Лейтесь, слёзы... — страница 3 из 4

Never may my woes be relieved.

Since pity is fled;

And tears and sighs and groans my weary days

Of all joys have deprived.[3]

Глава 21

— Алайс! — громко позвал Ясон Тавернер. Никакого отклика. — Это мескалин? — вслух спросил он себя. Затем кое-как пробрался от фонографа до двери, в которую вышла Алайс. Длинный коридор, покрытый глубоким шерстяным ковром. В дальнем конце коридора — лестница с перилами из черной жести, ведущая на второй этаж.

Как можно быстрее Ясон зашагал по коридору к лестнице, а затем, ступенька за ступенькой, вверх по лестнице.

Второй этаж. Фойе со старинным геппельуайтовским столиком сбоку, сплошь заваленным журналами «Бокс». Почему-то эта россыпь журналов привлекла внимание Ясона. Интересно, подумал он, кто это здесь читает порнуху такого низкого пошиба, как «Бокс»? Затем он двинулся дальше, то и дело — очевидно, из-за мескалина — подмечая разные мелкие детали. Ванная комната. Вот где он точно ее найдет.

— Алайс, — мрачно произнес Ясон. Пот с его лба уже стекал по щекам и капал с кончика носа; подмышки сделались влажными от эмоций, каскадом проходящих по всему его телу. — Черт побери, — сказал он, обращаясь к Алайс, хотя ее и не видя. — На тех пластинках никакой музыки, никаких моих записей. Они поддельные? Так? — Или это все из-за мескалина, спросил он себя. — Я должен это выяснить! — воскликнул Ясон. — Сделай так, чтобы они играли, если с ними все в порядке. Или это фонограф сломался? Да? Наверное, сломалась игла или перо, или как там эта штука называется? — Так порой бывает, подумал он. К примеру, игла ездит не по канавкам, а по выступам.

Полуоткрытая дверь. Ясон пинком ее распахнул. Спальня, с неубранной постелью. А на полу — матрас с наброшенным на него спальным мешком. Небольшая кучка принадлежностей мужского туалета: крем для бритья, дезодорант, бритва, крем после бритья, расческа… А здесь был гость, подумал Ясон, но уже ушел.

— Есть тут кто-нибудь? — завопил он.

Тишина.

После этого Ясон снова обратил внимание на ванную комнату; через полуоткрытую дверь видна была поразительно древняя ванна на раскрашенных львиных лапах. Надо же, подумал он, древность даже до ванны добралась. Спотыкаясь, Ясон мимо других дверей прокрался к ванной комнате. А когда добрался, настежь распахнул дверь.

И увидел на полу скелет.

На скелете были блестящие черные брюки, кожаная куртка, пояс в виде цепи с пряжкой из сварочного железа. На костях ступней едва держались туфельки на высоких каблуках. Несколько пучков волос прилипло к черепу. Больше там не осталось ничего — ни клочка мяса, ни глаз. Да и сам скелет уже пожелтел.

— Боже мой, — пробормотал Ясон, покачиваясь. В глазах у него поплыло, и держать равновесие стало совсем невмоготу. Среднее ухо подвергалось таким колебаниям давления, что вся комната неслышно крутилась вокруг него в непрерывном круговом движении, будто он оказался в центре «чертова колеса» на детских аттракционах.

Зажмурившись, Ясон прислонился к стенке. Потом посмотрел снова.

Алайс умерла, подумал он. Но когда? Сто тысяч лет назад? Или несколько минут?

Отчего она умерла, спросил он себя.

Это все мескалин? Который я принял? Или реальность?

Это реальность?

Нагнувшись, Ясон потрогал кожаную куртку с бахромой. Кожа на ощупь оказалась ровной и гладкой; она не разложилась. Стало быть, одежду Алайс время не тронуло. Это наверняка что-то значило — вот только Ясон не знал, что именно. Только сама Алайс, подумал он. Все остальное в доме осталось таким же, как прежде. Следовательно, решил Ясон, это не может объясняться воздействием мескалина. Хотя и в этом нельзя быть уверенным.

Вниз по лестнице. Подальше отсюда.

Так до конца и не распрямившись, Ясон пустился бежать по коридору, напоминая при этом необычной породы обезьяну. На лестнице он сразу ухватился за перила из черной жести и, перепрыгнув через несколько ступенек, оступился и упал. Затем он собрался с силами и снова привел себя в вертикальное положение. Сердце бешено колотилось в груди, а легкие надувались и опустошались, будто кузнечные меха.

Уже проскочив было через гостиную к передней двери, Ясон затем по неясным для него самого, но тем не менее важным причинам снял с фонографа две пластинки, сунул их в конверты и прихватил с собой на воздух, под яркое и теплое полуденное солнце.

— Уже уходите, сэр? — спросил его коричневый пол, увидев, как он запыхался.

— Я болен, — сказал Ясон.

— Прискорбно слышать, сэр. Быть может, вам что-нибудь принести?

— Ключи от шустреца.

— Мисс Бакман обычно оставляет ключи в зажигании, — заметил частный пол.

— Я уже там смотрел, — с трудом вымолвил Ясон.

— Пойду узнаю у мисс Бакман насчет вас, — сказал пол.

— Нет, — выдохнул Ясон, а затем подумал: «Если дело в мескалине, то все в порядке. Так мескалин или нет?»

— Нет? — переспросил пол, и выражение его лица мигом переменилось. — Оставайтесь на месте, — приказал он. — Не смейте подходить к шустрецу. — Резко развернувшись, он бросился в дом.

Ясон тут же пустился бежать по газону — к квадратику асфальта и припаркованному там шустрецу. Ключи — в зажигании они или нет? Нет. Ее сумочка. Ясон схватил сумочку и вытряхнул все ее содержимое на пустое сиденье. Куча всякой всячины, но никаких ключей. Тут сзади послышался хриплый вопль.

У передних ворот дома появился частный пол. Лицо его было перекошено. Машинально отступив вбок, он поднял пистолет, держа его обеими руками, и выстрелил в Ясона. Однако пистолет ходил ходуном — пола слишком сильно трясло.

Выбравшись с другой стороны шустреца, Ясон нетвердой походкой направился по густому влажному газону к близлежащей дубраве.

Пол снова выстрелил. И снова промазал. До Ясона донеслось яростное ругательство. Пол пустился было бежать за Ясоном, но затем почему-то передумал, — резко развернувшись, он понесся обратно в дом.

Ясон добрался до дубовой рощи и стал продираться сквозь сухой подлесок. Вокруг оглушительно трещали сучья. Так, высокая саманная стена… и что еще тогда сказала Алайс? Вцементированные поверху битые бутылки? Ясон пополз вдоль основания стены, отчаянно борясь с густым подлеском, и вдруг очутился перед сломанной Деревянной дверью. Болтаясь на одной петле, дверь была полуоткрыта. За ней виднелись другие дома на улице.

Мескалин тут ни при чем, понял Ясон. Ведь пол тоже это увидел. Как она там лежит. Древний скелет. Как будто она уже много лет была мертва.

По ту сторону улицы девушка со свертками в руках отпирала дверцу своего хлоппера.

Ясон перешел через улицу, отчаянно напрягаясь, прогоняя из мозга остатки мескалина.

— Мисс, — с трудом выдохнул он.

Изумленная, девушка подняла голову. Молодая, излишне крупная, зато с красивыми золотистыми волосами.

— Что? — нервно произнесла она, разглядывая Ясона.

— Мне дали токсическую дозу какого-то наркотика, — сказал Ясон, изо всех сил стараясь не запинаться. — Не смогли бы вы отвезти меня в больницу?

Молчание. Девушка продолжала разглядывать его широко распахнутыми глазами; Ясон тоже молчал, восстанавливая дыхание. Да или нет — должно быть или одно, или другое.

Наконец крупная девушка с золотистыми волосами сказала:

— Я… я не очень хорошо вожу. Только на прошлой неделе лицензию получила.

— Я сам поведу, — сказал Ясон.

— Но я не полечу с вами. — Девушка попятилась, крепче прижимая к себе коричневые бумажные свертки. Наверное, она собиралась лететь на почту.

— Можно мне взять ключи? — спросил Ясон. Затем протянул руку и стал ждать.

— Но вы можете потерять сознание, и тогда мой хлоппер…

— Тогда летите со мной, — сказал Ясон.

Девушка отдала ему ключи и устроилась на заднем сиденье хлоппера. Ясон, с колотящимся от облегчения сердцем, вставил ключ в зажигание, завел мотор и сразу же на максимальной скорости в сорок узлов направил хлоппер в небо. Машина, как он почему-то отметил, была очень недорогой модели — «форд-грейхаунд». Весьма экономичный хлоппер. И дешевый.

— Очень болит? — нервно спросила девушка. На ее лице в зеркале заднего вида также выражалась нервозность, даже паника. Ситуация была для нее слишком пиковой.

— Нет, — ответил Ясон.

— А какой был наркотик?

— Мне не сказали. — Мескалин к тому времени почти уже выветрился. Слава богу, что физиология секста давала ему силы противостоять действию наркотика. Ясону вовсе не улыбалась перспектива пилотировать медленный хлоппер в дневном движении Лос-Анджелеса, пока у него кайф от мескалина. И, зло подумал он, сильный кайф. Несмотря на то, что она сказала про одну капсулу.

Она. Алайс. Почему же пластинки оказались пустыми, спросил себя Ясон. А где они, между прочим? Охваченный тревогой, Ясон огляделся. Ага, вот они. Рядом с ним, на пустом переднем сиденье. Наверное, он машинально бросил их туда, когда влезал в хлоппер. Так что с ними все в порядке. Можно будет снова попробовать проиграть их на другом фонографе.

— Ближе всего, — заметила крупная девушка, — лететь до больницы Святого Мартина на углу Тридцать пятой и Вебстера. Правда, она небольшая. Но я летала туда, чтобы удалить с руки бородавку, и мне там показалось очень мило. И персонал очень добросовестный.

— Туда мы и отправимся, — сказал Ясон.

— Вам сейчас лучше или хуже?

— Лучше, — ответил он.

— Вы вышли из дома Бакманов?

— Да. — Ясон кивнул.

— А правда, что мистер и миссис Бакман — брат и сестра? То есть…

— Близнецы, — сказал он.

— Это я понимаю, — сказала девушка. — Но знаете, очень странно становится, когда видишь их вместе. Кажется, что они муж и жена. Они целуются и обнимаются, и он держится очень почтительно по отношению к ней. А иногда у них бывают страшные перепалки. — Девушка немного помолчала, а затем, подавшись вперед сказала: — Меня зовут Мари-Анн Доминик. А вас как зовут?

— Ясон Тавернер, — сообщил ей Ясон. В конце концов, вряд ли это хоть что-либо значило. После всего, что пролетело как одно мгновение… Но тут голос девушки ворвался в его мысли.

— Я горшечница, — стыдливо сказала она. — В этих свертках горшки. Я отвожу их на почту, а оттуда их посылают в Северную Калифорнию. Чаще всего Гампу в Сан-Франциско и Фрезеру в Беркли.

— И как, хорошие у вас горшки? — машинально спросил Ясон.

Почти весь его разум, все его чувства остались зафиксированы на том самом моменте, когда он открыл дверь ванной и увидел Алайс — вернее, то, что от нее осталось, — на полу. Голос мисс Доминик едва до него доходил.

— Я стараюсь. Но самой мне трудно судить. По крайней мере, их покупают.

— У вас сильные руки, — сказал Ясон, не найдя ничего лучшего. Он по-прежнему говорил почти машинально, словно работала лишь какая-то часть его разума.

— Спасибо, — сказала Мари-Анн Доминик.

Молчание.

— Вы уже миновали больницу, — сказала Мари-Анн Доминик. — Она немного сзади и слева. — В ее голосе снова послышалось беспокойство. — Вы действительно туда направляетесь, или здесь какое-то…

— Не бойтесь, — сказал Ясон, на сей раз полностью отдавая себе отчет в сказанном. Он использовал все свои способности, чтобы сделать голос располагающим к себе и убедительным. — Я не беглый студент. И не беглец из исправительно-трудового лагеря. — Он повернул голову и посмотрел ей прямо в лицо. — Но я в большой беде.

— Так вы не принимали токсического наркотика? — Голос девушки дрожал. Выглядело все так, будто то, чего она всю жизнь боялась, наконец произошло.

— Сейчас я сяду, — сказал Ясон. — Чтобы вы чувствовали себя в безопасности. Я уже достаточно далеко оттуда улетел. Пожалуйста, не пугайтесь. Я не причиню вам вреда.

Однако девушка сидела скованная и встревоженная, ожидая… впрочем, никто из них не знал, чего именно.

На оживленном перекрестке Ясон приземлился на мостовую и открыл дверцу. Но затем, импульсивно, ненадолго задержался в хлоппере, повернувшись к девушке.

— Пожалуйста, выходите, — дрожащим голосом произнесла Мари-Анн Доминик. — Ужасно не хочется быть невежливой, но я правда боюсь. Наверное, вы слышали про обезумевших от голода студентов, которые невесть как прорываются через баррикады вокруг кампусов…

— Выслушайте меня, — резко перебил ее Ясон.

— Хорошо. — Девушка села прямее, сложив руки на уложенных на колени свертках и со страхом ожидая его слов.

— Нельзя так запросто путаться, — сказал Ясон. — Иначе и жить не стоит.

— Да, конечно. — Мари-Анн Доминик скромно кивнула. Вид у нее был такой, будто она выслушивает лекцию в институтской аудитории.

— Вы всегда так боитесь незнакомцев? — спросил Ясон.

— Пожалуй, да. — Она снова кивнула и на сей раз повесила голову, словно он в чем-то ее стыдил. Впрочем, в какой-то мере так оно и было.

— Страх, — сказал Ясон, — толкает вас на ложный шаг куда чаще, чем ненависть или ревность. Если вы боитесь, вы не можете всецело отдаться жизни; страх всегда, всегда заставляет вас что-то придерживать.

— Пожалуй, я понимаю, о чем вы, — сказала Мари-Анн Доминик. — Около года назад раздался жуткий стук в дверь. Я побежала в ванную, заперлась там и притворилась что меня нет дома. Я подумала, кто-то хочет ко мне вломиться… а впоследствии выяснилось, что у живущей выше этажом женщины рука застряла в раковине — у нее раковина типа «безотход». Туда упал нож, женщина сунула руку его достать и сама попалась. А ее сынишка у двери…

— Так вы понимаете, что я имею в виду? — перебил Ясон.

— Да. Я хочу, чтобы все было по-другому. Правда хочу. Но я все равно такая.

— Сколько вам лет? — спросил Ясон.

— Тридцать два года.

Ясон удивился — она казалась намного моложе. Очевидно, Мари-Анн Доминик так толком и не повзрослела. Он почувствовал к ней симпатию. Как тяжело ей было, наверное, впустить его в свой хлоппер. Впрочем, тут ее страхи в какой-то мере оправдывались: Ясон просил у нее помощи вовсе не по той причине, которую назвал.

— Вы очень милая, — сказал он ей.

— Спасибо, — скромно поблагодарила Мари-Анн Доминик.

— Видите тот кафетерий? — спросил Ясон, указывая на современное, со вкусом отделанное кафе. — Давайте там посидим. Я хочу с вами поговорить. — Я хочу поговорить с кем-нибудь, подумал он. С кем угодно. Иначе, не будь я секст, я лишусь рассудка.

— Но я должна доставить посылки на почту до двух, — запротестовала она. — Чтобы они попали на вечернюю пересылку в район Залива.

