Лейтесь, слёзы... — страница 2 из 4

Down, vain lights, shine you no more!

No nights are black enough for those

That in despair their lost fortunes deplore.

Light doth but shame disclose.[2]

Глава 7

В раннюю серятину вечера, прежде чем бетонные тротуары расцветут ночной суетой, генерал полиции Феликс Бакман приземлил свой роскошный служебный шустрец на крышу здания Полицейской академии Лос-Анджелеса. Бакман посидел там какое-то время, читая передовицу единственной вечерней газеты. Затем, аккуратно сложив газету, отпер дверцу и вышел наружу.

Внизу — никакой суеты. Одна смена уже рассеивалась; другая еще только начала прибывать.

Бакману нравилось это время суток — в такие мгновения громадное здание Полицейской академии казалось принадлежащим только ему. «И оставляет мир лишь тьме и мне», — подумал он, вспомнив строчку из «Элегии» Томаса Црея. Давно им любимую — по сути, еще с мальчишества.

Служебным ключом Бакман открыл сфинктер спускного экспресса. Затем стремительно спустился на свой этаж, четырнадцатый. Где он проработал большую часть своей взрослой жизни.

Безлюдные столы — целые ряды столов. Только в дальнем конце главного зала неподвижно сидел один из сотрудников, усердно составляя отчет. А еще у кофейного автомата с чашечкой кофе расположилась сотрудница.

— Добрый вечер, — поздоровался Бакман. Эту сотрудницу он не знал, что, впрочем, особого значения не имело. Все до единого в этом здании знали его.

— Добрый вечер, мистер Бакман. — Девушка подалась вперед, словно собираясь принять стойку смирно.

— Отдохните, — сказал ей Бакман.

— Простите, сэр?

— Идите домой. — И Бакман пошел дальше по рядам столов — серых металлических квадратов, за которыми велись все дела этой ветви общепланетного полицейского агентства.

На большинстве столов не было ни бумажки — сотрудники тщательно убрали их перед уходом. Однако на столе номер 37 оказалось несколько документов. Сотрудник имярек работал допоздна, решил Бакман. И нагнулся посмотреть табличку с фамилией.

Ну конечно — инспектор Макнульти. Достопримечательность академии. Усердно мечтающий о новых заговорах и остатках прежней измены… Бакман с улыбкой сел во вращающееся кресло и взял документы.

ТАВЕРНЕР, ЯСОН. КОД — ГОЛУБОЙ.

Ксерокопия досье из полицейских закромов. Вызванное из небытия излишне ревностным — и перегруженным делами — инспектором Макнульти. Краткая карандашная пометка: «Тавернера не существует».

Странно, подумал Бакман. И принялся листать документы.

— Добрый вечер, мистер Бакман. — Его молодой и порывистый помощник Герберт Майм, в аккуратном штатском костюме. Майм так же ценил эту привилегию, как и сам Бакман.

— Похоже, Макнульти взялся за досье на человека, которого не существует, — сказал Бакман.

— В каком же полицейском участке его не существует? — спросил Майм, и оба рассмеялись. Они не особенно жаловали Макнульти, но серая полиция нуждалась в таких типах. Все шло замечательно, пока подобные Макнульти не дорастали до тех уровней, на которых разрабатывалась политика академии. К счастью, такое случалось довольно редко. Особенно когда Бакман имел возможность на это повлиять.

«Субъекту дано ложное имя Ясон Таверни. Также ложное досье заведено на Ясона Таверни из Кемеммера, что в штате Вайоминг, механика по дизельным моторам. Субъект утверждает, что он Таверни, проделал пластическую операцию. В УДах он значится как Ясон Тавернер, но досье на него отсутствует».

Интересно, подумал Бакман, читая записи Макнульти. На этого человека нет никакого досье. Он закончил читать:

«Хорошо одет, предположительно располагает деньгами. Возможно, добился того, чтобы его досье изъяли из банка данных. Завязывает отношения с Катариной Нельсон, пол-связником в том районе. Знает ли она, кто он такой? Пыталась его не выдать, однако пол-связник номер 1659БД поставил на него микропередатчик. В настоящее время субъект находится в такси. Сектор Н8823Б, движется на восток в сторону Лас-Вегаса. 11/4, ровно в 10.00 вечера по времени академии. Следующий рапорт ровно в 2.40 дня по времени академии».

Катарина Нельсон. Бакман однажды с нею встречался, на инструктажном курсе пол-связников. Эта девушка сдавала только тех типов, которые ей не нравились. В некотором роде, не вполне для него понятном, Бакман ею даже восхищался; один раз, 4/8/82, если бы он не вмешался, Кати Нельсон отправили бы в исправительно-трудовой лагерь в Британской Колумбии.

Бакман обратился к Гербу Майму:

— Свяжитесь по телефону с Макнульти. Пожалуй, мне стоит с ним об этом поговорить.

Считанные секунды спустя Майм вручил ему аппарат. На сером экранчике появилась помятая и неопрятная физиономия Макнульти. Такая же убогая и неопрятная, как и его гостиная. Они отлично гармонировали друг с другом.

— Слушаю, мистер Бакман, — произнес Макнульти, сосредотачиваясь на начальнике и, несмотря на страшную усталость, пытаясь привести себя в служебное соответствие. Несмотря на усталость и принятые на грудь таблетки, Макнульти точно знал, как следует строить свои отношения с начальством.

— Расскажите мне вкратце об этом Ясоне Тавернере, — сказал Бакман. — Из ваших записей мне далеко не все ясно.

— Субъект снял номер отеля на Ай-стрит, 453. Вошел в контакт с пол-связником 1659БД, известным как Эд, и попросил доставить его к изготовителю фальшивых УДов. Эд поставил на него микропередатчик и отвез к пол-связнику 198 °CС, Кати.

— Катарине Нельсон, — уточнил Бакман.

— Так точно, сэр. Очевидно, Кати проделала необычайно квалифицированную работу с поддельными УДами; я отдал их на предварительные лабораторные тесты, и они оказались почти как настоящие. Должно быть, она хотела, чтобы он скрылся.

— Вы связались с Катариной Нельсон?

— Я встретился с ними обоими в ее комнате. Колоться никто из них не стал. Я просмотрел УДы субъекта, однако…

— Они показались вам подлинными, — перебил Бакман.

— Так точно, сэр.

— Вы по-прежнему считаете, что это можно делать на глазок.

— Так точно, мистер Бакман. Но эти УДы провели его через выборочную проверку на КПП, настолько они оказались хороши.

— Повезло же ему.

— Я забрал УДы субъекта, — бубнил дальше Макнульти, — и выдал ему временный семидневный пропуск. Затем я отвел его в 469-й полицейский участок, где у меня вспомогательный кабинет, и запросил его досье — досье на Ясона Таверни, как выяснилось. Субъект устроил целый концерт с песнями и плясками насчет своей мнимой пластической операции. Звучало весьма правдоподобно; тогда мы его отпустили. Нет-нет, секундочку… я не выдавал ему пропуск, пока не…

— Ладно, — перебил Бакман. — Так каковы его намерения? Кто он такой?

— Мы следим за ним через микропередатчик. Пытаемся разобраться с материалом на него в банке данных. Но, как вы прочитали в моих записках, я полагаю, что субъект сумел изъять свое досье из всех центральных банков данных. Его там просто-напросто нет. А оно должно там быть. Каждый школьник знает, что там есть досье на всех. Таков закон. Мы обязаны…

— И все-таки там его нет, — перебил Бакман.

— Так точно, мистер Бакман. Но ведь когда досье нет, на то должна быть причина. Его же не просто так там нет; кто-то его оттуда стащил.

— «Стащил», — с удовольствием повторил Бакман.

— Украл, изъял. — Макнульти выглядел удрученным. — Я только начал с этим разбираться, мистер Бакман; через двадцать четыре часа я буду знать больше.

Черт возьми, мы можем в любой момент его сцапать. Не думаю, что это так важно. Он просто какой-то проходимец, у которого хватило влияния, чтобы изъять свое досье из…

— Ладно, — перебил Бакман. — Идите спать. — Он повесил трубку, постоял немного, затем направился в свои внутренние кабинеты. Размышляя по дороге.

В главном кабинете Бакмана на диване спала его сестра Алайс. Одетая, как с острым неудовольствием отметил Феликс Бакман, в обтягивающие черные брюки и мужскую кожаную куртку, подпоясанную цепью с пряжкой из сварочного железа. В ушах у Алайс виднелись серьги-обручи. Она явно накачалась наркотиками. И сумела, как это нередко случалось, завладеть одним из ключей своего брата.

— Черт тебя подери, — рявкнул Бакман, торопливо закрывая дверь кабинета, прежде чем Герб Майм сумел бы заметить спящую.

Алайс зашевелилась во сне. Ее кошачья мордашка раздраженно нахмурилась. Затем правой рукой она потянулась вырубить верхнюю лампу дневного света, которую Бакман как раз включил.

Ухватив сестру за плечи — и без малейшего удовольствия ощупывая ее тугие мышцы, — Бакман привел ее в сидячее положение.

— Ну, что на этот раз? — поинтересовался он. — Термалин?

— Не-а. — Речь Алайс была, разумеется, не слишком разборчивой. — Гексофенофрина гидросульфат. Чистый. Подкожно.

Бакман двумя пальцами открыл ее громадные бледные глаза, которые сразу же уставились на него с бурным недовольством.

— Какого черта ты вечно сюда заявляешься? — спросил Бакман. Где бы она до упора не нафетишизировалась и (или) не накачалась наркотиками, Алайс всегда приволакивалась именно сюда, в его главный кабинет. И все объяснения, на какие она за все это время сподобилась, составляла невнятная фраза про «око тайфуна». Скорее всего, это означало, что здесь Алайс чувствует себя в безопасности от ареста — здесь, в центральных кабинетах Полицейской академии. Благодаря, разумеется, высокому положению своего брата.

— Фетишистка, — со злобой рявкнул ей Бакман. — Мы таких по сотне в день куда надо оформляем. Тебе подобных — в черной коже, в кольчуге из цепей и с искусственными пенисами. — Он стоял, шумно дыша и с ужасом чувствуя, что дрожит.

Зевая, Алайс соскользнула с дивана, выпрямилась и развела своими длинными, изящными руками.

— Вот славно, что уже вечер, — беззаботно сказала она с плотно зажмуренными глазами. — Теперь можно отправляться домой и лечь поспать.

— И как ты планируешь отсюда выбраться? — поинтересовался Бакман. Но он и сам знал. Каждый раз повторялся один и тот же ритуал. В ход пускалась подъемная труба для «изолированных» политических преступников: она вела от его самого северного кабинета на крышу, а следовательно, к стоянке шустрецов. Алайс приходила и уходила этим путем, беспечно пользуясь ключом своего брата. — В один прекрасный день, — сказал ей Бакман, — кто-нибудь из сотрудников будет использовать ту трубу по назначению и наткнется там на тебя.

— Интересно, что он тогда сделает? — Алайс взъерошила свой седой ежик. — Молю вас, скажите мне, сэр. Ну пожалуйста. Он что, повергнет меня в страшное раскаяние?

— Стоит только раз взглянуть на твою физиономию с этим пресыщенным выражением…

— Все знают, что я твоя сестра.

— Верно, знают, — резко сказал Бакман. — Потому что ты вечно сюда заявляешься. По какой-то чертовой причине — или вообще без причины.

Удобно усаживаясь на край ближайшего стола, Алайс серьезно посмотрела на брата.

— А тебя это и впрямь раздражает.

— Да, это действительно меня раздражает.

— Что именно? Что я прихожу сюда и ставлю под угрозу твою работу?

— Ты не можешь поставить под угрозу мою работу, — сказал Бакман. — Надо мной только пятеро начальников, не считая министра обороны. Все они про тебя знают и ничего не могут поделать. Так что ты можешь делать все, что тебе вздумается. — После чего Бакман, бурля негодованием, вышел из северного кабинета и по тусклому коридору направился в более крупный комплекс помещений, где он обычно и проделывал большую часть своей работы.

— Но ведь ты предусмотрительно закрыл дверь, — заметила Алайс, легко поспевая за ним. — Чтобы этот Герберт Вайн, Дайм, Айн-цвай-драй — как бишь его? — меня не заметил.

— Ты, — процедил Бакман, — омерзительна для любого нормального мужчины.

— А этот Каин нормальный? Откуда тебе знать? Ты что, с ним трахался?

— Если ты отсюда не уберешься, — тихо проговорил Бакман, поворачиваясь лицом к сестре, — я тебя пристрелю. А потом будь что будет.

Алайс пожала мускулистыми плечами. И улыбнулась.

— Ничто тебя не страшит, — упрекнул ее Бакман. — После той операции на мозге. Ты намеренно, методично позволила хирургам удалить оттуда все человеческое. И теперь… — он с трудом подыскивал слова; Алайс всегда сковывала его, лишая даже способности легко пользоваться словами, — теперь ты, — задыхаясь, выговорил он, — просто-напросто рефлекторная машина. Лабораторная крыса, которая без конца сама себя дурачит. Ты законтачена на узел удовольствия твоего мозга и по пять тысяч раз на дню нажимаешь кнопку. Все время — только когда не спишь. Интересно, чего ради ты пока еще обременяешь себя сном; почему бы тебе круглые сутки саму себя не дурачить?

Бакман ждал ответа, но Алайс молчала.

— В один прекрасный день, — сказал он тогда, — один из нас умрет.

— В самом деле? — осведомилась Алайс, приподнимая тонкую зеленую бровь.

— Один из нас, — продолжил Бакман, — переживет другого. И будет безумно этому рад.

Телефон пол-линии на большом столе зазвонил. Бакман машинально взял трубку. На экране появилась помятая, опухшая от дозы физиономия Макнульти.

— Сожалею, что потревожил вас, генерал Бакман, но мне только что позвонил один из моих агентов. В Омахе нет никаких записей о том, что на имя Ясона Тавернера когда-либо выдавали свидетельство о рождении.

— Стало быть, это вымышленное имя, — терпеливо проговорил Бакман.

— Мы сняли у него отпечатки пальцев и ступни, взяли образец голоса и сделали распечатку ЭЭГ. Затем мы отослали все это в Первый Центральный — общий банк данных в Детройте. И — никакого соответствия. Таких отпечатков пальцев и ступни, образца голоса, распечатки ЭЭГ не существует ни в одном банке данных на Земле. — Вытянувшись в струнку, Макнульти извиняющимся тоном пропыхтел: — Таким образом, Ясона Тавернера не существует.

Глава 8

Прямо сейчас возвращаться к Кати Ясон Тавернер был не намерен. Снова изводить Хильду Харт ему тоже не хотелось. Тогда он похлопал себя по карману пиджака. Деньги еще оставались, и с их помощью он был волен отправиться куда угодно. Пол-пропуск давал ему возможность отправиться в любую точку планеты. К тому времени, как его станут разыскивать, Ясон мог бы оказаться у черта на рогах — скажем, на каких-нибудь заросших непроходимыми джунглями островах Океании. Тогда его будут искать многие месяцы — особенно с учетом того, что в подобных местах неуловимость вполне можно купить за деньги.

На меня работают три фактора, понял Ясон. Деньги, привлекательность и индивидуальность. Нет, даже четыре — у меня еще есть сорокадвухлетний опыт секста.

Итак, квартира?

Но если я сниму квартиру, подумал Ясон, по закону потребуется, чтобы соответствующий чиновник снял отпечатки моих пальцев; дальше они обычным путем отправятся в центральный Пол-Банк… и когда полиция выяснит, что мои УДы поддельные, у нее уже будет прямой на меня выход. Одно влечет другое.

Значит, подумал дальше Ясон, мне нужен кто-то, у кого уже есть квартира. Записанная на его имя, зарегистрированная с отпечатками его пальцев.

А это значит — необходимо найти другую девушку.

Где бы мне такую найти? — спросил себя Ясон, и ответ тут же оказался у него под рукой. Да на любой первоклассной вечеринке с коктейлями! На такой, куда ходит много женщин и где ансамбль из трех мужчин, предпочтительно негров, играет фальшивую джазуху. все хорошо одеты.

А сам-то я достаточно хорошо одет? — задумался Ясон. Затем окинул придирчивым взглядом свой костюм под красно-белым светом громадной рекламы ААМКО. Конечно, не лучший его костюм, но в целом… Впрочем, мятый. Что ж, в сумраке вечеринки никто этого не заметит.

Ясон поймал такси и вскоре уже дошустровал до более пристойной части города, к которой он привык — привык, во всяком случае, за самые последние годы его жизни, его карьеры. После того, как достиг самой вершины.

Так-так, подумал Ясон. Мне нужен клуб, где я уже появлялся. Клуб, который я хорошо знаю. Где я знаю метрдотеля, гардеробщицу, цветочницу… если только и они, подобно мне, как-то не переменились.

Впрочем, пока похоже было на то, что никто, кроме него, не переменился. Никто и ничто. Перемена затронула только его положение. Его, но не их.

Клуб «Голубой Лис» в отеле «Хайет» в Рено. Ясон не раз там выступал; он знал все ходы и выходы, а также весь персонал как свои пять пальцев.

— Рено, — сказал он такси.

Такси красиво вырулило в колоссальный поток правостороннего движения. Ясон чувствовал себя вовлеченным в общий поток и наслаждался этим чувством. Затем такси набрало скорость и вошло в почти неиспользуемый воздушный коридор; ограничение скорости там составляло аж тысячу двести миль в час.

— Я хотел бы воспользоваться телефоном, — сказал Ясон.

На левой стенке такси открылась дверца, и оттуда выскользнул телефон с причудливо выгнутым шнуром.

Номер «Голубого Лиса» Ясон знал на память; набрав его, он дождался щелчка, а затем солидный мужской голос произнес:

— Клуб «Голубой Лис», где Фредди Гидроцефал дает два шоу ежевечерне, в восемь и в двенадцать; только тридцать долларов за вход, девушки обеспечиваются незамедлительно. Чем могу служить?

— Это старина Прыгучий Майк? — спросил Ясон. — Сам старина Прыгучий Майк?

— Да, разумеется. — Формальный тон ответа задел Ясона за живое. — А с кем я говорю, можно спросить? — Похотливый смешок.

Переведя дыхание, Ясон проговорил:

— Это Ясон Тавернер.

— Прошу прощения, мистер Тавернер. — Прыгучий Майк явно был озадачен. — Сейчас я не могу в точности…

— Давно было дело, — перебил Ясон. — Так оставите мне столик в передней части зала…

— Все места в клубе «Голубой Лис» проданы, мистер Тавернер, — в своей тупоумной манере пророкотал Прыгучий Майк. — Весьма сожалею.

— Что, ни одного столика? — спросил Ясон. — И ни за какие деньги?

— Простите, мистер Тавернер, ни одного. — В голосе появилась холодные нотки. — Попробуйте через две недельки. — И старина Прыгучий Майк повесил трубку.

Тишина.

Иисус твою Христос, выругался про себя Ясон.

— Боже, — сказал он вслух. — Черт побери. — Его зубы скрипели, и боль пульсировала по тройничному нерву.

— Новые инструкции, начальник? — без выражения спросило такси.

— Давай в Лас-Вегас, — проскрежетал Ясон. Попробую завалиться в танцзал «Лапка Селезня» Нелли Мелбы, решил он. Не так давно ему там улыбнулась удача — пока Хильда Харт ездила на гастроли в Швецию. В «Лапке Селезня» всегда ошивалось приличное стадо вполне высококлассных телок — играли, пили, слушали развлекуху, приходили в экстаз. Стоило попытаться хоть там — раз уж клуб «Голубой Лис» и другие подобные заведения были для Ясона закрыты. Что он, в конце концов, терял?

Через полчаса такси высадило его на шустростоянку на крыше «Лапки Селезня». Дрожа на студеном вечернем воздухе, Ясон пробрался к роскошному ковру-спусколету; считанные мгновения спустя он уже сходил с него в тепло-цвето-свето-темп танцзала Нелли Мелбы.

