е время дает понять, что, по его убеждению, Железнобокого сейчас поджаривают в определенном месте.
А потом, описав все победы короля Канута в сражениях - в одном из которых знаменитый Годвин (он, кажется, женился потом на Мэри Уоллстонкрафт) показал, что такое английская доблесть, - и, перечислив все убийства, предательства, узурпации, которые соверпгал великий монарх, бард доходит до знаменитого места в своем повествовании, известного всем мальчикам, и я с охотой покажу вам копию англо-саксонского рисунка, который можно увидеть только в рукописи и который до сего дня никто не знал.
Мисс Тиклтоби пускает рисунок по рукам, и все передают его друг другу с огромным волнением, а когда это волнение утихает, лектор читает по той же рукописи стихи XXVII-XXVIII из "Песни о короле Капуте" {Эти стихи переведены с величайшей точностью с англо-саксонского языка талантливым Адольфусом Симко, эсквайром, автором "Проклятия" и "Вампира", редактором "Дамской лютни" и проч.}
Король Канут
Духом смутен, вышел к морю погулять король Канут.
Много лет он бился, дрался, резал, грабил мирный люд,
А сейчас воспоминанья короля, как псы, грызут.
Справа от него епископ, слева канцлер, прям и горд,
Сзади пэры, камергеры, шествует за лордом лорд,
Адъютанты, капелланы, и пажи, и весь эскорт.
То тревогу, то веселье отражают их черты:
Чуть король гримасу скорчит - все кривят проворно рты,
Улыбнется - и от смеху надрывают животы.
На челе Канута нынче мрачных дум лежит печать:
Внемля песням менестрелей, соизволил он скучать,
На вопросы королевы крикнул строго: "Замолчать!"
Шепчет канцлер: "Государь мой, не таись от верных слуг:
Что владыке повредило - бок бараний иль индюк?"
"Чушь! - звучит ответ гневливый. - Не в желудке мой недуг.
Разве ты не видишь, дурень, в сердце мне недуг проник.
Ты подумай только, сколько дел у нас, земных владык!
Я устал". - "Скорее кресло!" - крикнул кто-то в тот же миг.
Два лакея здоровенных побежали во весь дух,
Принесли большое кресло, и Канут, сказавши "Ух!",
Томно сел - а кресло было мягко, как лебяжий пух.
Говорит король: "Бесстрашно на врагов я шел войной,
Одолел их всех - так кто же может вровень стать со мной?"
И вельможи вторят: "Кто же может вровень стать с тобой?"
"Только прок ли в славе бранной, если стар и болен я,
Если сыновья Канута, словно стая воронья,
Ждут Канутовой кончины, нетерпенья не тая?
В грудь вонзилось угрызенье, мне его не превозмочь,
Безобразные виденья пляшут вкруг меня всю ночь,
Дьявольское наважденье и заря не гонит прочь.
Лижет пламя божьи храмы, дым пожаров небо скрыл,
Вдовы плачут, девы стонут, дети бродят средь могил..."
"Слишком совестлив владыка! - тут епископ возгласил.
Для чего дела былые из забвенья вызывать?
Тот, кто щедр к святейшей церкви, может мирно почивать:
Все грехи ему прощает наша благостная мать.
Милостью твоей, монахи без забот проводят дни;
Небу и тебе возносят славословия они.
Ты и смерть? Вот, право, ересь! Мысль бесовскую гони!"
"Нет! - Канут в ответ. - Я чую - близок мой последний час".
"Что ты, что ты! - И слезинку царедворцы жмут из глаз.
Ты могуч, как дуб. С полвека проживешь еще меж нас."
Но, воздевши длань, епископ испускает грозный рев:
"Как с полвека? Видно, канцлер, ум твой нынче нездоров:
Люди сто веков живали - жить Кануту сто веков.
Девять сотен насчитали Енох, Лемах, Каинан,
Так неужто же владыке меньший срок судьбою дан?"
"Больший, больший!" - мямлит канцлер, в страхе горбя гордый стан.
"Умереть - ему? - Епископ мечет пламя из очей.
От тебя не ждал я, канцлер, столь кощунственных речей:
Хоть и omnibus communis {*}, он - избранник средь людей.
Дар чудесный исцеленья небом дан ему в удел:
Прокаженного лишь тронет - тот уже и чист, и цел.
Он и мертвых воскрешал бы, если б только захотел!
Иудейский вождь однажды солнца бег остановил,
И, пока врагов разил он, месяц неподвижен был:
Повторить такое чудо у Канута хватит сил".
"Значит, солнце подчинится моему приказу "стой!"?
Вопросил Канут, - И властен я над бледною луной?
Значит, должен, усмирившись, мне покорствовать прибой!
Так иль нет? Признать готов ли власть мою морской простор?"
"Все твое, - твердит епископ, - суша, море, звездный хор".
И кричит Канут: "Ни с места! - в бездну вод вперяя взор.
Коль моя стопа монаршья попирала этот брег,
Для тебя, прибой, священен и запретен он навек.
Прекрати же, раб мятежный, свой кощунственный набег!"
Но ревет осатанело океан, валы бегут,
С диким воем брег песчаный приступом они берут.
Отступает свита, канцлер, и епископ, и Канут.