— Ладно, — согласился Ясон, — тогда мы сначала займемся посылками. — Вынув из зажигания ключ, он протянул его Мари-Анн Доминик. — Вы поведете. Помедленнее, если хотите.

— Мистер… Тавернер, — выговорила она. — Я бы хотела… просто хотела бы остаться одна.

— Нет, — сказал Ясон. — Вам не следует оставаться одной. Это вас убивает; подрывает вас изнутри. Каждый день вы обязательно должны быть на людях.

Молчание. Затем Мари-Анн сказала:

— Почта находится на углу Сорок девятой и Фултона. Не могли бы вы повести хлоппер? Я что-то нервничаю.

Ясону это показалось колоссальной моральной победой, которая сильно его обрадовала. Забрав назад ключ, он вставил его в зажигание, и вскоре они уже летели к углу Сорок девятой и Фултона.

Глава 22

Через некоторое время они устроились в кабинке кафетерия — чистого и уютного местечка с молоденькими официантками и не слишком навязчивым обслуживанием. Музыкальный автомат долдонил «Вспоминаю твой нос» Луиса Панды. Ясон заказал только кофе, а мисс Доминик — фруктовый салат и чай со льдом.

— А что за пластинки вы с собой везете? — поинтересовалась она.

Ясон передал ей обе.

— Надо же, они ваши. Если вы Ясон Тавернер. Это правда?

— Правда. — В этом Ясон, по крайней мере, не сомневался.

— Вряд ли я когда-нибудь слышала, как вы поете, — сказала Мари-Анн Доминик. — Вообще-то я бы с удовольствием, но мне обычно не нравится поп-музыка. Мне нравятся великие фолк-исполнители прошлого.

Такие как Баффи Сент-Мари. Теперь никто не поет так, как Баффи.

— Согласен, — хмуро произнес Ясон. Мысленно он все время возвращался к дому Бакманов, к ванной комнате, к бегству от бешеного коричневого пола. Мескалин тут ни при чем, снова сказал он себе. Потому что пол тоже увидел скелет.

Или просто что-то увидел.

— Может, он увидел совсем не то, что увидел я, — вслух сказал Ясон. — Может, он просто увидел, как она там лежит. Может, она просто упала. Может… — Тут он подумал: «Может, мне следует вернуться».

— Кто и что увидел? — спросила Мари-Анн Доминик и тут же залилась краской. — Простите, я не хотела соваться в вашу жизнь. Но вы сказали, что вы в беде, и я вижу, что у вас на душе большая тяжесть. Вас что-то преследует.

— Я должен выяснить, — сказал Ясон, — что же в действительности произошло. Там, в том доме. — И что за ерунда с этими пластинками, подумал он.

Алайс Бакман знала про мою телепрограмму. Она знала про мои пластинки. Знала, какая из них самая лучшая; она их покупала. И все же…

На пластинках не было никакой музыки. Сломанная игла… нет, черт возьми, даже при сломанной игле хоть какой-то звук, пусть искаженный, должен был выйти. Ясон слишком долго имел дело с пластинками и фонографами, чтобы этого не понимать.

— А вы очень мрачный, — сказала Мари-Анн Доминик. Из своей тканой сумочки она достала очки. Затем прилежно принялась читать все, что было написано на обороте альбомов.

— Станешь мрачным, — кратко отозвался Ясон, когда с тобой такое случится.

— Здесь сказано, что у вас есть собственная телепрограмма.

— Верно. — Он кивнул. — В девять вечера по вторникам. На Эн-би-си.

— Тогда вы по-настоящему знамениты. Надо же, я сижу здесь и разговариваю со знаменитостью, которую мне полагается знать. А что вы из-за этого чувствуете… то есть из-за того, что я сразу вас не узнала, когда вы мне сказали, как вас зовут?

Ясон пожал плечами. И испытал ироническое удовольствие.

— А в музыкальном автомате нет ваших песен? — Она указала на разноцветное вавилонско-готическое сооружение в дальнем углу.

— Быть может, и есть, — отозвался Ясон. Вопрос ему понравился.

— Пойду посмотрю. — Выудив у себя из кармана пятак, Мари-Анн Доминик выскользнула из кабинки и прошла к дальнему углу посмотреть список названий и исполнителей на музыкальном автомате.

Когда она вернется, я уже буду производить на нее куда меньшее впечатление, размышлял Ясон. Эффект одного пробела был ему хорошо знаком. Если только ты не заявлял о себе отовсюду — из каждого радиоприемника с каждого фонографа, из каждого музыкального автомата и магазина музыкальных товаров, из каждого телевизора в этой проклятой вселенной — магическое заклинание теряло силу.

Мари-Анн Доминик вернулась с широкой улыбкой на лице.

— «Нигде никакой кутерьмы», — сообщила она, садясь на место. Пятака у нее в руке уже не было. — Пойдет следующим номером.

Секунду спустя Ясон был уже на ногах, стремительно направляясь к музыкальному автомату.

Мари-Анн Доминик не ошиблась. Подборка Б-4. Его самый последний хит, «Нигде никакой кутерьмы», сентиментальный номер. И механизм музыкального автомата уже начал запускать диск.

Мгновением позже его голос, смягченный точками квадрозвука и эхокамерами, заполнил кафетерий.

Ошарашенный, Ясон вернулся в кабинку.

— Звучит просто великолепно, — вежливо заметила Мари-Анн, когда диск закончился. Вероятно, ей пришлось поступиться своим вкусом, подумал Ясон.

— Спасибо. — Да, это был он. На этом диске дорожки не были пустыми.

— Нет, вы на самом деле восхитительны, — с чувством сказала Мари-Анн — сплошная улыбка и блеск очков. Похоже было, она говорила всерьез.

— Просто я давно этим занимаюсь, — ответил Ясон.

— Вам не по душе то, что я про вас не слышала?

— Нет. — Все еще потрясенный, Ясон покачал головой. Тут она была не одинока, события двух последних дней это ярко продемонстрировали. Двух дней? Неужели всего-навсего двух?

— Можно… можно мне еще что-нибудь себе заказать? — поколебавшись, спросила Мари-Анн. — Я истратила все деньги на марки; мне…

— Я оплачу счет, — сказал Ясон.

— А что, если я закажу клубничную ватрушку?

— Превосходный выбор, — отозвался Ясон. Мари-Анн ненадолго его развеселила. Ее серьезность, ее тревоги… интересно, есть у нее приятель, задумался Ясон. Скорее всего, нет. Мари-Анн жила в мире глиняных горшков, коричневой оберточной бумаги, проблем со стареньким «форд-грейхаундом». Фоном же для этого служили даже не квадро, а всего лишь стереоголоса великих фолк-певиц прошлого — Джуди Коллинз и Джоан Баэз.

— Вы когда-нибудь слышали Хильду Харт? — спросил он. С нежностью.

Мари-Анн наморщила лоб.

— Я… так сразу не вспомнить. А она фолк-певица или… — Туг она осеклась и погрустнела. Словно почувствовала, что ей никак не удается быть такой, какой она быть вроде бы обязана. Не удается все знать то, что обязан знать всякий разумный человек. Ясон почувствовал к ней еще большую симпатию.

— Она поет баллады, — пояснил он. — Примерно как у меня.

— А можно еще раз послушать вашу пластинку?

Ясон послушно вернулся к музыкальному автомату и зарядил его на повтор.

На сей раз Мари-Анн Доминик, похоже, особого удовольствия не испытала.

— Что случилось? — спросил Ясон.

— Понимаете, — сказала она, — я всегда твержу себе, что занимаюсь творчеством. Делаю горшки и все такое прочее. Но на самом деле я не знаю, насколько хорошо я их делаю. Даже не знаю, как сказать. Люди говорят…

— Люди говорят вам, что им в голову взбредет. Исходя из их мнения, вы и гениальны, и ничтожны. Лучше всех и хуже самого последнего. Вам всегда легко пронять кого-нибудь тут… — он постучал по солонке, — и никогда в жизни не пронять кого-нибудь там. — Он постучал по тарелке с фруктовым салатом.

— Но должен же быть какой-то способ…

— Есть эксперты. Можете их послушать, ознакомиться с их теориями. У них всегда есть теории. Они пишут длинные статьи и обсуждают все ваши вещи — вплоть до самой первой пластинки, записанной семнадцать лет назад. Сопоставляют записи, которые вы уже и не помните, как делали. А телевизионные критики…

— Но раньше надо, чтобы заметили. — Глаза ее вновь на мгновение просияли.

— Прошу прощения, — сказал Ясон, снова вставая. Больше он ждать не мог. — Мне нужно позвонить. Я сейчас вернусь. А если я не… — он положил ей руку на плечо, на белый вязаный свитер, который она наверняка сама и связала, — что ж, рад был с вами познакомиться.

Озадаченная, Мари-Анн Доминик вяло и безропотно наблюдала, как он локтями прокладывает себе путь по людному кафетерию к телефонной будке.

Закрывшись наконец в будке, Ясон нашел в срочном списке номер телефона Полицейской академии Лос-Анджелеса и, бросив монетку, позвонил.

— Я хотел бы поговорить с генералом полиции Феликсом Бакманом, — произнес Ясон и без удивления обнаружил, что голос его дрожит. Психологически меня уже все достало, подумал он. Все, что произошло вплоть до этой пластинки в музыкальном автомате. Это для меня уже слишком. Я просто-напросто напуган. И сбит с толку. Быть может, подумал он далее, мескалин еще все-таки не до конца выветрился. Но ведь смог же я неплохо вести тот маленький хлоппер; это кое о чем говорит. Проклятый наркотик, подумал он. Всякий раз ясно чувствуешь, когда он ударил в голову, но никогда нельзя разобрать, когда он выветривается. Если он вообще выветривается. Он вечно тебе вредит — или так только кажется; самому не разобрать. Может, он и не выветривается. И тебе говорят: «Эй, приятель, да у тебя мозги сгорели». А ты говоришь: «Может, и так». Ты не можешь быть в этом уверен и не можешь твердо это отрицать. А все из-за того, что ты перебрал капсулу или одной капсулы тебе уже чересчур, хотя кто-то говорит: «Эй, приятель, вот самое то».

— Мисс Бисон слушает, — прозвучал у него в ухе женский голос. — Я секретарша мистера Бакмана. Чем могу служить?

— Пегги Бисон, — сказал Ясон. Затем перевел дыхание и продолжил: — Это Ясон Тавернер.

— Слушаю, мистер Тавернер. Что вам нужно? Вы что-нибудь забыли?

— Мне нужно поговорить с генералом Бакманом, — сказал Ясон.

— Боюсь, что мистер Бакман…

— Это связано с Алайс.

Молчание, а потом:

Секундочку, мистер Тавернер, — сказала Пегги Бисон. — Сейчас я позвоню мистеру Бакману и узнаю, может ли он ненадолго отвлечься от дел.

Щелчки. Пауза. Опять тишина. Затем линия подключилась.

— Мистер Тавернер? — Это был не генерал Бакман. — С вами говорит Герберт Майм, начальник штаба мистера Бакмана. Насколько я понял, вы сказали мисс Бисон, что ваш звонок имеет отношение к сестре генерала Бакмана, мисс Алайс Бакман. Откровенно говоря, я просто хотел спросить… мне первым делом хотелось бы спросить вас о том, при каких обстоятельствах вам довелось познакомиться с мисс…

Ясон повесил трубку. И слепо прошел обратно к кабинке, где Мари-Анн Доминик доедала свою клубничную ватрушку.

— Вы все-таки вернулись, — радостно сказала она.

— Как ватрушка? — спросил Ясон.

— Слишком сдобная. — Она тут же добавила: — Но вкусная.

Ясон хмуро уселся на место. Что ж, он сделал все, чтобы достучаться до Феликса Бакмана. Чтобы рассказать ему про Алайс. Хотя… что он, собственно, мог ему рассказать? Тщетность всего и вся, постоянная бессмысленность всех его действий и усилий уже подавляла Ясона… а но всему прочему добавлялась еще и капсула мескалина, которую ему дала Алайс.

Если там в самом деле был мескалин.

Так открылась новая возможность. Действительно, у Ясона не было никаких доказательств, что Алайс дала ему именно мескалин. В капсуле могло быть все что угодно. Почему, к примеру, мескалин доставляли из Швейцарии? Что ему там делать? Это могло иметь смысл только в том случае, если речь шла не о природном продукте, а о синтезированном в лаборатории. Возможно, это был новый многоингредиентный культовый наркотик. Или нечто, похищенное из полицейских лабораторий.

Запись «Нигде никакой кутерьмы». Допустим, наркотик заставил Ясона ее услышать. И увидеть перечень на музыкальном автомате. Но ведь Мари-Анн Доминик тоже ее слышала, собственно говоря, она первая ее и обнаружила.

А две пустые пластинки? Как быть с ними?

Пока Ясон сидел, размышляя, подросток в футболке и джинсах наклонился к нему и забормотал:

— Э, да ведь вы Ясон Тавернер, правда? — Он протянул Ясону шариковую ручку и листок бумаги. — Не позволите ли автограф, сэр?

Стоявшая за подростком прелестная рыжеволосая девчушка без лифчика и в белых шортах с восторженной улыбкой сообщила:

— Мы всегда смотрим вашу программу во вторник вечером. Это просто фантастика. И в жизни вы совсем-совсем такой же, как на экране, только в жизни вы немножко такой, знаете, более загорелый. — Ее дружелюбные соски покачивались.

Ни слова ни говоря, Ясон машинально расписался.

— Спасибо, — сказал он подросткам, которых уже собралось четверо.

Оживленно беседуя, подростки удалились. Теперь люди в соседних кабинках тоже начали присматриваться к Ясону и заинтересованно переговариваться. Как всегда, подумал он. Да, так все обычно и бывало. Моя реальность мало-помалу возвращается. Ясон испытал неуправляемый, дикий восторг. Такое ему уже было знакомо — это составляло стиль его жизни. Он его ненадолго утратил, но теперь… Наконец-то, подумал он, я начинаю вновь его обретать.

Хильда Харт, подумал он. Теперь-то я могу ей позвонить, подумал он. И достучаться до нее. Теперь она уже не примет меня за фаната-афериста.

Быть может, я существую, только пока принимаю наркотик. Тот самый наркотик — чем бы он ни был, — который дала мне Алайс.

Но тогда вся моя карьера, подумал он, все эти двадцать лет — не более чем галлюцинация, вызванная наркотиком.

А случилось со мной, подумал Ясон Тавернер, всего-навсего то, что наркотик выдохся. Алайс — или еще кто-то — перестала мне его давать, и я пробудился к реальности. Там, в этом захудалом отеле — в жалком номере с треснувшим зеркалом и полным вшей матрасом. И таким я оставался до тех пор, пока Алайс не дала мне еще дозу.

Ничего удивительного, подумал Ясон, что она меня знала. Знала про мое ТВ-шоу во вторник вечером. Она же сама посредством наркотика его создала. А те два альбома с записями — всего-навсего бутафория, которую она хранила для подкрепления галлюцинации.

Боже мой, подумал Ясон, неужели все так и есть?

А как же, подумал он затем, те деньги, с которыми я проснулся в номере отеля? Полный бумажник? Ясон машинально похлопал себя по нагрудному карману, убеждаясь в увесистой реальности бумажника. Итак, деньги на месте. Если я влачил жалкое существование во вшивых отелях района Уоттс, откуда у меня тогда эти деньги?

И в таком случае я должен был бы числиться во всех полицейских списках и прочих банках данных по всему миру. Пусть не как знаменитый артист, а как оборванный бродяга, никогда ничего не добивавшийся, чьи единственные достижения проистекали из пузырька с таблетками. Один бог знает, сколько все это длилось. Я мог годами принимать наркотик.