Время: семь тридцать. Скоро должно было начаться первое шоу. Ясон взглянул на объявление: Фредди Гидроцефал появлялся и здесь, но делал запись покороче ценой подешевле. Может статься, он меня вспомнит, подумал Ясон. Хотя скорее всего нет. Затем, еще поразмыслив, он решил: «Ни единого шанса».

Если уж его не вспомнила Хильда Харт, его вообще никто не вспомнит.

Ясон уселся на один-единственный свободный табурет в людном баре и, когда бармен наконец его заприметил, заказал горячий виски с медом. Сверху плавал кусочек масла.

— Выходит три доллара, — сказал бармен.

— Занесите это на мой… — начал было Ясон, но тут же вспомнил и вытащил пятерку.

А потом он заметил ее.

Она сидела в нескольких табуретах от него. Когда-то давным-давно она была его любовницей; Ясон уже черт знает сколько лет ее не видел. Но фигура, как он подметил, несмотря на возраст, у нее так и осталась превосходная. Надо же, Рут Рей. В этой толпе.

Одним из важных достоинств Рут Рей было то, что ей хватало соображения не слишком обременять свою кожу загаром. Ничто не старит женщину хуже загара — и немногие из них, похоже, это понимают. В возрасте Рут — а теперь, как прикидывал Ясон, ей было лет тридцать восемь-тридцать девять — загар превращает кожу любой женщины в сморщенный пергамент.

А еще она со вкусом одевалась. Показывала свою превосходную фигуру. Вот бы еще время отменило серию постоянных визитов к косметологам для всевозможных операций на лице… но так или иначе у Рут по-прежнему были роскошные волосы цвета воронова крыла, развернутые изящным веером у нее на затылке. Пластиковые ресницы. Блестящие пурпурные полоски на щеке, словно ее поранила лапа психоделического тигра.

Закутанная в цветное сари, без очков, босоногая — как обычно, она где-то сбросила свои туфельки на высоком каблуке, — Рут Рей не поразила Ясона своей подержанностью. Рут Рей, задумался он. Сама шьет себе наряды. Никогда не носит очки, если кто-то рядом… кроме меня. Интересно, просматривает ли она до сих пор подборку «Книга месяца»? По-прежнему ли расслабляется, читая все эти бесчисленные серые романы про сексуальные злодеяния в причудливых, но до идиотизма обыденных городишках Среднего Запада?

И еще одно насчет Рут Рей: ее навязчивое пристрастие к сексу. За один год, вспомнил Ясон, она уложила в постель шестьдесят мужчин. Не считая, разумеется, его — он побывал там раньше, когда цифры статистики еще не были так высоки.

Кроме того, ей всегда нравилась его музыка. Рут Рей вообще нравились сексуальные певцы, поп-баллады и сладкие — тошнотворно сладкие — струнные ансамбли. В свое время она установила у себя в нью-йоркской квартире колоссальную квадросистему и буквально жила внутри нее, питаясь диетическими сандвичами, которые она запивала ледяной слизистой бурдой, сделанной почти что из ничего. Прокручивая по сорок восемь часов подряд диск за диском струнного ансамбля «Пурпурный народ», к которому Ясон ничего, кроме отвращения, не испытывал.

Поскольку в целом вкусы Рут Рей вызывали у Ясона ужас, его раздражало то, что сам он был одним из ее любимых исполнителей. И с этой аномалией ему так и не удалось разобраться.

Что он еще про нее помнил? Каждое утро — столовая ложка желтой маслянистой жидкости. Витамин Е. Очень странно, но на Рут Рей этот самый витамин оказывал обратный эффект — ее выносливость в постели возрастала с каждой ложкой. Рут так и сочилась вожделением.

И еще, припомнил Ясон, она терпеть не могла животных. Тут он по аналогии вспомнил Кати и ее кота Доменико. Рут и Кати никогда не нашли бы общего языка, сказал себе Ясон. Впрочем, это не имело значения; им и так не суждено было встретиться.

Соскользнув с табурета, Ясон со своим бокалом поплелся по бару, пока не оказался прямо перед Рут Рей. Естественно, он не ждал, что она его узнает. Тем не менее в свое время она уже раз выяснила, что ему не удержаться… так почему она не могла выяснить это снова? Лучшего оценщика сексуальной перспективы, чем Рут, просто не существовало.

— Привет, — сказал Ясон.

Подняв голову, Рут Рей с прищуром (очков-то на ней не было) стала его разглядывать.

— Привет, — пропитым голосом проскрежетала она. — Ты кто?

— Несколько лет назад мы встречались в Нью-Йорке, — ответил Ясон. — У меня была немая роль в эпизоде «Фантома Боллера», а ты, как я помню, отвечала за костюмы.

— В том эпизоде, — прохрипела Рут Рей, — где на Фантома Боллера нападают пираты-педерасты из другого временного периода. — Она рассмеялась затем улыбнулась Ясону. — Как тебя зовут? — спросила она, искусно покачивая выставленными напоказ буферами с проволочной поддержкой.

— Ясон Тавернер, — ответил Ясон.

— А мое имя ты помнишь?

— Еще бы, — сказал он. — Рут Рей.

— Теперь Рут Гомен, — прохрипела она. — Присаживайся. — Рут огляделась, но свободных табуретов поблизости не было. — Давай вон туда за столик. — Она сверхосторожно слезла с табурета и нетвердой походкой направилась в сторону вакантного столика; Ясон взял ее под руку и проводил. После нелегкой навигации ему удалось усадить Рут за столик, а самому сесть вплотную.

— Ты так классно выглядишь… — начал было Ясон, но Рут тут же его перебила.

— Я старуха, — проскрежетала она. — Мне тридцать девять.

— Подумаешь, старуха, — отозвался Ясон. — Мне сорок два.

— Для мужчины это самое то. Но не для женщины. — Рут близоруко уставилась на свой приподнятый бокал мартини. — Знаешь, чем занимается Боб? Боб Гомен? Разводит собак. Шумных, нахрапистых волкодавов с длинной шерстью. Потом они отправляются в рефрижератор. — Она мрачно отхлебнула мартини; затем лицо ее вдруг оживленно просияло. Повернувшись к Ясону, Рут сказала: — А ты не выглядишь на сорок два. Ты вообще классно выглядишь! Знаешь, о чем я подумала? Ты наверняка из Голливуда или с телевидения.

— Я бывал на ТВ, — осторожно сказал Ясон. — Изредка.

— Ну да, на шоу вроде «Фантома Боллера». — Рут кивнула. — А теперь давай начистоту. Ведь ни тебя, ни меня там не было.

— За это стоит выпить, — с радостной иронией отозвался Ясон, потягивая свой виски с медом. Кусочек масла уже растаял.

— Кажется, я тебя припоминаю, — сказала Рут Рей. — Ты, часом, не делал кое-какие проекты для одного дома на острове в Тихом океане? В тысяче миль от Австралии? Это был ты?

— Да, — соврал Ясон. — Это был я.

— И еще ты вел туда хлоппер «роллс-ройс».

— Ага, — подтвердил он. Это уже была сущая правда.

Тогда Рут Рей с улыбкой сказала:

— А знаешь, что я здесь делаю? Есть у тебя мысли на этот счет? Я пытаюсь познакомиться с Фредди Гидроцефалом. Я в него влюблена. — Рут испустила гортанный смешок, который Ясон помнил еще с прежних времен. — Я без конца шлю ему записочки «я тебя люблю». А он, причем на машинке, пишет мне в ответ: «Я не хочу себя связывать; у меня личные проблемы». — Она снова рассмеялась и добила свой мартини.

— Еще бокал? — предложил Ясон, поднимаясь.

— Нет. — Рут Рей помотала головой. — Мне больше нельзя. Вот было время… — Тут она осеклась, и на лице ее выразилась тревога. — Интересно, было у тебя что-то подобное? На вид вообще-то непохоже.

— А что такое?

Крутя в руке пустой бокал, Рут Рей объяснила:

— Я пила все время. Начиная с девяти утра. И знаешь что со мной из-за этого случилось? Я быстро постарела. Я выгляжу на все пятьдесят. Бухалово проклятое. Из-за алкоголя с тобой случается все то, чего ты больше всего боишься. По-моему, алкоголь — худший враг жизни. Согласен?

— Не совсем, — ответил Ясон. — По-моему, у жизни есть враги пострашней алкоголя.

— Да, наверное. Вроде исправительно-трудовых лагерей. А знаешь, ведь меня в прошлом году пытались в один из таких отослать. У меня тогда правда был жуткий период. Денег ни цента — Боба Гомена я тогда еще не встретила. И я работала в сберкассе. Однажды пришел депозит наличными — не то три, не то четыре пятидесятидолларовые купюры. — Она какое-то время размышляла. — Короче, я взяла их себе, а извещение и конверт от депозита бросила в бумагорезку. Но меня засекли. Планирование провокации.

— Ого, — сказал Ясон.

— Но понимаешь… у меня с боссом кое-что было. Полы хотели упаковать меня в исправительно-трудовой лагерь — тот, что в Джорджии, — где меня наверняка затравила бы всякая деревенщина. А босс меня защитил. До сих пор не знаю, как ему это удалось, но меня отпустили. Я в большом долгу перед этим человеком, и никогда уже с ним не увижусь. Ведь ты никогда не видишься с теми, кто на самом деле любит тебя и помогает; вечно общаешься с чужаками.

— Так я, по-твоему, чужак? — спросил Ясон. А про себя подумал: «Я ведь еще кое-что про тебя помню, Рут Рей». Рут всегда содержала дорогущую квартиру. Независимо от того, за кем была замужем; она всегда жила припеваючи.

Рут Рей вопросительно на него смотрела.

— Нет. Я считаю тебя другом.

— Спасибо. — Ясон взял ее суховатую руку и немного подержал у себя в ладонях. А отпустил в нужную секунду — ни раньше, ни позже.

Глава 9

Квартира Рут Рей поразила Ясона Тавернера своей роскошью. По его прикидке, эти апартаменты стоили ей никак не меньше четыреста долларов в день. Видно, у Боба Гомена с финансами все в порядке, подумал Ясон. Или было все в порядке.

— Совсем ни к чему было покупать эту поллитровку «Вата-69», — заметила Рут, снимая с Ясона пальто и относя его вместе со своим к самооткрывающемуся платяному шкафу. — У меня тут есть «Катти Сарк» и бурбон «Хайрем Уокер»…

Да, Рут много чему выучилась с тех пор, как Ясон последний раз с нею спал. Вот уж сущая правда. Обессиленный, он лежал нагишом на заполненном водой матрасе, потирая болезненную точку на переносице. Рут Рей — или, вернее, уже миссис Рут Гомен — сидела на ковровом полу, закуривая «Пэл Мэл». Какое-то время оба молчали; в комнате стояла мертвая тишина. И еще, понял Ясон, там чувствовалась та же, что и у него, опустошенность. Нет ли там какого-то закона термодинамики, подумалось ему, согласно которому тепло нельзя уничтожить, а можно только передать? Да, но ведь есть же еще энтропия.

Теперь я чувствую на себе всю тяжесть энтропии, решил Ясон. Я разрядил себя в вакуум и никогда не получу назад того, что отдал. Все уходит только в одну сторону. Да-да, подумал он, я в этом уверен. Наверняка это один из фундаментальных законов термодинамики.

— У тебя есть энциклопедический автомат? — спросил он у женщины.

— Черт возьми, нет. — На ее похожем на чернослив лице появилось озабоченное выражение. Нет, не на чернослив, решил Ясон и отказался от этой аналогии. Так было несправедливо. Пусть будет «на повидавшем виды», подумал он. Да, так больше подходило.

— О чем ты думаешь? — спросил он у Рут.

— Нет, это» ты мне скажи, о чем ты думаешь, — заупрямилась та. — Что там у тебя на сверхсекретном умище альфасознательного типа?

— Помнишь девушку по имени Моника Буфф? — спросил Ясон.

— Помню ли я ее! Да ведь Моника Буфф шесть лет была моей золовкой! И за все это время она ни разу не вымыла голову. Все эти годы вокруг ее грязной короткой шеи и бледной физиономии так и болталась спутанная темно-бурая тина.

— А я и не знал, что ты ее недолюбливаешь.

— Ясон, она же без конца воровала. Стоило только оставить сумочку, как она тебя обворовывала; причем тащила не только бумажки, но даже монеты. Мозгов у нее было как у сороки, а голос как у вороны. Когда она, естественно, разговаривала, что, слава богу, случалось не часто. Разве ты не знаешь, что эта девчонка по шесть-семь дней — а как-то раз даже восемь — не произносила ни слова? Просто валялась где-нибудь в углу, будто пьяная паучиха, бренча на этой своей пятидолларовой гитаре, к которой она даже не выучила аккорды. Да, в каком-то своем космато-засранном роде она смотрелась прелестно. С этим я соглашусь. Любителю больших задниц она бы даже приглянулась.

— Чем же она жила? — спросил Ясон. С Моникой Буфф у него было недолгое знакомство, да и то через Рут. Однако за это время они пережили краткий, но умопомрачительный роман.

— А воровала по магазинам, — ответила Рут Рей. — У Моники была такая здоровенная плетеная корзина, которую она раздобыла в Байа-Калифорнии. Вот она и набивала туда всякого товару, а потом крейсерским курсом выплывала из магазина, большая как жизнь.

— Почему же ее не ловили?

— Еще как ловили. Монику с братом оштрафовали, когда они попались на хлебе. А ей как с гуся вода! Она опять вышагивала босоногой — я серьезно! — по Шрюсбери-авеню в Бостоне, выгребая все персики с витрин бакалейных лавок. Обычно Моника по десять часов в день, как она выражалась, «ходила за покупками». — Сверкая глазами, Рут прорычала: — А знаешь, на чем ее так и не поймали? — Тут она понизила голос: — Моника обычно подкармливала беглых студентов.

— И ее за это так и не арестовали? — Предоставление еды или крова беглым студентам автоматически влекло за собой два года ИТЛ — на первый случай. А на второй — пять лет.

— Нет, ее так и не застукали. Когда Монике казалось, что бригада полов вот-вот собирается нагрянуть с выборочной проверкой, она тут же звонила в пол-центр и сообщала, что к ней в дом пытается вломиться какой-то мужчина. Потом она выводила студента наружу, а сама запиралась. Полы приезжали, и, как Моника и говорила, в ее дверь стучался мужчина. Тогда полы свинчивали студента, а ее оставляли в покое. — Рут хихикнула. — Как-то раз я слышала один из этих телефонных звонков в пол-центр. Как она тогда сказала, мужчина…

— Моника три недели была моей любовницей, — сказал Ясон. — Лет пять тому назад.

— Ну и как, видел ты, чтобы она хоть раз вымыла голову?

— Нет, — признал он.

— И нижнего белья она не носила, — сказала Рут. — Интересно, зачем привлекательному мужчине вроде тебя нужен роман с грязной, жилистой, шелудивой уродкой вроде Моники Буфф. Ведь ты не мог никуда с ней сходить — она же смердела. Еще бы — никогда не мылась.

— Гебефрения, — сказал Ясон.

— Да, — кивнула Рут. — Диагноз был именно такой. Не уверена, знаешь ты или нет, но в конце концов Моника просто ушла — отправилась «за покупками» и не вернулась. Мы больше никогда ее не видели. Наверное, она уже умерла — так и лежит в могиле, сжимая в руках ту самую плетеную корзину, которую она раздобыла в Байе. Та поездка в Мексику была большим событием в ее жизни. По такому случаю она даже выкупалась в ванной, и я уложила ей волосы — после того как с полдюжины раз их вымыла. Что ты в ней нашел? Как ты вообще ее выносил?

— Мне нравилось ее чувство юмора, — ответил Ясон.

Все-таки нечестно, подумал он, сравнивать Рут с девятнадцатилетней девушкой. Или даже с Моникой Буфф. И все же от сравнения никуда было не деться. В глазах Ясона это сравнение лишало Рут Рей всякой привлекательности. Как бы хороша — а вернее, опытна — ни была она в постели.

Я использую ее, подумал он. Как Кати использовала меня. Как Макнульти использовал Кати.

Макнульти. Между прочим, а нет ли на мне микропередатчика?

Торопливо собрав свою одежду, Ясон Тавернер быстро отнес ее в ванную комнату. А там, усевшись на край ванны, стал внимательно изучать каждый предмет по отдельности.

На это у него ушло добрых полчаса. Но в конце концов Ясон все-таки нашел, что искал. Такую махонькую штуковинку. Спустив микропередатчик в унитаз, он вернулся в спальню. Итак, они все-таки знают, где я, понял Ясон. После этого мне уже нельзя здесь оставаться.

И я поставил под угрозу жизнь Рут Рей. Так, ни за что.

— Послушай-ка, — вслух сказал Ясон.

— Да? — Рут устало прислонилась к стене ванной комнаты и сложила руки под увесистыми грудями.

— Микропередатчики, — медленно проговорил Ясон, — указывают только приблизительное местоположение. Пока кто-то в самом деле не последует за ними, фиксируя их сигнал. — А до тех пор…

Нет, он не мог быть уверен. Ведь, в конце концов, Макнульти поджидал их тогда в квартире у Кати. Пришел туда Макнульти по наводке микропередатчика — или он просто знал, что Кати там живет? Одурманенный избытком тревоги, секса и виски, Ясон не мог вспомнить; он сидел на краю ванны и усиленно тер лоб, стараясь в точности припомнить о чем пошел разговор, когда они с Кати вошли в комнату, где их поджидал Макнульти.

Эд, вспомнил Ясон. Они сказали, что Эд поставил на меня микропередатчик. Итак, он все-таки выдавал мое местоположение. Хотя…

Нет, все-таки микропередатчик мог указывать только общую сферу. А уж потом Макнульти в точности рассчитал, что это жалкая комнатенка Кати.

Срывающимся голосом Ясон обратился к Рут Рей:

— Черт возьми, надеюсь, я еще не дал полам ориентир, чтобы взять за задницу тебя. Это было бы слишком. Слишком. — Он помотал головой, пытаясь ее проветрить. — У тебя нет такого горячего-горячего кофе?

— Пойду наберу код на пульте плиты. — Одетая только в ножной браслет на застежке, Рут Рей зашлепала босыми пятками из ванной комнаты на кухню. Считанные секунды спустя она уже вернулась с большим пластиковым кофейником, где красовалась надпись КРУТИ ПЕДАЛИ, ПОКА НЕ ДАЛИ. Ясон взял кофейник и отхлебнул дымящегося напитка.

— Мне больше нельзя здесь оставаться, — сказал он. — К тому же ты слишком старая.

Рут как-то нелепо на него уставилась — словно исковерканная, растоптанная каблуком кукла. А потом выбежала на кухню. Зачем я это сказал, спросил себя Ясон. Все от напряжения, от моих собственных страхов. Он пустился вслед за женщиной.

У двери в кухню Рут вдруг возникла, держа в руке глиняную тарелку с надписью СУВЕНИР С ФЕРМЫ НОТТСА БЕРРИ. Слепо налетев на Ясона, она замахнулась треснуть его тарелкой по голове; рот ее кривился, будто у новорожденной. В самый последний момент Ясон успел подставить локоть и принять удар на него; глиняная тарелка разлетелась на три неровных куска, а по руке от локтя заструилась кровь. Ясон посмотрел на кровь, на осколки тарелки на ковре, затем на Рут.

— Прости меня, — еле слышно прошептала женщина. Едва проговаривая слова. Новорожденные губы то и дело кривились, словно бы в оправдание.

— Это ты меня прости, — сказал Ясон.

— Я наложу повязку. — Рут направилась к ванной комнате.

— Нет, — сказал он. — Я ухожу. Порез чистый; инфекция не попадет.

— Зачем ты мне это сказал? — спросила Рут.

— Затем, — ответил Ясон, — что у меня свои возрастные страхи. И они изматывают меня — то, что от меня еще осталось. У меня просто не осталось энергии. Даже для оргазма.

— Кончил ты замечательно.

— Но это было в последний раз, — сказал Ясон, направляясь в ванную. Там отмыл кровь с руки и подержал локоть под холодной водой, пока кровь не начала свертываться. Пять ли минут, пятьдесят — он просто не мог понять сколько. Ясон просто стоял, держа локоть над раковиной. Рут Рей ушла бог весть куда. Наверное, чтобы стукнуть на меня полам, устало сказал себе Ясон. Он слишком выдохся, чтобы о чем-то тревожиться.

