— Она вежливая и немного придурковатая, — разоткровенничался Дальман по телефону, потом тихонько добавил: — А теперь честно, между нами, мальчиками, Рихард. Мне в последнее время кажется, что я одинокий гость в этом мире. А ты, Рихард? Я разлюбила разговоры.
«Возможно, — подумал священник, — дело в том, что Дальману слова кажутся лишними, если он не сам их произносит. И в том, что он пьет». Впрочем, об этом Дальман не говорил.
Размышляя о Дальмане, подтянул к животу ноги. Такую позу он не принимал вот уже четверть века. Но ведь это и был уже не он — тот, кто обхватил рукой колени и валялся в носках на диване. Это был кто-то другой, с тяжелым дыханьем. И у того, другого, к животу тоже подтянуты ноги.
— Знаете, что со мной сегодня было?
Бар неподалеку от молодежного центра. Девушке за стойкой семнадцать. Нос у нее блестит, и плечи. Она всегда работает вечером по пятницам. Но священник ходит в бар не только в выходные, а чаще. По службе, — вот его объяснение. Только по службе. Телевизор между бутылками джина, водки и виски настроен на канал «Пол-Сат». На экране мельтешит музыкальное шоу с бесконечной болтовней про пани Новак. Так зовут солистку «Републики». В О., кажется, никого не удивляло, что у стойки священник. Рядом с ним стояла Лена. Стояла тихо и при здешнем освещении будто порозовела.
— Знаете, что со мной сегодня было? — поспешно спросил он снова, пока ее не отвлекли разговором. И рассказал, как в молочном баре он в обед подсел за столик возле оконца грязной посуды к одной женщине, однако та, возможно, была мужчиной. На голове засаленная синяя ушанка, сама воняет. Все-таки он не ушел, а смотрел на руки с остатками шпината под ногтями, и как эти руки стыдливо со стола скользнули. И как только на оконце появлялась следующая грязная тарелка, так надкушенный хлеб исчезал сначала в кулаке, потом в кармане ветровки. Каждое движение доносило до него запах подвала и кошек, и немытых волос. Потом зазвонил мобильный. Все посетители, какие были, обратили на это внимание. Не на женщину. Девушка с мобильным кричала: «Так, так» — себе в ладошку и смеялась.
— У нее даже пластинка еще на зубах, — сказал священник.
— Так, так, — повторила Лена.
— А что у вас сегодня было, Лена?
Она опустила голову и вытянула дудочкой губы. На мгновение стала похожа на улитку.
— Неудачно?
— Нет, нет, почему же, — и она, пригладив растрепанные плюшевые волосы, попыталась закрутить их на затылке. Узел тут же распустился. Она кивнула:
— Добже.
А он сделал вид, будто не понимает по-польски.
— Хорошо. Мы были в лагере, — сказала она. — Сегодня днем, после футбола.
Теперь кивнул он. Вчера, накануне товарищеского матча, мальчики-немцы до полуночи пили тут, в баре, текилу и заговаривали с польскими девчонками, обращаясь к ним «огорка!». Словечко они, должно быть, подхватили во время обеда. «Огорка!» — очень похоже на женское имя, но значит «огурец». Священник у стойки бара все это видел. «Смотри-ка, они сюда, пока не помрут, так и ходят», — сказал вчера вечером один из мальчиков, а другой ему: «Эй, так это же священник».
Сделал вид, будто не понимает по-немецки. Тут мальчики притихли и стали бросаться картонными подставками для пива, нагнув головы. Почему? Он мог себе представить.
— Счет «шесть — один». Поляки выиграли, — сказал он.
— Да, знаю.
— Вы ведь собирались писать?
Она засмеялась.
— Точно, это вы и подозревали, — произнесла она и надолго вперилась взглядом в точку между его глазами. Пока он не коснулся лба.
— Между прочим, днем я была в лагере с проигравшими и с телевизионщиками из «Спорт-шоу», — сказала она.
— И что?
— Мальчики натянули на глаза бейсболки, больше ничего.
Лена взяла бокал, чтобы пересесть за столик на потертое красное коктейльное кресло, которое как раз освободились. Кресла списала гостиница «Глоб», и они когда-то три дня простояли под дождем на автостоянке перед входом. Священник заметил и это, проходя по городу. Лена двинулась через зал по диагонали. Он за ней.
— Вы знакомы с Элой Пастернак?
— Вела экскурсию?
— Да. В белом плаще и черных замшевых туфлях. Выглядела, как маленькая белая палатка.
— И больше вы ничего не заметили?
— Я стояла рядом и обратила внимание, как изменился ее запах, когда она рассказывала, что двойная колючая проволока была под током и в первую очередь женщины…
Лена запнулась. Обернулся, потому что она посмотрела на дверь.
— И еще, — продолжала она, — в музейных витринах лежат только седые волосы. Значит, у молодых волосы тоже были седые. — И она вопросительно на него посмотрела. Потом взгляд стал жестким: — Впрочем, неважно. Все равно их надо вернуть.
— Волосы?
— Мертвым. Они принадлежат им, — сказала и снова на дверь посмотрела, когда та открылась.
— Что? — начал было священник, но запнулся. Вошел юноша, который вчера подобрался так близко к Лене, а сегодня утром с избалованным видом западного человека стоял у ворот. На мгновение Лена сделала вид, будто интересуется телевизором и музыкальным шоу. Потом глянула на священника. В лице ее читается попытка самоутверждения. Под глазами слегка припухло, будто она и гневна, и печальна.
