Из темноты вынырнул дежуривший ночью капитан-преображенец Иван Круглов – невысокий, худощавый, с узким лошадиным лицом англичанина. Интересно, откуда в наших пенатах столь по-европейски породистые человеческие особи?
– Да так, – неопределенно протянул я. – Не хочется.
– Завидую вам, барон. Мне вот спать сегодня по должности не положено, а глаза сами слипаются, – зевая, посетовал Круглов. – Дозволите погреться?
– Конечно. Подсаживайтесь.
Он протянул руки к костру.
– Ненавижу эти края. Все не по-людски. Днем жара, ночью холод собачий.
– Приходилось бывать здесь раньше? – спросил я скорее для поддержания разговора.
– А как же, – кивнул он.
– Опытом не поделитесь?
– Да нечем мне делиться. Давно это было. Так давно, что кажется, будто и не со мной.
– Очень жаль.
– Не жалейте, фон Гофен. Опыт – дело наживное. Приходит вне зависимости от нашего желания. Батька мой когда-то еще при Софье Азов приступом брал, весь раненый да больной воротился. Сказывал: степь, она такая, сама в руки не дается. Ее твердой силой взять можно, да и потом пальцы не разжимать, иначе утечет, будто водица.
– Если мы пришли сюда, то раз и навсегда, – глядя на дымок, тянущийся от костра, произнес я.
– Правильно говорите, господин адъютант. – Круглов раскурил трубку, стал попыхивать, будто паровоз. – Вот уж чего я на дух не переношу, так это дорогу. Силы-моченьки уже никакой нету, по делу настоящему начинаю скучать. Так тягомотно становится. Скорей бы в Азов попасть, надоело по степи мотаться. Хотя и там такая жизнь пойдет, только держись.
И вдруг он резко сменил тему:
– Барон, а вам никогда не приходила в голову мысль: а зачем нам все это?
– Простите, не понял… – опешил я.
– Постараюсь объяснить. – Круглов задумался, потом начал говорить медленно, почти нараспев: – Зачем нас, русаков, понесло в эти чужие для нас степи? Неужто своих земель маловато? Крути не крути, а дел недоделанных и на родине полно, а мы, заместо того чтобы ими заняться, на турок воевать идем.
Я мысленно присвистнул. Вопросы Круглов задал правильные, вот только ответы на них дать не так просто, как кажется. Бессмысленно рассказывать о государственной целесообразности тех или иных действий. Круглов смотрит на ситуацию с точки зрения обычного человека, пусть даже облаченного в офицерский мундир. По-своему он прав. Территории у России и без того огромные, людей на них мало. Сколько земель заброшено по разным причинам, а на тех, где худо-бедно теплится жизнь, бардака по самое горло. Закатывай рукава и наводи порядок.
Но ответ на его вопрос у меня был. В чем-то основанный на интуиции, в чем-то – на глубокой вере.
– Да как вам сказать, господин капитан… Мы здесь для того, чтобы наши дети, внуки и правнуки могли гордиться.
– Гордиться? – удивленно вскинулся Круглов. – Чем же, позвольте узнать?
– Простите за патетику, господин капитан. Великой родиной и великими предками. И еще для того, чтобы нас не схарчили. Империя жива до тех пор, пока расширяется. Стоит остановиться, перевести дух, отказаться от прошлого и… Я вспомнил страну, в которой родился и которой почти не помнил, и продолжил фразу: – И тогда будет плохо, господин капитан.
Круглов помолчал. Его лицо стало задумчивым и отрешенным.
– Ваши слова напомнили мне кое-что из прошлого, очень грустного прошлого. Пожалуй, вы правы, барон. Империя должна расширяться. И еще: она обязана дорожить теми, кто ее строит. Иначе… – Он не успел договорить.
Послышались громкие крики часовых, карауливших лагерь:
– Стой, куда прешь?
– А ну осади, кому говорят. Чего тебе надобно?
– Не твоего ума надобность, – последовал грубый ответ. – Зови старшого, докладываться буду. А то и сам пройду. Дай дорогу!
– Ишь чего удумал, сам он пройдет! Постойте пока тута, обождите, а я кликну кого следует.
Часовой дунул в свисток. Круглов быстро пошагал в темноту.
Пола шатра раздвинулась, показался сонный Бирон:
– Проклятье! Что такое, что за шум?
Увидев, что я на ногах, он приказал:
– Барон, немедленно узнайте, что стряслось, и доложите. Кого еще принесла нелегкая?!
Бирон зевнул и скрылся в шатре.
Я взял шпагу и поспешил за Кругловым.
Причина переполоха выяснилась быстро. Часовые задержали трех казаков в синих чекменях, высоких меховых папахах и широких, как русская душа, шароварах. Ночные гости норовили прорваться на территорию лагеря, солдаты с трудом сдерживали их, терпеливо дожидаясь появления начальства. Лошади ржали, прижимая уши и раздувая ноздри. Казаки отчаянно ругались.
Увидев офицеров, караульные разом заговорили:
– Вот, вашблагородь, так и прут на рожон, окаянные. Никаких слов не слухают. Не стрелять же в них, право слово.
– Надо будет – выстрелите, – уверил Круглов и стал расспрашивать новоприбывших: – Кто такие?
Пожилой казак лихо спрыгнул на землю, горделиво встал перед нами, будто рисуясь. Вид у него и впрямь был импозантный, гроза степей: широкоплечий, кряжистый, с орлиным носом и страшной косматой бородой. Через восемьдесят лет его потомки будут распугивать парижан и введут всемирную моду на «бистро», а пока что такие, как он, держат нашу границу, наводят шороху в степи ну и периодически бунтуют, как же без этого. Казачья философия неволю и утеснение прав не признает.
– Донцы мы, – начал объяснять пожилой казак, очевидно бывший в троице за старшего. – От полковника Кабыздохова присланы с донесением.
– Как, говоришь, зовут полковника? – Я не сдержал улыбки.
– Кабыздохов его зовут, Илья Лукич, – терпеливо повторил казак.
Похоже, ему было не привыкать к такой реакции окружающих на фамилию его начальства.
– А сам кто таков будешь?
– А я буду сотником евонным, Федькой Вырвиглаз.
– Ну и фамилии у вас, братцы, – ухмыльнулся Круглов. – Кабыздохов, Вырвиглаз…
Казак снова стоически перенес веселье окружающих.