Черт меня побери, подумал затем Ясон. После того, что я ей ляпнул, винить я ее не стану.

Глава 10

— Нет, — произнес генерал полиции Феликс Бакман, упрямо мотая головой. — Ясона Тавернера не существует. Он невесть как умудрился изъять данные из всех матричных банков. — Генерал полиции задумался. — Вы уверены, что сможете взять его, когда потребуется?

— Тут появилась проблема, мистер Бакман, — ответил Макнульти. — Он нашел микропередатчик и сорвал его. Таким образом, мы не знаем, по-прежнему ли он в Вегасе. Если у него есть в голове хоть капля соображения, он поспешит смыться. А соображение у него точно имеется.

— Вам лучше вернуться сюда, — сказал Бакман. — Если он способен изымать данные, причем первоисточники, из наших банков, это подразумевает и другую его эффективную деятельность, которая, вероятно, важнее. Насколько точна ваша ориентировка?

— Сейчас он находится — или находился — в одной из восьмидесяти пяти квартир одного крыла комплекса из шестисот блоков. Все квартиры чрезвычайно модные и дорогие, а находится комплекс в округе Вест-Файрфлеш, в местечке под названием Копперфильд-П.

— Тогда запросите Вегас, чтобы там обошли все восемьдесят пять блоков, пока его не найдут. А когда возьмете, сразу самолетом ко мне. Однако я по-прежнему хочу видеть вас за вашим столом. Выпейте пару стимулов, прекратите принимать дозу и скорее сюда.

— Есть, мистер Бакман, — с легким следом боли отозвался Макнульти. И поморщился.

— Вы считаете, в Вегасе нам его не найти, — сказал Бакман.

— Так точно, сэр.

— Может статься, именно там мы его и найдем. Сорвав с себя микропередатчик, он решил, что теперь ему ничего не грозит.

— Позволю себе не согласиться, — сказал Макнульти. — Найдя микропередатчик, он понял, что мы следили за ним до самого Вест-Файрфлеша. Он рванет прочь. И как можно скорее.

— Да, — отозвался Бакман. — Он так поступит, если люди вообще склонны поступать разумно. Однако они к этому не склонны. Разве вы, Макнульти, сами этого не замечали? Чаще всего люди ведут себя хаотично. — Что, подумал он, часто служит им хорошую службу, так как делает менее предсказуемыми.

— Я замечал, что…

— Все, через полчаса вы должны сидеть за вашим столом, — отрезал Бакман и прервал связь. Педантичный выпендреж Макнульти и туманная летаргия сумеречной дозы всегда его раздражали.

Наблюдавшая за их разговором Алайс заметила:

— Итак, некто сделал себя несуществующим. А раньше такое случалось?

— Нет, — ответил Бакман. — И сейчас ничего такого не случилось. Где-нибудь, в каком-либо незаметном местечке, он непременно упустил какой-то незначительный микродокументик. И мы будем искать этот документ, пока не найдем. Рано или поздно мы обнаружим соответствующий образец голоса или распечатку ЭЭГ — и сразу узнаем, кто он такой.

— А может, он как раз тот, за кого себя выдает. — Алайс просматривала нелепые заметки Макнульти. — Субъект принадлежит к профсоюзу музыкантов. Говорит, он певец. Возможно, образец голоса станет для вас…

— Убирайся из моего кабинета, — рявкнул ей Бакман.

— Я просто рассуждаю. Не он ли, часом, записал тот порноаккордный хит «Сойди, Моисей», который…

— Послушай, что я тебе скажу, — проговорил Бакман. — Отправляйся домой, зайди в мой кабинет и открой там центральный ящичек кленового стола. Там ты найдешь пергаминовый конверт. В нем лежит аккуратнейшим образом погашенный экземпляр черно-белой марки за один доллар выпуска Транс-Миссисипи США. В идеальном состоянии. Я раздобыл эту марку для своей коллекции, но ты можешь взять ее себе. Я достану себе другую. Только уходи. Проваливай, возьми себе эту чертову марку и навсегда спрячь ее в альбом у себя в сейфе. Можешь даже никогда больше на нее не смотреть; пусть она просто у тебя будет. И оставь меня в покое. Дай, наконец, поработать. Ну как, по рукам?

— Черт возьми, — вымолвила Алайс, и глаза ее загорелись. — Где ты ее раздобыл?

— У одного политзаключенного перед его отправкой в исправительно-трудовой лагерь. Он поменял ее на свою свободу. Я решил, что это равноценный обмен. А ты как считаешь?

— Это же марка с самой великолепной гравировкой всех времен и народов! — воскликнула Алайс. — Таких больше не выпускали.

— Хочешь ее? — спросил Бакман.

— Да. — Алайс вышла из кабинета в коридор. — До завтра. Хотя вообще-то тебе не нужно ничего мне давать, чтобы я ушла; я и так хочу поехать домой, принять душ, сменить шмотки и на пару-другую часов улечься в постель. С другой стороны, если тебе хочется…

— Хочется, — перебил Бакман, а про себя подумал: «Потому что я страшно тебя боюсь. По правде говоря, я онтологически боюсь буквально всего в тебе. Даже этой твоей готовности уйти. Я даже этого боюсь!

А почему? — спросил он себя, наблюдая, как Алайс направляется к подъемной трубе для изолированных преступников в дальнем конце анфилады его кабинетов. — Я знал ее ребенком и уже тогда боялся. А все потому, что неким коренным образом, до конца мне даже не ясным, она играет не по правилам. У всех у нас есть свои правила; они различаются, но все мы по ним играем. К примеру, — припомнил Бакман, — мы не убиваем человека, который только что оказал нам услугу. Даже в этом полицейском государстве — даже мы, полы, соблюдаем это правило. И мы не ломаем умышленно вещи, для нас драгоценные. А вот Алайс способна, добравшись сейчас до дома, найти ту бесценную черно-белую марку и спалить ее своей сигаретой. Я знаю об этом, и все-таки отдал ей марку. Пожалуй, я до сих пор молю Бога, чтобы Алайс наконец — пусть втайне или еще как-нибудь — все же вернулась к своим правилам и стала по ним играть. Как мы все, остальные.

Но она нипочем не станет».

Бакман размышлял дальше. «А предложил я Алайс эту черно-белую марку как раз потому, что пытался сбить ее с толку, ввести в искушение и таким образом вернуть ее к правилам, для всех нас понятным. К правилам, которым все остальные способны следовать. Я пытался ее подкупить, а это пустая трата времени — если не что-то еще похуже, — и мы оба с ней это понимаем. Точно, — решил он. — Наверняка она сожжет эту черно-белую за один доллар — ценнейшую марку из всех, когда-либо выпущенных. Филателистический раритет, который я ни разу в жизни не видел в продаже. В том числе и на аукционах. А когда я вечером вернусь домой, Алайс покажет мне пепел. Пожалуй, она даже не станет сжигать один уголок, чтобы доказать, что она и впрямь это сделала.

Впрочем, я ей и так поверю. И буду еще больше ее бояться».

Генерал Бакман в унынии открыл третий ящичек солидного стола и вставил кассету в небольшой магнитофон, который он там держал. Мелодии Дауленда для четырех голосов… Бакман стоял, слушая одну песню, которая особенно ему нравилась — больше всех прочих в лютневых сборниках Дауленда.

…И вот я позабыт и позаброшен,

Сижу, вздыхаю, плачу, слабну, умираю

В смертельной боли и страданье бесконечном.

Ведь Дауленд первый человек, размышлял Бакман, кто писал абстрактную музыку. Он снял кассету с мелодиями для четырех голосов, поставил другую, с лютневым сопровождением, и просто прислонился к стене, наслаждаясь звуками «Lachrimae Antiquae Pavan». Отсюда, сказал себе Бакман, в итоге вышли последние квартеты Бетховена. И все остальное. Кроме Вагнера.

Бакман терпеть не мог Вагнера. Именно Вагнер и ему подобные — такие как Берлиоз — отбросили музыку на три столетия назад.

Пока Карлхайнц Штокхаузен в своем «Gesang der Junglinge» снова не вернул ее в настоящее время.

Стоя у стола, Бакман некоторое время поглазел на последнее четырехмерное фото Ясона Тавернера — фотографию, снятую Катариной Нельсон. Чертовски привлекательный мужчина, подумал он. Причем профессионально привлекательный. Что ж, он певец — это похоже. Связан с шоу-бизнесом.

Коснувшись четырехмерного фото, Бакман прослушал механическую фразу «ну что, конь в пальто?». И улыбнулся. А затем, снова ловя сладостные звуки «Lachrimae Antiquae Pavan», подумал:

Лейтесь, слезы мои…

Действительно ли у меня пол-карма, спросил себя Бакман. Откуда тогда любовь к такой музыке и таким стихам? Нет, все верно, подумал он затем. Я стал первоклассным полом именно потому, что мыслю не как пол. Я мыслю, к примеру, не как Макнульти, который как был всю жизнь свиньей, так ею и останется. Конечно, я мыслю не как все, кого мы пытаемся арестовать, но как значительные люди, которых мы пытаемся арестовать. Вроде этого Ясона Тавернера. У меня есть предчувствие — иррациональное, но действенное, плод подлинной интуиции, — что этот человек все еще в Вегасе. Именно там мы его и накроем. А вовсе не где-то у черта на рогах, как разум и логика подсказывают Макнульти.

Я сродни Байрону, подумал Бакман, когда он сражался за свободу, отдавал жизнь в борьбе за Грецию. Вот только я сражаюсь не за свободу; я сражаюсь за общественное согласие.

Но так ли это, спросил он себя. Правда ли, что именно ради общественного согласия я занимаюсь тем, чем занимаюсь? Создаю порядок, структуру, гармонию? Правила. Да, вспомнил Бакман, правила для меня страшно важны. Вот почему Алайс все время представляет для меня угрозу; вот почему я могу справиться со столь многим, но только не с ней.

Слава богу, сказал себе Бакман, что все прочие от нее отличаются. Слава богу, что она по сути уникальна в своем роде.

Нажав кнопку настольного интеркома, он сказал:

— Герб, будьте добры, зайдите ко мне.

Герб Майм вошел в кабинет с пачкой компьютерных перфокарт в руке; вид у него был измотанный.

— Хотите пари, Герб? — спросил Бакман. — Что Ясон Тавернер по-прежнему в Лас-Вегасе.

— Зачем вы забиваете себе голову таким пустячным дельцем? — спросил в ответ Герб. — Оно же яйца выеденного не стоит. Это уровень Макнульти, но не ваш.

Усевшись за стол, Бакман затеял ленивую, но красочную игру с фотофоном; он выводил на экран флаги различных исчезнувших государств.

— Пустячное дельце? Не уверен. Вы только подумайте, что этот человек проделал. Он невесть каким образом сумел устроить так чтобы все данные, с ним связанные, исчезли из всех банков данных на планете, а также в лунных и марсианских колониях… Макнульти даже там поискал. Задумайтесь хоть на секунду, что для этого требуется? Деньги? Жуткие суммы. Взятки? Астрономические. Если Тавернер воспользовался такой тяжелой артиллерией, он играет по большим ставкам. А влияние? Отсюда уже вывод — сила у него колоссальная, и мы должны рассматривать его как крупную фигуру. Пожалуй, именно Тавернер олицетворяет то, что меня больше всего тревожит; полагаю, здесь? на Земле, его поддерживает некая могущественная группировка — хотя и не представляю, почему и зачем. Да-да, все верно. Таким образом, они ликвидируют все данные, с ним связанные; Ясон Тавернер становится несуществующей фигурой. Но зачем они это проделали? Чего они добились?

Герб размышлял.

— Не могу понять, — сказал Бакман. — Просто не вижу смысла. Но раз они в этом заинтересованы, это уже о чем-то говорит. Иначе не стали бы они тратить столько… — он махнул рукой, — столько всего. Денег, времени, влияния — чего угодно. А скорее всего — и того, и другого, и третьего. Плюс колоссальные усилия.

— Понятно, — кивнул Герб.

Бакман продолжил:

— Порой крупную рыбу удается выловить, зацепив крючком мелкую рыбешку. Тут никогда не знаешь, станет очередная мелкая рыбешка, которую ты зацепил, связью с чем-то гигантским или… — он развел руками, — или это будет всего-навсего мелкая рыбешка, которую только и останется, что швырнуть в исправительно-трудовой садок. Возможно, таков этот Ясон Тавернер. Конечно, я могу сильно ошибаться. Но я крайне заинтригован.

— Что, — заметил Герб, — весьма прискорбно для Ясона Тавернера.

— Да, — кивнул Бакман. — А теперь подумайте вот о чем. — Он ненадолго умолк, чтобы тихонько пукнуть затем продолжил: — Тавернер добрался до мастерской по изготовлению фальшивых УДов — заурядной мастерской, работающей позади заброшенного ресторана. Никаких связей у него не было; к нашему счастью, он действовал через клерка отеля, где он остановился. Стало быть, Тавернер отчаянно нуждался в документах. Так? Но где же тогда его могущественные хозяева? Почему они не смогли снабдить его блестяще подделанными УДами, если они так лихо провернули все остальное? Черт возьми, ведь они выкинули его прямо на улицу, да еще в самый отстойник городских джунглей — прямиком к пол-информатору. И тем самым поставили под угрозу все!

— Да, — кивнул Герб. — Что-то тут не так.

— Вот именно. Что-то пошло не так. Внезапно Тавернер очутился в центре города, без единого УДа. Все, что при нем имелось, сфабриковала Кати Нельсон. Как так могло получиться? Как они могли так просраться и послать Тавернера искать на ощупь поддельные УДы, чтобы иметь возможность спокойно пройти хотя бы три городских квартала? Понимаете, к чему я веду?

— Но ведь так мы до них и доберемся.

— Простите? — Бакман выключил лютневую музыку на кассетнике.

— Если бы они не допускали подобных промахов, — пояснил Герб, — у нас не было бы ни шанса. Они остались бы для нас некой метафизической сущностью, никогда не попавшейся на глаза и ни в чем не заподозренной. Именно благодаря подобным промахам мы и существуем. Не важно, как они допустили такую ошибку; важно лишь, что они ее допустили. И мы должны быть чертовски этому рады.

Да, я рад, подумал про себя Бакман. Протянув руку к телефону, он набрал добавочный номер Макнульти. Никакого ответа. Макнульти до сих пор не вернулся в академию. Бакман посмотрел на часы. Наверное, еще минут пятнадцать.

Тогда он набрал номер голубого информационного центра.

— Как там эта лас-вегасская операция в районе Файрфлеш? — спросил Бакман у молоденьких операторш, восседавших на высоких табуретах у пульта и длинными указками нажимавших пластиковые кнопочки. — Связанная с поимкой субъекта, именующего себя Ясоном Тавернером?

Гедение и щелчки компьютеров, пока одна из операторш ловко тыкала кнопки.

— Я свяжу вас с капитаном, ответственным за эту операцию.

На экране перед Бакманом возник тип в форме, идиотично-безмятежный на вид.

— Слушаю, генерал Бакман.

— Так взяли вы Ясона Тавернера или нет?

— Пока нет, сэр. Мы обшарили около тридцати арендуемых блоков из…

— Когда вы его возьмете, — перебил Бакман, — сразу звоните мне. — Он дал тупоумному полу свой добавочный номер и повесил трубку, смутно предчувствуя поражение.

— Потребуется время, — заметил Герб.

— Как для хорошего пива, — пробормотал Бакман, глядя прямо перед собой. Мозг его работал. Но без результата.

— Кстати о ваших предчувствиях, — сказал Герб. В юнговском смысле. Вот что вы представляете собой в юнговской типологии: интуитивно мыслящую личность с предчувствиями как основой вашего образа действий и…

— Чушь собачья. — Бакман скомкал листок с невразумительными заметками Макнульти и бросил его в бумагорезку.

— А вы читали Юнга?

— Конечно. На стажировке в Беркли весь пол-научный отдел должен был читать Юнга. Я знаю о нем все, что знаете вы, и даже гораздо больше. — Бакман уловил в своем голосе раздражение и был этим раздосадован. — Наверное, эти громилы проводят свои облавы похлеще любых мусорщиков. С лязгом и грохотом… Тавернер услышит их задолго до того, как они доберутся до квартиры, где он укрылся.

— А вы не предполагаете, что заодно с Тавернером кого-то прихватите? Какую-нибудь большую шишку из…

— Ни с кем сверхзначимым мы его не застанем. Нет-нет, особенно когда все его УДы лежат в местном полицейском участке. Я никого такого не ожидаю. Только самого Тавернера.

— Хотите пари? — предложил Герб.

— Давайте.

— Ставлю пять золотых пятаков, что его поимка ничего вам не даст.

В изумлении Бакман даже сел прямее. Фраза Герба прозвучала для генерала совершенно в его собственном стиле. Ни фактов, ни данных, чтобы на них основываться, — чистой воды интуиция.

— Так хотите поспорить? — спросил Герб.

— Вот что я вам скажу, — начал Бакман. Затем он достал свой бумажник и пересчитал деньги. — Ставлю тысячу бумажных долларов, что с поимкой Ясона Тавернера мы войдем в одну из самых важных сфер, с какими когда-либо имели дело.

— На такие деньги я спорить не стану, — сказал Герб.

— Ага, считаете, что я прав?

Зазвонил видеофон. Бакман взял трубку. На экран выплыла тупоумная физиономия капитана, ответственного за лас-вегасскую операцию.

— Наша термосистема регистрирует присутствие мужчины роста, веса и общего телосложения Тавернера в одной из пока еще необысканных квартир. Мы двигаемся с предельной осторожностью, освобождая все близлежащие блоки.

— Брать живым, — приказал Бакман.

— Безусловно, мистер Бакман.

— Держите со мной прямую связь, — велел Бакман. — Начиная с этого момента мне требуются все подробности.

— Есть, сэр.

Обращаясь к Гербу Майму, Бакман сказал:

— А ведь они и впрямь уже его нашли. — Он сперва улыбнулся, затем радостно захихикал.

Глава 11

Зайдя в спальню за своей одеждой, Ясон Тавернер обнаружил, что Рут Рей сидит в полумраке на скомканной, еще теплой постели, полностью одетая, и курит свою традиционную сигарету с табаком. Серый ночной свет просачивался из окон. Уголек сигареты словно регистрировал нервную, накаленную атмосферу.

— Эти штуки тебя доканают, — заметил Ясон. — Не зря их больше пачки в неделю в одни руки не выдают.

— Отъебись, — огрызнулась Рут Рей, в очередной раз затягиваясь.

— Но ведь ты их на черном рынке купила, — сказал Ясон.

Как-то раз он ходил туда вместе с Рут, чтобы купить ей целый блок. Даже при его доходах цена Ясона поразила. Но Рут, похоже, не удивилась. Очевидно, она этого и ожидала; она знала цену своей привычки.

— Неважно, где я их достала. — Рут потушила длинную, явно недокуренную сигарету в керамической пепельнице в форме легкого.

— И теперь тратишь их впустую.

— Ты любил Монику Буфф? — спросила Рут.

— Конечно.

— Не понимаю. Как ты мог?

— Любовь бывает разная, — ответил Ясон.

— Да. Как с кроликом Эмили Фуссельман. — Она бросила на него взгляд. — Я знала одну женщину, замужнюю, с тремя детьми; у нее были два котенка, а потом она завела себе бельгийского серого кролика. Знаешь, они такие крупные, и все прыг-скок, прыг-скок на своих мощных задних лапах. Первый месяц кролик боялся даже вылезти из клетки. Насколько мы поняли, это был самец. Через месяц он вылез из клетки и запрыгал по гостиной. Через два месяца он научился лазать по лестнице и стал регулярно скрестись в дверь спальни Эмили, будя ее по утрам. Потом он стал играть с кошками, и тут начались проблемы, потому что кролик был не так проворен и сообразителен, как кошки.

— У кроликов просто меньше мозгов, — заметил Ясон.