Алайс, вспомнил Ясон, сказала, что я уже бывал у них дома.

Очевидно, подумал он, так оно и есть. Я там бывал. Приходил за очередной дозой.

Быть может, я лишь один из несметного числа людей, живущих посредством капсулы синтетические жизни, в которых они богаты, знамениты, занимают высокое положение. Реально же они влачат жалкое существование в кишащих клопами и крысами номерах дешевых отелей. Или на тротуарах. Отверженные. Ничтожества. Приравненные к нулю. Но видящие тем временем сны.

— Вы определенно погрузились в раздумья, — сказала Мари-Анн Доминик. Она уже успела покончить со своей клубничной ватрушкой и выглядела вполне сытой. И счастливой.

— Послушайте, — хрипло проговорил Ясон. — Там, в музыкальном автомате, действительно моя запись?

Глаза Мари-Анн удивленно расширились. Она явно не понимала.

— Что вы имеете в виду? Мы же ее слушали. И эта штука, где приведен перечень, — она туда записана. Музыкальные автоматы никогда не ошибаются.

Ясон выудил из кармана монетку.

— Запустите ее снова. Поставьте на три повтора.

Мари-Анн послушно выбралась из кабинки и стала проталкиваться к музыкальному автомату. Ее роскошные длинные волосы струились по пухлым плечам. Вскоре Ясон снова услышал свой очередной хит. А люди в кабинках и у стойки заулыбались и закивали, приветствуя его. Они знали, что это он поет. Это была его публика.

Когда песня кончилась, послышались аплодисменты завсегдатаев. Машинально ухмыляясь, Ясон в ответ профессионально засвидетельствовал им свое приветствие и одобрение.

— Запись на месте, — сказал он, когда песня заиграла снова.

Затем, сжав кулак Ясон свирепо треснул по пластиковому столу, отделявшему его от Мари-Анн Доминик.

— Черт меня побери, она здесь.

В каком-то странном порыве глубоко-интуитивного женского желания помочь Мари-Анн сказала:

— И я тоже здесь.

— А я вовсе не вижу сны, лежа на койке в номере захудалого отеля, — прохрипел Ясон.

— Нет, конечно же нет. — В голосе Мари-Анн звучала нежность и беспокойство. Она явно испытывала к нему участие. Из-за его тревоги.

— Я снова реален, — заключил Ясон. — Но если это могло случиться раз, и на двое суток… — Вот так приходить и уходить, подумал он, выпадать туда-сюда…

— Быть может, нам лучше уйти? — встревоженно предложила Мари-Анн Доминик.

Тут Ясон очнулся.

— Простите, — как можно убедительней произнес он.

— Я только хочу сказать, что люди слушают.

— Ничего, им не повредит, — сказал Ясон. — Пусть слушают. Пусть видят, с какими тревогами и заботами сталкивается даже знаменитая на весь мир звезда. — Затем он, впрочем, поднялся. — Куда вам теперь хочется? — спросил он у Мари-Анн. — К себе домой? — Это означало возврат по своим же следам, но Ясон был настроен достаточно оптимистично, чтобы рискнуть.

— Ко мне домой? — с запинкой повторила она.

— Думаете, я могу причинить вам вред? — спросил он.

Некоторое время Мари-Анн нервно размышляла.

— Н-нет, — наконец выговорила она.

— У вас есть фонограф? — спросил Ясон. — У вас дома?

— Да. Правда, не очень хороший. Всего лишь стерео. Но он работает.

— Вот и хорошо, — сказал Ясон, выводя ее в проход, ведущий к кассе. — Поехали.

Глава 23

Мари-Анн Доминик сама отделала стены и потолок в своей квартире. Красивые, сильные, щедрые краски; Ясон потрясено озирался. И немногие художественные изделия в гостиной — в основном керамика — несли в себе тот же мощный заряд красоты. Он взял в руки одну покрытую голубой глазурью вазу и принялся ее разглядывать.

— Я сама ее сделала, — сказала Мари-Анн.

— Эту вазу, — отозвался Ясон, — непременно покажут в моем шоу.

Мари-Анн удивленно на него посмотрела.

— Я скоро заберу эту вазу с собой. По сути, это будет… — Ясон даже зрительно себе все представил, — это будет солидный постановочный номер, где я, исполняя песню, появляюсь из этой вазы, подобно ее волшебному духу. — Одной рукой он поднял голубую вазу повыше, крутя ее туда-сюда. — Петь я буду «Нигде никакой кутерьмы», — сказал он. — И отсюда возьмет старт ваша карьера.

— Быть может, вам лучше держать ее обеими руками, — с неловкостью заметила Мари-Анн.

— «Нигде никакой кутерьмы» — песня, которая принесла нам большее признание… — Тут ваза выскользнула из его пальцев и упала на пол. Мари-Анн рванулась было ее поймать, но не успела. Ваза раскололась на три куска, которые валялись теперь у Ясона под ногами, грубые неглазурованные края резали глаз своей бледностью и неровностью, отсутствием художественного достоинства.

Последовало долгое молчание.

— Пожалуй, я смогу ее склеить, — сказала Мари-Анн.

Ясон не смог придумать никакого ответа.

— Знаете, — продолжила Мари-Анн, — самое поразительное, что бывало у меня в жизни, это один случай с моей матерью. Дело в том, что моя мать страдала прогрессирующим недугом почек, так называемой болезнью Брайта. Из-за этой болезни она то и дело ложилась в больницу, когда я была еще девочкой. И она вечно заводила разговоры о том, что вот она умрет, а я даже об этом не пожалею, словно я была кругом виновата. В конце концов я и правда поверила, что однажды она умрет. Но затем я выросла и уехала из дома, а она так и не умерла. Потом я вроде как про нее забыла; у меня была своя жизнь и свои заботы. И, естественно, я забыла про ее проклятые почки. А потом она как-то раз приехала меня навестить, но не сюда, а в другую квартиру, которую я тогда снимала. И она до упора меня достала, сидя и разглагольствуя про свои болячки и тому подобное, — все болтала и болтала без остановки. Наконец я сказала: «Пойду куплю продукты к обеду» — и рванула в магазин. Моя мать заковыляла следом и по дороге к магазину выложила мне свежие новости, что с обеими почками у нее уже так худо, что надо их удалять, что она этим теперь займется и так далее. Она сказала, ей вставят искусственную почку, но эта искусственная почка наверняка не станет работать. Так она мне все это излагала, до чего теперь все дошло и что она наконец собралась умереть, как всегда мне и говорила… а потом я вдруг подняла глаза и поняла, что мы уже в супермаркете, как раз у мясного прилавка, и очень милый продавец, который мне всегда нравился, подошел поздороваться. Он спросил: «Что пожелаете сегодня, мисс?», а я возьми да и ляпни: «Хочу на обед пирог с почками». Это был такой стыд, просто ужас. «Хочу большой-большой пирог с почками, — сказала я. — Такой слоеный, нежный-нежный, дымящийся и чтобы прямо соком истекал». «На сколько персон?» — спросил продавец. А моя мать тем временем, вылупив глаза, жутко на меня таращилась. Я просто не представляла, как мне выйти из положения. В конце концов я и впрямь купила пирог с почками, хотя мне пришлось отправиться в отдел кулинарии. Пирог этот был в специальной запечатанной банке, из Англии. Я заплатила за него, кажется, четыре доллара. Очень был вкусный.

— Я заплачу за вазу, — сказал Ясон. — Сколько вы за нее хотите?

Поколебавшись, Мари-Анн сказала:

— Вообще-то есть оптовая цена, которую я назначаю, когда продаю товар в магазины. Но вам я должна назначить розничную цену, потому что вы не покупаете оптом, так что…

Ясон достал деньги.

— Итак, розничная цена? — спросил он.

— Двадцать долларов.

— Я могу и по-другому вас задействовать, — сказал Ясон. — Здесь важен подход. Как насчет вот такого. Мы покажем публике бесценную старинную вазу, скажем китайскую пятнадцатого века. Дальше выйдет музейный эксперт, как положено, в униформе, и подтвердит ее подлинность. А потом вы закрутите свой гончарный круг — сделаете вазу прямо там, на глазах у публики, и мы покажем всем, что ваша ваза лучше.

— Ничего не выйдет. Древнекитайское гончарное искусство…

— Мы им продемонстрируем — заставим их поверить. Я знаю свою публику. Эти тридцать миллионов людей строят свои суждения по моей реакции. Я просто сделаю определенное выражение лица.

— Я не могу пойти на вашу сцену, — низким голосом выговорила Мари-Анн. — С этими устремленными на меня телекамерами. Я такая… такая грузная. Люди будут смеяться.

— А известность, которую вы получите? Новые клиенты? Музеи и магазины будут знать ваше имя, ваш товар. Покупатели прямо из шкафов будут выпрыгивать.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — тихо вымолвила Мари-Анн. — Я очень счастлива. Я знаю, что я хорошая горшечница. Я знаю, что магазинам, хорошим магазинам, нравится то, что я делаю. Неужели все и всегда должно идти в полный рост с большими нулями? Неужели мне нельзя жить своей маленькой жизнью так, как я этого хочу? — Глаза ее сверкнули, хотя голос был едва слышен. — Не вижу, что хорошего принесли вам слава и известность… Помните, в кафетерии вы у меня спросили: «Правда ли, что в музыкальном автомате есть моя запись?» Вы боялись, что ее там нет; ваше положение гораздо ненадежнее моего.

— Кстати о записях, — сказал Ясон. — Мне бы хотелось прослушать те две пластинки на вашем фонографе. Прежде чем я уйду.

— Давайте я сама их поставлю, — сказала Мари-Анн. — Мой аппарат довольно капризный. — Она взяла два альбома и двадцать долларов; Ясон остался стоять там же, где и стоял, рядом с кусками разбитой вазы.

После недолгого ожидания он услышал знакомую музыку. Его самый ходовой альбом. Итак, дорожки этой пластинки уже не были пусты.

— Можете оставить пластинки себе, — сказал Ясон. — Я пойду. — Теперь, подумал он, эти пластинки мне уже не нужны. Наверное, я смогу купить их в любом музыкальном магазине.

— Вообще-то мне нравится другая музыка… не думаю, что буду очень часто их слушать.

— Все равно — пусть останутся, — сказал Ясон.

— За ваши двадцать долларов я дам вам другую вазу, — сказала Мари-Анн. — Минутку. — Она торопливо вышла в соседнюю комнату; Ясон услышал шелест бумаги. Вскоре девушка снова появилась, держа в руках еще одну вазу голубой глазури. Эта была еще интересней; интуиция подсказала Ясону, что Мари-Анн считает ее одним из лучших своих достижений.

— Спасибо, — поблагодарил он.

— Я заверну ее и уложу в коробку, чтобы она не разбилась, как та, другая. — Она так и сделала, действуя в лихорадочной спешке, однако и с предельной аккуратностью. — По-моему, очень занятно, — сказала Мари-Анн, вручая Ясону коробку, — что я позавтракала с таким знаменитым человеком. Я ужасно рада была с вами познакомиться и надолго это запомню. Надеюсь, ваши беды улягутся; то есть я надеюсь, с тем, что вас тревожит, все будет в порядке.

Сунув руку во внутренний карман плаща, Ясон вытащил оттуда небольшой кожаный бумажник для визиток. Оттуда он извлек красочную визитку с тиснением и вручил ее Мари-Анн.

— Звоните мне в студию в любое время. Если все-таки передумаете и захотите появиться в моей программе. Уверен, мы сумеем достойно вас представить. Между прочим, на визитке есть и мой личный номер.

— До свидания, — сказала Мари-Анн, открывая переднюю дверь.

— До свидания. — Ясон помедлил, желая еще что-то добавить. Но ничего вроде бы не оставалось. — Все ни к черту, — сказал он тогда. — Мы провалились. С треском. Мы оба.

Мари-Анн заморгала.

— Вы о чем?

— Берегите себя, — пробормотал Ясон и вышел из дома на полуденный тротуар, под яркое солнце. День был в самом разгаре.

Глава 24

Опустившись на колени над телом Алайс Бакман, полицейский коронер сказал:

— Пока могу засвидетельствовать лишь то, что она умерла от передозировки некоего токсического или полутоксического наркотика. Только через двадцать четыре часа мы сможем выяснить, какой именно это был наркотик.

— Это должно было случиться, — сказал Феликс Бакман. — Рано или поздно. — Он на удивление мало переживал. По сути, где-то глубоко внутри себя он даже испытал облегчение, когда узнал от Тима Чансера, их охранника, что Алайс найдена мертвой в ванной комнате на втором этаже.

— Я подумал, этот самый Тавернер что-то с ней сделал, — снова и снова бубнил Чансер, пытаясь привлечь внимание Бакмана. — Он как-то странно себя вел; я быстро смекнул, что что-то тут не так. Я пару раз в него выстрелил, но ему удалось смыться. Пожалуй, даже хорошо, что я в него не попал, раз он тут ни при чем. А может, он чувствовал вину за то, что заставил ее принять наркотик? Могло быть такое?

— Никому не требовалось заставлять Алайс принимать наркотики, — огрызнулся Бакман, выходя из ванной в коридор. Два затянутых в серое пола стояли там по стойке смирно, ожидая указаний. — Чтобы принимать всякую дурь, ей не нужен был ни Тавернер, ни кто-либо еще. — Теперь ему стало дурно. Боже, подумал он, как же теперь с Барни? Это было самое скверное. По непонятным для Бакмана причинам их ребенок обожал свою мать. Что ж, подумал он, чужие пристрастия — всегда загадка.

Ведь он и сам ее любил. Алайс, размышлял он, обладала сильнейшей притягательностью. Я буду страшно по ней тосковать. Она занимала колоссальную часть моей жизни.

Причем лучшую часть. Неважно, к добру или нет.

Бледный Герб Майм поднимался по лестнице через ступеньку, приглядываясь к Бакману.

— Я торопился, как мог, — сказал он, протягивая Бакману руку. Тот ее пожал. — Что там? — спросил затем Герб, понизив голос. — Передозировка? Или что-то другое?

— Очевидно, передозировка, — ответил Бакман.

— Сегодня звонил Тавернер, — сообщил Герб. — Он хотел поговорить с вами. Сказал, это имеет отношение к Алайс.

— Он хотел сообщить о ее смерти, — сказал Бакман. — Он был здесь в то время.

— Как? Откуда он ее знал?

— Понятия не имею, — отозвался Бакман. В тот момент это не имело для него большого значения. Он не видел причины обвинять Тавернера… Зная характер и привычки Алайс, можно было предположить, что она спровоцировала его приезд. Скорее всего, когда Тавернер вышел из здания академии, она его подманила и увезла в своем навороченном шустреце. Домой. В конце концов, Тавернер был секстом. А Алайс всегда нравились сексты. Как мужского, так и женского пола.

Особенно женского.

— Наверное, они устроили оргию, — сказал Бакман.

— Вдвоем? Или вы хотите сказать, здесь побывали и другие?

— Больше здесь никого не было. Чансер бы знал. Они могли устроить видеофонную оргию — вот что я имел в виду. Алайс столько раз была близка к тому, чтобы выжечь себе мозги этими проклятыми видеофонными оргиями… Хорошо бы, кстати говоря, выследить новых спонсоров, тех, что взяли дело в свои руки, когда мы расстреляли Билла, Кэрол, Фреда и Джилл. Этих дегенератов. — Руки Бакмана тряслись, пока он закуривал сигарету и в пулеметном темпе затягивался. — Я тут вспомнил, что мне как-то раз сказала Алайс. Забавно — вот ведь некстати. Она говорила о том, чтобы устроить оргию, и раздумывала, не послать ли формальные приглашения. «Лучше послать, — сказала она тогда, — иначе все в одно и то же время не явятся». — Он рассмеялся.

