[4], — сообщил тут же, на вокзале Ватерлоо, чтобы она знала, куда идет дело. В комнате сестры он на второй же вечер толкнул ее на розовую кровать рядом с розовым электрокамином, даже не сдвинув в сторону мишек и тряпичного крокодила. Она заглянула ему в лицо и подумала, дескать, так и выглядят мужчины, когда занимаются онанизмом. На кухне миссис Грин закрыла окно. Возвращаясь домой морем через четыре недели, Лена весила на десять фунтов больше из-за имбирного пива, ядовито-зеленых или по-поросячьи розовых пирожных и чипсов. На вокзале в С. родители сначала проскочили мимо, а потом уж узнали ее по багажу.
Флирт между ними — с того долгого взгляда у велосипедной стоянки. И год проходит. Немая влюбленность, большая, затяжная и неутоленная. Друг с другом они никогда не разговаривали. В последний день перед новыми большими каникулами Людвиг подарил ей кассету с записями песен и прогнозом разумной жизни. Эту кассету она так никогда до конца и не дослушала. Накануне нового отъезда в Лондон поздно вечером повстречала Людвига на главной улице С., где за день все так и так сталкивались по два раза. С самого мая загорелая, из бассейна, вся в ожидании друга по переписке, пусть тот уже и не пишет, она совсем женщина. Улицы свободны от людей и машин, но полны птичьего щебетания. Из открытых окон неслась музыка из сериала, по которому сходил с ума весь город. Вдруг Людвиг повел свой велосипед рядом с Леной. С таким серьезным видом, будто волочет его через сугробы. Прошли мимо дома, где жил он, мимо дома, где жила она, прошли до другого конца города, до самого бассейна в лесу, с водой ровной и синей. И луна в этот вечер была серьезной, не смеялась. Зато когда они приближались к пустому зданию, к забору выпрыгнул осел и оскалил им желтые зубы. Детдомовский ослик Густав. Детский дом закрылся. С тех пор Густав тут один на косогоре. В нескольких шагах шоссе заканчивалось, и асфальт переходил в укатанную землю. О чем они говорили? О школьном хоре, общем учителе латыни, реформе средней школы, спортивных состязаниях в зале, потом уже ни о чем.
Дом несколько лет пустовал. Зимой она видела снег даже в комнатах. Она давно знала этот дом и думала: вот, поцелует и почует красное вино. Прошли в сад через ворота. Забор повалился. Вошли в дом, благо выбита дверь. Линолеум усеян осколками цветного стекла. Шли наверх мимо выломанного умывальника, и он взял ее за руку. Подымались мимо свечных огарков в стеклянных банках и матрацев в серо-синюю полоску, валявшихся поперек дороги, будто лопнувшие мешки из пылесоса. Его ладонь скользнула выше, к запястью, и крепко сжались пальцы. Стены на лестнице были оклеены обоями с розочками.
— Похоже на подарочную бумагу, — промямлила она.
Поднялись на плоскую крышу дома. Людвиг нашел большую картонную коробку, расправил, разложил.
— Прошу.
— Спасибо, — произнесла Лена. — Есть ли у тебя сигареты? — голос звучал так, как читают по учебнику.
За домом раскинулись поля, отделенные друг от друга камнями. Про это она и думала, когда Людвиг ее целовал. Думала про то, что было за домом. И еще дальше. Про лес и маленький пруд, где уже долгие годы не плавают кувшинки.
— Отныне все женщины должны отдавать красным вином, чтобы я влюбился. Давай переспим, — предложил Людвиг.
— У меня есть друг, — сообщила она. — Англичанин, ему почти двадцать. Так что совсем я не могу, а могу только так.
Ее ладонь скользнула по брюкам, по застежке, пальцы полезли под ремень. «Пусти-ка», — и он повторил ее движения, но своей рукой. Вдруг ей стало грустно, и она почувствовала страшное возбуждение. Расстегнула его брюки. На секунду что-то подступило к глазам, как будто она давно не плакала. Это чувство распространилось на все ее тело, потом на всю ее жизнь. В этот момент она поняла, что значит — держать кого-то в руках. Они смотрели друг на друга, когда ее рука вдруг резко замедлялась, а он начинал торопиться. Медленно получается ласковей. Только раз он отвел взгляд. Только раз она была одна, когда он что-то невнятно произнес — впрочем, непохожее на ее имя. Белая струя брызнула ему в лицо. Потом он лежал в оцепенении, с распахнутыми глазами. Луна по-прежнему выглядела очень серьезной.
— Извини, — и лицо рукавом вытер. — Завтра уезжаешь?
— Да.
— Тогда я тебя завтра видеть не хочу.
На другой день она поехала поездом в Остенде, оттуда, через пролив, — в Дувр, потом снова на поезде в Лондон. Этим летом имя Джеймса Грина ей казалось дурацким. Его сестра, похоже, рассталась с мягкой игрушкой. Розовая кроватка стерегла теперь портрет некой звезды, под чьим затуманенным взором Джеймс за нее и взялся. Вытащил заколки из ее волос и спросил, лучше ей рукой или по-настоящему. У матери Джеймса ноги забинтованы, так что она почти не выходит из кухни. С сушилки над плитой, с подштанников мистера Грина капало в кастрюли миссис Грин. В выжженом Гайд-парке Лена вспоминала пустой дом, другие обои в цветочек и комнаты, запорошенные снегом.
— Ты о чем думаешь? — полюбопытствовал Джеймс.