— Вряд ли, — возразила Рут Рей. — Но так или иначе, кролик обожал кошек и пытался делать все то же, что и они. Он даже приучился почти все время обходиться кошачьей коробкой. При помощи клочков шерсти, которые он выщипывал у себя на груди, кролик устроил гнездо рядом с диваном и хотел, чтобы котята туда забирались. Но они не стали. Конец всему — вернее, почти конец — пришел, когда он попытался поиграть в пятнашки с немецкой овчаркой, которую привела какая-то дама. Понимаешь, кролик насобачился играть в эту игру с кошками, с Эмили Фуссельман и с детьми. Сперва он прятался за диваном, а затем выскакивал оттуда, носился быстрыми-быстрыми кругами по комнате, и все старались его поймать, но обычно не могли, и кролик преспокойно убегал обратно за диван, куда, как предполагалось, никто за ним не последует. Но овчарка не знала правил игры и, когда кролик забежал обратно за диван, ринулась за ним и мощными челюстями ухватила его за задницу. Эмили в конце концов сумела разжать эти челюсти и вывести овчарку во двор, но кролику здорово досталось. Он поправился, но после этого жутко боялся собак и убегал куда глаза глядят, даже если видел собаку через окно. А свою задницу — ту ее часть, которую хватанула овчарка, — он прятал под кусками материи. Там совсем не было шерсти, и кролику было очень стыдно. Но самое трогательное было то, как кролик пытался протолкнуться за пределы своей — как там это слово? — физиологии. За пределы своей кроличьей природы. Как он старался стать более совершенной формой жизни, вроде кошек. Как стремился все время быть с ними на равных. Но как раз отсюда все несчастья и вытекали. Котята не желали жить в том гнездышке, которое кролик для них соорудил, а овчарка не знала правил и прихватила его за задницу. Он прожил несколько лет. Но кто бы мог подумать, что кролик разовьется в такую сложную личность? Кстати, когда ты садился на диван, а кролик хотел, чтобы ты слез, он ложился рядом и аккуратно тебя подпихивал. А затем, если ты не пошевеливался, он тебя кусал. Ты только подумай о стремлениях этого кролика и о его крахе. Маленький жизненный подвиг. И ведь все это было безнадежно. Только кролик этого не знал. А быть может, и знал, но все равно пытался. Хотя я думаю, он все-таки не понимал. Ему просто страшно хотелось это делать. Это составляло весь смысл его жизни, потому что он любил кошек.

— А мне казалось, ты не любила животных, — сказал Ясон.

— Больше не любила. После стольких разочарований и крахов. Вроде того кролика. В конечном счете он, естественно, помер. Эмили Фуссельман рыдала дни напролет. Целую неделю. Я видела, до чего это ее довело, и для себя уже такого не хотела.

— Но перестать любить животных настолько, чтобы…

— Они так мало живут. Так чертовски мало. Да, некоторые люди теряют любимое существо, а потом живут себе как ни в чем не бывало, перенося свою любовь на кого-то другого. Но это больно. Мучительно.

— Тогда чем же так хороша любовь? — На эту тему — и в связи с собственными переживаниями, и с чужими — Ясон задумывался всю свою долгую взрослую жизнь. Сейчас это особенно его интересовало. Из-за всего, что с ним в последнее время случилось, — вплоть до истории про кролика Эмили Фуссельман. В частности — этот болезненный аспект. — Ты кого-то любишь, а от тебя уходят. Однажды приходят домой и начинают паковать вещички. Ты спрашиваешь «что случилось?», а тебе говорят «кое-где еще есть предложение получше». И уходят, навсегда уходят из твоей жизни, а ты до самой смерти носишь в себе этот громадный ломоть любви, который некому отдать. А если и находишь, кому отдать, опять случается то же самое. Или ты звонишь по телефону и говоришь «это Ясон», а там переспрашивают «кто-кто?», и тут ты понимаешь, что получил по полной программе. Там даже не знают, кто ты, черт побери, такой. И, как мне кажется, никогда и не знали; на самом деле у тебя никого и не было.

— Любовь — это другое, — возразила Рут. — Любовь не означает простое обладание другим человеком подобно тому, как ты желаешь обладать товаром, который видишь в магазине. Тут просто желание и ничего больше. Ты хочешь получить товар, забрать его домой и поставить на какое-нибудь более-менее почетное место. А любовь… — тут она помедлила, размышляя, — любовь — это примерно как если отец выносит своих детей из горящего дома — спасает их и погибает сам. Когда любишь, перестаешь жить ради себя; ты живешь ради другого.

— А хорошо ли это? — Для Ясона это звучало не слишком хорошо.

— Это пересиливает инстинкт. Инстинкт толкает нас к борьбе за существование. Как полов, берущих в кольца все кампусы. К борьбе за наше существование за счет других; каждый из нас когтями прокладывает себе путь наверх. Взять, к примеру, моего двадцать первого мужа, Фрэнка. Мы были женаты шесть месяцев. Вскоре он перестал меня любить и сделался ужасно несчастным. А я его все еще любила. Я хотела остаться с ним, но видела, что это причиняет ему боль. Тогда я его отпустила. Понимаешь? Так было лучше для Фрэнка. А раз я его любила, то важно было именно это. Понимаешь?

— Но почему так хорошо идти против инстинкта самосохранения? — спросил Ясон.

— А ведь ты сомневаешься, что я смогу объяснить.

— Да, — согласился Ясон.

— Потому что в итоге инстинкт самосохранения все равно проигрывает. Это верно для каждого живого существа — крота, летучей мыши, человека, лягушки. Даже для той лягушки, что курит сигары и играет в шахматы. Ты никогда не сможешь выполнить того, на что тебя толкает инстинкт. Поэтому в итоге все твои усилия приводят к краху. Ты подыхаешь, и тем все кончается. Но если ты любишь, ты можешь растаять и наблюдать…

— Я еще не готов растаять, — заметил Ясон.

— …ты можешь растаять и наблюдать с радостью, с нежным удовлетворением — высшей формой удовлетворения, — как живет дальше тот, кого ты любишь.

— Но ведь и те, кого любишь, тоже умирают.

— Да, верно. — Рут Рей прикусила нижнюю губу.

— Выходит, лучше не любить. Вот почему у тебя этого и не получается. Даже в отношении домашнего животного — кошки или собаки. Ты же сама заметила — ты их любишь, а они умирают. И если даже смерть кролика… — Тут Ясону явилось жуткое видение: раздробленные кости и окровавленные волосы девушки в пасти смутно видимого врага, грознее любого волкодава.

— Но ты можешь горевать, — сказала Рут, с тревогой вглядываясь в его лицо. — Пойми, Ясон, горе — самое сильное чувство, на какое только способен человек, ребенок или животное. Это очень хорошее чувство.

— В такой паскудной форме? — грубо спросил он.

— Горе заставляет тебя покидать самого себя. Ты вылезаешь из своей тесной маленькой шкурки. И ты не можешь испытывать горе, если перед этим не любил. Горе — конечный исход любви, ибо оно — любовь утраченная. Ты отлично все понимаешь; я вижу, что понимаешь. Но ты просто не желаешь об этом задумываться. Таков полный, завершенный цикл любви: любить, терять, горевать, уходить, а потом любить снова. Горе, Ясон, это осознание того, что отныне тебе придется остаться одному, а ничего выше этого нет. Ибо одиночество — конечная участь каждого отдельного живого существа. Ведь смерть и есть великое одиночество. Я помню, как-то раз я покурила кальян с марихуаной, а не просто сигарету. Дым был прохладный, и я не поняла, сколько вдохнула. Внезапно я умерла. Совсем ненадолго — наверное, на несколько секунд. Мир пропал. Пропали все ощущения, в том числе и ощущение собственного тела, даже того, что оно вообще есть. И это было совсем по-другому, чем остаться в изоляции в обычном смысле. Потому что когда ты один в обычном смысле, к тебе все равно приходят сенсорные данные, пусть даже только от собственного тела. А тут не было даже тьмы. Все просто исчезло. Безмолвие. Пустота. Одиночество.

— Марихуану, наверное, вымочили в какой-нибудь токсической дряни. Тогда куча народу повыжигала себе мозги.

— Да, мне повезло. Моя голова, по крайней мере, вернулась на место. Странное дело, я и до этого много раз курила марихуану, но ничего подобного никогда не происходило. Вот почему с тех пор я курю только табак. Короче говоря, это было вроде обморока. Только я не чувствовала, что я туда упаду, потому что мне нечем было падать и некуда. Не было ни тела, ни чего-то вокруг. Все, включая меня, просто… — Рут махнула рукой, — просто испарилось. Как последняя капля из бутылки. А затем, очень скоро, фильм прокрутили в обратную сторону. Полнометражную картину, которую мы зовем реальностью. — Она ненадолго умолкла, затягиваясь своей табачной сигаретой. — Раньше я никому про это не рассказывала.

— Ты испугалась?

Рут кивнула:

— Сознание бессознательного, если ты врубаешься, о чем я. Когда мы на самом деле умираем, мы этого не чувствуем, потому что умирание как раз и есть потеря всего такого прочего. Так что после той неудачной кальянной отключки я совсем не боюсь умирать. А вот горевать — это значит быть живым и мертвым в одно и то же время. Следовательно, это самый полный и совершенный опыт, какой только может быть. Порой я готова поклясться, что мы для такого опыта не были приспособлены. Пройти его — это уже слишком. Твое тело просто саморазрушается всеми этими импульсами и колебаниями. Но я хочу испытывать горе. Хочу лить слезы.

— Зачем? — Ясон не понимал; с его точки зрения, этого как раз следовало избегать.

— Горе воссоединяет тебя с утраченным, — объяснила Рут. — Это вроде слияния. Ты отправляешься вместе с любимой вещью или существом, которое уходит. Каким-то образом ты расщепляешься и сопровождаешь его, проходя часть пути по его маршруту. Следуешь за ним столько, сколько можешь. Помню, один раз у меня была любимая собака. Насколько я помню, мне тогда было лет семнадцать-восемнадцать — как раз брачный возраст. Пес заболел, и мы отвезли его к ветеринару. Ветеринар сказал, что Хэнк съел крысиный яд, что теперь он просто мешок с кровью и что в следующие двадцать четыре часа выяснится, выживет он или нет. Я отправилась домой и стала ждать, а потом около одиннадцати вечера вырубилась. Ветеринар должен был утром, придя в свою клинику, позвонить мне и сказать, пережил Хэнк ночь или нет. Я встала в полдевятого и постаралась взять себя в руки, ожидая звонка. Пошла в ванную почистить зубы и там, в левом нижнем углу, увидела Хэнка. Он медленно, как-то очень размеренно и величественно, восходил по незримой лестнице. Я смотрела, как он уходит по диагонали, а затем, так и не остановившись, в правом верхнем углу ванной Хэнк исчез. Он ни разу не оглянулся. Я поняла, что он умер. А потом зазвонил телефон, и ветеринар сказал мне, что Хэнк умер. Но я видела, как он восходил. Конечно, я почувствовала жуткое, всепоглощающее горе. И, когда я его почувствовала, я забылась и последовала за Хэнком. По этой сволочной лестнице.

Какое-то время оба молчали.

— Но в конце концов, — сказала Рут, — горе уходит, и ты постепенно возвращаешься в этот мир. Но уже без любимого существа.

— И ты с этим смиряешься.

— А какой тут, черт побери, выбор? Да, ты плачешь, ты продолжаешь лить слезы, потому что не можешь полностью вернуться оттуда, куда ты с ним ушел. Кусочек твоего пульсирующего, бьющегося сердца по-прежнему там. Самая его малость. Но эта ранка никогда не заживает. И если в твоей жизни это повторяется снова и снова, твоего сердца становится все меньше и меньше. Наконец его становится так мало, что ты больше не способен испытывать горе. А потом ты и сам уже готов умереть. Ты восходишь по наклонной лестнице, а позади остается кто-то, чтобы горевать о тебе.

— На моем сердце нет никаких ранок, — сказал Ясон.

— Если ты сейчас уберешься, — хрипло, но с необычным для нее спокойствием проговорила Рут, — то именно так все для меня и случится.

— Я останусь до завтра, — сказал Ясон. Раньше завтрашнего утра пол-лаборатория наверняка не разберется, поддельные его УДы или нет.

Интересно, спасла меня Кати, задумался Ясон. Или наоборот — погубила? Толком он этого не знал. Кати, подумал он, которая меня использовала. Которая в свои девятнадцать лет знает больше, чем мы с тобой, Рут, вместе взятые. И больше, чем мы с тобой успеем узнать до того самого времени, когда нас повезут на кладбище.

Как толковый лидер психотерапевтической группы она разнесла его в пух и прах — ради чего? Чтобы воссоздать его заново — сильнее, чем прежде? Ясон и в этом сомневался. Хотя такая возможность оставалась. И о ней не стоило забывать. Ясон испытывал к Кати некое странно-циничное доверие, одновременно и полное, и неубедительное. Одна часть его разума, сама не ведая почему, считала Кати достойной доверия; тогда как другая видела в ней порочную, насквозь продажную потаскуху. И Ясон никак не мог сложить это в единое целое. В голове у него накладывались друг на друга два диаметрально противоположных взгляда на Кати.

Быть может, я смогу разобраться со своими противоположными мнениями о Кати прежде, чем отсюда уйду, подумал Ясон. До утра. Хотя он, наверное, смог бы остаться еще на один день… это, впрочем, было бы напряженно. Какова реальная сила полиции спросил он себя. Насколько хороши эти полы? Они умудрились переврать мою фамилию; достали на меня не то досье. Может ли быть, чтобы они всю дорогу так обсерались? Может. А может и не быть.

Выходило, взаимно противоположные взгляды были у Ясона и на полицию. И тут он не мог ничего решить. И, подобно кролику — кролику Эмили Фуссельман, застыл на месте. Надеясь при этом, что все понимают железное правило: никто не уничтожает существо, которое не знает, что ему делать.

Глава 12

Четыре затянутых в серое пола кучковались под светильником в форме свечи — светильника, сработанного из черной жести и конуса фальшивого огня, трепещущего в ночной тьме.

— Осталось только двое, — почти неслышно сообщил капрал; за него говорили его пальцы, пока он водил ими по спискам квартиросъемщиков. — Некая миссис Рут Гомен в двести одиннадцатой и некий мистер Аллен Муфи в двести двенадцатой. Кого первым?

— Давай этого Муфи, — решил один из серых полов, похлопывая утяжеленной дробью дубинкой себя по ладони, готовый в этом мутном свете закончить всю операцию прямо сейчас, когда развязка оказалась совсем рядом.

— Тогда двести двенадцатая, — сказал капрал и потянулся было к звонку. Но затем передумал и решил попробовать дверную ручку.

Удача. Один шанс из доброго десятка — слабая надежда, но внезапно и очень кстати сбывшаяся. Дверь оказалась незаперта. Знаком призвав всех к молчанию, капрал коротко ухмыльнулся и распахнул дверь.

Полы увидели темную гостиную с расставленными тут и там, даже по полу, пустыми и полупустыми бокалами. И великое разнообразие пепельниц, переполненных смятыми пачками и раздавленными окурками.

Сигаретная оргия, решил капрал. Теперь уже, впрочем, закончившаяся. Все разошлись по домам. Кроме, возможно, мистера Муфи.

Капрал вошел, потыкал туда-сюда фонариком. Наконец высветил им дальнюю дверь в противоположной стене, ведущую в глубь сверхдорогих апартаментов. Ни звука. Ни шевеления. Только смутная и далекая болтовня ток-шоу по радио на минимальном уровне громкости.

Капрал прокрался до дальней двери по ковру, где золотыми нитями изображалось вознесение Ричарда М. Никсона в рай. Вверху — радостное пение, внизу — вопли страдания. Уже у самой двери пол протопал прямо по Богу, который широко улыбался, готовый прижать наконец Своего второго единородного Сына к Своей груди. Капрал распахнул дверь. За ней оказалась спальня.

На большой двуспальной кровати, мягкой как пух, спал голый по пояс мужчина. Вся его одежда была свалена на ближайшее кресло. Мистер Аллен Муфи, без сомнения. Дома и в безопасности. Да еще на своей собственной двуспальной кровати. Однако… в своей очень личной и удобной постели мистер Муфи был не один. Рядом, закутанйая в пастельных тонов простыни и одеяла, спала, свернувшись клубком, другая неясная фигура. Миссис Муфи, подумал капрал, и с мужским любопытством направил на нее свет.

Аллен Муфи — если это, конечно, был он — тут же заворочался. Открыл глаза. А потом резко сел, в упор глядя на полов. И на свет фонарика.

— Что? — спросил он и захрипел от страха, судорожно выдыхая воздух. — Нет, — вымолвил затем Муфи и что-то схватил с прикроватного столика — бледный и волосатый, он нырнул во тьму за чем-то незримым, но для него драгоценным. Рванулся отчаянно. А затем снова сел прямо, улыбаясь и сжимая в руке добычу. Оказалось — ножницы.

— Это еще зачем? — спросил капрал, направляя луч фонарика на блестящий металл ножниц.

— Я покончу с собой, — выдохнул Муфи. — Если вы не уберетесь и не оставите нас в покое. — Он поднес сомкнутые лезвия ножниц к своей темной от волос груди — к самому сердцу.

— Выходит, это не миссис Муфи, — произнес капрал, возвращая кружок света к закутанной в простыни, свернувшейся в клубок фигуре. — Что, пара-две трах-трах спасибо-мэм на-раз-групповушка? Превратили шикарную квартирку в номер мотеля? — Подойдя к кровати, капрал ухватил верхнюю простыню с одеялом и дернул их на себя.

В постели рядом с мистером Муфи лежал мальчик — изящный златовласый юнец, совершенно голый.

— Черт меня побери, — пробормотал капрал.

— Ножницы я отобрал, — сообщил ему один из полов. Затем швырнул их на пол рядом с правым ботинком капрала.

Обращаясь к мистеру Муфи, который, дрожа и задыхаясь, с расширенными от страха глазами сидел на постели, капрал спросил:

— Сколько лет мальчику?

Мальчик тоже проснулся; он пристально глядел на вошедших, но не шевелился. Мягкие черты его юного лица ничего не выражали.

— Тринадцать, — умоляюще прокаркал мистер Муфи. — Законный возраст для согласия на половую связь.

— Можешь это доказать? — спросил капрал у мальчика, испытывая острое отвращение. Острое физическое отвращение, от которого его даже затошнило. Постель была сплошь во влажных пятнах пота и спермы.

— Есть УД, — выдохнул Муфи. — У него в бумажнике. В кармане брюк на кресле.

Один из полов спросил у капрала:

— Ты хочешь сказать, если этому сопляку есть тринадцать, это не преступление?

— Проклятье! — возмущенно выругался другой пол. — Это же очевидное преступление. Да еще извращенное. Берем их обоих.

— Погодите минутку. Ага? — Найдя брюки мальчика, капрал пошарил в кармане, нашел там бумажник и вынул оттуда УД. Все четко. Полных тринадцать лет. — Нет, — сказал капрал, закрывая бумажник и кладя его обратно в карман. Отчасти он все еще наслаждался ситуацией, получая удовольствие от обнаженного срама Муфи, но с каждой секундой все больше возмущаясь трусливым ужасом мужчины, разоблаченного в своем пристрастии. — В новой редакции статьи 640, часть 3 уголовного кодекса устанавливается возраст в двенадцать лет для согласия несовершеннолетнего к вступлению в половой акт либо с другим несовершеннолетним любого пола, либо со взрослым также любого пола, но только с одним сразу.

— Да ведь это скотское извращение! — запротестовал один из полов.

— Это ваше личное мнение, — сразу осмелев, заметил Муфи.

— Так их даже не за что арестовать? Черт побери! Быть такого не может! — настаивали стоявшие рядом полы.

— Из уголовного кодекса систематически убирают все преступления без жертв, — объяснил капрал. — Этот процесс уже десять лет как идет.

— Вот такие? Это что, преступление без жертв?

Капрал обратился к Муфи:

— Что ты находишь в таких мальчуганах? Поведай секрет. Меня всегда интересовали пидоры вроде тебя.