— Вы мне уже рассказывали, — заметил Герб.

— Она и правда мертва. Холодная, окоченелая. Мертвая. — Бакман смял сигарету в ближайшей пепельнице. — Моя жена, — сказал он Гербу Майму. — Она была моей женой.

Герб мотнул головой в сторону двух затянутых в серое полов, стоявших по стойке смирно.

— Ну и что? — сказал Бакман. — Разве они не читали либретто «Die Walkure»? — Дрожащими руками он закурил еще одну сигарету. — Зигмунд и Зиглинда. «Schwester und Braut». Сестра и невеста. И к черту Hunding. — Он бросил сигарету на ковер. И некоторое время смотрел, как она там дымится, поджигая шерсть. А затем каблуком затоптал окурок.

— Вам лучше сесть, — сказал Герб. — Или прилечь.

ужасно выглядите.

Это ужасно, — сказал Бакман. — Это на самом Деле ужасно. Я многое в ней не любил, но, боже мой, сколько в ней было жизни! Она всегда пробовала что-то новое. Именно это, скорее всего, ее и убило. Какой, то новый наркотик, который она и ее подруги-ведьмы сварганили в своих жалких подпольных лабораториях. Какая-нибудь дрянь из проявителя для пленки, стирального порошка и тому подобного.

— Думаю, нам следует поговорить с Тавернером, — предложил Герб.

— Ладно. Привлеките его. На нем ведь есть микропередатчик, разве не так?

— Очевидно, нет. Все жучки, которых мы на нем разместили, когда он покидал здание Полицейской академии, отказали. Если не считать, быть может, зерна-боеголовки. Пока у нас нет причин приводить ее в действие.

— Этот Тавернер хитрая бестия, — сказал Бакман. — Или ему кто-то помог. Кто-то, кто с ним работает. Даже не трудитесь приводить в действие зернобоеголовку; ее наверняка вырезал из-под его шкуры один из его любезных коллег. — Или Алайс, подумал он. Моя услужливая сестричка. Помогающая полиции на каждом шагу. Как мило.

— Вам лучше на некоторое время покинуть этот дом, — сказал Герб. — Пока коронер и его помощники проводят свои следственные действия.

— Отвезите меня обратно в академию, — попросил Бакман. — Вряд ли я смогу вести; меня слишком трясет. — Тут он почувствовал что-то неладное со своим лицом; коснувшись его рукой, он обнаружил, что весь подбородок мокрый. — Что это? — изумленно спросил он.

— Вы плачете, — ответил Герб.

— Отвезите меня обратно в академию, и я закончу там свои дела, прежде чем можно будет передать их вам, — сказал Бакман. — А потом я хочу вернуться сюда. — Быть может, Тавернер и впрямь ей что-то такое дал, подумал он. Хотя Тавернер ничтожество. Она сама это сделала. И все-таки…

— Пойдемте, — сказал Герб, беря его под руку и направляя к лестнице.

Пока они спускались, Бакман спросил:

— Думали вы когда-нибудь увидеть меня плачущим?

— Нет, — ответил Герб. — Но это вполне объяснимо. Вы были с ней очень близки.

— Вам легко говорить, — сказал Бакман. Внезапно его охватила дикая злоба. — Будь она проклята, — прорычал он. — Я же говорил ей, что тем дело и кончится. Кое-какие ее дружки варили всякую дрянь, а ее делали подопытной морской свинкой.

— Не старайтесь слишком много работать в канцелярии, — сказал Герб, когда они миновали гостиную и выйти наружу, где были припаркованы два шустреца. — Просто сверните дела так, чтобы я смог их принять.

— Именно это я и сказал! — рявкнул Бакман. — Черт побери! Никто меня даже не слушает!

Герб молча похлопал его по спине. Двое мужчин пошли по газону к шустрецам.

Когда шустрец уже летел назад к зданию академии, сидевший за его рулем Герб сказал:

— У меня там в плаще сигареты. — Это была его первая фраза с тех пор, как они сели в шустрец.

— Спасибо, — поблагодарил Бакман. Он уже выкурил свой недельный рацион.

— Мне нужно обсудить с вами одно дело, — сказал Герб. — Хотелось бы отложить, но, к сожалению, нельзя.

— Даже до того времени, когда мы окажемся в канцелярии?

— Когда мы туда доберемся, — сказал Герб, — там могут оказаться другие высокие чины. Или просто другие люди — к примеру, из моего персонала.

— Мне нечего сказать такого, что бы…

— Послушайте, — перебил Герб. — Речь идет об Алайс. О вашем браке с ней. С вашей сестрой.

— О моем инцесте, — грубо уточнил Бакман.

— Кое-кто из маршалов может об этом знать. Алайс слишком многим рассказывала. Вы же знаете, как она к этому относилась.

— Она этим гордилась, — сказал Бакман, с трудом закуривая сигарету. Он никак не мог отделаться от того факта, что вдруг расплакался. Должно быть, я и правда ее любил, сказал он себе. А ведь порой казалось — ничего кроме страха и неприязни я к ней не испытывал. И сексуального влечения. Сколько раз, подумал Бакман мы это обсуждали, прежде чем лечь в постель. Все эти годы. — Лично я никому, кроме вас, об этом не рассказывал, — сказал он Гербу.

— Но Алайс…

— Ладно. Тогда кто-то из маршалов наверняка знает. И, если ему есть дело, министр.

— Маршалы, настроенные против вас, — сказал Герб, — которым известно про… — он замялся, — про инцест, заявят, что Алайс совершила самоубийство.

Из чувства стыда. Вы вполне можете этого ожидать. И они передадут неофициальные сведения прессе.

— Вы думаете? — спросил Бакман. Да, подумал он, вышла бы интересная история. Брак генерала полиции с его родной сестрой, осчастливленный тайным ребенком, скрытым от любопытных глаз во Флориде. Пока генерал и его сестра во Флориде, они выдают себя за мужа и жену. И мальчик, очевидно, субъект ненормального генетического наследия.

— Я хочу, чтобы вы кое-что для себя уяснили, — продолжил Герб. — Причем сделать это придется прямо сейчас, в не самое лучшее время, так как только что умерла Алайс, и…

— Коронер — наш человек, — перебил Бакман. — Мы полностью им располагаем — там, в академии. — Он по-прежнему не понимал, куда клонит Герб. — Он подтвердит, что это была передозировка полутоксического наркотика, как уже нам и сказал.

— Но принятая умышленно, — уточнил Герб. — Смертельная доза.

— Чего вы от меня хотите?

— Прикажите коронеру вынести следственный вердикт об убийстве, — сказал Герб.

Тут Бакман понял. Чуть позже, когда бы он превозмог хоть часть обрушившегося на него горя, он бы и сам об этом подумал. Но Герб Майм был прав, об этом следовало подумать немедленно. Даже раньше, чем они доберутся до здания академии и окажутся среди своих сотрудников.

— С тем, чтобы мы могли заявить, что… — начал Герб.

— Что отдельные элементы внутри полицейской иерархии, враждебные моей политике в отношении кампусов и исправительно-трудовых лагерей, движимые местью, убили мою сестру, — резко продолжил Бакман. Кровь застыла у него в жилах, когда он понял, что уже теперь — так скоро! — подумывает о таких делишках. И тем не менее…

— Что-то вроде того, — сказал Герб, — Но никого конкретно не называть. То есть никого из маршалов. Просто предположить, что они наняли кого-то это сделать. Или приказали кому-то из младших сотрудников, жаждущих повысить свой ранг. Вижу, вы со мной согласны. И действовать следует стремительно; следует немедленно об этом объявить. Как только мы вернемся в академию, вам следует послать докладную записку всем маршалам и министру, где бы об этом заявлялось.

Итак, я должен использовать личную трагедию в служебных интересах, понял Бакман. Нажить капитал на случайной смерти собственной сестры. Если она и впрямь была случайной.

— А ведь возможно, это правда, — сказал он. Разве не могло так случиться, что, к примеру, маршал Гольбейн, который люто его ненавидел, все это организовал?

— Нет, — покачал головой Герб. — Это неправда. Тем не менее начните расследование. И вы обязательно должны найти обвиняемого; должен состояться судебный процесс.

— Да, — тупо согласился Бакман. Со всем отсюда вытекающим. Кончая казнью. Со многими мрачными намеками в пресс-релизах о причастности к делу «высших должностных лиц», которых, впрочем, нельзя привлек к ответственности в силу их положения. А министр, надо полагать, официально выразит соболезнования в связи с моей личной трагедией, а также надежду, что все виновные будут найдены и понесут должное наказание.

— Сожалею, что пришлось уже сейчас вытаскивать это на свет, — сказал Герб. — Но ведь им уже удалось понизить вас в должности с маршала до генерала. Если общественность поверит в историю с инцестом, вас, вероятно, удастся принудить к отставке. Конечно, даже если мы перехватим инициативу, они все равно смогут огласить историю с инцестом. Будем надеяться, что вы под надежным прикрытием.

— Я сделал все возможное, — сказал Бакман.

— Кого же нам обвинить? — спросил Герб.

— Маршала Гольбейна и маршала Экерса. — Ненависть Бакмана к этим людям равнялась их ненависти к нему. Пять лет назад они истребили более десяти тысяч студентов в кампусе Станфорда — кровавый и бессмысленный беспредел той жестокости из жестокостей. Второй Гражданской войны.

— Я не имел в виду заказчиков, — пояснил Герб. — Это и так очевидно — Гольбейн, Экере и прочие. Я имел в виду того, кто непосредственно ввел ей наркотик.

— Любая мелкая рыбешка, — ответил Бакман. — Какой-нибудь политзаключенный из исправительно-трудовых лагерей. — На самом деле это значения не имело. Сгодился бы любой из миллионов обитателей исправительно-трудовых лагерей, любой студент из вымирающего кибуца.

— А я бы предложил пришить это дело кому-то повыше, — заявил Герб.

— Зачем? — Бакман не улавливал хода его мысли. Ведь так всегда делается. Аппарат всегда выбирает неизвестного, незначительного…

— Пусть это будет кто-то из ее друзей. Кто-то более-менее равный. Даже пусть это будет кто-то известный. Или даже пусть это будет какая-нибудь знаменитость; известно ведь, что Алайс любила трахаться со знаменитостями.

— Зачем нужен кто-то известный?

— Чтобы связать Гольбейна и Экерса с этими грязными дегенератами от телефонных оргий, с которыми валандалась Алайс. — В голосе Герба вдруг зазвучала неподдельная злоба; Бакман даже удивился и поднял голову. — Теми, кто на самом деле ее убил. Ее дружками по культу. Выберите кого-нибудь как можно выше. Тогда вам действительно будет что повесить на маршалов. Подумайте, какой разразится скандал. Гольбейн как часть сексети.

Бакман отложил сигарету и закурил другую. Размышляя при этом. От меня требуется, подумал он, это перескандалить их. Моя история должна выйти еще более сенсационной.

Придется ее сварганить.

Глава 25

У себя в канцелярии в здании Полицейской академии Лос-Анджелеса Феликс Бакман сортировал разложенные на его столе письма, записки и прочую документацию. Почти механически он отбирал те, что нуждались во внимании Герба Майма, и откладывал в сторону те, которые могли подождать. Бакман работал стремительно, без какого-либо интереса. Тем временем, пока он разбирался с бумагами, Герб в своем кабинете уже начал печатать первое неофициальное заявление, которое Бакману предстояло предать огласке в связи со смертью его сестры.

Оба вскоре закончили и встретились в главном кабинете Бакмана, где он вел свои первоочередные дела. За его массивным дубовым столом.

Усевшись за стол, Бакман прочел первый набросок Герба.

— Неужели мы должны это сделать? — спросил он, когда закончил читать.

— Да, — кивнул Герб. — Не будь вы так подавлены горем, вы бы первый это поняли. Именно ваша способность вникать в дела подобного рода и удерживала вас на высочайшем полицейском уровне. Не будь у вас этой способности, вас бы еще пять лет назад разжаловали в майоры и послали преподавать в какое-нибудь училище.

— Тогда обнародуйте это, — сказал Бакман. — Нет, погодите. — Он жестом попросил Герба задержаться. — Вы тут ссылаетесь на коронера. Разве газетчики не выяснят, что расследование не могло завершиться так скоро?

— Я задним числом датирую время смерти. Я специально оговариваю, что она имела место вчера. Именно по этой причине.

— Это необходимо?

— Наше заявление должно выйти раньше, — объяснил Герб. — Раньше, чем их заявление. А они не станут ждать, пока коронер завершит расследование.

— Порядок, — сказал Бакман. — Пускайте в печать.

Пегги Бисон вошла в кабинет Бакмана, неся с собой несколько секретных докладных записок и желтую папку.

— Простите, мистер Бакман, — сказала она. — Не хотелось бы в такое время вас беспокоить, но…

— Хорошо, я просмотрю, — перебил Бакман. Но это все, сказал он себе. Потом я отправляюсь домой.

— Я знаю, что вы искали именно это досье, — сказала Пегги. — Как и инспектор Макнульти. Оно только что, десять минут назад, прибыло из Центральной базы данных. — Она положила папку перед ним на стол. — Это досье на Ясона Тавернера.

— Но ведь никакого Ясона Тавернера нет, — ошарашенно пробормотал Бакман.

— Очевидно, кто-то его забирал, — сказала Пегги. — Так или иначе, его только сейчас передали по линии. Наверное, они сами только что получили его назад. Никакой пояснительной записки здесь нет. Центральная база данных просто…

— Ладно, — перебил Бакман. — Идите. Я его просмотрю.

Пегги тихонько вышла из кабинета и прикрыла за собой дверь.

— Не следовало мне так с ней разговаривать, — сказал Бакман Гербу Майму.

— Ваша резкость вполне понятна.

Открыв досье Ясона Тавернера, Бакман сразу наткнулся на глянцевое рекламное фото размера восемь на пять. Прикрепленная к фото записка гласила: «С любезного разрешения „Шоу Ясона Тавернера“, в девять вечера каждый вторник по Эн-би-си».

— Боже милостивый, — вымолвил Бакман. Вот именно, подумал он затем, не иначе как боги играют с нами. Отрывая нам крылья.

Герб подался вперед и тоже взглянул. Лишившись дара речи, они вдвоем таращились на рекламное фото. Наконец Герб сказал:

— Давайте посмотрим, что там еще.

Откинув в сторону фото восемь на пять вместе с запиской, Бакман прочел первую страницу досье.

— Сколько зрителей? — спросил Герб.

— Тридцать миллионов, — ответил Бакман. Протянув руку, он взял трубку видеофона. — Пегги, — сказал он, — обеспечьте мне, пожалуйста, связь с местной телестудией Эн-би-си. Кей-эн-би-си, или как ее там. Свяжите меня с кем-нибудь из сотрудников. Чем выше по рангу, тем лучше. Растолкуйте им, кто звонит.

— Слушаюсь, мистер Бакман.

Считанные мгновения спустя на экране видеофона появилось ответственное на вид лицо, и голос в ухе у Бакмана произнес:

— Алло? Чем могу служить, генерал?

— У вас идет «Шоу Ясона Тавернера»? — спросил Бакман.

Уже три года по вторникам. В девять вечера.

— Вы уже три года даете его в эфир?

— Да, генерал.

Бакман повесил трубку.

— Что же в таком случае Тавернер делал в Уоттсе? — спросил Герб Майм. — Когда покупал поддельные УДы?

