Я несся по гулкому больничному коридору так, что плитка под ногами едва успевала отражать мелькание медицинских светильников. Легкие горели, каждый вдох обжигал горло.
Ненавижу бег по гладкому кафелю, это верный способ свернуть себе шею. Но сейчас было не до осторожности.
Быстрее!
На повороте, просочившись прямо сквозь стену, передо мной материализовался клуб серебристого меха.
— ДВУНОГИЙ, БЫСТРЕЕ!!! СЕЙЧАС СЛУЧИТСЯ КАТАСТРОФА! — взвизгнул у меня в голове Фырк. В его обычном злорадстве сейчас плескался неподдельный ужас. Видимо, дело было совсем дрянь. — ЭТА ТВОЯ КРАШЕНАЯ БЕЛКА СЕЙЧАС ВВЕДЕТ ЕМУ ОТР-РА-А-ВУ-У-У!
Я обогнул каталку, брошенную кем-то посреди коридора, едва не зацепив ее.
Проклятье! Ну почему реанимация всегда находится в самом дальнем крыле⁈ Я лавировал между сонными пациентами, бредущими в туалет, и запоздалыми посетителями. Одна молоденькая медсестра с лотком, полным пробирок, шарахнулась от меня в сторону, чудом не рассыпав все свое хрупкое сокровище.
— Вы куда, адепт⁈ — навстречу мне, выйдя из своего кабинета, шел сам Сердюков.
Его лицо вытянулось от удивления, когда я пронесся мимо него, как обезумевший бык. Он что-то крикнул мне вслед, но я не обратил на это ни малейшего внимания. Нет времени!
Вот она, предпоследняя дверь. Сил на то, чтобы нажать на ручку, уже не оставалось. Я просто врезался в нее всем телом, готовый снести ее с петель. Есть только одна мысль, один приказ самому себе: успеть. Успеть. Успеть
Именно в этот самый момент в другом конце просторной палаты истошно и надрывно запищал монитор.
— Да черт бы тебя побрал, Сидоров! — негромко, но с чувством выругалась Светочка себе под нос.
Терпение ее было на исходе. У соседа Шевченко, пожилого мужчины после сложнейшей операции на сердце, снова «заплясала» на экране кривая ЭКГ.
Фибрилляция.
Она раздраженно бросила прозрачную трубку системы с «коктейлем» на прикроватную тумбочку Шевченко. Лекарство легонько булькнуло в пакете.
«Подождет минуту, никуда не денется», — пронеслось утешительная мысль у нее в голове, и она бросилась к другому пациенту.
Пришлось повозиться: поправить один из отошедших электродов, ввести в катетер нужную дозу антиаритмического, несколько минут неотрывно следить за монитором, пока трепещущая линия сердечного ритма не успокоилась и неохотно не вернулась в приемлемые рамки.
— Вот же, никакого покоя, — проворчала она, возвращаясь к кровати Шевченко.
Она снова взяла в руки трубку от капельницы, проверила, на месте ли игла в катетере, и вновь занесла руку над белым колесиком регулятора. Палец снова коснулся ребристой поверхности. Ну, теперь точно можно начинать.
Именно в этот самый момент массивная дверь в палату реанимации с оглушительным грохотом распахнулась, ударившись о стену. На пороге, тяжело дыша, пытаясь восстановить сбитое дыхание, появился Разумовский.
— СТОЯТЬ!
Его крик прозвучал не как человеческий голос, а как выстрел в звенящей тишине больничной палаты, заставив пищащую аппаратуру показаться фоновым шумом.
Светочка вздрогнула так, что едва не выронила капельницу. Ее палец замер в миллиметре от рокового движения, а сердце ухнуло куда-то в пятки. Она испуганно уставилась на него, не понимая, что происходит…
Мой крик, вырвавшийся сам собой, прозвучал резко, как щелчок кнута в звенящей тишине.
Все замерли. Дежурная медсестра, Светочка, застыла с трубкой капельницы в руке, ее палец навис над самым колесиком регулятора. Она вздрогнула и испуганно уставилась на меня широко раскрытыми глазами.
Я прошел в палату, сокращая расстояние до кровати Шевченко. Не говоря ни слова, подошел к Светочке, взял ее руку своей и мягко, но решительно отвел ее от капельницы.
Затем я взял пакет с раствором, в котором плавал смертельный для Шевченко коктейль, и поднял его на уровень ее глаз.
— Что бы ты ни собиралась сделать, — мой голос звучал тихо, но отчетливо звенел сталью, — немедленно прекрати. Это назначение — ошибка.
— Но… как? — она моргнула, ее бледное лицо не выражало ничего, кроме абсолютного недоумения. — Но ведь… там подпись Мастера-Целителя Сердюкова…
— Он ошибся, — твердо сказал я.
— Добрый день, Илья, — раздался за спиной вкрадчивый голос. — Не ожидал тебя здесь увидеть. Что-то случилось?
Я обернулся. В дверях стоял сам Сердюков, чье удивление на лице было неподдельным. А за его спиной, скрестив руки на груди и сверкая глазами, полными праведного гнева и плохо скрытого торжества, маячила Алина Борисова.
— Что ты себе позволяешь⁈ — тут же взвилась она, шагая вперед. — Срываешь жизненно необходимое лечение! Вмешиваешься в работу Мастера-целителя!