— «Пидоры», — повторил Муфи, недовольно кривясь. — Вот, значит, кто я такой.

— Это просто категория, — пояснил капрал. — Лица, которые охотятся за несовершеннолетними с гомосексуальными целями. Занятие законное, но по-прежнему ненавидимое и презираемое. Так что ты делаешь днем?

— Я продавец подержанных шустрецов.

— А если твои хозяева дознаются что ты пидор, они ведь не захотят, чтобы ты занимался их шустрецами. После того как они узнают, с чем твои бледные мохнатые лапы имеют дело во внерабочее время. Так, мистер Муфи? Даже продавец подержанных шустрецов не может избавиться от моральной ответственности, если он пидор. Пусть даже эту статью исключили из уголовного кодекса.

— Тут вина моей матери, — сказал Муфи. — Она помыкала моим отцом, а тот был слабохарактерным мужчиной.

— Так сколько мальчуганов ты завлек к себе за последние двенадцать месяцев? — поинтересовался капрал. — Я серьезно. Ведь такие у тебя на одну ночь, верно?

— Я люблю Бена, — пробормотал Муфи, глядя прямо перед собой и едва шевеля губами. — Позднее, когда я окрепну финансово и смогу его обеспечивать, я намерен на нем жениться.

Тогда капрал обратился к мальчику:

— Хочешь, мы тебя отсюда заберем? Вернем назад к родителям?

— Он здесь живет, — слегка ухмыляясь, сказал Муфи.

— Да, я останусь здесь, — угрюмо отозвался мальчик, заметно дрожа. — Черт возьми, вы не вернете мне одеяла? — Он раздраженно потянулся за ними.

— Тоном пониже, — произнес капрал, с усталым видом отодвигаясь. — Проклятье. И такое вычеркнули из кодекса.

— А все, наверное, потому, — начал Муфи, на глазах обретая уверенность по мере того, как полы начали удаляться из его спальни, — что эти старые и разжиревшие маршалы полиции сами балуются детишками и не хотят, чтобы их выслали куда надо. Скандалы им ни к чему. — Его ухмылка переросла в оскорбительный оскал.

— Очень надеюсь, — проговорил капрал, — что в один прекрасный день ты все-таки как-нибудь нарушишь закон и тебя приволокут в участок. В этот самый день я непременно буду на дежурстве. И сам, лично тебя оформлю. — Он смачно откашлялся и харкнул в мистера Муфи. Прямо в его пустую мохнатую физиономию.

Бригада полов бесшумно пересекла гостиную, полную сигаретных окурков, пепла, смятых пачек, ополовиненных бокалов со спиртным, и выбралась в коридор, а оттуда наружу. Захлопнув дверь, капрал передернулся и постоял немного, чувствуя какой-то туман в голове, словно окружавшая его действительность на краткое время куда-то отдалилась. Затем сказал:

— Двести одиннадцатая. Миссис Рут Гомен. Где этот подозреваемый Тавернер и должен находиться. Если он вообще тут есть. Квартира-то последняя. — Наконец-то, подумал он.

Капрал позвонил во входную дверь квартиры 211. И встал перед ней, держа наготове утяжеленную пластиковую дубинку, внезапно охваченный полным пренебрежением к своей работе.

— Муфи мы уже повидали, — сказал он, обращаясь отчасти к себе. — Теперь посмотрим, что там за миссис Гомен. Как думаете, может, она все-таки получше? Будем надеяться. А то мне на одну ночь уже многовато.

— Все что угодно будет лучше этого Муфи, — мрачно заметил один из стоявших рядом с ним полов. Все они закивали друг другу, переминаясь с ноги на ногу и прислушиваясь к медленным шагам по ту сторону двери.

Глава 13

В гостиной комнате роскошной, недавно отстроенной квартиры Рут Рей в лас-вегасском районе Файрфлеш Ясон Тавернер сказал:

— Я практически уверен, что могу рассчитывать на сорок восемь часов снаружи и на двадцать четыре часа внутри. А стало быть, мне совершенно незачем прямо сейчас отсюда сматываться. — И если наш новый революционный принцип верен, подумал он, тогда это предположение изменит ситуацию в мою пользу. Я буду в безопасности. ТЕОРИЯ МЕНЯЕТ…

— Я рада, — вяло проговорила Рут, — что так у тебя есть возможность остаться со мной по-цивилизованному. Чтобы нам еще немного поболтать. Хочешь выпить? Может, виски с кока-колой?

ТЕОРИЯ МЕНЯЕТ РЕАЛЬНОСТЬ, КОТОРУЮ ОПИСЫВАЕТ.

— Нет, — отказался Ясон и принялся расхаживать по Истиной, прислушиваясь… сам не зная к чему. Возможно, к отсутствию звуков. Ни телевизионной болтовни, ни топанья ног выше этажом. Даже нигде из квадросистемы не ревел порноаккорд. — Наверное, в этих квартирах чертовски толстые стены, — бросил он Рут.

— Я никогда ничего не слышала.

— А сейчас тебе ничего не кажется странным? Из ряда вон выходящим?

— Нет. — Рут покачала головой.

— Да ты глуха как тетерев, — свирепо произнес Ясон. В обиде и растерянности Рут аж рот разинула. — Я точно знаю, — прохрипел он затем. — Меня уже вычислили. Здесь. В этой комнате.

И тут позвонили в дверь.

— Д-давай не обращать внимания, — запинаясь от страха, быстро проговорила Рут. — Я просто хочу сидеть здесь и болтать с тобой про все то забавное, что ты в жизни видел. Про то, чего ты хочешь добиться, но пока не добился… — Она умолкла, когда Ясон направился к двери. — Возможно, это мужчина, что живет наверху. Он иногда занимает всякую всячину. Очень странную. Например, ровно две пятых от луковицы.

Ясон открыл дверь. Три пола в серой униформе загородили дверной проход, держа наготове трубострелы и дубинки.

— Мистер Тавернер? — спросил пол с нашивками.

— Да.

— С настоящего момента вы находитесь в предупредительном заключении ради вашей же безопасности и благополучия. Итак, будьте любезны пройти с нами, не оборачиваясь и никоим образом не уклоняясь от физического с нами контакта. Ваша собственность, если здесь таковая имеется, будет впоследствии собрана и передана туда, где вы будете к тому времени находиться.

— Хорошо, — выдохнул Ясон, мало что чувствуя.

Позади него Рут Рей испустила сдавленный крик.

— Вы также, мисс, — сказал пол с нашивками, жестом дубинки приглашая ее подойти.

— Можно мне взять пальто? — робко спросила Рут.

— Идемте. — Ловко проскочив мимо Ясона, пол схватил Рут Рей за руку и быстро выволок ее в коридор.

— Делай, что велят, — грубо кинул ей вслед Ясон.

Рут захныкала.

— Да ведь меня в исправительно-трудовой лагерь посадят.

— Нет, — возразил Ясон. — Тебя, скорее всего, убьют.

— А ты и впрямь славный парень, — прокомментировал его слова один из полов (без нашивок), пока он и его коллеги подгоняли Рут Рей и Ясона вниз по лестнице из сварочного железа к первому этажу. Там, в одной из ниш, был припаркован полицейский фургон. Вокруг фургона, опустив трубострелы, лениво слонялись еще несколько полов. Выглядели они вялыми и уставшими.

— Покажите ваш УД, — велел Ясону пол с нашивками, протягивая руку в ожидании.

— У меня только полицейский пропуск на семь суток, — сказал Ясон. Руки его тряслись; наконец он выудил из кармана пропуск и отдал его полу.

Внимательно изучив пропуск, главный пол сказал:

— Вы свободно, по своей воле признаете, что вы Ясон Тавернер?

— Да, — ответил Ясон.

Двое полов умело обыскали его на предмет оружия. Ясон молча повиновался, по-прежнему мало что чувствуя. В голове сидело только половинчатое и бессмысленное желание сделать то, что ему следовало сделать: убраться прочь. Из Вегаса. Все равно куда.

— Мистер Тавернер, — сказал главный пол. — Полицейское управление Лос-Анджелеса велело нам взять вас в предупредительное заключение ради вашей же безопасности и благополучия и с должными мерами предосторожности целым и невредимым доставить вас в здание Полицейской академии Лос-Анджелеса, что мы теперь и сделаем. Есть ли у вас какие-либо жалобы на то, как с вами обращались?

— Нет, — ответил Ясон. — Пока нет.

— Тогда войдите в заднюю секцию шустреца-фургона, — сказал пол, указывая на открытые дверцы.

Ясон так и сделал.

Рут Рей, которую усадили рядом с ним, хныкала себе под нос во тьме, воцарившейся, когда дверцы с шумом захлопнули и заперли. Ясон обнял ее и поцеловал в лоб.

— Что ты такого сделал, — прохрипела она сквозь рыдания своим пропитым голосом, — что нас теперь за это убьют?

Пол, забравшийся вместе с ними в заднюю секцию фургона, но через кабину, сказал:

— Мы не собираемся убивать вас, мисс. Мы просто транспортируем вас обратно в Лос-Анджелес. Только и всего. Успокойтесь.

— Терпеть не могу Лос-Анджелес, — захныкала Рут Рей. — Я там сто лет не была. Ненавижу этот Лос-Анджелес. — Она с диким видом озиралась.

— Я тоже, — сказал пол, запирая дверцу, отделяющую заднюю секцию от кабины, и бросая ключ в щель оставшимся снаружи полам. — Но с этим приходится свыкаться; управление находится именно там.

— Мою квартиру, наверное, теперь на уши поставят, — ныла Рут Рей. — Все перероют, переломают.

— Все, подчистую, — без выражения произнес Ясон. Теперь у него болела голова. И тошнило. К тому же он страшно устал. — А к кому нас отвезут? К инспектору Макнульти?

— Скорее всего, нет, — словоохотливо отозвался пол, пока шустрец-фургон с шумом поднимался в ночное небо. — Про вас поют в песнях пьющие спиртную отраву и толкуют сидящие у врат. Вот, по их слову, генерал полиции Феликс Бакман и желает вас допросить. — Он пояснил: — Это из Шестьдесят восьмого псалма. Я сижу здесь с вами как Свидетель Иеговы Возрожденного, который в этот самый день и час творит новое небо и новую землю, и прежние уже не будут воспоминаемы и не придут на сердце. Исайя 65,17.

— Генерал полиции? — тупо переспросил Ясон.

— Так говорят, — отозвался усердный молодой пол. — Не знаю, что вы, ребята, натворили, но вы это как надо натворили.

Рут Рей зарыдала во тьме.

— Вся плоть подобна траве, — занудил богобоязненный пол. — Скорее всего — плохой анаше. У нас дитя рождается, нам косяк выпадает. Кривое следует выпрямить, а прямое — забить.

— У тебя сигаретки с марихуаной нет? — спросил его Ясон.

— Нет, уже кончились. — Богобоязненный пол постучал по металлической стенке, отделявшей их от кабины. — Эй, Ральф! Косяк братцу не одолжишь?

— Держи. — Из щели высунулся кусок зеленого рукава и ладонь с мятой пачкой «Голдиса».

— Спасибо, — закуривая, поблагодарил Ясон. — Хочешь штучку? — спросил он затем у Рут Рей.

— Хочу к Бобу, — захныкала женщина. — Хочу к моему мужу.

Ссутулившись, Ясон молча курил и размышлял.

— Не падай духом, — сказал ему из темноты богобоязненный пол.

— А что? — спросил Ясон.

— Исправительно-трудовые лагеря не так уж и плохи. В курсе начальной подготовки нас через один такой пропускали. Там есть душевые, кровати с матрасами, всякие развлечения вроде волейбола; можно даже иметь хобби — заниматься каким-нибудь рукоделием. Например, свечки отливать. Самому, своими руками. А твоя семья посылает тебе передачи. Кроме того, раз в месяц родные или друзья могут тебя навещать. — Он добавил: — А главное, можно молиться в любой церкви, которую ты выберешь.

— Церковь, которую я выбираю, — не без яду заметил Ясон, — это вольный, открытый мир.

После этого в фургоне воцарилось безмолвие, нарушаемое только шумным тарахтением мотора и всхлипами Рут Рей.

Глава 14

Двадцать минут спустя полицейский шустрец-фургон приземлился на крышу здания Полицейской академии Лос-Анджелеса.

Ясон Тавернер скованно выбрался наружу, огляделся, вдохнув в себя грязный, мглистый от смога воздух, снова увидел над собой тусклую желтизну крупнейшего здания в Северной Америке — и повернулся было помочь вылезти Рут Рей, но богобоязненный и дружелюбный молодой пол уже успел это сделать.

Вокруг уже собралась группка лос-анджелесских полов, заинтересованно их разглядывая. Все они были с виду веселыми, безмятежными и любознательными. Не усмотрев в них никакой злобности, Ясон подумал: «Когда они тебя уже взяли, они добрые. Вот когда они еще только ловят тебя в свои сети, они злые и жестокие. Потому что тогда у тебя остается шанс улизнуть. А здесь, сейчас такой шанс потерян».

— Суицидных попыток не было? — спросил у богобоязненного пола лос-анджелесский сержант.

— Никак нет, сэр.

Вот, стало быть, зачем он там с ними торчал.

Ясону такое даже в голову не приходило. Рут Рей, скорее всего, тоже… Хотя, пожалуй, скользнула мысль о чем-то таком мрачном, бессмысленном — но именно что скользнула.

— Порядок, — сказал сержант лас-вегасской пол-бригаде. — Отныне забота о двух подозреваемых официально ложится на нас.

Лас-вегасские полы попрыгали в свой фургон. Вскоре он шумно взвился в ночное небо, направляясь обратно в Неваду.

— Прошу сюда, — сказал сержант и сделал резкий жест в сторону сфинктера спускной трубы. Лос-анджелесские полы казались Ясону несколько крупнее и старше, несколько грубее лас-вегасских. Хотя, скорее всего, тут работало только его воображение; это означало нарастание лишь его собственного страха.

Что же ты скажешь полицейскому генералу, задумался Ясон. Особенно когда все твои теории и объяснения на собственный счет уже свое отработали, когда ты ничего не знаешь, ни во что не веришь, а все остальное как в тумане. А, черт с ним со всем, устало решил он, практически бестелесно падая по трубе вместе с полами и Рут Рей.

На четырнадцатом этаже они вышли из трубы.

Лицом к ним стоял хорошо одетый мужчина в очках без оправы, с перекинутым через руку плащом, в кожаных полуботинках с острыми носками и, как подметил Ясон, с двумя золотыми коронками на зубах. Мужчина, прикинул он, где-то на шестом десятке. Высокий, седовласый, осанистый мужчина с неподдельно-приветливым выражением на безупречных пропорций лице аристократа. Он не был похож на пола.

— Вы Ясон Тавернер? — осведомился мужчина. Затем протянул руку; Ясон машинально ее пожал. Обращаясь к Рут, генерал полиции сказал: — Вы можете отправляться вниз. С вами мы побеседуем позже. А прямо сейчас я хотел бы поговорить с мистером Тавернером.

Полы увели Рут; уже ее не видя, Ясон все еще слышал ее нытье. Теперь он оказался лицом к лицу с генералом полиции и больше ни с кем. Рядом не было даже охранника.

— Меня зовут Феликс Бакман, — представился генерал полиции. Затем указал на открытую дверь и коридор за нею. — Пройдемте в кабинет. — Разворачиваясь, он пропустил Ясона вперед — в обширную анфиладу комнат с серо-голубого пастельного тона стенами. Ясон вздрогнул: никогда он не представлял себе полицейское агентство таким. Ему даже в голову не приходило, что такое вообще где-то существует.

Считанные секунды спустя озадаченный Ясон уже сидел в кресле натуральной кожи, что обтягивала мягчайший стирофлекс. Бакман, однако, не уселся за свой почти до неуклюжести массивный дубовый стол с тяжеленной столешницей; вместо этого он завозился у платяного шкафа, убирая туда плащ.

— Я намеревался встретить вас на крыше, — объяснил он. — Но этот ветер «сантана» в ночные часы дует там как зверь. Это вредно для моих гайморовых пазух. — Затем генерал полиции повернулся лицом к Ясону. — Я замечаю в вашем лице кое-что, чего не видно на четырехмерном фото. Такого там никогда не видно. Лично меня это всегда изумляло. Ведь вы секст, не правда ли?

Мгновенно сменяя удивление настороженностью, Ясон, привставая в кресле, заметил:

— А ведь вы тоже секст, генерал, разве не так?

Широко улыбаясь и демонстрируя тем самым дорогой анахронизм — свои золотые коронки, Феликс Бакман показал Ясону семь пальцев.

Глава 15

В своей карьере полицейского чиновника Феликс Бакман использовал эту уловку всякий раз, как встречался с секстом. В особенности он полагался на нее в подобных случаях — когда встреча оказывалась внезапной. Всего такое случалось четырежды. И все в итоге ему верили. Сексты, будучи сами продуктами евгенических экспериментов, причем тайных, оказывались необычно доверчивы, сталкиваясь с утверждением, что существует другой сходный проект, столь же секретный, как и их собственный.

Без этой уловки он оставался бы для секста всего лишь «нормалом». А в такой невыигрышной ситуации Бакман не смог бы допросить секста как полагается. Следовательно, приходилось идти на хитрость. Благодаря ей позиция Бакмана по отношению к сексту инвертировалась. И в таких искусственно созданных условиях он мог успешно допрашивать человеческое существо, в обычных условиях ему неподвластное.

Реальное психологическое превосходство, которым сексты над Бакманом обладали, устранялось одним этим нереальным фактом. И ему очень такое нравилось.

Однажды, в минуту отдыха, он сказал Алайс:

— Я могу дурачить секста минут десять-пятнадцать. А вот дальше… — Бакман выразительно смял пачку сигарет с черного рынка. С двумя сигаретами внутри. — Дальше их непомерно усиленное поле берет верх. Мне нужен только рычаг, при помощи которого я вскрою их проклятые надменные мозги. — И в конце концов он такой рычаг нашел.

— А почему «септ»? — спросила тогда Алайс. — Почему ты берешь семерку? Раз уж ты все равно их дуришь, почему не сказать восемь или тридцать восемь?

— Тщеславие грешно. Нельзя заходить слишком далеко. — Бакман не желал допускать эту легендарную ошибку. — Я буду говорить им то, — хмуро добавил он, — во что они, на мой взгляд, поверят.

— Они тебе не поверят, — сказала Алайс.

— Да нет же, черт побери, поверят! — воскликнул Бакман. — Это составляет их тайный страх, их bete noire. Они шестые по счету в ряду реконструкционных систем ДНК и понимают — если это можно было проделать с ними, это можно было проделать и с другими, причем на более развитом уровне.

Алайс, не особенно всем этим заинтересованная, еле слышно тогда произнесла:

— Тебе бы мыло по телевизору рекламировать. — И это зафиксировало всю полноту ее реакции. Если Алайс было на что-то наплевать, это что-то просто прекращало для нее свое существование. Вероятно, ей не следовало так уж от всего отмахиваться… ибо рано или поздно, подумал Бакман, приходит расплата: реальность отвергнутая возвращается, чтобы преследовать человека. Чтобы без всякого предупреждения брать над ним верх и сводить его с ума.

И Алайс, как не раз думал Бакман, была в каком-то необычно клиническом смысле патологична.

Он чувствовал это, но никак не мог ухватить самую суть. Впрочем, многие его предчувствия были примерно такими же. И Бакмана это не раздражало, раз он любил Алайс. Бакман знал, что он прав.

Теперь же, стоя лицом к лицу с Ясоном Тавернером, секстом, он принялся развивать свою уловку.

— Нас было совсем немного, — сказал Бакман, усаживаясь наконец за свой массивный дубовый стол. — Всего четверо. Один уже умер, так что осталось трое. Понятия не имею, где они. Мы еще меньше контактируем между собой, чем вы, сексты. А вы очень редко контактируете.

— Кто был вашим мутером? — спросил Ясон.

— Дилл-Темко. Как и у вас. Он провел группы с пятой по седьмую, а затем уволился. Теперь же он, как вы наверняка знаете, уже мертв.

