— Люди добрые! Спасайте! Убьет! У-у-бьет!..
Из соседних хат выбегали бабы, а за ними медленно выходили мужики.
Они встали вокруг и внимательно, спокойно смотрели.
На темных загоревших лицах крестьян маленький Ульянов не заметил даже тени волнения и сочувствия. Мужчины смотрели скорее с интересом и злобой, женщины вздыхали и с притворным ужасом закрывали глаза руками.
Сережка тихо рассмеялся.
— Люби жену, как душу, а тряси, как грушу, — прошептал он слова поговорки. — Этот трясет что надо!
— Спасайте соседку, а то забьет ее Павел насмерть! — воскликнула одна старуха.
— Не наше дело! — отрезал серьезным голосом деревенский староста. — Жена бывает самой дорогой два раза в жизни: когда приводишь ее в дом и когда провожаешь на кладбище. Ничего страшного! Поучит Павел — бабу и будет порядок!
Однако мужик впадал в еще большее бешенство. Не переставая ругаться, он отбросил полено, которым избивал жену, и нагнулся за тяжелой жердью.
В этот момент к нему подошел староста и примирительным голосом сказал:
— Ну хватит, хватит уже, сосед, Павел Иванович! Вы свое дело сделали, смотрите: баба вся в крови и уже не может встать. Хватит!
Халин поднял на него угрюмые, взбешенные глаза, внезапно успокоился и начал жаловаться, почти плача:
— Не уберегла девку, убожество! Что я теперь делать буду? Выродка буду кормить? Старый ворюга Милютин пятьдесят рублей заплатить не хочет… Вот я ему осенью, когда амбары будут полны зерна, подпущу в его берлогу «красного петуха», посвечу горячим заревом перед его высокородными, благородными глазами, видит Бог! Он меня никогда не забудет!
— Плохо говоришь, сосед! — упрекнул его один из мужиков. — Не дай, Господи, дойдут твои слова до полиции! Сгниешь тогда в тюрьме, точно тебе говорю.
Халин еще некоторое время плакал и огрызался. Лежащая на земле окровавленная баба воспользовалась этим, со стоном встала и пошла в хату.
Соседи, обсуждая девичье несчастье и слушая жалобы мужика, увели его с собой.
— Побегу я домой, надо скотину напоить, — сказал Сережка и побежал домой.
Володя не двигался с места. Он вслушивался в доносящиеся из избы звуки.
Обе женщины рыдали и жалобно завывали.
Потом смолкли и начали шептаться, как заговорщицы.
Вскоре из избы вышла девушка. Под мышкой она несла толстый сверток ткани и желтый в голубые цветы платок.
Мальчик, хотя был уже очень голоден, не покидал своего укрытия.
Он видел, как вернулся домой Павел. Шел, шатаясь, разговаривая сам с собой, размахивая руками. Даже пытался петь и танцевать, однако ноги у него подкосились, и он едва не рухнул на землю.
В хату он ввалился почти без сознания. Там избитая, покалеченная жена быстро уложила его в постель и стянула сапоги.
Володя слышал, как пьяный мужик храпел и даже во сне выкрикивал проклятия.
Крестьянка вышла за калитку и кого-то нетерпеливо стала высматривать.
Услышав доносившиеся со стороны сада шаги, она собрала во дворе несколько камней и положила их возле дома, подальше от окошка.
К ней приблизились две женщины.
Одна из них была Настька, заплаканная, перепуганная, с выступающим из-под фартука животом; вторая — маленькая, сгорбленная старушка — была деревенской знахаркой. Ее желтое перепаханное черными глубокими морщинами лицо было сосредоточенно. А черные и круглые, как у птицы, глаза беспокойно бегали по сторонам.
— Избавь, тетка, девку от ребенка! — прошептала крестьянка. — После жатвы принесу тебе серебряный рубль! Вот те крест, клянусь!
— Спешите, спешите! — бормотала, закатывая рукава, знахарка.
Мать помогла Настьке лечь на камни. В таком положении, живот ее выгнулся, как раздутое туловище коня, который три дня назад сдох в лесу, а собаки грызлись между собой за его гниющие останки.
Старушка, поковырявшись возле одежды девушки, пробормотала:
— Дай-ка, соседка, доску…
Крестьянка принесла тяжелую, широкую доску для стирки белья.
Знахарка, прокричав непонятные заклинания, подняла ее и со всей силы ударила по животу лежавшую Настьку. Раздался удушливый стон и тихий плач, после чего последовали новые удары.
Продолжалось это долго. Стоны, скрежет стиснутых зубов и глухие звуки ударов…
Девушка пронзительно крикнула и замолкла.
— Все… — буркнула старуха. — Принеси теперь воду и церковную свечку!
Бормоча заклинания, она брызгала на неподвижную Настьку водой и ходила вокруг нее со свечкой в руке, неустанно повторяя:
— Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Мать наклонилась к лежащей девушке и вдруг отскочила, протерла испуганные глаза, схватила себя за волосы и прошептала:
— Тетка Анна, Настька мертва… Настька мерт-ва!
Затем она опустилась на землю и стала биться головой о стену.
Откуда-то издалека донеслись звуки гармошки.
Веселые, высокие ноты игриво переливались.