— О доме, — ответила Лена.
— Скучно с тобой, — признался он.
— С тобой тоже, — заметила она.
Под конец каникул она сорвала портрет звезды с английских обоев в цветочек, и по этой причине Джеймс с ней расстался. Наконец-то добравшись до дому, она перед зеркалом в ванной постриглась под Полу Негри. Фотографию в качестве образца к зеркалу прицепила. Пола Негри в роли Гамлета, черно-белая и немая. Казалось, это не женщина, а сама бездонность.
— Ты попала под газонокосилку?
Четырнадцатилетний Людвиг Фрай в этот момент курил. Завидев учителя, бросил сигарету в кусты, а она увидела его лицо таким, каким оно станет в будущем. Смешок проник в самое сердце. Увидела руки — сильные, увидела глаза — синие. Мягкая скорлупка, жесткое ядрышко. Этот сумеет использовать свое обаяние. У других мальчиков все ровно наоборот. А этот однажды станет высокомерен, да он и теперь отчасти таков. Брюки длинные, хотя теплынь на улице.
— Ты кассету послушала?
Ей было семнадцать. Она покраснела.
Встретила его у кафе-мороженого «Венеция». И опять он тащит велосипед. Ему, видно, понравилось, как она переменилась. И опять ее загорелые ноги близко к колесным спицам, как год назад, опять тихий бассейн, дремлющий с открытыми водяными глазами, опять путь в гору и ослиная улыбка. После этого асфальт переходит в твердую землю. Опять дом, и только в саду новый щит с надписью. «Внимание, опасно для жизни!» — прочитал вслух Людвиг. И прислонил к щиту велосипед.
На крыше она сначала разделась сама, потом раздела Людвига. Мерзли, несмотря на жару, легли, прижавшись, потом он сверху, и трех минут не прошло. Иди-сюда-вали-отсюда-иди-сюда-вали-отсюда-иди-сюда. Он вошел на вали-отсюда. Яростно. Взгляд такой, что ресниц не видно. Оделся неспешно, неспешно встал и завязал шнурки на кроссовках двумя бантиками, как это делают маленькие дети.
— Пожалуйста, останься.
Она лежала раздетой.
Он ушел, она осталась. Слышала, как он забирает велосипед у щита в палисаднике, слышала, как он щелчком придвинул динамо к переднему колесу, слышала свист на дороге, ведущей вниз. И тут пустой дом неожиданно наполнился существами, недоступными ее воображению. Тускло мерцая, рассеянный свет неведомо откуда падал на плоскую крышу, на серые расщепившиеся доски, на белые перила. «На поручни», — пришло ей в голову. Дом мигом превратился в корабль, корабль посреди моря, посреди бесконечности с одним лишь присущим ей свойством, и это был холод. Лена вытащила из темноты руки и сунула под себя, окоченев настолько, что не смогла одеться. Любой жест мог привлечь к ней внимание и опасность. В нежилом пространстве под ней существа с мертвыми глазами, позабыв обо всем человеческом, испытывали ее будущее. Они стояли в пустом коридоре, умножая его пустоту. Наполовину умерев, плутали в неведомом и иногда возвращались. Зеленее забытого молока, предпочитали держаться поближе к людям, когда те боятся. Сейчас караулили внизу, в коридоре. Они были злыми полулюдьми, даже если при жизни в них обитали добрые души. Никогда в жизни не испытывала Лена такого страха и такой глубины стыда.
Затем подъехала машина, возвращая дом в этот мир. Звук мотора затих, а тут вдруг еще запел сверчок, и медленная мелодия полилась изнутри машины. Легкий смех, и Лена представила себе двух живых людей, они курили и нежно говорили друг с другом. Самые обыкновенные, то есть добрые люди. Конечно, мужчина и женщина. Крадучись, стала она спускаться по лестнице к задней двери. На каждой второй ступеньке надевала что-то из одежды. Добралась донизу и по стенке двинулась через черный коридор, по стенке из неизвестного металла.
На первом уроке после летних каникул учитель французского сказал ей: «Пола Негри». Сказал при всем классе. Людвиг на переменах избегал ее взгляда. Четыре недели спустя учитель снова назвал ее Полой Негри, но тихонько и у себя в машине.
— В «Гамлете», — уточнил он. — Вы видели этот фильм?
Она подставила ему лицо, большую и белую равнину. Ландшафт, который открывается кому-то во сне и хранит человеческий след, но не самого человека. И кто-то начинает тосковать по исчезнувшему. Даже если его не знал.
Учителя она подхватила потому, что Людвиг на нее так и не глядел, и она совсем затосковала. Вот какой глупый мальчишка! Перед зеркалом в ванной, готовясь к запретному свиданию, снова чуть подстригла волосы, да еще ногти, да еще ногти на ногах. Никогда не знаешь, в какой окажешься ситуации. Поехали в лес. После того как они переспали, предварительно он отметил, что, дескать, вы не носите бюстгальтера, Лена, — съели в лесном трактире по сардельке и глотнули вишневого вина. Был понедельник, гостевой зал пуст и натоплен для конца сентября слишком жарко. Оперевшись о стол локтем, она приклеилась к нему тотчас. И, наконец, ей стало противно. Только учитель вышел в туалет, как она расплатилась за себя, а когда тот вернулся, заявила, что немедленно уезжает. Он остался стоять, упираясь в край стола кончиками пальцев. Как в школе упирался в край кафедры.