— Да, — сказал Ясон. — Это нас всех потрясло.

— Нас тоже, — самым мрачным своим тоном отозвался Бакман. — Дилл-Темко был нашим родителем. Нашим единственным родителем. А вы знали, что перед самой смертью он начал развивать планы для восьмой группы?

— Интересно, какими бы они были.

— Это знал только сам Дилл-Темко, — сказал Бакман и сразу почувствовал, как его превосходство над противостоящим ему секстом возросло. И все же — какой хрупкой была эта психологическая грань. Одно неверное замечание, одно лишнее слово — и все превосходство исчезнет. А, раз утраченное, его уже было бы не восстановить.

Безусловно, Бакман шел на риск. Но ему это нравилось. Ему всегда нравилось заключать странные пари, играть в азартные игры в темноте. В такие минуты его переполняло ощущение незаурядности своих способностей. И Бакман не считал это воображаемым — даже несмотря на то, что о нем сказал бы секст, знающий, что он нормал. Это его нисколько не волновало.

Коснувшись кнопки на столе, Бакман сказал:

— Пегги, принесите нам, пожалуйста, кофейник, крем и все остальное. — Затем он с заученной небрежностью откинулся на спинку кресла. И стал пристально разглядывать Ясона Тавернера.

Любой, кто хоть однажды встречался с секстом, сразу узнал бы Тавернера. Массивный торс, сильные плечи и спина. Мощная как таран голова. Однако большинство нормалов не стали по своей воле вступать в единоборство с секстом. У них не было его опыта. А также его тщательно синтезированного знания о них.

Бакман как-то сказал Алайс:

— Они никогда не возьмут верх и не станут заправлять моим миром.

— Нет у тебя никакого мира. У тебя есть только твой кабинет.

Тут Бакман прекратил дискуссию.

— Скажите, мистер Тавернер, — напрямую спросил он, — как вам удалось изъять все документы, УДы, микрофильмы и даже полные досье из банков данных по всей планете? Я пытался представить себе, как такое можно проделать, но у меня ничего не вышло. — Сосредоточив внимание на обаятельном, хотя и стареющем лице секста, Бакман стал ждать.

Глава 16

Что мне ему сказать, спросил себя Ясон Тавернер, сидя лицом к лицу с генералом полиции. Полную реальность, как я ее себе представляю? Это крайне затруднительно, тут же сообразил он, поскольку я и сам смутно ее себе представляю.

Но быть может, септу как раз удастся во всем разобраться. Один бог знает, на что он способен. Я отважусь, решил Ясон, на полное объяснение.

Но стоило ему только начать рассказ, как что-то заблокировало его речь. Я не хочу ничего ему рассказывать, понял Ясон. Нет даже теоретического предела тому, что Бакман может со мной сделать. У него есть звание генерала, его власть, а кроме того, он септ… и только небо, может статься, ему предел. Хотя ради самосохранения я должен оперировать этим предположением.

— Тот факт, что вы секст, — после недолгого молчания начал Бакман, — представляет все дело в ином свете. Ведь вы действуете заодно с другими секстами, не так ли? — Он не сводил пристального взгляда с лица Ясона; от этого Ясон почувствовал неудобство и смущение. — Насколько я понимаю, — продолжил Бакман, — мы здесь имеем первое доказательство того, что сексты…

— Нет, — перебил Ясон.

— Нет? — Бакман продолжал бурить его взглядом. — Вы не поддерживаете связи с другими секстами?

— Я знаю еще только одного секста, — сказал Ясон. — Это Хильда Харт, певица. А она считает меня фанатом-аферистом. — Он с горечью выдавил из себя эти слова.

Эта информация заинтересовала Бакмана — он не знал, что известная певица Хильда Харт — тоже секст. Однако, по зрелому размышлению, это показалось разумным. Тем не менее за всю свою карьеру Бакману не приходилось сталкиваться с женщиной-секстом; просто его контакты с ними были не столь часты.

— Если мисс Харт — тоже секст, — вслух сказал Бакман, — ее, пожалуй, стоит пригласить сюда для беседы. — Полицейский эвфемизм легко слетел с его языка.

— Валяйте, — отозвался Ясон. — Пропустите ее через отжим. — Его тон вдруг сделался свирепым: — Возьмите ее за задницу. Посадите в исправительно-трудовой лагерь.

Не очень-то вы, сексты, сказал себе Бакман, преданы друг другу. Он уже не раз с этим сталкивался, но это всякий раз его поражало. Элитная группа, выведенная из высших аристократических кругов с тем, чтобы определять и поддерживать сильных мира сего, на практике обратилась в ничто, раз ее члены терпеть не могли общество друг друга. Про себя Бакман расхохотался, но на лице у него выразилась лишь слабая улыбка.

— Что, вам смешно? — спросил Ясон. — Вы мне не верите?

— Это неважно. — Вынув из ящичка в столе коробку сигар «Куэста-рей», Бакман маленьким ножичком отрезал кончик одной из них. Стальным ножичком, изготовленным исключительно для такой цели.

По ту сторону стола за ним завороженно наблюдал Ясон Тавернер.

— Не желаете? — осведомился Бакман, протягивая коробку Ясону.

— Никогда не курил хороших сигар, — сказал Ясон. — Если выяснится, что я…

— Выяснится? — переспросил Бакман. — Для кого? Для полиции?

Ясон не ответил. Он сжал кулаки, с трудом сдерживая дыхание.

— Есть какая-нибудь сфера, где вы хорошо известны? — спросил Бакман. — К примеру, среди интеллектуалов, сидящих в исправительно-трудовых лагерях. Знаете, тех, что распространяют мимеографированные рукописи.

— Нет, — сказал Ясон.

— Значит, в музыкальной сфере?

— Уже нет, — напряженно ответил Ясон.

— А записи вы хоть какие-то выпускали?

— Не здесь.

Бакман по-прежнему не спускал с него немигающих глаз; за долгие годы он развил в себе эту способность.

— Тогда где? — тихонько поинтересовался он, едва выходя за порог слышимости. Именно такой голос теперь ему и требовался — этот тон убаюкивал, мешал распознавать значение слов.

Но Ясон Тавернер не попался на удочку; он просто не сумел откликнуться. Черт бы побрал этих ублюдочных секстов, с гневом подумал Бакман. Причем с гневом в основном на себя. «Не могу я играть во всякие вонючие игры с секстами. Ни черта не выходит. Теперь он в любой момент может отменить у себя в голове мою претензию на высшее генетическое наследство».

Бакман нажал кнопку интеркома.

— Пусть сюда доставят Катарину Нельсон, — проинструктировал он Герба Майма. — Полицейского информатора из округа Уотте, из этого в прошлом черного района. Пожалуй, мне следует с ней переговорить.

— Есть. Будет через полчаса.

— Спасибо.

— Ее-то зачем в это втягивать? — хрипло спросил Ясон Тавернер.

— Она подделала ваши документы.

— Она знает про меня только то, что я велел ей занести в мои УДы.

— И это была сплошная ложь?

После краткой паузы Ясон отрицательно помотал головой.

— Стало быть, вы все-таки существуете.

— Да, но… не здесь.

— А где?

— Не знаю.

— Тогда расскажите мне, как вам удалось изъять те данные из всех банков.

— Я никогда этого не делал.

Услышав эти слова, Бакман ощутил, как его переполнило чудовищное предчувствие — словно бы сжало стальными лапами.

— Вы не изымали данные из банков. Вы пытались туда их вложить. Там с самого начала не было никаких данных.

Наконец Ясон Тавернер кивнул.

— Хорошо, — сказал Бакман, чувствуя, как у него внутри затеплилась радость открытия. — Вы ничего не вынимали. Но ведь есть причина, по которой там с самого начала не было данных. Почему их там не было? Вы знаете?

— Знаю, — отозвался Ясон Тавернер, глядя прямо перед собой; лицо его напоминало кривое зеркало. — Потому что я не существую.

— Но ведь когда-то вы существовали.

— Да, — с болью и неохотой подтвердил Тавернер.

— Где?

— Не знаю!

Вот так всегда, подумал Бакман. Не знаю. Впрочем, возможно, он на самом деле не знает. Но ведь пробрался же он из Лос-Анджелеса в Вегас; подцепил ту тощую и морщинистую шлюху, которую вегасские полы загрузили вместе с ним в фургон. Как знать, подумал он, может, я у нее что-то выясню. Хотя интуиция подсказывала ему обратное.

— Вы уже пообедали? — поинтересовался Бакман.

— Да, — ответил Ясон Тавернер.

— Тогда хотя бы составьте мне компанию. Сейчас я распоряжусь, чтобы нам что-нибудь принесли. — Он снова нажал кнопку интеркома. — Пегги, уже так поздно. но вы все-таки доставьте нам два завтрака из того нового местечка дальше по улице. Не из того, куда мы обычно ходили, а из недавно открывшегося где на вывеске собака с головой девушки. «У Барфи» называется.

— Слушаюсь, мистер Бакман, — сказала Пегги и повесила трубку.

— Почему вас здесь не зовут генералом? — спросил Ясон Тавернер.

— Когда меня зовут генералом, — объяснил Бакман, — я чувствую, что мне следовало бы написать книгу о том, как вторгнуться во Францию, в то же время оставаясь в стороне от войны на два фронта.

— Значит, вы просто «мистер».

— Именно.

— И начальство вам позволило?

— Для меня, — сказал Бакман, — не существует такой вещи, как «начальство». Если не считать нескольких полицейских маршалов, разбросанных по всему миру. А они также предпочитают, чтобы их звали мистерами. — И как бы им хотелось еще понизить меня в должности. За все, что я сделал.

— Но ведь есть еще министр обороны.

— Министр меня никогда не видел, — сказал Бакман. — И никогда не увидит. Не увидит он и вас, мистер Тавернер. Вас, впрочем, никто не может увидеть, раз уж, как вы сами сказали, вы не существуете.

Вскоре пол-женщина в серой униформе вошла в кабинет, неся перед собой поднос с пищей.

— Здесь то, что вы обычно заказываете ночью, — сказала она, ставя поднос на стол перед Бакманом. — Одна малая порция горячего с добавочной порцией грудинки; одна малая порция горячего с добавочной порцией сосисок.

— Что вы предпочитаете? — спросил Бакман у Ясона Тавернера.

— А сосиски хорошо приготовлены? — спросил Ясон Тавернер, внимательно приглядываясь к тарелке. — Вроде бы да. Пожалуй, я возьму сосиски.

— Тогда десять долларов и один золотой пятак, — сказала пол-женщина. — Кто из вас будет расплачиваться?

Порывшись в карманах, Бакман вытащил оттуда банкноты и мелочь.

— Благодарю вас, — сказал он. Женщина удалилась. — У вас есть дети? — спросил он затем у Тавернера.

— Нет.

— А у меня есть ребенок, — сказал генерал Бакман. — Сейчас я покажу вам небольшое трехмерное фото. Совсем недавно получил. — Он полез к себе в стол и достал оттуда пульсирующий квадратик трехмерных, но неподвижных цветов. Ясон взял фотографию, поднес ее под нужным углом к свету — и увидел статичную фигуру босоногого мальчугана в шортах и свитере. Мальчик бежал по полю, волоча за леску воздушного змея. Как и у генерала полиции, у мальчика были короткие светлые волосы, а также впечатляющие своей мощью и шириной скулы.

— Замечательно, — сказал Ясон. И вернул фотографию.

— Он так и не смог поднять змея с земли, — продолжил Бакман. — Наверное, еще слишком мал. Или боится. У нашего мальчугана куча тревог. Думаю, это оттого, что он редко видится со мной и со своей матерью. Он живет в интернате во Флориде, а мы здесь. Это, конечно, не к добру. Так вы говорите, у вас нет детей?

— Насколько мне известно, — сказал Ясон.

— Насколько вам известно? — Бакман поднял одну бровь. — Вы, стало быть, не вдавались в подробности. Никогда не пытались выяснить? А знаете ли вы, что по закону отец обязан обеспечивать своих детей — как в браке, так и вне брака?

Ясон кивнул.

— Ладно, — сказал генерал Бакман, убирая фотографию обратно в стол. — Каждому свое. Но подумайте только, что вы упустили в вашей жизни. Неужели вы никогда не любили ребенка? Это вредит вашему сердцу, самому потаенному вашему органу, откуда к вам запросто может прийти смерть.

— Я об этом не знал, — сказал Ясон.

— Да-да, конечно. Моя жена говорит, что можно забыть про любой вид любви, кроме той, которую испытываешь к детям. Причем эта любовь идет только в одну сторону и никогда не обращается вспять. И если между вами и ребенком что-то случается — например, смерть или такое страшное бедствие, как развод, — вам уже никогда до конца не оправиться.

— Но тогда, черт возьми… — Ясон качнул нанизанной на вилку сосиской, — тогда лучше бы такой вид любви вовсе не испытывать.

— Не согласен, — возразил Бакман. — Любить всегда следует. И в особенности ребенка, потому что это самая сильная форма любви.

— Вижу, — отозвался Ясон.

— Ничего вы не видите. Сексты никогда не видят; они просто неспособны понять. Тут и говорить не о чем.

С хмурым видом Бакман принялся шелестеть кипой бумаг у себя на столе, раздраженный и озадаченный. Впрочем, постепенно он успокоился, снова обрел холодную уверенность в себе. Хотя и никак не мог понять позиции Ясона Тавернера. Для Бакмана его ребенок обладал абсолютной ценностью. Любовь к нему, а также, разумеется, к его матери составляла стержень всей его жизни.

Какое-то время они ели молча — словно соединявший их мост вдруг куда-то исчез.

— В этом здании есть кафетерий, — сказал наконец Бакман, допив бокал поддельного «тана». — Но еда там отравленная. Наверное, у всей прислуги родственники в исправительно-трудовых лагерях. Вот они на нас и отыгрываются. — Он рассмеялся. А Ясон Тавернер — нет. — Вот что, мистер Тавернер, — продолжил Бакман, аккуратно вытирая губы салфеткой. — Я намерен вас отпустить. Я вас не удерживаю.

Тупо воззрившись на него, Ясон спросил:

— Почему?

— Потому что вы ничего такого не совершили.

— А получение поддельных УДов? — хрипло спросил Ясон. — Это разве не преступление?

— У меня есть полномочия отменять обвинение в любом преступлении по моему усмотрению, — сказал Бакман. — Я считаю, что вас к тому принудила некая ситуация, в которой вы оказались. Рассказывать про эту ситуацию вы не желаете, но я и так уже имею о ней смутное представление.

— Спасибо, — после некоторой паузы произнес Ясон.

— Однако, — продолжил Бакман, — за вами будет вестись электронная слежка, куда бы вы ни пошли. Вы нигде не останетесь в одиночестве, если не считать ваших мыслей в вашей собственной голове. А возможно, даже и их. Каждый, с кем вы вступите в контакт, кого вы коснетесь и с кем познакомитесь, будет в конечном итоге доставлен сюда на допрос, подобно тому как очень скоро сюда доставят эту Катарину Нельсон. — Бакман подался вперед говоря медленно и настойчиво — так, чтобы Тавернер услышал и понял. — По-моему, вы сами неспособны разобраться в собственной ситуации. Однако… — тут он заметно повысил голос, — рано или поздно вы поймете, в чем тут дело. Когда это случится, мы хотим быть начеку. Итак, мы постоянно будем находиться рядом с вами. Как по-вашему, справедливо?

Ясон Тавернер встал.

— Интересно, вы, септы, все так мыслите?

— Как «так»?

— Принимаете сильные, энергичные, немедленные решения. Как вы сейчас. То, как вы задаете вопросы, как слушаете — черт возьми, как же вы умеете слушать! — а потом резко меняете точку зрения.

— Не знаю, — откровенно ответил Бакман. — Я очень мало общался с другими септами.

— Спасибо, — поблагодарил Ясон и протянул руку. Бакман ее пожал. — Спасибо за угощение. — Теперь он был с виду спокоен. Держал себя в руках. И чувствовал сильное облегчение. — Я что, так просто отсюда выйду? Как мне попасть на улицу?

— Нам придется задержать вас до утра, — сказал Бакман. — Такова обычная процедура — подозреваемых никогда не выпускают ночью. Слишком уж много всего происходит на улицах после того, как стемнеет. Мы предоставим вам койку и комнату. Спать вам придется в вашей одежде. Сейчас я дам указание Пегги, чтобы в восемь утра она выпустила вас на улицу. — Нажав кнопку интеркома, Бакман произнес: — Пег, возьмите пока что мастера Тавернера под стражу. Выпустите его ровно в восемь утра. Вы поняли?

— Да, мистер Бакман.

Затем, разводя руками и улыбаясь, генерал Бакман сказал:

— Вот так. И ничего больше.

Глава 17

— Мистер Тавернер, — настойчиво говорила Пегги. — Пройдемте со мной. Оденьтесь и следуйте за мной во внешний кабинет. Я подожду вас там. Просто пройдите через бело-голубые двери.

Стоя рядом, генерал Бакман прислушивался к голосу девушки; свежий и приятный, этот голос ему нравился. Бакман догадывался, что те же чувства испытывает и Тавернер.

— Вот еще что, — сказал Бакман, останавливая небрежно одетого, сонного Тавернера, когда тот направился было к бело-голубым дверям. — Я не смогу заново оформить ваш полицейский пропуск, если кто-то его аннулирует. Понимаете? Следовательно, вам нужно в точном соответствии с буквой закона обратиться к нам за полным набором УДов. Это будет означать интенсивный допрос, однако… — он похлопал Ясона Тавернера по плечу, — сексту не так уж сложно его пройти.

— Хорошо, — кивнул Ясон Тавернер. Затем он вышел из кабинета, затворяя за собой бело-голубые двери.

Нажав кнопку интеркома, Бакман сказал:

— Герб, проследите, чтобы на него поставили как микропередатчик, так и восьмидесятую боеголовку гетеро-статического класса. Так, чтобы мы могли следить за ним и в любой момент его уничтожить.

— Голосовой жучок тоже поставить?

— Да. Если сможете незаметно забраться к нему в глотку.

— Я велю Пег это проделать, — сказал Герб и отключился.

Интересно, мог еще кто-нибудь, скажем между мной и Макнульти, извлечь еще какую-нибудь информацию, спросил себя Бакман. Нет, решил он. Потому что этот человек и сам толком ничего не знает. Нам следует просто дождаться, пока он поймет, что и как, и быть рядом с ним, физически или электронно, когда это случится. Собственно говоря, именно это я ему и сказал.

Однако меня по-прежнему тревожит возможность столкнуться с секстами, действующими как единая группа, несмотря на их обычную враждебность друг к другу.

Снова нажав кнопку интеркома, Бакман сказал:

— Герб, организуйте круглосуточное наблюдение за этой поп-певичкой Хильдой Харт, или как там ее зовут. И добудьте из Центрального Банка досье на всех, кого зовут секстами. Понимаете?

— А досье на них как-то помечены? — спросил Герб.

— Возможно, что нет, — с ужасом сказал Бакман. — Весьма вероятно, что десять лет назад это никому не пришло в голову. Десять лет назад, когда был жив Дилл-Темко, когда он еще задумывал произвести на свет новые и все более причудливые формы жизни. — Вроде нас, септов, иронично подумал он. — Тогда определенно не брали в расчет нынешние времена, когда сексты оказались негодны с политической точки зрения. Вы согласны?

— Согласен, — отозвался Герб, — но все равно попытаюсь.

— Если в досье есть пометки, — сказал Бакман, — нужно, чтобы за всеми секстами было установлено круглосуточное наблюдение. И даже если мы не сможем откопать всех до единого, необходимо приставить хвосты к тем, кого мы знаем.

— Будет сделано, мистер Бакман. — И Герб отключил интерком.

Глава 18

— До свидания и удачи вам, мистер Тавернер, — сказала Ясону пол-цыпочка по имени Пег у входа в серую громаду академии.

— Спасибо, — поблагодарил Ясон. И с удовольствием набрал полные легкие утреннего воздуха, пусть даже загрязненного смогом. Я выкарабкался, сказал он себе. Полы могли повесить на меня тысячу обвинений, но этого не сделали.