— Ведь мы даже свидетельство о его рождении найти не смогли, — пробормотал Бакман. — Мы обшарили все банки данных, какие только существуют, все газетные подшивки. Слышали вы когда-нибудь про «Шоу Ясона Тавернера» на Эн-би-си по вторникам в девять вечера?

— Нет, — осторожно ответил Герб, явно колеблясь.

— Вы не уверены?

— Мы тут уже столько говорили про Тавернера…

— Я никогда о нем не слышал, — заявил Бакман. — Хотя каждый вечер по два часа смотрю телевизор. С восьми до десяти. — Он обратился к следующей странице досье, небрежно откидывая первую; она упала на пол, и Гербу пришлось ее подобрать.

Итак, на второй странице: список записей, сделанных за эти годы Тавернером, с указанием названия, инвентарного номера и даты. Бакман невидящим взглядом уставился на список — он охватывал аж девятнадцать лет.

— А ведь Тавернер действительно говорил нам, что он певец, — заметил Герб. — И в одном из УДов он причислялся к профсоюзу музыкантов. Так что здесь все подтверждается.

— Здесь вообще все подтверждается, — резко выговорил Бакман.

И перелистнул страницу. На третьей странице описывалось финансовое положение Ясона Тавернера, источники и размеры его доходов.

— Его доходы куда выше, чем у генерала полиции, — заметил Бакман. — Куда выше, чем у нас с вами, вместе взятых.

— Когда мы здесь его допрашивали, у него с собой была куча денег. И он дал Кати Нельсон чертовски приличную сумму. Помните?

— Да. Кати сообщила об этом Макнульти; я помню из его отчета. — Бакман задумался, в то же время механически теребя край ксерокопии. И вдруг пальцы его замерли.

— В чем дело? — спросил Герб.

— Это же ксерокопия. Само досье из Центральной базы данных никогда не изымается. Рассылают только ксерокопии.

— Но чтобы отксерить, его изымают, — возразил Герб.

— Ага, — согласился Бакман. — Изымают. Секунд на пять.

— Не знаю, — сказал Герб. — Не просите меня это объяснить. И я не знаю, сколько у них там уходит на ксерокопирование.

— Прекрасно знаете. Мы все это знаем. Тысячу раз видели, как это делается. Стандартная процедура.

— Стало быть, ошибка компьютера.

— Хорошо, — сказал Бакман. — Никаких политических связей у Тавернера не было, тут он абсолютно чист. К счастью для него. — Он принялся листать досье Дальше. — Имел недолгие контакты с Синдикатом. Носил пистолет, но имел на то разрешение. Преследовался в судебном порядке одним из зрителей, заявившим, что реприза с провалом памяти была карикатурой на него. Неким Артемусом Франком, проживающим в Мойне. Адвокаты Тавернера выиграли дело. — Бакман читал вразброс, не ища ничего конкретного, просто изумляясь. — Сорок пятая запись Тавернера, «Нигде никакой кутерьмы», которая также у него и последняя, была распродана в двух миллионах экземпляров. Слышали такую?

— Не знаю, — отозвался Герб.

Бакман какое-то время пристально на него смотрел.

— А вот я никогда ее не слышал. Вот в чем разница между мной и вами, Майм. Вы не уверены. А я уверен.

— Вы правы, — сказал Герб. — Но сейчас я правда не знаю. По-моему, тут страшная путаница, а ведь у нас есть и другие дела. Нам нужно подумать про Алайс и про доклад коронера. Нужно как можно скорее с ним переговорить. Наверное, он все еще в вашем доме; я позвоню ему, и вы сможете…

— А ведь Тавернер, — произнес Бакман, — был там, когда она умерла.

— Да, нам это известно. Чансер так сказал. Вы тогда решили, что это неважно. Но я на самом деле считаю, что хотя бы ради галочки нам следует привлечь его и допросить. Посмотрим, что он расскажет.

— А могла Алайс знать его раньше? — спросил Бакман. И подумал: «Да, ей всегда нравились сексты, особенно те, что заняты в шоу-бизнесе. Такие как Хильда Харт. С этой Харт у нее в позапрошлом году был трехмесячный роман — связь, о которой даже я почти ничего не услышал. Они на славу постарались чтобы ее скрыть.

Пожалуй, это был один из немногих случаев, когда Алайс держала рот на замке».

Тут он заметил, что в досье Ясона Тавернера есть упоминание о Хильде Харт; его глаза как раз замерли на ее имени, стоило ему о ней подумать. Хильда Харт уже около года была любовницей Тавернера.

— В конце концов, — пробормотал Бакман, — они оба сексты.

— Тавернер и кто?

— Хильда Харт. Певица. Досье доведено до сего дня; здесь сказано, что Хильда Харт появлялась в шоу Ясона Тавернера на этой неделе. Была там специальной гостьей. — Он бросил досье на стол и принялся рыться в карманах плаща в поисках сигарет.

— Вот, возьмите. — Герб протянул ему свою пачку.

Бакман потер подбородок, затем сказал:

— Давайте-ка привлечем сюда и эту самую Харт. Вместе с Тавернером.

— Хорошо. — Кивнув, Герб сделал об этом заметку в своем неизменном карманном блокнотике.

— А ведь как раз Ясон Тавернер, — тихо проговорил Бакман, словно бы для себя, — Алайс-то и убил. Из ревности. Он узнал про ее связь с Хильдой Харт.

Герб Майм вздрогнул.

— Что, разве не так? — Некоторое время Бакман пристально смотрел на Герба Майма.

— Да, хорошо, — произнес затем Герб Майм.

— Итак, мотив. Благоприятная возможность. Свидетель: Чансер, который подтвердит, что Тавернер с подозрительной поспешностью покинул дом и попытался завладеть ключами от шустреца Алайс. А потом, когда Чансер зашел в дом выяснить, как и что, Тавернер побежал и скрылся. Чансер же тем времени стрелял ему поверх головы, предлагая остановиться.

Герб кивнул. Молча.

— Вот так-то, — сказал Бакман.

— Хотите, чтобы его прямо сейчас взяли?

— Как можно скорее.

— Мы оповестим все блок-посты. Передадим его словесный портрет. Если Тавернер все еще в Лос-Анджелесе, мы, возможно, сумеем поймать его путем проекции ЭЭГ с вертолета. Путем сличения образцов, как это уже начинают делать в Нью-Йорке. Собственно говоря, мы даже можем специально для этого затребовать нью-йоркский полицейский вертолет.

— Отлично, — сказал Бакман.

— Станем мы говорить, что Тавернер участвовал в ее оргиях?

— Не было никаких оргий, — отрезал Бакман.

— Гольбейн и его сподвижники заявят…

— Пусть сперва докажут, — перебил Бакман. — Здесь, в суде штата Калифорния. Над которым у нас есть юрисдикция.

— А почему именно Тавернер?

— Должен же это быть кто-то, — ответил Бакман, отчасти убеждая самого себя. Положив руки на крышку своего громадного дубового стола, он переплел пальцы и судорожно их сжимал, напрягаясь изо всех сил, плотно прижимая ладони друг к другу. — Всегда, — продолжил он, — всегда это должен быть кто-то. Кроме того, Тавернер — важная персона. Как раз из таких, которые ей нравились. По сути, именно потому он там и оказался — Алайс предпочитала такой тип знаменитостей. И потом… — Бакман поднял взгляд, — почему нет? Тавернер отлично подойдет. — И в самом деле, почему нет? — мрачно подумал он, продолжая все крепче и крепче сжимать побелевшие от напряжения пальцы над своим дубовым столом.

Глава 26

Бредя по тротуару прочь от домика Мари-Анн, Ясон Тавернер сказал себе: «Удача вновь повернулась ко мне лицом. Все возвращается — все, что я на время утратил. И слава богу!»

Я самый счастливый человек в этом паскудном мире, сказал он себе. Сегодня величайший день в моей жизни. И еще подумал: «Никогда по-настоящему не оценишь, пока не потеряешь, пока внезапно не лишишься. Что ж, я на двое суток что-то потерял, а теперь оно вернулось, и я могу это оценить».

Сжимая в руках коробку, где лежала сработанная Мари-Анн ваза, он поспешил помахать рукой проезжавшему мимо такси.

— Куда, мистер? — спросило такси, едва дверца отъехала в сторону.

Задыхаясь от усталости, Ясон забрался в кабину и вручную закрыл дверцу.

— Норден-Лейн, 803, — сказал он, — В Беверли-Хиллз. — Адрес Хильды Харт. В конце концов Ясон к ней возвращался. Причем самим собой, а не тем, кем она его вообразила в те жуткие двое суток.

Такси взвилось в небо, а Ясон благодарно отвалился на спинку сиденья, чувствуя еще большую усталость, чем в квартире у Мари-Анн. А как же с Алайс Бакман, задумался он. Не следует ли снова попытаться связаться с генералом Бакманом. Теперь он уже наверняка все знает. И мне надо бы держаться подальше. Звезде телевидения и грамзаписи не следует влипать во всякие скандальные делишки, сообразил Ясон. Желтая пресса, подумал он, всегда готова в полный рост это раскрутить.

Но я кое-чем обязан Алайс, подумал затем Ясон. Она срезала с меня все электронные устройства, которые развесили на мне полы, прежде чем выпустить из здания Полицейской академии.

Но теперь меня уже не будут искать. Я получил назад свой УД; меня знает вся планета. Тридцать миллионов телезрителей могут подтвердить мое законное физическое существование.

Никогда мне уже не придется бояться выборочной проверки на блок-посту, заверил себя Ясон и закрыл глаза в легкой дремоте.

— Приехали, сэр, — вдруг сказало такси. Ясон распахнул глаза и сел прямо. Уже? Выглянув наружу, он увидел квартирный комплекс, где у Хильды Харт было свое гнездышко на Западном побережье.

— Да-да, — пробормотал он, роясь в карманах плаща в поисках пачки банкнот. Наконец Ясон расплатился с такси, и оно открыло дверцу, чтобы его выпустить. Снова обретая хорошее настроение, он спросил:

— А если б я не заплатил за проезд, вы бы открыли мне дверцу?

Такси не ответило. Оно не было запрограммировано на такой вопрос. Но ему-то, черт побери, что за дело? у него-то деньги были.

Ясон вылез на тротуар, затем по дорожке из круглых плиток красного дерева прошел к главному вестибюлю роскошного десятиэтажного строения, посредством подачи сжатого воздуха плававшего в нескольких футах над землей. Это парение давало его обитателям непрекращающееся ощущение нежного покачивания, будто на гигантской материнской груди. Ясону всегда это нравилось. На Востоке это еще не привилось, но здесь, на Западном побережье, уже составляло модную роскошь.

Нажав номер квартиры Хильды, Ясон стал ждать, держа картонную коробку на поднятых кверху пальцах правой руки. Лучше бы мне этого не делать, подумал он; я могу уронить ее, как уже уронил ту, другую. Впрочем, теперь я не собираюсь ее ронять — теперь мои руки в порядке.

Я подарю эту чертову вазу Хильде, решил Ясон. Пусть это будет подарок, который я, отдавая должное ее превосходному вкусу, для нее выбрал.

Видовой экран квартирного блока Хильды засветился, и там возникло женское лицо. Сюзи, служанка Хильды.

— А, мистер Тавернер, — сказала Сюзи и немедленно отпустила запор, управлять которым можно было только из пределов зоны повышенной безопасности. — Входите. Хильда вышла, но она…

Я подожду, — сказал Ясон. Проскользнув через вестибюль к лифту, он нажал кнопку подъема и стал ждать.

Считанные мгновения спустя у приоткрытой двери квартиры Хильды Ясона уже встречала Сюзи. Прелестная темнокожая малышка приветствовала его как обычно — с теплотой и некоторой фамильярностью.

— Привет, — сказал Ясон и вошел.

— Как я вам говорила, — сказала Сюзи, — Хильда ушла за покупками, но она вернется к восьми. Сегодня у нее масса свободного времени, и она сказала, что хочет как можно лучше его использовать, потому что на оставшуюся часть недели у нее запланирован большой сеанс звукозаписи на Ар-си-эй.

— Я не тороплюсь, — откровенно признался Ясон. Затем, войдя в гостиную, положил картонную коробку на кофейный столик, в самый центр, где Хильда точно бы ее увидела. — Я послушаю квадро и трах, — сказал он. — Если можно.

— Разве вам когда-то нельзя? — спросила в ответ Сюзи. — Мне тоже надо выйти. У меня номерок к дантисту на четыре пятнадцать, а это аж по ту сторону Голливуда.

Ясон одной рукой приобнял девушку, а другой сжал ее тугую правую грудь.

— А вы сегодня на взводе, — польщенно заметила Сюзи.

— Давай разогреемся, — предложил Ясон.

— Вы для меня высоковаты, — отозвалась Сюзи и пошла продолжить хлопоты по дому, прерванные его звонком.

У фонографа Ясон просмотрел пачку недавно прослушанных альбомов. Ни один ему не приглянулся. Тогда он наклонился к полке и пробежал глазами корешки всей коллекции. Оттуда Ясон выбрал несколько альбомов Хильды и пару своих. Затем он сложил их в стопку на сбрасывателе и включил машину. Звукосниматель опустился, и звуки «Хартии Харт», его любимого диска, эхом разнеслись по большой гостиной со всеми ее искусно размещенными драпировками, прекрасно подчеркивавшими натуральные квадроакустические тона.

Ясон лег на диван, сбросил ботинки, устроился поудобнее. Хильда чертовски славно постаралась, когда это записывала, пробормотал он себе под нос. Ну и вымотался же я — как никогда. А все из-за мескалина. Проспал бы сейчас целую неделю. Может, и правда просплю. Под звуки голоса Хильды и моего собственного. Почему мы никогда не записывали совместного альбома, спросил он себя. А что? Неплохая идея. Можно продать. Ладно. Ясон закрыл глаза. Цены вдвое — и Эл организовал бы для нас промоушн на Ар-си-эй. Хотя у меня контракт с «Репрайз». Ничего, это можно уладить. Без труда нигде не обойтись. Но дело того стоит.

С закрытыми глазами он произнес: «А теперь — Ясон Тавернер». Сбрасыватель шлепнул следующий диск. Уже? — спросил себя Ясон. Затем сел и посмотрел на часы. Оказалось — он продремал всю «Хартию Харт», почти ее и не послушал. Тогда Ясон снова лег на спину и закрыл глаза. Сон, подумал он, под звук собственного голоса. И действительно, голос Ясона Тавернера, усиленный двухдорожечным наложением гитар и духовых, резонировал вокруг.

Тьма. С открытыми глазами Ясон сел и сразу понял, что прошло уже очень много времени.

Тишина. Сбрасыватель проиграл всю стопку — запас на многие часы. Сколько же теперь времени?

Пошарив вокруг, Ясон нашел знакомую лампу, нащупал выключатель и зажег свет.

На часах было десять тридцать. Холод и голод. Тде же Хильда, недоумевал Ясон, нашаривая ботинки. Ступни сырые и холодные, а в желудке пусто. Может быть, я…

Входная дверь распахнулась. Там стояла Хильда — в своем херувимском плаще, держа в руке номер «Эл-Эй тайме». Лицо ее — серое, застывшее — показалось Ясону посмертной маской.

— Что случилось? — с ужасом спросил он.

Подойдя к нему, Хильда протянула газету. Молча. Так же молча Ясон ее взял. Прочел шапку.

ПОПУЛЯРНЫЙ ТЕЛЕВЕДУЩИЙ РАЗЫСКИВАЕТСЯ В СВЯЗИ СО СМЕРТЬЮ СЕСТРЫ ГЕНЕРАЛА ПОЛИЦИИ

— Ты убил Алайс Бакман? — просипела Хильда.