— Делаю свою работу — спасаю пациента, — спокойно ответил я, глядя прямо на Сердюкова. — И от этого вашего «жизненно необходимого лечения». Я уже начал терапию антибиотиками, и сейчас вводить ему иммуносупрессоры — это все равно что выстрелить в голову.
Наступила тишина. Сердюков растерянно переводил взгляд с меня на Борисову, потом на медсестру.
— Как… как назначил? — его лицо вытянулось. — Почему в системе нет никаких назначений? Я лично проверял карту пациента!
— Потому что у меня нет доступа к назначению протоколов пациентам вашего отделения, — я укоризненно посмотрел на него. — Вчерашнее назначение было внесено мной от руки во временный лист наблюдения, который находится у дежурной медсестры. Туда, куда вы даже не заглянули.
Его лицо побледнело. Он бросил взгляд на процедурный стол, где действительно лежал мой вчерашний листок.
— Старый дурак… — пробормотал он себе под нос, растерянно глядя на свои руки. — Надо же было проверить…
— Это все не имеет значения! — снова встряла Борисова, пытаясь перехватить инициативу. — Твой диагноз неверен! Анализы это опровергли! А я… я поставила верный! У пациента редкая форма системного васкулита — криоглобулинемический! И если мы немедленно не начнем терапию, он умрет!
— Косоглазая идиотка! — прошипел у меня в голове Фырк. — Она еще и выпендривается! Сама же все подстроила, а теперь из себя спасительницу строит! Двуногий, сотри ее в порошок! Я хочу видеть, как она будет плакать!
— Алина права, Илья, — Сердюков, кажется, немного пришел в себя. — Результаты анализов были однозначны.
— Тот анализ, который вы видели, был подделкой, — ровным тоном заявил я. — И я настоял на повторном исследовании. У пациента не васкулит. У него тяжелая диссеминированная инфекция. Возбудитель — Mycobacterium Marinum. В простонародье — «Аквариумная гранулема».
На лице Алины Борисовой мелькнул неподдельный страх, быстро сменившийся растерянностью. Она была похожа на хищницу, которая, загнав жертву в угол, вдруг обнаружила, что это не добыча, а ловушка. И капкан с оглушительным щелчком захлопнулся.
И что самое странное — я не почувствовал злорадства. Скорее, глухую, тянучую досаду. Я ведь давал ей шанс, предлагал стать командой, учиться вместе. Но зависть и страх потерять престижное место оказались сильнее. Она сама выбрала этот путь, а я лишь осветил его со всех сторон.
— Более того, — продолжил я, обращаясь уже к Сердюкову, голос которого я слышал, но лицо которого было скрыто за пеленой моего гнева, — я требую официального разбирательства. Кто-то подменил результаты моего анализа. Я лично нашел настоящий образец биоптата в мусорном баке лаборатории и успел отдать его на повторное исследование.
— Подменил⁈ — голос Сердюкова дрогнул, но тут же обрел стальную жесткость. В его холеных чертах проступила холодная ярость руководителя, в чьем вылизанном до блеска отделении произошло ЧП. — Разумовский, это неслыханное обвинение! Но посмотри на монитор! — он ткнул пальцем в экран. — Пациенту становится хуже!
Это был их последний, самый слабый аргумент.
— Ему становится хуже, потому что лечение начало работать, — спокойно ответил я. — Это классическая реакция Яриша-Герксгеймера. Массовая гибель бактерий вызвала выброс токсинов. Это лишь доказывает мою правоту. А окончательное подтверждение, — я взглянул на настенные часы, — будет готово в лаборатории с минуты на минуту.
Я развернулся и решительно направился к выходу.
— Куда ты⁈ — отчаянно выкрикнула Борисова. — Пациента нельзя оставлять!
Я остановился. Ее попытка прикрыться пациентом, выставить меня безответственным эгоистом, была такой жалкой. Не оборачиваясь, я бросил через плечо:
— Пациент уже получает всю необходимую помощь. А вот нам, — я все-таки обернулся и в упор посмотрел на них, — нужно подождать результатов. И кое-кому — начать подбирать слова для разговора со следователем.
Выйдя из палаты, я не стал их ждать и пошел по коридору, слыша за спиной торопливые шаги. Мы шли втроем в звенящей тишине. Я — впереди. За мной, стараясь сохранять невозмутимый вид, шел Сердюков, на ходу отдавая какие-то резкие распоряжения персоналу. И последней, на несколько шагов отстав, почти невидимой тенью плелась Борисова.
Когда мы зашли в его кабинет, она попыталась проскользнуть к выходу.
— Борисова, сядь, — сухо бросил Сердюков, даже не глядя в ее сторону. — И оставайся здесь. До выяснения всех обстоятельств ты никуда не пойдешь. Будешь под моим присмотром.
Она беззвучно опустилась в кресло в углу кабинета, сжавшись в комок.
— В пыль! В порошок! — в моей голове от восторга заверещал Фырк. — Ты видел ее лицо, двуногий⁈ Видел⁈ Как будто ее только что из центрифуги достали! Зеленую, помятую и очень несчастную! Какая прелесть!
— Угомонись, садист, — мысленно осадил я его. — Нечему тут радоваться. Она же свой талант и карьеру в мусорный бак выкинула. Вместе с биоптатом.
Я сел напротив Сердюкова.
Он открыл на терминале карту Шевченко и уставился на экран. Время тянулось мучительно долго. И вот, наконец, система пискнула, оповещая о новом файле. Сердюков дрогнувшей рукой кликнул по нему. На экране открылся бланк.