Откуда-то сбоку послышался хриплый женский голос.

— Ну, что дальше, малыш?

Ни разу во взрослой жизни Ясона не звали малышом; ростом он был под два метра. Повернувшись, он собрался было что-то сказать, но затем разглядел обратившееся к нему существо.

Ростом эта девушка была полных метр восемьдесят — тут они были примерно равны. Однако по контрасту с ним она носила черные брюки в обтяжку, красную кожаную куртку с бахромой-кисточками, серьги-обручи и цепь вместо пояса. А еще — сапожки на «гвоздиках». Боже милостивый, подумал Ясон. Интересно, где у нее кнут.

— Вы ко мне обращаетесь? — спросил он.

— Ага. — Девушка улыбнулась, показывая зубы, украшенные золотыми знаками зодиака. — До того, как ты оттуда вышел, на тебя повесили три разные штуковины. Думаю, тебе следует знать.

— Я и так знаю, — сказал Ясон, недоумевая, кто она такая.

— Одна из этих штуковин, — продолжила девушка, — миниатюрная водородная бомба. Она может детонировать по радиосигналу, выпущенному из этого здания. Об этом ты тоже знал?

— Нет, — после короткой паузы ответил Ясон. — Об этом я не знал.

— Вот так он обделывает свои делишки, — сказала Девушка. — Мой брат. Он так культурно с тобой треплется, так мило и задушевно. А потом приказывает одному из своих сотрудников — их у него целый штат — развесить на тебе всякую дрянь, прежде чем ты выйдешь из этого здания.

— Твой брат, — повторил Ясон. — Генерал Бакман. — Теперь он подметил сходство между ними. Тонкий удлиненный нос, высокие скулы, шея как на портретах Модильяни, очень красивая. Ничего не скажешь, благородная внешность. И сам генерал, и его сестра произвели на Ясона впечатление.

Но ведь она тоже должна быть септом, сказал он себе. И снова почувствовал, как его охватывает настороженность, аж волоски на загривке встали дыбом.

— Я сниму с тебя эту гадость, — сказала девушка, по-прежнему улыбаясь златозубой улыбкой генерала Бакмана.

— Хорошо бы, — отозвался Ясон.

— Пойдем ко мне в шустрец. — Она легко тронулась с места.

Ясон неловко поплелся следом.

Считанные секунды спустя они уже сидели на передних ковшеобразных сиденьях ее шустреца.

— Меня зовут Алайс, — сказала девушка.

— А меня Ясон Тавернер, — сказал Ясон. — Певец и телеведущий.

— Правда? Не смотрела телевизор с тех пор, как мне стукнуло девять.

— Ты мало что потеряла, — сказал Ясон, сам не понимая, есть в его словах ирония или нет. Откровенно говоря, подумал он, я слишком устал, чтобы еще и в этом разбираться.

— Эта бомба размером с зернышко, — сказала Алайс. — И она, подобно клещу, внедрена тебе под кожу. Как правило, даже если ты знаешь, что тебе ее вделали, все равно не можешь ее найти. Но я кое-что позаимствовала из академии. Вот это. — Она показала ему продолговатую трубочку. — Эта штука светится, когда проводишь ею над бомбой-зернышком. — И Алайс тут же взялась за дело, ловко и почти профессионально водя трубочкой по его телу.

У левой кисти трубочка засветилась.

— У меня есть и аптечка, при помощи которой удаляют бомбу-зернышко, — сказала Алайс. Из своей почтальонской сумочки она вынула неглубокую коробку, которую тут же открыла. — Чем раньше ее из тебя вырезать, тем лучше, — добавила она, вынимая из аптечки небольшой скальпель.

Минуты две Алайс умело резала, одновременно распыляя на ранку обезболивающий состав. Наконец бомба оказалась у нее на ладони. Действительно размером с зернышко.

— Спасибо, — поблагодарил Ясон. — Спасибо, что вынула из моей лапы занозу.

Алайс весело рассмеялась затем положила скальпель обратно в аптечку, закрыла коробку и вернула ее в свою немалых размеров сумочку.

— Понимаешь, — сказала она затем, — сам он никогда этим не занимается; всегда поручает грязную работу одному из своих сотрудников. Так, чтобы самому оставаться со своей этикой и моралью в стороне, как будто это его не касается. Пожалуй, именно это я больше всего в нем ненавижу. — Алайс задумалась. — Я правда его ненавижу.

— А еще что-нибудь ты можешь из меня вырезать? — поинтересовался Ясон.

— Тебе пытались вставить в горло голосовой жучок. Пег пыталась, она у них в этом деле эксперт. Но я сомневаюсь, что ей удалось его закрепить. — Алайс внимательно осмотрела его шею. — Нет, он не пристал — отвалился. Вот и славно. Это само собой отпало. А вот микропередатчик где-то на тебе точно есть; нам понадобится строб, чтобы засечь его поток. — Порывшись в бардачке шустреца, она вытащила оттуда строб-диск, питающийся от батарейки. — Думаю, я смогу его найти, — сказала она, включая диск.

Микропередатчик оказался размещен в обшлаге левого рукава. Алайс просто проткнула его булавкой — и дело было сделано.

— Есть что-нибудь еще? — спросил Ясон.

— Возможно, миникам. Такая малюсенькая камера, передающая ТВ-изображение на мониторы академии. Но я сомневаюсь, что ее на тебя приладили; пожалуй, миникам можно без особого риска выбросить из головы. — Затем Алайс повернулась к Ясону и принялась внимательно его разглядывать. — Кто ты? — спросила она. — Так, между прочим.

— Неличность, — ответил Ясон.

— Что это значит?

— Это значит, что я не существую.

— Телесно?

— Не знаю, — откровенно признался Ясон. Быть может, подумал он, если б я был чуть откровенней с ее братцем, генералом полиции, тогда, может статься, что-нибудь бы и выяснилось. В конце концов, Феликс Бакман был септом. Что бы это ни значило.

Но и без лишних откровений Бакман двигался в верном направлении, он много чего сумел раскопать. И за очень короткое время — период между полночным завтраком и сигарой.

— Итак, ты Ясон Тавернер, — сказала девушка. — Человек, которого Макнульти пытался раскусить и не смог. Человек, на которого во всем мире нет никаких данных. Ни свидетельства о рождении, ни школьных регистрации, ни…

— Откуда ты все это знаешь? — перебил Ясон.

— Я просмотрела рапорт Макнульти, — жизнерадостно ответила Алайс. — В кабинете у Феликса. Рапорт меня заинтересовал.

— Тогда почему ты спрашиваешь, кто я такой?

— Мне интересно, знаешь ты или нет, — сказала Алайс. — Мнение Макнульти я уже выяснила; теперь меня интересует твой взгляд. Точка зрения противоположной стороны, как они это называют.

— Мне нечего добавить к тому, что знает Макнульти, — сказал Ясон.

— Неправда. — Теперь Алайс расспрашивала его абсолютно в той же манере, что и совсем недавно ее брат. Негромкий, непринужденный тон — словно они обсуждали нечто совсем обыденное. Полная сосредоточенность взгляда на лице. Изящные движения рук и ладоней — как будто, разговаривая с ним, она чуть-чуть пританцовывала. Сама с собой. Красота танцует с красотой, подумал Ясон; он находил ее телесно, сексуально привлекательной. Впрочем, ему теперь, по крайней мере еще несколько дней, было не до секса.

— Ладно, — сдался Ясон. — Я знаю больше.

— Больше, чем сказал Феликсу?

Ясон заколебался. И тем самым ответил.

— Да? — снова спросила Алайс.

Он развел руками. Ответ уже был очевиден.

— Вот что я тебе скажу, — торопливо проговорила Алайс. — Хочешь посмотреть, как живет генерал полиции? Хочешь взглянуть на его дом? На его замок ценой в миллиард долларов?

— Ты меня туда пустишь? — недоверчиво спросил Ясон. — А если он узнает… — Он замялся. Куда эта женщина меня ведет? — спросил себя Ясон. К ужасной опасности; буквально все в нем, мгновенно обретя тревожную бдительность, чуяло эту опасность. Ясон физически чувствовал, как настороженность струится в его теле, наполняя все его существо. Его тело чуяло, что там, больше чем где-либо, ему придется быть настороже. — У тебя есть легальный доступ к его дому? — спросил Ясон, немного успокаиваясь; голос его, избавившись от ненужного напряжения, сделался естественным.

— Черт побери, — выругалась Алайс. — Ведь я с ним живу. Мы близнецы; мы очень близки. Вплоть до инцеста.

— Не хочу забредать в ловушку, — сказал Ясон, — расставленную тобой и генералом Бакманом.

— Ловушку? Нашу с Феликсом? — Алайс громко расхохоталась. — Да мы с Феликсом даже пасхальных яиц не смогли бы вместе раскрасить. Ладно, давай рванем к дому. Между прочим, у нас куча всяких занятных вещиц. Средневековые деревянные шахматы, старинные английские чашки из кости и фарфора. Красивейшие марки США, из самых первых, напечатанные еще Национальной банкнотной компанией. Ты марками интересуешься?

— Нет, — ответил Ясон.

— А пистолетами?

Он заколебался.

— До некоторой степени. — Ясон припомнил свой пистолет; второй раз за сутки у него появилась причина о нем вспомнить.

Пристально разглядывая его, Алайс сказала:

— А знаешь, для малыша ты не так уж скверно выглядишь. И ты старше, чем мне обычно нравится, но ненамного. Ты ведь секст, не так ли?

Он кивнул.

— Ну так как? — спросила Алайс. — Хочешь взглянуть на замок генерала полиции?

— Ладно, давай, — сказал Ясон. Все равно, подумал он, меня найдут, когда потребуется. Куда бы я ни сбежал. Со вшитым в рукав микропередатчиком и без него.

Включив мотор шустреца, Алайс Бакман вывернула руль и нажала на педаль; шустрец стартовал под углом в девяносто градусов по отношению к улице. Полицейский мотор, сообразил Ясон. Вдвое мощнее, чем в бытовых моделях.

— Есть еще одна вещь, — сказала Алайс, прорываясь сквозь поток транспорта, — которую тебе следует уяснить. — Она бросила на него взгляд, желая удостовериться, что он слушает. — Не смей заигрывать со мной насчет секса. Если ты это сделаешь, я тебя убью. — Алайс похлопала себя по поясу, и Ясон заметил там трубострел полицейского образца. В лучах утреннего солнца оружие поблескивало сине-черным.

— Уведомлен и приведен к присяге, — отозвался Ясон, чувствуя неловкость. Его уже порядком раздражал наряд из кожи и железа, который носила Алайс; что-то фетишистское тут явно присутствовало, а к фетишистам Ясон привязанности не питал. И теперь этот ультиматум. Интересно, какой секс был у нее на уме? С другими лесбиянками? В этом ли было все дело?

Отвечая на его безмолвный вопрос, Алайс спокойно объяснила:

— Все мое либидо, мое сексуальное начало связано с Феликсом.

— С твоим братом? — Ясон испытывал недоверие и холодную опаску. — Но как?

— Мы прожили пять лет в кровосмесительной связи, — ответила Алайс, ловко маневрируя шустрецом в плотном утреннем потоке лос-анджелесского транспорта. — У нас есть ребенок трех лет от роду. За ним присматривают домработница и нянька в Ки-Уэст, что в штате Флорида. Его зовут Барни.

— И ты мне такое рассказываешь? — спросил сверх меры изумленный Ясон. — Даже меня не зная?

— Ну, уж кого-кого, а тебя, Ясон Тавернер, я очень хорошо знаю, — сказала Алайс, поднимая шустрец на более высокую линию и увеличивая скорость. Движение на линии уже заметно поредело — они покидали центральную часть Лос-Анджелеса. — Я много лет была твоей фанаткой и фанаткой твоего ТВ-шоу во вторник вечером, у меня есть твои записи, а однажды я побывала на твоем концерте в зале Орхидей отеля Святого Франциска в Сан-Франциско. — Она кратко ему улыбнулась. — Мы с Феликсом оба коллекционеры… и один из предметов моей коллекции — пластинки Ясона Тавернера. — Снова еще более молниеносная, фанатичная улыбка. — За многие годы я собрала все девять пластинок.

— Десять, — хрипло выговорил Ясон. — Я выпустил десять долгоиграющих пластинок. Несколько последних — со световыми эффектами.

— Значит, одну я пропустила, — охотно согласилась Алайс. — Можешь посмотреть. Вон там, на заднем сиденье.

Перегнувшись через спинку, Ясон увидел на заднем сиденье свой ранний альбом «Тавернер и синие-синие блюзы».

— Ага, — выдохнул он, хватая диск и кладя его себе на колени.

— Там есть еще один, — заметила Алайс. — Мой самый любимый.

Снова обернувшись, Ясон увидел затрепанный экземпляр альбома «Славный вечерок с Тавернером».

— Да, — согласился он. — Этот лучший из всех, что записал.

— Теперь понятно? — сказала Алайс. Шустрец резко нырнул, устремляясь по спиральной траектории вниз, к участку крупных поместий, окруженных деревьями и травой. — А вот и дом.

С вертикально поднятыми лопастями шустрец опустился на асфальтовое пятно в самом центре просторного газона перед домом. Ясон мельком оглядел особняк: три этажа, испанский стиль, балконы с перилами из черной жести, красная черепичная крыша, не то саманные, не то оштукатуренные стены — толком было не разобрать. Массивный дом с роскошными дубами вокруг; особняк был искусно встроен в пейзаж, никак его не нарушая. Сливаясь с пейзажем, дом казался частью деревьев и травы, простирающейся в царство плодов человеческих рук.

Выключив шустрец, Алайс пинком распахнула дверцу.

— Оставь пластинки в машине и пойдем, — сказала она, выбираясь из шустреца и с удовольствием потягиваясь на зеленом газоне.

С неохотой положив пластинки на заднее сиденье, Ясон торопливо, стараясь не отстать, последовал за ней; длинные, затянутые в черное ноги девушки стремительно несли ее к массивным передним воротам дома.

— На верху этих стен даже вмурованы осколки битых бутылок. Чтобы отпугивать бандитов — это в наше-то время. Когда-то этот дом принадлежал великому Эрни Тиллу, актеру, снимавшемуся в вестернах. — Алайс нажала кнопку на передних воротах, и с той стороны очень скоро появился частный пол в коричневой униформе. Внимательно глянув на Алайс, охранник кивнул и включил рубильник. Повинуясь импульсу, створки ворот плавно разъехались по сторонам.

— Так что ты знаешь? — спросил Ясон у Алайс. — Ты знаешь, что я…

— Ты просто чудо, — сухо констатировала Алайс. — Я уже давно это поняла.

— Но ты была там, где был я. Где я всегда есть. Не здесь.

Взяв Ясона под руку, Алайс провела его по выложенному саманной плиткой коридору, затем вниз по лестнице из пяти кирпичных ступенек и наконец в гостиную, помещение старинное, но очень красивое.

Ясону, впрочем, было наплевать; он жаждал поговорить с Алайс, выяснить, что и откуда она знает. И к чему все это ведет.

— Помнишь это место? — спросила Алайс.

— Нет, — покачал головой Ясон.

— А следовало бы. Ты здесь уже бывал.

— Нет, не бывал, — осторожно возразил он; показав ему те две пластинки, Алайс крепко завладела его доверием. Я должен их заполучить, сказал себе Ясон. Чтобы показать… вот именно, подумал он, кому? Генералу Бакману? А если я и впрямь ему их покажу, какой мне от этого толк?

— Капсулу мескалина? — предложила Алайс, направляясь к наркобару — массивному ореховому шкафу ручной полировки в самом конце стойки из меди и кожи в дальнем углу гостиной.

— Самую малость, — отозвался Ясон и тут же удивился собственному ответу. Затем, вздрогнув, поправился: — Мне нужна ясность в голове.

Алайс принесла ему эмалированный наркоподносик, где стоял хрустальный бокал с водой и лежала белая капсула.

— Первоклассный продукт. «Желтый-1» от Харви, импортирован оптом из Швейцарии, капсулирован на Бонд-стрит. — Затем она добавила: — Совсем слабенький. Цветной вариант.

— Спасибо. — Ясон взял бокал и белую капсулу; приняв мескалин, он поставил бокал обратно на подносик. — А ты что же? — спросил он у Алайс, охваченный запоздалой тревогой.

— А я уже отоварилась, — весело призналась она, посверкивая золотом на зубах. — Что, незаметно? Хотя конечно. Ведь ты меня другой и не видел.

— Ты знала, что меня доставят в Полицейскую академию? — спросил Ясон. Ты должна была знать, подумал он, иначе бы у тебя не оказались две мои пластинки. Вероятность подобного совпадения ничтожно мала.

— Я отслеживала кое-какие их передатчики, — сказала Алайс; неустанно расхаживая по комнате, она постукивала по эмалированному подносику одним длинным ногтем. — Мне посчастливилось перехватить официальные переговоры Феликса с Вегасом. Мне нравится время от времени подслушивать его, когда он на дежурстве. Не всегда, но… — Она указала на комнату по ту сторону коридора. — Кстати, хочу там кое на что взглянуть. Могу и тебе показать если эта вещица и впрямь такова, какой ее описывал Феликс.

Ясон последовал за ней, и по пути в голове у него гудело от вопросов. Если она способна внятно излагать, подумал он, ходить тут повсюду, как она, похоже, и делает…

— Феликс сказал про средний ящичек этого кленового стола, — в задумчивости произнесла Алайс, стоя в самом центре домашней библиотеки. На полках, поднимавшихся до самого потолка высокой залы, стояли книги в кожаных переплетах. Несколько столов, стеклянный шкафчик с миниатюрными чашечками, различные допотопные шахматные наборы, два древних столика для карт Таро… Подойдя к новоанглийскому столу, Алайс вытащила ящичек и заглянула в него.

— Боже, — выдохнула она, вытаскивая из ящичка пергаминовый конверт.

— Послушай, Алайс… — начал было Ясон, но она прервала его резким щелчком пальцев.

— Помолчи, пока я ее не рассмотрю. — Взяв со стола большую лупу, Алайс с пристрастием осмотрела конверт. — Здесь марка, — пояснила она затем, подняв взгляд на Ясона. — Сейчас я ее выну, чтобы и ты смог посмотреть. — Найдя филателистический пинцет, она аккуратно вынула марку и положила ее на войлочную подушечку у края стола.

Ясон послушно уставился через лупу на марку. Марка показалась ему самой обычной — не считая того, что в отличие от современных была черно-белой.

— Обрати внимание на то, как выгравированы животные, — сказала Алайс. — Стадо волов. Эта гравировка идеальна — каждая линия точна. Эту марку никогда не… — Она схватила Ясона за руку, когда он потянулся к марке. — Ни в коем случае, — сказала она. — Никогда не трогай марку пальцами; обязательно пользуйся пинцетом.

— Она ценная? — спросил Ясон.

— Не особенно. Но их почти никогда не продавали. Как-нибудь я тебе объясню. Феликс мне ее подарил.

Потому что он меня любит. Потому что, как он говорит, я бесподобна в постели.

— Замечательная марка, — смущенно промолвил Ясон, возвращая Алайс лупу.

— Феликс меня не обманул — это превосходный экземпляр. Идеальная центровка. Легкое погашение, не портящее центральный рисунок. К тому же… — Ловко орудуя пинцетом, Алайс перевернула марку, оставляя ее лежать на войлочной подушечке рисунком вниз. Выражение, ее лица внезапно изменилось; оно запылало гневом. Затем Алайс выдохнула: — Сукин сын.

— В чем дело? — спросил Ясон.