— Нет, — отозвался Ясон, читая статью.

«Популярный телеведущий Ясон Тавернер, звезда собственного часового вечернего шоу, по мнению Департамента полиции Лос-Анджелеса, замешан в том, что полицейские эксперты квалифицируют как тщательно спланированное убийство на почве ревности, объявила сегодня Полицейская академия. Тавернер, 42 лет от роду, разыскивается как…»

Ясон прекратил читать и свирепо скомкал газету.

— Дерьмо, — сказал он затем. И, отчаянно дрожа, сделал глубокий вдох.

— Там указан ее возраст, — сказала Хильда. — Тридцать два года. Я точно знаю, что ей было тридцать четыре.

— Я был при этом, — сказал Ясон. — Был в доме.

— Не знала, что ты ее знал, — сказала Хильда.

— Я только-только с ней познакомился. Сегодня.

— Сегодня? Только сегодня? Сомневаюсь.

— Это правда. Генерал Бакман допрашивал меня в здании академии, а она остановила меня когда я оттуда выходил. Полы разместили на мне кучу всяких жучков, да еще и…

— Такое проделывают только со студентами, — заметила Хильда.

— Алайс всю эту ерунду срезала, — закончил Ясон. — А потом пригласила меня к себе домой.

— И умерла, — подытожила Хильда.

— Да. — Ясон кивнул. — Я увидел ее труп. Причем в виде желтого, высохшего скелета. Это меня напугало. Да, верно, это чертовски меня напугало. И я как можно скорее оттуда убрался. А ты бы как поступила?

— Почему ты увидел ее в виде скелета? Вы что, на пару приняли какой-то наркотик? Она вечно что-то принимала, так что нетрудно предположить…

— Мескалин, — уточнил Ясон. — Вернее, так она мне сказала. Но я сомневаюсь, что это был мескалин. — Хотел бы я знать, что там на самом деле было, сказал себе Ясон. Страх по-прежнему леденил его душу. Быть может, все это плод галлюцинации, как с тем скелетом? Нахожусь я здесь или валяюсь на вшивой койке в номере того захудалого отеля? Боже милостивый, подумал он, что же мне теперь делать?

— Тебе лучше сдаться, — сказала Хильда.

— Этого им на меня не повесить, — сказал Ясон. Но в душе он знал обратное. За последние двое суток он выяснил многое о полиции, что заправляла их обществом. Наследие Второй Гражданской войны, подумал Ясон. От консерваторов к полам. Одним легким прыжком.

— Если ты этого не делал, тебя не обвинят. Полы справедливы. А нацы за тобой, судя по всему, не охотятся.

Разгладив газету, Ясон прочел еще выдержку.

«…считается передозировка токсического вещества, введенного Тавернером, пока мисс Бакман либо спала, либо пребывала в состоянии…»

— Временем убийства здесь назван вчерашний день, — сказала Хильда. — Где ты вчера был? Я звонила тебе домой, но там никто не подошел. А ты только что сказал…

— Это случилось не вчера. Это случилась сегодня утром. — Все вокруг вдруг сделалось странно-жутковатым; Ясон почувствовал невесомость — словно он плыл по квартире в бездонном море забвения. — Они датировали это задним числом. Как-то раз у меня на шоу был в гостях эксперт из пол-лаборатории, и после эфира он рассказал мне, как они там…

— Заткнись, — резко оборвала его Хильда.

Ясон умолк. И стоял в беспомощном ожидании.

— В статье есть кое-что про меня, — сквозь зубы процедила Хильда. — Посмотри на обороте.

Ясон послушно перевернул страницу и прочел там продолжение статьи.

«…в качестве гипотезы пол-эксперты предложили теорию о том, что связь Хильды Харт, также весьма популярной фигуры на телевидении и в студиях грамзаписи, с мисс Бакман подтолкнула Тавернера к мстительному кутежу, во время которого…»

— А что за связь была у тебя с Алайс? — спросил Ясон. — Зная ее…

— Ты же ее не знал. Ты же сказал, что только сегодня с ней познакомился.

— Она была какая-то странная. Честно говоря, я подумал, что она лесбиянка. А что, у вас с ней была сексуальная связь? — Он понял, что повышает голос, но ничего не смог с этим поделать. — Ведь на это намекают в статье. Это правда?

От удара его голова мотнулась вбок; Ясон отшатнулся, машинально вскидывая руки для защиты. Такой оплеухи ему получать еще не доводилось. Было чертовски больно. В ухе звенело.

— Ладно, — выдохнула Хильда. — Ударь меня в ответ.

Ясон замахнулся было, покрепче сжимая кулак но затем заставил руку упасть, а пальцы расслабиться.

— Не могу, — процедил он. — А хотел бы. Везет тебе.

— Да, пожалуй. Если ты убил Алайс, ты наверняка мог бы убить и меня. Что тебе терять? Тебя все равно в газовую камеру отправят.

— Ты мне не веришь, — сказал Ясон. — Что я ее не убивал.

— Это неважно. Они думают, что ты ее убил. Даже если ты выпутаешься, это будет означать конец твоей карьеры, будь она проклята. И моей тоже, раз уж на то пошло. С нами покончено — хоть это ты понимаешь? Понимаешь ты, что ты наделал? — Хильда уже почти визжала. Напуганный, Ясон двинулся было к ней, но затем, когда она окончательно перешла на крик, в смятении шатнулся назад.

— Если б я мог переговорить с генералом Бакманом, — сказал он, — возможно, мне удалось бы…

— С ее братом? Так ты к нему собираешься апеллировать? — Хильда наступала на него, скрюченные ее пальцы походили на когти хищной птицы. — Он же глава комиссии по расследованию убийства. Как только коронер доложил, что это было убийство, генерал Бакман объявил, что берет весь инцидент под личную ответственность. Ты что, не можешь хотя бы статью дочитать? Я раз десять ее прочла, пока сюда добиралась; купила ее в Бель-Эйр, после того как получила там новый парик — тот, что мне выписали из Бельгии. Он наконец-то прибыл. А тут такое. Ну, что теперь делать?

Ясон попытался ее обнять. Хильда жестко отстранилась.

— Я не намерен сдаваться, — сказал он.

— Делай что хочешь. — Голос ее упал до почти невнятного шепота. — Я больше не желаю иметь с тобой ничего общего. Лучше б вы оба подохли — ты и она. Эта костлявая сука ничего, кроме неприятностей, никогда мне не доставляла. В конце концов пришлось в буквальном смысле вышвырнуть ее из дома. А то прилипла как пиявка.

— Ну и как она была в постели? — спросил Ясон — и резко отшатнулся, увидев, что Хильда вот-вот вцепится ему в физиономию.

Какое-то время оба молчали, стоя вплотную друг к другу. Ясон слышал и дыхание Хильды, и свое собственное. Стремительные, шумные перемещения воздуха. Туда-сюда, туда-сюда. Ясон захлопнул глаза.

— Делай что хочешь, — некоторое время спустя сказала Хильда. — А я пойду сдаваться в академию.

— Разве ты им тоже потребовалась? — спросил Ясон.

— Да прочитаешь ты всю статью или нет? Полам нужно мое признание. На предмет того, как ты относился к моей связи с Алайс. Черт подери! Да ведь каждая собака знает, что мы с ней спали.

— Я ничего об этом не знал.

— Я им об этом скажу. А когда… — Хильда поколебалась, затем все же продолжила: — Когда ты узнал?

— Из газеты, — сказал Ясон. — Только что.

— Так ты не знал об этом вчера, когда она была убита?

Тут Ясон сдался. Безнадежно, сказал он себе. Это как жить в мире из резины. Все отскакивает. Все меняет форму, стоит тебе прикоснуться или даже просто взглянуть.

— Хорошо, сегодня, — сказала Хильда. — Если ты так считаешь. Уж кому это знать, как не тебе.

— Прощай, — сказал Ясон. Усевшись на диван, от вытащил из-под него ботинки, обулся и завязал шнурки. Затем протянул руку за лежавшей на кофейном столике коробкой.

— Это тебе, — сказал он и швырнул Хильде коробку. Коробка ударилась Хильде в грудь, а затем упала на пол.

— Что там? — спросила Хильда.

— Уже не помню, — отозвался Ясон.

Присев на корточки, Хильда открыла коробку и вытащила оттуда завернутую в газету вазу голубой глазури. От падения ваза не разбилась.

— Ах, — только и выдохнула Хильда, вставая и внимательно разглядывая вазу. Затем она поднесла ее к свету. — Невероятно красивая, — сказала она. — Спасибо.

— Я не убивал ту женщину, — сказал Ясон.

Отойдя к дальней стене, Хильда поставила вазу на высокую полку среди разного антиквариата. И ничего не сказала.

— Что мне теперь остается, — спросил Ясон, — кроме как уйти? — Он выждал, но Хильда по-прежнему молчала. — Скажи же хоть что-нибудь.

— Позвони туда, — ответила Хильда. — И скажи, что ты здесь.

Ясон взял трубку и набрал номер оператора.

— Соедините меня с Полицейской академией Лос-Анджелеса, — сказал он оператору. — С генералом Феликсом Бакманом. Скажите ему, что звонит Тавернер. — Оператор молчал. — Вы слышите? — спросил Ясон.

— Но, сэр, вы можете позвонить напрямую.

— Мне нужно, чтобы это сделали вы, — объяснил Ясон.

— Но, сэр…

— Пожалуйста, — попросил Ясон.

Глава 27

Фил Вестербург, старший помощник коронера Полицейской академии Лос-Анджелеса, сказал Феликсу Бакману, своему начальнику:

— Загвоздку с наркотиком лучше всего объяснить следующим образом. Вы никогда про него не слышали, потому что он еще не применяется; Алайс, наверное, взяла его из лаборатории специального назначения в академии. — Он что-то набросал на листке бумаги. — Привязка ко времени — это функция мозга. Это структурализация восприятия и ориентации.

— Но почему наркотик ее убил? — сказал Бакман. Было уже поздно, и у него разболелась голова. Ему хотелось, чтобы день поскорее кончился и все от него отстали. — Передозировка? — спросил он.

— До сих пор у нас не было возможности установить, что происходит при передозировке КР-3. В настоящее время данный препарат испытывается на нескольких добровольцах в исправительно-трудовом лагере Сан-Бернардино, однако пока что… — Вестербург снова принялся что-то рисовать на листке бумаги, — пока что нам известно лишь следующее. Привязка ко времени есть функция мозга, и она продолжает существовать до тех пор, пока мозг получает входную информацию. Нам также известно, что мозг не может функционировать, пока он, в свою очередь, не связан с пространством, а вот почему, мы так до сих пор не выяснили. Возможно, это связано с инстинктивной стабилизацией реальности таким образом, чтобы цепочки событий могли располагаться в форме «раньше-позже» (так, между прочим, получается время) и, что еще важнее, занимали много места, как, например, в том случае, когда трехмерный объект сопоставляется с этим рисунком.

Вестербург показал Бакману свой набросок. Бакман ничего там не разобрал, лишь тупо таращился и прикидывал, где бы ему в такой поздний час раздобыть дарвон от головной боли. Может, у Алайс найдется? У нее всегда была куча всяких таблеток.

— Далее, — продолжил Вестербург, — одно из свойств пространства таково, что любой отдельно взятый объем пространства исключает все прочие отдельно взятые объемы. То есть, если некий предмет находится там, его не может быть здесь. То же самое и со временем: если некое событие случается раньше, оно не может также случиться позже.

— А не может все это подождать до завтра? Вы же сперва сказали, что у вас уйдет двадцать четыре часа на то, чтобы установить, какой именно использовался токсин. Двадцать четыре часа меня вполне бы устроили.

— Но вы же сами потребовали, чтобы мы ускорили анализ, — стал оправдываться Вестербург. — Вы решили, чтобы вскрытие было проведено незамедлительно. Сегодня, в два десять, как только меня официально вызвали на место происшествия.

— Я так сказал? — переспросил Бакман. Да, я это сделал, подумал он. Прежде чем маршалы успели бы сварганить свою версию. — Ладно, валяйте дальше, — сказал он. — Только прекратите рисовать всякую ерунду у меня и так уже в глазах темно. Просто рассказывайте.

— Исключительность пространства, как мы выяснили, есть только лишь функция мозга, пока он обрабатывает чувственное восприятие. Он оперирует данными с точки зрения запретных друг для друга участков пространства. Многих миллионов таких участков. Теоретически, впрочем, и триллионов. Но само по себе пространство не исключительно. Собственно говоря, пространства вообще не существует.

— То есть?

Вестербург, с трудом удерживаясь от желания порисовать, продолжил:

— Такой наркотик, как КР-3, лишает мозг способности отличать один участок пространства от другого. Так что пока мозг пытается обработать данные чувственного восприятия, противостояние «здесь» и «там» теряется. Мозг неспособен решить находится ли некий объект на месте или его уже там нет. Когда такое случается, мозг уже не может различать альтернативные пространственные вектора. Таким образом для него открывается Целый ряд пространственных вариантов. Мозг уже не может решить, какие объекты существуют, а какие представляют собой лишь скрытые, непространственные возможности. И в результате всего этого открываются конкурирующие пространственные коридоры, куда входит искаженная система восприятия — и мозгу является целая новая вселенная, находящаяся в процессе сотворения.

— Понимаю, — кивнул Бакман. На самом деле он не только ровным счетом ничего не понимал, но даже и не пытался. Хочу только поехать домой, подумал он. И забыть обо всем.

— Это крайне важно, — продолжил Вестербург. — На самом деле это серьезнейший научный прорыв. Любой человек, подвергшийся воздействию КР-3, волей-неволей наблюдает нереальные вселенные. Как я уже сказал, триллионы возможностей теоретически становятся реальными, и система восприятия испытуемого выбирает одну возможность из всех представленных. Она обязана выбрать, ибо, если она не выберет, конкурирующие вселенные нало́жатся друг на друга и представление о самом пространстве исчезнет. Вы следите за ходом моей мысли?

Расположившийся неподалеку за собственным столом Герб Майм сказал:

— Это значит, что мозг хватается за ту пространственную вселенную, которая у него под рукой.

— Да, — подтвердил Вестербург. — Ведь вы читали секретный отчет по КР-3, не так ли, мистер Майм?

— Я прочел его чуть более часа тому назад, — сказал Герб Майм. — Там слишком много технических подробностей, чтобы я мог во всем разобраться. Но я все-таки усвоил, что подобные эффекты преходящи. В конечном счете мозг восстанавливает контакт с действительными пространственно-временными объектами, которые он до этого воспринимал.

— Верно, — кивнул Вестербург. — Тем не менее, пока наркотик действует, субъект существует (или думает, что существует) в…

— Неважно, существует он или думает, что существует, — заметил Герб. — Здесь нет никакой разницы. Именно так и действует наркотик — он устраняет эту разницу.

— Технически — да, — согласился Вестербург. — Но с точки зрения субъекта, его окутывает актуализированная среда, чуждая бывшей, той, где он прежде существовал. И тогда субъект действует так, словно он попал в новый мир. В новый мир с измененными перспективами, причем степень изменения устанавливается согласно тому, насколько далеко пространственно-временной мир, который субъект прежде воспринимал, отстоит от нового, где он вынужден действовать.

— Все, я пошел домой, — сказал Бакман. — Я больше не в силах это терпеть. — Он встал на ноги. — Благодарю вас, Вестербург, — произнес он, машинально протягивая руку старшему помощнику коронера. Тот ее пожал. — Составьте для меня резюме, — сказал Бакман Гербу Майму. — Утром я его просмотрю. — И он направился к двери, перекинув через руку свое серое пальто. Как он всегда его носил.