Молодой беззаботный голос пел:
Три деревни, два села
Восемь девок, один я!
Ух — Ах!
Глава III
Вся деревня собралась перед домом Халина.
Белый гроб, сбитый наспех из оструганных досок, стоял на двух табуретках в правом углу хаты. На полке с черными, закопченными иконами горела восковая свеча.
Молодой маленький худой поп в выцветшей, посеревшей сутане и старой из черного бархата накидке читал молитвы. Потом пел сухим голосом, сдерживая возмущение всей силой воли. Его голубые глаза то и дело наливались слезами, а бледные руки сильно сжимали крест, когда он, тяжело вздыхая, пел обрывистые слова молитв.
Поп не глядел на толпившихся вокруг сельчан, пряча глаза за опущенными веками.
Время от времени бросал он взгляд на мертвую Настьку.
Видел ее заострившийся нос, образовавшиеся от нестерпимой боли возле губ морщины и один мутный незакрытый глаз.
В такие моменты пение прерывалось, поп со свистом втягивал воздух и еще сильнее впивался худыми пальцами в металл креста.
Богослужение подошло к концу.
Затихли ужасные, жалобные слова:
— Упокой ее, Господи, в пристанище святых Твоих!
Мужики вынесли Настьку и быстрым шагом направились к кладбищу, где паслись оставленные без присмотра коровы, а среди сорняков, помятых зарослей ракитника и вьюнка бегали собаки.
Над могилой девушки быстро вырос маленький курган из желтой глины, а над ним — белый, деревянный, без надписи крест.
Господин Ульянов пригласил попа к себе на чай:
— Издалека прибыли, святой отец, устали, наверное. Милости просим к нам!
Халин не удерживал священника; и даже был рад, что избавился от незнакомого попа из далекой приходской церкви. Чужой и «ученый» человек испортил бы, стесняя всех, поминальное пиршество.
Мария Александровна поддержала просьбу мужа.
Молодой поп, смущенно и по-доброму улыбнувшись, молча кивнул головой и снял траурную накидку, а крест, кропило и бутылку со святой водой завернул в красный платок. Затем, вытряхнув угли из кадила, взглянул на крестьян.
Они брали пальцами из маленькой миски щепотки пшенной каши и нетерпеливо смотрели на осиротевших родителей, которые лопатами ровняли могилу.
Господин Ульянов, пригласив попа к столу, покровительственным тоном расспрашивал его о доме, семье, церковных делах.
Поп, скромно опуская глаза, рассказывал осторожно, с недоверием.
— Какую вы, отец, семинарию закончили? — спросила госпожа Ульянова.
— Киевскую семинарию, а затем духовную академию в Петербурге, фамилия моя — Чернявин, Виссарион Чернявин… — ответил поп тихим голосом.
— Духовную академию! — воскликнул господин Ульянов. — Так ведь это же самое высокое научное заведение, а вы, отец Виссарион, зарылись в деревенскую глушь! Как такое возможно?
Поп поднял встревоженные глаза и прошептал:
— Я не знаю, могу ли говорить открыто… Опасаюсь, что кто-нибудь может подслушать…
— Нам можете говорить смело… — заявила Мария Александровна.
— Хорошо… — прошептал поп. — Я знаком с вашим сыном — Александром Ильичом…
— Да-а? — удивилась госпожа Ульянова. — И где же вы с ним встретились?
— В Казани… У нас есть общие знакомые… — прозвучал уклончивый ответ.
— Отец, расскажите же, наконец, как могло случиться, что ученого священника направили в такой глухой приход?
Отец Виссарион подозрительно оглянулся и, наклонившись над столом, прошептал:
— Я гоним епархиальным епископом и святейшим Синодом…
— За что?
— За то, что восстал против церковной политики и отказался быть церковным чиновником. Призвание мое — несение истинной веры во Христа и ее укрепление…
Внезапно оживившись, он стал говорить смелее, громче:
— Россия пока еще дикая, почти языческая страна, мои дорогие! Священники наши должны быть миссионерами! Ведь наш темный, необразованный народ ничего не перенял из христианства. Ничего! Раньше бил поклоны у ног деревянного идола Перуна, а теперь, спустя тысячу лет, бьет челом перед нарисованными на дереве иконами. Для него Бог — это икона, а о Духе он так ничего и не знает. Не знает, не думает и не может понять! Любви, света, надежды и веры нет у нашего народа, но, что ужаснее, народ наш способен отрекаться даже от самых мелких признаков веры — молитвы и впадать в угрюмое богохульство!
Он замолчал, задумавшись.
— Наш мужик молится за урожай, за увеличение пашни и за то, чтобы ее отобрали у тех, чьи владения больше… — продолжал отец Виссарион. — Только это у него в голове. За обещание земли он пойдет и в рай, и в ад! Царь Александр II раскрепостил мужиков, привязав к небольшим наделам земли, которые ничего, кроме нищенского существования и постоянной борьбы с голодом, не могут им дать… Его назвали «Освободителем»! Кто-то мудрый посоветовал ему направить мысли народа на постоянную тягу к земле и обманчивыми обещаниями парализовать его жизненные силы. Это дьявольский план!.. За это царь и погиб от рук революционеров…
Все молчали. Володя всматривался в бледное, уставшее лицо отца Виссариона.