— Вот оно, тонкое пятнышко. — Алайс коснулась пинцетом уголка оборотной стороны марки. — А спереди и не скажешь. Да, в этом весь Феликс. Черт, к тому же это наверняка подделка. Хотя Феликс всегда как-то ухитряется не приобретать подделок. Ладно, Феликс; эту я оставлю тебе. — С задумчивым видом она сказала: — Интересно, есть у него в коллекции еще одна такая? Я могла бы их поменять. — Подойдя к стенному сейфу, Алайс некоторое время повозилась с наборными дисками. Наконец она открыла сейф и вынула оттуда массивный, тяжелый альбом, который затем притащила к столу. — Феликс, — пояснила она, — и понятия не имеет, что я знаю код замка этого сейфа. Так что ты ему не говори. — Аккуратно переворачивая тяжеловесные страницы, Алайс добралась до той, где покоились четыре марки. — Никакой черно-белой за один доллар, — сказала она. — Но он мог еще где-то ее спрятать. Он даже мог забрать ее в академию. — Закрыв альбом, она положила его обратно в стенной сейф.

— Мескалин, — выговорил Ясон. — Я его чувствую. — Ноги болели, это был первый признак того, что мескалин начинает действовать в его организме. — Я лучше присяду, — сказал он и сумел расположиться на кожаном стуле прежде, чем ноги совсем сдали. Или ему только показалось, что ноги сдают? На самом деле они вовсе не сдавали, это была иллюзия, внушенная наркотиком. Ощущение, однако, было вполне реальное.

— Хочешь посмотреть коллекцию простых и вычурных табакерок? — спросила Алайс. — У Феликса чертовски замечательная коллекция. Все-все древние, из золота, серебра, сплавов, с камеями, со сценами охоты… Не хочешь? — Она уселась напротив, скрестив длинные, затянутые в черное ноги; туфельки на высоком каблуке болтались, пока Алайс раскачивалась взад-вперед. — Однажды Феликс купил старую табакерку на аукционе и притащил домой. А дома вычистил оттуда старую понюшку и обнаружил там пружинный рычажок, расположенный на дне табакерки — или на том, что только казалось дном. Рычажок срабатывал, когда покрутишь крошечный винтик. Феликс целый день искал малюсенькую отвертку, чтобы покрутить этот винтик. Но в конце концов все-таки нашел. — Она рассмеялась.

— И что? — поинтересовался Ясон.

— Дно табакерки оказалось фальшивым. Под ним была спрятана пластинка из белой жести. Феликс вынул пластинку. — Алайс снова рассмеялась, посверкивая золотыми украшениями на зубах. — На пластинке оказался двухсотлетней давности порнографический рисунок. Совокупление девушки с шетландским пони. Причем рисунок был красочный — в восьми цветах. Стоила эта безделица, скажем, пять тысяч долларов — не бог весть что, но нас это очень порадовало. Продавец естественно, ничего про пластинку не знал.

— Понятно, — сказал Ясон.

— Вижу, табакерки тебя совсем не интересуют, — заметила Алайс, по-прежнему улыбаясь.

— Я бы хотел… на нее взглянуть, — сказал Ясон. Затем добавил: — Алайс, ты меня знаешь. Ты знаешь, кто я такой. Почему же все остальные не знают?

— Потому что они там никогда не бывали.

— Где?

Алайс помассировала виски, высунула язык, затем тупо уставилась перед собой, словно погруженная в раздумья. Словно едва его слышала.

— Черт побери, — произнесла она голосом усталым и слегка раздраженным. — Черт побери, приятель, ведь ты там сорок два года прожил. Что же я могу тебе рассказать про то место такого, чего ты уже не знаешь? — Затем Алайс подняла взгляд, и ее пухлые губы искривила озорная улыбка; она явно над нам насмехалась.

— Как я сюда попал? — спросил Ясон.

— Ты… — Она замялась. — Не знаю, стоит ли говорить.

— Почему? — громогласно вопросил он.

— Всему свое время. — Алайс успокаивающе качнула ладонью. — Узнаешь, узнаешь. В свое время. Послушай, приятель, тебе уже и так прилично досталось. Тебя чуть не отправили в исправительно-трудовой лагерь — и ты сам знаешь, какого сорта. Спасибо этому засранцу Макнульти и моему любезному братцу. Моему братцу — генералу полиции. — Она скривилась от омерзения, а затем снова улыбнулась своей заразительной улыбкой. Такой златозубой, такой ленивой и призывной.

— Я хочу знать, где я, — сказал Ясон.

— Ты в моем кабинете. У меня дома. Ты в полной безопасности; всех жучков мы с тебя содрали. И никто сюда не вломится. А знаешь что? — Подобно гибкому зверьку Алайс вскочила со стула — Ясон аж отшатнулся. — Ты когда-нибудь занимался этим по видеофону? — резко спросила она, страстно сверкая глазами.

— Занимался чем?

— Сексеть, — сказала Алайс. — Знаешь про видеофонную сексеть?

— Нет, — признался Ясон. Но он про нее слышал.

— Твой сексуальный потенциал — и потенциалы всех остальных также — связываются посредством электроники и усиливаются — настолько, сколько ты сможешь выдержать. Это вызывает привыкание, поскольку усиление происходит при помощи электроники. Некоторые так глубоко туда влезают, что уже не могут выбраться. Вся их жизнь вертится вокруг еженедельной — да что там, ежедневной! — настройки на видеофонную сексеть. Для этого используются обычные видеофоны, которые приводятся в действие кредитной карточкой. Так что этим можно заняться в любое время, когда захочется. Спонсоры присылают счет раз в месяц, а если ты не платишь, твой видеофон выключают из сексети.

— И сколько народу этим занимается? — спросил Ясон.

— Тысячи.

— В одно и то же время?

Алайс кивнула.

— Большинство из них занимаются этим по два, по три года. Становятся и физически, и психически от этого зависимы. Потому что та часть мозга, где испытывается оргазм, постепенно выжигается. Но не следует осуждать этих людей, тем более что среди них есть самые лучшие и наиболее чуткие умы на планете. Для них это священно — вроде святого причастия. Хотя сексетника можно узнать с первого взгляда — все они на вид пожилые и развратные, жирные и апатичные. Такими они, разумеется, бывают в промежутках между видеофонными оргиями.

— Ты тоже этим занимаешься? — Алайс вовсе не казалась Ясону пожилой и развратной, жирной и апатичной.

— Время от времени. Но я не попадаюсь на крючок; я всегда вовремя выключаюсь из сексети. Хочешь попробовать?

— Нет, — покачал головой Ясон.

— Нет так нет, — резонно произнесла Алайс, ничуть не обескураженная отказом. — А чем бы ты хотел заняться? У нас есть хорошая коллекция Рильке и Брехта на дисках с междустрочным переводом. Вчера Феликс притащил домой квадросветовой комплект всех семи симфоний Сибелиуса — чудо как хороши. На обед Эмма готовит лягушачьи ножки… Феликс любит лягушачьи ножки. И эскаргот. Обычно он ест все эти блюда в лучших французских и баскских ресторанах, но сегодня вечером…

— Я хочу знать, — перебил Ясон, — где я.

— А ты не можешь быть просто счастлив?

Ясон поднялся со стула и встал лицом к Алайс. Молча.

Глава 20

Мескалин уже начал бешено воздействовать на Ясона. Комната буквально зажглась красками, а перспектива изменилась так, что потолок казался в миллионе миль над головой. И, глядя на Алайс, Ясон вдруг заметил, что ее волосы оживают… как у Медузы, подумал он и затрясся от страха.

Не обращая на него внимания, Алайс продолжала:

— Феликс особенно любит баскскую кухню, но там кладут столько масла, что у него потом бывают пилорические судороги. У него также есть приличная коллекция «Волшебных сказок», и еще он любит бейсбол. А еще… так-так, прикинем. — Она стала прохаживаться по комнате, постукивая себя пальцем по губам и размышляя. — Его интересует оккультизм. А ты не…

— Я что-то чувствую, — сказал Ясон.

— Что ты чувствуешь?

— Не могу уйти.

— Это мес. Не бери в голову.

— Я… — Он задумался. Чудовищный груз лежал на его мозгу, но сквозь этот груз тут и там прорывались тонкие лучики похожего на сатори просветления.

— Мои коллекции, — сказала Алайс, — хранятся в соседней комнате, которую мы зовем библиотекой.

А здесь кабинет. В библиотеке Феликс держит все свои книги по юриспруденции… кстати, ты ведь знал, что он не только генерал полиции, но еще и юрист? И на этом поприще у него есть немалые достижения; должна это признать. Знаешь, что он однажды сделал?

Ясон не мог ответить; он мог только стоять. Стоять неподвижно, слыша звуки, но не улавливая значения.

— Около года Феликс законно отвечал за одну четверть всех исправительно-трудовых лагерей на Земле. Он выяснил, что по милости какого-то маловразумительного закона, принятого много лет назад, когда исправительно-трудовые лагеря (тогда еще полные негров) скорее походили на лагеря смерти… короче, он выяснил, что этот законодательный акт допускает функционирование исправительно-трудовых лагерей только в течение Второй гражданской войны. И тогда у Феликса появилась власть закрывать любые лагеря в любое время — как только ему покажется, что это будет соответствовать общественным интересам. Между прочим, те негры и студенты, что обитали в лагерях, благодаря тяжелому ручному труду были чертовски крепкими и здоровыми, не чета тем бледным дохлятикам, что живут под зонами кампусов. А затем Феликс откопал еще один невнятный законодательный акт. Там говорилось, что любой лагерь, не приносящий должную прибыль, подлежит закрытию. Тогда Феликс чуть-чуть изменил сумму денег, выплачиваемую заключенным. Ему только и требовалось, что поднять им зарплату, сделать в книгах запись об убыточности — и р-раз, лагерь можно закрывать. — Алайс рассмеялась.

Ясон попытался заговорить, но не смог. Разум его крутился, как измочаленный резиновый мяч, всплывал и тонул, ускорялся и замедлялся, куда-то пропадал и тут же ярко вспыхивал; лучи света пробегали сквозь него, пронизывая каждую частичку его тела.

— Но самое главное достижение Феликса, — продолжала Алайс, — связано со студенческими кибуцами под выжженными кампусами. Многие из них отчаянно нуждаются в пище и воде. Знаешь, как это бывает: студенты пытаются прорваться в город, рыщут в поисках продуктов, грабят и мародерствуют. А у полиции есть в этих кибуцах немало своих агентов, агитирующих за последний и решительный бой с властями — которого полы и нацы только и ждут. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Ясон. — Шляпа.

— Но Феликс делал все, чтобы не допустить любой стрельбы. А чтобы этого добиться, ему приходилось поставлять студентам продукты. Понимаешь?

— Шляпа красная, — сказал Ясон. — Как твои уши.

— Благодаря положению маршала в пол-иерархии у Феликса был доступ к рапортам информаторов, где излагалось положение дел в каждом студенческом кибуце. Он знал, которые еще держатся, а где совсем туго. Его задачей было выделить из кучи резюме факты первостепенной важности: какие кибуцы идут под откос, а какие пока еще нет. Когда Феликс составил список тех кибуцев, которые оказались в беде, другие высшие полицейские чины встретились с ним, чтобы решить, куда и как следует надавить, чтобы ускорить конец. В ход, к примеру, могла пойти пораженческая агитация полицейских шпиков или диверсия в отношении припасов пищи и воды. Студентам же оставались отчаянные и безнадежные рейды из района кампуса в поисках помощи. Так, в кибуце под кампусом Колумбийского университета у студентов однажды созрел план пробраться в исправительно-трудовой лагерь имени Гарри С. Трумена, освободить заключенных и вооружить их. Но тут даже Феликсу пришлось вмешаться. Так или иначе, задачей Феликса оставалось определить тактику для каждого кибуца, находящегося под наблюдением. Разумеется, сторонники твердой руки его за это резко критиковали, даже требовали его отставки. — Алайс сделала паузу. — Тогда он был маршалом полиции. Понимаешь?

— Твой красный, — сказал Ясон, — совсем заколбасился.

— Сама знаю. — Уголки рта Алайс недовольно опустились. — Слушай, приятель, ты свои шуточки не придержишь? Ведь я тебе кое-что рассказать пытаюсь. В итоге Феликса понизили в звании от маршала полиции до генерала. А все потому, что он, как мог, заботился, чтобы студенты в кибуцах были вымыты и накормлены, следил за их медицинскими припасами, обеспечивал койки. Короче, делал примерно то же самое, что и в исправительно-трудовых лагерях, находившихся под его юрисдикцией. Так что теперь он просто генерал. Зато его оставили в покое. Пока что с ним сделали все, что могли, и он еще сохраняет достаточно высокий пост.

— Но твой инцест, — сказал Ясон. — Что, если? — Он замялся, не в силах вспомнить конец предложения. — Если, — повторил он, и это слово показалось ему единственно верным, передающим всю суть; ему даже вдруг стало жарко от того факта, что он все-таки сумел донести до Алайс свою мысль. — Если, — опять повторил Ясон, и внутренний жар сделался совсем диким от радостной ярости. Он испустил ликующий вопль.

— Ты имеешь в виду, что будет, если маршалы узнают про то, что у нас с Феликсом есть сын? Что они тогда сделают?

— Сделают, — сказал Ясон. — Может, мы музыку послушаем? Или дай мне… — Слова пропали; ничего не попадало в мозг. — Черт, — выругался он. — Моей матери здесь не будет. Смерть.

Алайс устало вздохнула.

— Ладно, Ясон, — сказала она. — Я прекращаю попытки с тобой поболтать. Сначала пусть твоя голова вернется на место.

— Говори, — сказал Ясон.

— Хочешь посмотреть мои мазокомиксы?

— Что, — спросил он, — это такое?

— Рисунки. Очень стилизованные. Там в основном связанные девушки, которых мужчины…

— Можно мне прилечь? — спросил Ясон. — Мои ноги совсем сдают. По-моему, моя правая нога простирается до Луны. Другими словами… — он немного поразмыслил, — короче, заколебало меня стоять.

— Иди сюда. — Алайс медленно и аккуратно провела его из кабинета обратно в гостиную. — Ложись на Диван, — сказала она. Приложив чудовищные усилия, он так и сделал. — Пойду принесу тебе немного аминазина. Он нейтрализует мес.

— Это не мес, — сказал Ясон. — Это месса.

— Так-так посмотрим… да куда же я, черт возьми, его положила? Вообще-то я редко им пользуюсь и обычно держу его в таком вот ящичке… Черт побери, неужели нельзя съесть одну капсулу мескалина и не разваливаться на куски?! Лично я сразу по пять штук принимаю.

— Но ты огромна, — сказал Ясон.

— Я скрро вернусь. Схожу наверх. — Алайс зашагала прочь, к двери, расположенной черт знает в какой дали. Ясон долго-долго наблюдал за ее все уменьшающейся фигуркой. Как это у нее получается? — подумал он. Казалось невероятным, что Алайс способна сжиматься до крошечной точки. Наконец она исчезла. И тут Ясона охватил дикий страх. Он понял, что остался один. Совершенно беспомощный. Кто мне теперь поможет? — спросил он себя. Я должен убраться подальше от всех этих марок, чашек, табакерок, мазо-комиксов, сексетей, лягушачьих лапок. Должен добраться до того шустреца и улететь прочь назад в город, к кому-то знакомому, может к Рут Рей, если ее уже отпустили, или даже к Кати Нельсон, а этой женщины мне уже хватит, и ее братца тоже, и плода их кровосмешения во Флориде, как там его зовут?

Ясон неуверенно поднялся и ощупью побрел по ковру, который при каждом его шаге выстреливал миллионами струек чистейшего пигмента. Подминая ковер огромными ботинками, Ясон наконец добрел до выхода из неустойчивой комнаты.

Солнечный свет. Выход наружу.

Шустрец.

Ясон потащился к шустрецу.

Оказавшись внутри, он сел в кресло водителя, сильно озадаченный мириадами тумблеров, рычажков, ручек, педалей, циферблатов.

— Почему он не едет? — вслух спросил Ясон. — А ну заводись! — велел он шустрецу, покачиваясь взад-вперед на сиденье. — Отпустит она меня или нет? — спросил он затем у шустреца.

Ключи.

Конечно же, он не мог лететь без ключей.

Плащ Алайс на заднем сиденье — он его там видел.

И еще ее большая почтальонская сумочка. Ключи там, в сумочке. Там. Два альбома его записей. «Тавернер и синие-синие блюзы». И самый лучший: «Славный вечерок с Тавернером». Ясон невесть как, но все же сумел поднять сразу оба альбома и переложить их на пустое переднее сиденье рядом с собой. Вот оно, доказательство, понял он. Здесь, на этих пластинках. И в этом доме. У Алайс. Мне следует искать его здесь, если я вообще намерен его найти. Найти его. Здесь. И больше нигде. Даже генерал Феликс — как-бишь-его, — даже он не найдет этого доказательства. Он не знает. Как и я.

Прихватив с собой громадные альбомы, Ясон пустился бежать обратно к дому, а пейзаж вокруг него плавился и тек. Всюду покачивались высокие и гибкие Древоподобные организмы, что заглатывали воздух из прелестно-голубого неба, впитывали воду и свет, разжижали небесную синеву… Наконец Ясон добрался до ворот. Толкнул. Ворота не подались.

Кнопка.

Ясон не нашел кнопку.

Шаг за шагом. Пробуя пальцами каждый следующий дюйм. Как будто во мраке. Да, подумал Ясон, я и впрямь во мраке. Положив слишком большие альбомы на землю, он прислонился к воротам и принялся медленно массировать резиноподобную поверхность стены. Ничего. Ничего.

Кнопка.

Ясон нажал ее, схватил конверты с пластинками и встал лицом к воротам, пока те мучительно медленно, с недовольным скрипом раскрывались.

За воротами появился вооруженный пистолетом мужчина в коричневой униформе.

— Мне нужно было кое-что прихватить в шустреце.

— Все в порядке, сэр, — сказал коричневый. — Я видел, как вы уходили, и знал, что вы вернетесь.

— Она сумасшедшая? — спросил Ясон.

— Простите, не мне судить, — ответил коричневый, пятясь и прикладывая руку к фуражке с козырьком.

Передняя дверь дома была распахнута, как ее Ясон и оставил. Войдя в дом, он спустился по кирпичным ступенькам и снова оказался в неправильной формы гостиной с потолком вышиной в миллион миль.

— Алайс! — позвал он.

В комнате она или нет? Ясон внимательно обшарил глазами все направления. Затем так же, как он делал, когда искал кнопку, стал шаг за шагом проходить каждый видимый дюйм помещения. Стойка в дальнем конце с прелестным наркобаром орехового дерева… Диван.

Стулья. Картины на стенах. Лицо с одной из картин нагло над ним усмехалось, но Ясон не стал обращать внимания. Так, квадрофонограф…

Пластинки. Поставь их.

Он потянул за крышку фонографа, но она не открылась. Почему, спросил себя Ясон. Заперта. Нет, она просто сдвигалась по горизонтали. Ясон оттолкнул крышку с таким жутким треском, будто она сломалась. Звукосниматель. Стержень посередине. Вынув из конверта одну из пластинок, Ясон аккуратно надел ее на стержень. Ага, я могу с этим справиться, сказал он себе и включил усилители, устанавливая переключатель на «фоно». Тот самый переключатель, что приводил в действие сбрасыватель. Звукосниматель поднялся, а проигрыватель закрутился, но мучительно медленно. Что могло случиться? Не та скорость? Нет, все в порядке — Ясон еще раз проверил. Тридцать три и одна треть. Механизм проигрывателя приподнялся, и пластинка легла на место.

Шумный ход иглы по направляющей бороздке. Треск от пыли, щелчки. Вполне типично для старых квадрозаписей. Легко портятся и повреждаются, хоть на них не дыши.

Фоновое шипение. Еще треск.

Никакой музыки.

Подняв звукосниматель, Ясон переставил его немного подальше. Жуткий скрежет от удара иглы о пластинку; Ясон вздрогнул и стал искать ручку громкости, чтобы сделать потише По-прежнему никакой музыки. Ни звука его собственного пения.

Сила, которую взял над ним мескалин, стала уже рассеиваться; Ясон ощутил острый холодок трезвости. Еще пластинка. Он быстро выхватил ее из конверта и пристроил на стержень поверх первой.

Скрежет иглы по пластику. Фоновое шипение. Неизбежный треск и щелчки. По-прежнему никакой музыки.

Обе пластинки оказались пусты.

Часть третья