С той поры речам холопским положил Канут конец,
И в ларец бесценный запер он монарший свой венец,
Ибо люди все ничтожны, а велик один творец.
Нет давным-давно Канута, но бессмертен раб и льстец {**}.
{* Участь всех (живущих) (лат.).}
{** Перевод Э. Линецкой.}
Лекция четвертая
Эдуард Исповедник. - Гарольд. - Вильгельм Завоеватель
Король Канут, чьи приключения на курорте описал на прошлой неделе в столь изысканных стихах мой молодой друг мистер Симко (боюсь, что поведение на курортах далеко не всегда высоконравственно), вскоре после этого умер, горько раскаявшись в своих грехах. По-моему, эти глубокомысленные размышления посетили короля уже на Грейвсендском кладбище.
(Здесь мисс Т. была весьма разочарована, что никто не засмеялся над ее шуткой; дело в том, что мисс Бадж, привратнице, было приказано засмеяться в этом месте, но она, как всегда, прозевала момент.)
Перед кончиной он удивительным образом искупил все грехи, грабежи и убийства, которые совершил, - возложил свою корону на голову статуи святого в Кентербери и щедро одарил множество монастырей. Надо полагать, для родственников убитых было величайшим утешением увидеть королевскую корону на голове святого, а ограбленные с отрадой узнали, что король отдал все их деньги монахам.
О его преемниках мало что можно сказать, так же как о короле Эдуарде Исповеднике, саксонце по происхождению, который вступил на престол, когда датская династия оборвалась, и был причислен папой Римским к лику святых через двести лет после смерти - а почему, только его святейшество и ведает.
Есть, дорогие мои, довольно крепкое слово "болван", которое разумная женщина должна употреблять лишь в самых крайних случаях, но только болваном, я это подчеркиваю (бурное оживление), и можно назвать последнего из истинно саксонских королей. Все свое время он молился в церкви, а королевство предал на поток и разграбление. У него была хорошенькая жена, к которой он так и не осмелился подойти близко, а когда он умер, королевство было брошено на произвол судьбы.
И тогда выступил вперед молодой и храбрый юноша по имени Гарольд, возложил корону себе на голову и поклялся носить ее, как подобает мужчине. Гарольд был сыном графа Годвина, мы говорили о нем в прошлой лекции, отважного и решительного человека, который бил врагов короля Эдуарда, в то время как сам король распевал псалмы и молил святых избавить его от недругов, он выходил на поле брани с мечом в руке и в кольчуге, пока глупый король сидел дома во власянице, бичуя и умерщвляя свою никому не нужную старую плоть.
Итак, на престол взошел Гарольд (хотя, конечно, он не имел на это права, потому что у покойного короля был племянник, который был первым в очереди), но ему не долго дали царствовать спокойно, ибо некто другой уже зарился на престол.
Вы все знаете, кто это был, - сам Вильгельм, герцог Нормандский, великий и храбрый государь (хотя, должна сказать, матушка его оставляла желать лучшего {Затаенная злоба мисс Тиклтоби против Эдуарда за его обращение с женой и ее насмешка над матерью Завоевателя вообще характерны для особ нежного пола.}), который жаждал завладеть прекрасной Англией с тех самых? пор, как глупого Исповедника не стало. И когда Гарольд был за границей, Вильгельм сказал ему это и заставил его поклясться помочь ему в этом деле. Гарольд поклялся - что еще ему оставалось? Ведь иначе Вильгельм грозил отрубить ему голову, - но при первой же возможности нарушил клятву.
Так вот, месяцев через девять после восшествия Гарольда на трон, едва он вернулся из похода, убив одного из своих братьев (в те времена, мои дорогие, в семьях часто ссорились), который явился в Англию развлечься и пограбить, Гарольду доложили, что герцог Нормандский с огромным конным, пешим и морским войском высадился в Англии и, как это всегда бывало, решил остаться здесь.
Гарольд сел в карету и поскакал во всю прыть (ведь Кентская железная дорога еще не была готова) и застал герцога Вильгельма в Гастингсе, где обе стороны приготовились к битве.
Вы, мои дорогие, сами знаете исход битвы, и хотя я женщина мягкая и добрая, а битва при Гастингсе произошла... постойте-ка, от 1842 отнять 1066... ровно семьсот семьдесят шесть лет назад, все же я невольно выхожу из себя, когда вспоминаю, что эти презренные французские головорезы разбили наших добрых англичан. (Крики: "Ничего! Мы им потом задали перцу!") Да, мои дорогие, мне нравится ваш боевой дух: с тех пор мы задали им перцу, это могли, бы подтвердить герцог Веллингтонский в Бадохосе и мой несчастный бр-бр-брат прапорщик Сэмюел Т-т-тиклтоби в Б-б-банхилл Роу... (Здесь голос лектора пресекся от избытка чувств при воспоминании о безвременной кончине бедного героя.) Но не будем слишком жаждать военной славы, друзья мои. Посудите сами. Мы сердимся на французов за то, что они разбили нас восемьсот лет назад! А думаете, они не сердятся на нас за то, что мы разбили их всего двадцать пять лет назад? Увы! И еще раз - увы! Так всегда бывает в этих войнах: невозможно 5 удовлетворить обе стороны, и я искренне надеюсь, что когда-нибудь в Европе не останется ни одного солдата. (Голос: "А заодно и полисмена!")