— Так теперь вы понимаете, что случилось с Тавернером? — спросил Герб.

Бакман помедлил.

— Нет, — ответил он.

— Он перешел во вселенную, где его не существует. И мы перешли вместе с ним, ибо мы — объекты системы его восприятия. А затем, когда наркотик выдохся, Тавернер вернулся назад. Здесь же его снова заблокировало не что-то, что он принял или не принял, а смерть Алайс. Так что потом его досье, естественно, пришло к нам с Центральной базы.

— Спокойной ночи, — сказал Бакман. Выйдя из кабинета, он прошел через громадный безмолвный зал с рядами безупречных металлических столов, убранных в конце рабочего дня и неотличимых один от другого — включая и стол Макнульти.

От ночного воздуха, чистого и холодного, у Бакмана жутко разболелась голова. Он закрыл глаза и заскрипел зубами. А потом подумал: «Я мог бы взять анальгетик у Фила Вестербурга. В аптеке академии есть, наверное, штук пятьдесят разных, а у Вестербурга есть ключи».

Войдя в спускную трубу, Бакман снова прибыл на четырнадцатый этаж и вернулся в свой комплекс кабинетов, где все еще сидели и совещались Вестербург и Герб Майм.

Обращаясь к Бакману, Герб сказал:

— Я хочу пояснить еще один момент, о котором вскользь упомянул. Насчет того, что мы — объекты системы восприятия Тавернера.

— Это неправда, — отозвался Бакман.

— Это и правда, и неправда, — возразил Майм. — Дело в том, что КР-3 принял не Тавернер. Его. приняла Алайс. Тавернер, как и мы, остальные, сделался данной величиной в системе восприятия вашей сестры и волей-неволей потащился вслед за ней, когда она перешла в альтернативную систему координат. Очевидно, Алайс была сильно увлечена Тавернером как артистом, служившим средством исполнения ее тайных желаний, поэтому она на какое-то время и вообразила, что знает его как реальную персону. Однако, даже несмотря на то что ей удалось превратить желаемое в действительное, приняв наркотик, Тавернер и мы в одно и то же время оставались в наших собственных вселенных. В одно и то же время мы занимали два пространственных коридора — реальный и нереальный. Один коридор является действительным; другой же представляет собой всего-навсего скрытую возможность среди многих, временно наделенную пространством при помощи КР-3. Но лишь временно. Примерно надвое суток.

— Этого времени вполне достаточно, — вмешался Вестербург, — чтобы нанести колоссальный ущерб вовлеченному в этот процесс мозгу. Мозг вашей сестры, мистер Бакман, пострадал не столько от интоксикации, сколько от чрезмерно высокой и непрерывной перегрузки. Мы вполне можем установить, что истинной причиной смерти явились необратимые повреждения кортикальной ткани, ускорение нормального неврологического распада. Можно сказать, ее мозг умер от старости, которая наступила за эти двое суток.

— У вас не найдется немного дарвона? — спросил Бакман у Вестербурга.

— Аптека заперта, — сказал Вестербург.

— Но у вас есть ключ.

— Вообще-то, — сказал Вестербург, — я не должен им пользоваться, пока фармацевта нет на месте.

— Сделайте исключение, — резко произнес Герб. — На этот раз.

Вороша связку ключей, Вестербург направился к двери.

— Будь фармацевт на месте, — некоторое время спустя заметил Бакман, — ключ бы ему не понадобился.

— Вся наша планета, — отозвался Герб, — управляется бюрократами. — Он пристально разглядывал Бакмана. — Вы слишком нездоровы, чтобы и дальше вести дела. Когда он даст вам дарвон, отправляйтесь домой.

— Я не болен, — возразил Бакман. — Просто неважно себя чувствую.

— Тем не менее вам не стоит здесь находиться. Я тут со всем справлюсь. А то вы то уходите, то снова возвращаетесь.

— Я сейчас как животное, — сказал Бакман. — Как подопытная крыса.

Телефон на большом дубовом столе зазвонил.

— Может это быть кто-то из маршалов? — спросил Бакман. — Сегодня я с ними разговаривать не могу. Это надо отложить на потом.

Герб взял трубку. Послушал. Затем, прикрывая ладонью микрофон, сообщил Бакману:

— Это Тавернер. Ясон Тавернер.

— Я поговорю с ним. — Забрав у Герба Майма трубку, Бакман сказал: — Привет, Тавернер. Уже поздновато.

В ухе у него тут же прозвучал гулкий голос Тавернера:

— Я хочу сдаться. Сейчас я в квартире у Хильды Харт. Мы здесь вместе ждем.

Обращаясь к Гербу Майму, Бакман сказал:

— Он хочет сдаться.

— Велите ему явиться сюда, — сказал Герб.

— Явитесь сюда, — сказал Бакман в трубку. — А зачем вы хотите сдаться? Ведь мы в конечном счете все равно вас убьем, сукин вы сын. Грязный убийца, вы же сами это знаете. Почему же вы не бежите?

— Куда? — прохрипел Тавернер.

— В один из кампусов. Лучше всего в кампус Колумбийского университета. Там все более-менее нормализовалось; есть еще кое-какие запасы пищи и воды.

— Не хочу, чтобы за мной охотились, — сказал Тавернер. — Надоело.

— Жить — это значит, чтобы за тобой охотились, — проскрежетал зубами Бакман. — Короче, являйся сюда, и мы тебя оформим. Да, и эту дамочку Харт тоже с собой прихвати. Чтобы мы смогли записать ее признание. — Дурак ты набитый, подумал он. Сам сдаешься. — Отрежь себе яйца, пока они у тебя еще есть. Гнида вонючая. — Голос генерала полиции задрожал.

— Я хочу оправдаться, — тонко прозвенел в ухе у Бакмана голос Тавернера.

— Как только ты сюда явишься, — сказал Бакман, — я сразу же тебя пристрелю. Из моего личного пистолета. За сопротивление при аресте, дегенерат ты чертов. Или еще за что-нибудь. Уж как нам заблагорассудится это назвать. Как больше понравится. — Он повесил трубку. — Он едет сюда, чтобы его тут убили, — сказал он Гербу Майму.

— Вы подцепили его на крючок. Если хотите, можете отцепить. Снимите с него обвинение. Отошлите его обратно к записям на студии и пошлому телешоу.

— Нет, — покачал головой Бакман.

Тут в дверях с двумя розовыми капсулами и стаканчиком воды появился Вестербург.

— Производное дарвона, — сказал он, протягивая все это Бакману.

— Спасибо. — Бакман проглотил пилюли, запил их водой, затем скомкал бумажный стаканчик и бросил его в бумагорезку. Зубчики бумагорезки негромко покрутились, затем встали. Повисла тишина.

— Поезжайте домой, — предложил ему Герб. — Или, еще лучше, отправляйтесь в мотель. В хороший мотель где-нибудь в центре города на всю ночь. Хорошенько выспитесь. Я тут разберусь с маршалами, когда они позвонят.

— Я должен встретить Тавернера.

— Нет, не надо. Я сам его оформлю. Или его может оформить дежурный сержант. Как любого другого преступника.

— Поймите, Герб, — сказал Бакман. — Я действительно собираюсь убить этого парня, как и сказал по телефону. — Подойдя к своему столу, он открыл самый нижний ящичек, вынул оттуда кедровую шкатулку и поставил ее на стол. Открыв шкатулку, Бакман достал оттуда однозарядный пистолет «дерринджер-22». Затем зарядил его тупоносым патроном и поставил на предохранитель, держа его при этом дулом к потолку. Безопасности ради. Привычка.

— Дайте посмотреть, — попросил Герб.

Бакман отдал ему пистолет.

— Работы Кольта, — пояснил он. — Кольт приобрел чертежи и патенты.

— Превосходное оружие, — сказал Герб, взвешивая пистолет на ладони. — Затем он вернул его Бакману. — Только двадцать второй калибр маловат. Ведь вы должны будете влепить ему прямиком между глаз. А ему нужно будет стоять как раз перед вами. — Он положил Бакману руку на плечо. — Воспользуйтесь лучше тридцать восьмым особым или сорок пятым. Ага? Согласны?

— Знаете, кому принадлежит этот пистолет? — спросил Бакман. — Алайс. Она хранила его здесь. Говорила, что, хранись он у нас дома, она наверняка бы употребила его во время очередного нашего с ней спора. Или как-нибудь поздно ночью, когда ее охватывала депрессия. Но это не дамское оружие. Дерринджер делал дамские пистолеты, но этот не из тех.

— Вы раздобыли для нее этот пистолет?

— Нет, — ответил Бакман. — Алайс сама откопала его в одной жалкой лавчонке в районе Уоттса. Заплатила за него двадцать пять баксов. Если учесть его состояние, совсем неплохая цена. — Мы правда должны его убить. Маршалы распнут меня, если мы не повесим все дело на Тавернера. А я непременно должен остаться на нынешнем уровне.

— Я об этом позабочусь, — заверил его Герб.

— Ладно, — кивнул Бакман. — Я поеду домой. — Он положил пистолет обратно в шкатулку, на подушечку красного бархата, закрыл крышку, затем опять открыл и вынул из пистолета патрон двадцать второго калибра. Герб Майм и Фил Вестербург наблюдали. — В этой модели ствол разрывает вбок, — заметил Бакман. — Это необычно.

— Вы бы лучше взяли с собой черно-серого, чтобы отвезти вас домой, — посоветовал Герб. — После всего, что случилось, в таком состоянии вам не следует садиться за руль.

— Я могу вести, — возразил Бакман. — Я всегда могу вести. Вот чего должным образом я не могу, это всадить пулю двадцать второго калибра в человека, который стоит прямо передо мной. Кому-то придется сделать это за меня.

— Доброй ночи, — тихо произнес Герб.

— Доброй ночи. — Бакман вышел из кабинета и через другие кабинеты, безлюдные комплексы и залы академии снова добрался до подъемной трубы. Благодаря действию дарвона головная боль постепенно утихала; Бакман испытывал за это благодарность. Теперь я вволю могу дышать ночным воздухом, подумал он. Без всяких мучений.

Дверца подъемной трубы скользнула в сторону. За ней стоял Ясон Тавернер. А с ним — привлекательная женщина. Оба были бледны и явно напуганы. Оба — статные, обаятельные, нервозные. Сразу понятно, что сексты. Побежденные сексты.

— Вы находитесь под полицейским арестом, — сказал Бакман. — Вот вам ваши права. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас. У вас есть право на юридическую консультацию, и, если вы не можете нанять адвоката, таковой будет для вас назначен. У вас есть право подвергнуться суду присяжных, однако вы можете отказаться от этого права и быть судимыми судьей, назначенным Полицейской академией города и округа Лос-Анджелес. Понимаете вы, что я только что сказал?

— Я пришел сюда оправдаться, — произнес Ясон Тавернер.

— Мой сотрудник запишет ваши показания, — сказал Бакман. — Идите в те голубые кабинеты, куда вас раньше приводили. — Бакман указал пальцем. — Видите его? Вон там? Мужчину в однобортном пиджаке с желтым галстуком?

— Могу я сделать признание? — спросил Ясон Тавернер. — Я признаю, что находился в доме, когда она умерла, однако не имею к этому ни малейшего отношения. Я поднялся наверх и нашел ее в ванной. Алайс пошла туда за аминазином. Чтобы нейтрализовать мескалин, который она мне дала.

— Ясон увидел только скелет, — подхватила женщина — очевидно, Хильда Харт. — Из-за мескалина. Можно оправдать его на том основании, что он находился под воздействием мощного галлюциногенного препарата? Разве это его по закону не оправдывает? Он же не контролировал свои действия. А я тут вообще ни при чем. Я даже не знала, что Алайс умерла, пока не прочла сегодняшнюю газету.

— В некоторых штатах, может, и оправдывает, — сказал Бакман.

— Но не здесь, — вяло произнесла женщина. С пониманием.

Появившись из своего кабинета, Герб Майм быстро оценил ситуацию и сказал:

— Я оформлю его и запишу их показания, мистер Бакман. А вы отправляйтесь домой, как мы и договаривались.

— Спасибо, — поблагодарил Бакман. — Где мое пальто? — Он огляделся, но не нашел. — Боже, как холодно, — сказал он. — Ночью здесь отключают отопление, — объяснил он Тавернеру и Хильде Харт. — Мне очень жаль.

— Доброй ночи, — сказал ему Герб.

Войдя в подъемную трубу, Бакман нажал кнопку, запиравшую дверцу. Пальто при нем по-прежнему не было. Возможно, мне следовало прихватить черно-серого, сказал он себе. Велеть какому-нибудь ревностному курсанту низкого звания отвезти меня домой или, как предложил Герб, в один из хороших мотелей в центре города. Или в один из новых звуконепроницаемых отелей возле аэропорта. Но тогда мой шустрец остался бы здесь, и я не смог бы завтра утром полететь на нем на работу.

Холодный воздух и тьма на крыше заставили Бакмана вздрогнуть. Даже дарвон не очень-то помогает, подумал он. Голова по-прежнему болит.

Открыв дверцу шустреца, Бакман забрался туда и захлопнул дверцу за собой. Внутри еще холодней, чем снаружи, подумал он. Господи боже. Он завел мотор и включил обогрев. Из напольных вентиляторов подул ледяной воздух. Бакман затрясся. Мне полегчает, когда я доберусь домой, подумал он. Затем он взглянул на свои наручные часы и обнаружил, что уже два тридцать. Неудивительно, что такой колотун, подумал он.

Почему я выбрал именно Тавернера? — спросил себя Бакман. Почему из всех шести миллиардов людей, что живут на планете, я выбрал этого конкретного человека, который никому не причинил вреда, ничего такого не сказал и не сделал — только позволил, чтобы его досье попало в поле зрения властей? Вот в чем тут соль, подумал Бакман. Ясон Тавернер позволил себе попасться нам на глаза. А ведь хорошо известно — стоит тебе хоть раз попасться на глаза властям, тебя уже никогда не забудут.

Но ведь я могу, как заметил Герб, отцепить его с крючка, подумал Бакман.

Нет. Опять приходится говорить нет. Кости легли еще в самом начале. Даже раньше, чем кто-то из нас успел приложить к ним руку. Вот так-то, Тавернер, подумал Бакман, ты с самого начала был обречен. С самого твоего первого шага наверх.

Все мы играем роли, подумал Бакман. Занимаем определенное положение — кто-то высокое, кто-то низкое. Кто-то обычное, кто-то неопределенное. А некоторые — причудливое и словно нездешнее. Кто-то зримое, кто-то смутное и вообще незаметное. Роль Тавернера сделалась в конце концов слишком крупной и заметной — и именно тогда, в конце, ему надо было принимать решение. Если бы он смог остаться там, откуда начал: остаться маленьким человеком без необходимых УДов, в кишащем вшами и крысами трущобном отеле… если бы он смог там остаться, ему удалось бы вырваться… или в худшем случае загреметь в исправительно-трудовой лагерь. Но Тавернер сделал другой выбор.

Некая иррациональная воля внутри него заставила Тавернера выдвинуться, стать известным и знаменитым. Все в порядке, Ясон Тавернер, подумал Бакман, ты снова известен и знаменит, как и раньше, но еще лучше и в несколько другом ключе. В каком-то смысле все это служит высшим целям — целям, о которых ты ничего не знаешь, но которые должен просто принять на веру. Когда тебя будут опускать в могилу, твой рот будет все еще раскрыт, задавая немой вопрос: «Что я такого сделал?» Так, с раскрытым ртом, тебя и похоронят.