— Вы как раз хотели рассказать, — проговорила она, — что вы тут вообще делаете, если вы — баран, если вы не видите дальше…
Показал точку между глазами, пальцами щелкнул.
— Очки для бараньей рожи, пожалуйста, — ответил.
Засмеялась. Значит, понравилось. Значит, он ей понравился. И именно в этот момент избалованный юноша уселся на спинку ее коктейльного кресла и погладил дерево под тканевой обивкой. Темно-синие широкие штаны со множеством молний, а свитер с капюшоном по-прежнему завязан на бедрах. У священника в голове мелькнуло, что Лена и молодой человек почти одинаково одеты, хотя она лет на десять его старше.
— Мой знакомый, — представила молодого человека.
И прижалась прямой спиной к засаленной спинке кресла. Вид у нее более радостный, чем с полминуты назад. Может, за весь день этот миг для нее самый счастливый. Или за всю неделю. Или с давних пор? Справится, — так он подумал. Сумеет за два дня просто посмотреть город. О. для нее такое же место, как все остальные. Подставила себя, не подумав, что увиденное требует еще и понимания.
— Там даже лейка стояла на подоконнике, — сказала Лена.
— Где? — спросил молодой человек. Не ответила.
— А рядом, — продолжала она, — то есть рядом с лейкой, в клетке волнистый попугайчик.
— Где? — опять спросил молодой человек. Голос звучал равнодушно. «Неинтересно ему», — подумал священник.
— В лагере, — объяснила она.
— А, — ответил молодой человек.
Суббота. Священник стоит в вестибюле вокзала. Полоска полуденного солнца привела прямо к вокзальному ресторану. Взявшись за ручку двери, помедлил. Громкоговоритель сообщил о прибытии поезда из Кракова. Первый путь. Поезд Дальмана. Священник посмотрел в глубь ресторана. На стеклянной двери наклейки «Golden American 25» и «West», но внутри деревянные ножки стульев из прежних времен, тонкие и светлые, своими металлическими подковками выцарапывают на черно-белых плитках всякое неосторожное движение. Три женщины — с возрастом они стали между собой похожи — не поднимая глаз из-под белых колпаков, поднимают жестяные крышки со столовских котлов, нагружают едой тарелки. Кто-то хотел пройти мимо. Кто-то по ту сторону стеклянной двери кивнул священнику от стойки и поднял в знак приветствия чашку. Кто-то позади него насвистывал. Мотив оперетты из прежних времен. Ты черный цыган. Обернулся.
Тонкая фигура, белые носки, с прострочкой цвета бордо коричневые туфли, молодежного покроя джинсы, пояс на бедрах, а над ним намечающийся животик, чего не желает признавать великолепная золотая пряжка. Сверху черный пиджак из мягкой кожи, какой бы и женщина надела. Золотую цепочку под воротом рубашки видно издалека. Таков замысел. Цепочка уверяет в легкомысленной жизни, на которую у Дальмана не хватит ни смелости, ни безрассудства. Рубашка желтая. Вот прифрантился, и как ему не идет. Священник уставился в пол. Полоска солнца все еще на месте. По этой полоске к нему направлялся Дальман, уже рассуждая. И в очках.
— Здесь все изгажено голубями. Они гадят даже на детских площадках.
— Откуда ты знаешь?
— Ну, глаза-то у меня есть, — ответил Дальман, поставил чемодан, бросил сверху кофр для костюмов и протянул руку. Часы на толстом золотом браслете. Носит на правой руке. Какая-то мамаша провезла между ними детскую коляску. Только после этого священник сделал последний шаг к Дальману.
Хотел было сказать, что это воронье гадит, не голуби. Но Юлиус Дальман понес дальше:
— Вокзал теперь застекленный! Это зачем? Выходит, на это у них, у поляков, деньги есть, на это у них, у поляков, есть деньги, — возмущаясь, он проверял рукой кудри, держится ли еще утренняя прическа. Волосы у него выкрашены темным.
Они познакомились двадцать восемь лет назад. В Шверте. На курсах. «Участие мирянина в богослужении». Вел этот курс священник Францен, и он весьма неохотно пригласил актера-профессионала для развития речи. На Дальмана все сразу обратили внимание. Его отличали артистический голос и наружность, что произвело впечатление даже на актера-профессионала. Уже тогда он носил эти розовые и синие, и желтые рубашки, наглаженные мамой. Но у алтаря, когда он читал из Послания к римлянам без микрофона, с ним совершалось чудо. У алтаря великая беда Дальмана на миг оборачивалась его величием.
Вышли из здания вокзала. Что они значили друг для друга? Об этом никогда не говорили. Дальман идет не в отель, а к нему, спасая себя от вечного одиночества?
Позволил священнику нести багаж. Так у него обе руки свободны, чтобы похлопывать в ладоши.
— Вот так, и это через пятьдесят пять лет, — сделал три осторожных шага по вокзальной площади О., будто ступил на нетвердую почву. — Я тебе много раз звонил, Рихард. Таксист даже злился, что приходится останавливаться у каждой будки. Ты мало бываешь дома? У тебя в доме нет женщин? Хотя однажды какая-то взяла трубку. Полячка?