И я никогда не смогу тебе этого объяснить, подумал Бакман. Смогу только посоветовать: не попадайся в поле зрения. Не вызывай у нас интерес. Не вынуждай нас узнать о тебе больше.

Однажды твоя история — ритуал и форма твоего падения — может быть предана огласке, в отдаленном будущем, когда она уже не будет ничего значить. Когда уже не будет исправительно-трудовых лагерей, полицейских колец вокруг кампусов. Когда не будет и самой полиции в современном ее виде — снабженных скорострельными автоматами громил, похожих в своих противогазах на тупорылых, большеглазых корнеедов, каких-то низших вредителей. В один прекрасный день может завершиться посмертное расследование, и выяснится, что по сути ты ни в чем не виноват — кроме того, что сделался слишком заметен.

Подлинная, окончательная истина заключается в том, что, несмотря на всю твою славу, несмотря на обожающую тебя громадную публику, ты — бросовый товар, подумал Бакман. А я — нет. Вот в чем разница между нами. А значит, ты должен уйти, а я должен остаться.

Шустрец плыл все дальше и дальше — вверх, в скопление ночных звезд. И Бакман тихонько напевал себе под нос, стараясь заглянуть вперед, в будущее, в мир своего дома — в мир музыки, мыслей и любви, в мир книг, причудливых табакерок и редких марок. Крапинка, затерянная в ночи, он напевал, позабыв на время о ветре, что свистел мимо, словно того и не было.

Есть красота, которая никогда не будет утрачена, заявил себе Бакман. Я ее сохраню, ибо я один из немногих, кто ее лелеет. И я пребуду. А ведь именно это в конечном счете имеет значение.

Правя шустрецом, Бакман гудел себе под нос. И вскоре почувствовал скудное поначалу тепло, когда обогреватель шустреца стандартной полицейской модели, смонтированный у него под ногами, наконец-то заработал.

Что-то капнуло с кончика его носа на ткань пальто. Боже мой, в ужасе подумал Бакман. Опять я плачу. Он поднял руку и вытер глаза. Кого же я оплакиваю, спросил он себя. Алайс? Тавернера? Хильду Харт? Или всех скопом?

Нет, подумал он затем. Это просто рефлекс. От усталости и тревоги. Эти слезы ничего не значат. А почему вообще мужчины плачут, задумался Бакман. Ведь они плачут совсем не как женщины — не из сентиментальных чувств. Мужчина оплакивает потерю чего-то — чего-то живого. Мужчина может оплакивать больное животное, зная, что оно не выживет. Или смерть ребенка. Мужчина может плакать по умершему ребенку. Но всегда по какому-то поводу, а не просто оттого, что ему грустно.

Мужчина, подумал Бакман, плачет не о прошлом или будущем, а о настоящем. Что же теперь в настоящем? Там, в здании Полицейской академии, мои сотрудники записывают показания Ясона Тавернера, а он рассказывает им свою историю. Как и всем прочим, Тавернеру необходимо отчитаться, сделать заявление, которое прояснило бы его невиновность. И вот прямо сейчас, пока я лечу в этом шустреце, Ясон Тавернер этим занимается.

Вывернув рулевое колесо, Бакман послал шустрец по длинной траектории и в конце концов выполнил иммельман. Теперь машина без всякой потери направлялась назад тем же путем. Бакман просто летел в противоположном направлении. Назад, к академии.

И по-прежнему плакал. С каждым мгновением слезы текли все быстрее и обильнее. Я на неверном пути, подумал Бакман. Герб был прав, мне не следует туда возвращаться. Все, что я там смогу сделать, это стать свидетелем тому, над чем я уже не властен. Я сейчас нарисован, подобно фреске. Пребываю в двух измерениях. Мы с Ясоном Тавернером — всего лишь фигурки из палочек на старом детском рисунке. Затерянном в пыли.

Выжав акселератор, Бакман вывернул рулевое колесо шустреца в обратную сторону; машина затарахтела, мотор глох и не запускался. Автоматический дроссель все еще закрыт, сказал себе Бакман. Мне следовало еще немного погазовать. По-прежнему было холодно. Он снова сменил направление.

Мучаясь от головной боли и усталости, Бакман в конце концов бросил в контрольную турель направляющей секции шустреца карточку с домашним маршрутом и шлепнул ладонью по кнопке автопилота. Я должен отдохнуть, сказал он себе. Протянув руку вверх, он привел в действие снотворную схему у себя над головой. Механизм загудел, и он закрыл глаза.

Искусственно индуцированный сон пришел, как всегда, немедленно. Почувствовав, как проваливается в него, Бакман обрадовался. Но затем, почти сразу, вне контроля снотворной системы, пришло сновидение. Бакман определенно не желал этого сновидения. Но и остановить его не мог.

Сельская местность, летом бурая и высохшая, где он некогда жил ребенком. Он ехал на лошади, а слева к нему медленно приближался целый табун. На конях скакали мужчины в сияющих мантиях, все разного цвета; на голове у каждого красовался остроконечный шлем, искрящийся под солнечным светом. Медленно и торжественно рыцари миновали его, и, пока они ехали невдалеке, он различил лицо одного из них: древнее, словно высеченное из мрамора, лицо глубокого старика с волнистыми каскадами белой бороды. Какой же выразительный у него был нос. И какие благородные черты лица. Такой усталый, такой серьезный — явно не простой человек. Очевидно, король.

Феликс Бакман пропустил всадников; он не обратился к ним, и они ничего ему не сказали. Всадники направлялись к дому, откуда он выехал. Какой-то человек заперся в этом доме — одинокий человек во тьме и безмолвии. Ясон Тавернер сидел в том доме без окон, отныне и вовек предоставленный сам себе. Сидел там, просто существуя, в полной неподвижности. Феликс Бакман ехал дальше, в открытое поле. А потом сзади донесся один-единственный жуткий вопль. Всадники убили Тавернера, и, при виде того как они входят, чуя их в окружающем сумраке теней, зная, что они намереваются с ним сделать, Тавернер дико закричал.

В душе Феликса Бакмана воцарились абсолютное отчаяние и беспредельное горе. Но там, во сне, он не вернулся к дому и даже не оглянулся. Он просто ничего не мог сделать. Никто не смог бы остановить процессию всадников в разноцветных мантиях: им нельзя было запретить то, ради чего они явились. Так или иначе, все кончилось. Тавернер был мертв.

Мятущийся, помраченный рассудок Бакмана сумел подать релейный сигнал на чувствительные электроды снотворной схемы. Прерыватель напряжения со щелчком включился — и резкое, раздражающее пиканье вытащило Бакмана из его сновидения.

Боже мой, подумал он и задрожал. Как же похолодало. Как пусто и одиноко ему теперь было.

Страшное горе, оставшееся от сна, металось в его груди, по-прежнему причиняя страдания. Я должен немедленно приземлиться, сказал себе Бакман. С кем-нибудь увидеться. С кем-нибудь поговорить. Я больше не могу оставаться один. Если бы я хоть на минутку мог…

Отключив автопилот, он повел шустрец к площадке, озаренной светом люминисцентных ламп внизу, — круглосуточной автозаправке.

Считанные мгновения спустя Бакман жестко приземлился перед топливными колонками на заправке. Шустрец его встал вплотную к другому — пустому, словно брошенному. Никого вокруг того шустреца Бакман поначалу не заметил.

Затем сияние фар высветило черную фигуру мужчины средних лет в пальто, аккуратном цветном галстуке, с правильными чертами аристократического лица. Сложив руки на груди, черный человек расхаживал по заляпанному маслом бетону с отсутствующим выражением на лице. Очевидно, он дожидался, пока робот-служитель закончит заправку его шустреца. Черный человек не проявлял ни особого нетерпения, ни полного равнодушия; он просто существовал во всей полноте своего одиночества и отчуждения, высоко держа голову и грациозно покачивая мощными плечами. Казалось, он ничего вокруг себя не видел — просто потому, что здесь его ничего не интересовало.

Припарковав свой шустрец, Феликс Бакман заглушил мотор, открыл дверцу и неуклюже выбрался в холод ночи. Затем он направился к черному человеку.

Черный человек даже на него не посмотрел. Но держал дистанцию. Двигался спокойно, отчужденно. И молчал.

Трясущимися от холода пальцами Феликс Бакман полез в карман пальто; найдя шариковую ручку, он принялся рыться в поисках клочка бумаги — любой бумаги, листка из отрывного блокнота. Найдя этот листок, он положил его на капот шустреца черного человека. В белом ослепительном свете автозаправки Феликс Бакман нарисовал на листке сердце, пронзенное стрелой. Затем, дрожа от холода, повернулся к расхаживающему по белой площадке черному человеку и протянул ему рисунок.

Глаза черного человека на мгновение удивленно вспыхнули. Затем он взял листок и, обратив к свету, стал разглядывать. Бакман ждал. Черный человек перевернул бумажку, ничего не увидел на обороте, снова внимательно изучил сердце, пронзенное стрелой. Нахмурился, пожал плечами, затем вернул бумажку Бакману и опять стал расхаживать со сложенными на груди руками, обратившись к генералу полиции мощной спиной. Листок бумаги запорхал прочь и вскоре потерялся в ночной тьме.

Феликс Бакман молча вернулся к своему шустрецу, распахнул дверцу и протиснулся к рулю. Заведя мотор, он захлопнул дверцу и взлетел в ночное небо; взлетные предупредительные подфарники шустреца мигали красным спереди и сзади. Затем они автоматически отключились, и Бакман поволокся к линии горизонта, ни о чем конкретно не думая.

Снова потекли слезы.

Внезапно Бакман вывернул рулевое колесо; шустрец резко подскочил, нырнул, пошел вниз чуть ли не по вертикальной траектории и выровнялся почти у самой автозаправки. Считанные мгновения спустя он уже тормозил под бьющим в глаза светом рядом с топливными колонками, пустым шустрецом и расхаживающим около него черным человеком. До упора выжав тормоза, Бакман отключил мотор и с трудом выбрался наружу.

Черный человек смотрел на него.

Бакман пошел к черному человеку. Черный человек не отдалился; он просто стоял, где стоял. Бакман простер к нему руки, обнял черного человека и притянул к себе. Черный человек хмыкнул от удивления. И тревоги. Оба молчали. Так они стояли несколько мгновений, а затем Бакман отпустил черного человека, повернулся и нетвердой походкой направился обратно к своему шустрецу.

— Подождите, — сказал черный человек.

Бакман резко развернулся к нему лицом.

Некоторое время черный человек, дрожа, колебался, а затем сказал:

— Вы не знаете, как мне добраться до Вентуры? До тридцатой воздушной трассы? — Он помолчал. Бакман не ответил. — Это милях в пятидесяти к северу отсюда, — продолжил черный человек. — Бакман опять ничего не сказал. — У вас есть карта этого района? — спросил черный человек.

— Нет, — ответил Бакман. — Мне очень жаль.

— Я спрошу на заправке, — сказал черный человек и еле заметно улыбнулся. Застенчиво. — Знаете… рад был бы с вами познакомиться. Как вас зовут? — Черный человек ждал долго, но безуспешно. — Вы не хотите мне сказать?

— У меня нет имени, — ответил Бакман. — По крайней мере, сейчас. — Сейчас ему даже думать об этом было невыносимо.

— Вы какой-нибудь служащий? Вроде встречающего? Или вы из Торговой палаты Лос-Анджелеса? Я там разговаривал с несколькими чиновниками. Очень мило.

— Нет, — сказал Бакман. — Я сам по себе. Как и вы.

— Ну, у меня все-таки есть имя, — сказал черный человек. Ловким движением он выхватил из внутреннего кармана пальто твердую карточку, которую затем передал Бакману. — Монтгомери Л. Хопкинс, если угодно. Взгляните на карточку. Не правда ли, славно отпечатала. Мне нравится такой шрифт. Эти карточки мне обошлись в пятьдесят долларов за тысячу. Из-за предварительного соглашения не допечатывать цена вышла специальная. — На карточке бросались в глаза крупные заглавные буквы — черные и рельефные, очень красивые. — Я занимаюсь производством недорогих наушников аналогового типа с обратной биосвязью. В розницу они идут дешевле чем за сто долларов.

— Заезжайте ко мне в гости, — предложил Бакман.

— Позвоните мне, — сказал черный человек. Затем, медленно и твердо, чуть громче, добавил: — А знаете, такие вот места, такие вот автозаправки, где все управляется монеткой, поздними ночами наводят уныние. Как-нибудь потом мы непременно побеседуем. В каком-нибудь уютном местечке. Я очень вам симпатизирую и понимаю, как вы себя чувствуете — когда такие вот места нагоняют на вас тоску. Я почти всегда заправляюсь по пути домой с фабрики — так, чтобы мне не приходилось останавливаться здесь ночью. А ночные вызовы бывают у меня по нескольким причинам. Да, я очень хорошо понимаю, вы сейчас пали духом — так сказать, угнетены. Поэтому вы и передали мне ту записку, смысл которой, боюсь, тогда до меня не дошел, но теперь-то я хорошо понимаю. А потом вы захотели ненадолго меня обнять — знаете, немного по-детски, как сделал бы ребенок. В моей жизни бывали время от времени такие побуждения — или стоит сказать «импульсы»? Мне сейчас сорок семь. Да-да, я понимаю. Вам не хочется так поздно ночью оставаться одному, особенно когда так не по сезону холодно, как сейчас. Да-да, я полностью согласен — вы теперь просто не знаете, что сказать, потому что внезапно повиновались иррациональному импульсу, не задумываясь о конечных последствиях. Но не волнуйтесь, все в порядке, я прекрасно все понимаю. Прошу вас, не волнуйтесь ни капли. Вы непременно должны ко мне заглянуть. Вам понравится мой дом. Он очень славный. Познакомитесь с моей женой и детишками. У нас трое детишек.

— Обязательно, — кивнул Бакман. — Я сохраню вашу визитку. — Достав бумажник, он положил туда карточку. — Спасибо.

— Пойду посмотрю, готов ли мой шустрец, — сказал черный человек. — У меня ведь и масло кончалось. — Он поколебался, направился было прочь, но затем вернулся и протянул Бакману руку. Двое мужчин обменялись кратким рукопожатием. — До свидания, — сказал черный человек.

Бакман смотрел, как он уходит. Расплатившись на заправке, черный человек забрался в свой слегка потрепанный шустрец, завел его и стал подниматься во мрак. Пролетая над Бакманом, черный человек отнял правую руку от руля и помахал на прощанье.

Доброй ночи, думал Бакман, молча маша в ответ застывшими от мороза пальцами. Затем он снова забрался в свой шустрец поколебался, чувствуя немоту в теле, выждал и, наконец, не глядя захлопнул дверцу и запустил мотор. Считанные секунды спустя он уже взвился в небо.

Лейтесь, слезы мои, подумал он. Первый в мире фрагмент абстрактной музыки. Джон Дауленд. «Вторая лютневая книга». Год 1600-й. Непременно проиграю этот диск на новом мощном квадрофонографе, когда доберусь домой, решил Бакман. Дома, где музыка сможет напомнить мне про Алайс и про всех остальных. Дома, где будет играть симфония, где будет гореть камин, где будет тепло-тепло.

Еще я поеду и заберу моего мальчугана. Завтра же рано утром полечу во Флориду и заберу Барни. Отныне он будет жить со мной. Мы будем вместе. И наплевать, какие там окажутся последствия. Хотя теперь никаких последствий не будет, все кончено. Опасности больше нет. И так будет всегда.

Шустрец Бакмана словно крался в ночном небе. Будто какое-то раненое, полуживое насекомое. Неся своего хозяина домой.

Часть четвертая