— Мы просим ВНО поддержать нашу инициативу, — сказал я. — Хотя бы рекомендательным письмом на завод. Нам нужны материалы для строительства.
Командир некоторое время молчал, барабаня пальцами по столу.
— Ладно, — сказал он наконец. — Письмо я вам дам. Обратитесь от нашего имени к директору ХПЗ. Укажу, что ваш проект имеет важное оборонное значение. Посмотрим, что из этого выйдет.
Теперь у меня на руках были два мощных козыря: поддержка общественности в лице ОДВФ и поддержка армии в лице ВНО. С этими бумагами я снова пошел на ХПЗ. Но на этот раз не в отдел кадров, а прямо в приемную директора.
Звали его Сергей Васильевич Файер. Непросто было попасть в его приемную, но мандат комсомольской организации раскрывал многие двери.
— Товарищ директор, — говорил я, — ваши рабочие, ваша молодежь тоже захотят прыгать. Это поднимет боевой дух. Это — отличная реклама для завода. Представьте заголовки в газетах: «Рабочие ХПЗ покоряют небо!».
Директор, человек хитрый и дальновидный, ухватился за эту мысль. Поддержка заводского гиганта была нам обеспечена. Правда, золотых гор он не обещал:
— Леса у меня, товарищ Брежнев, как вы сами понимаете, нет. Но можем изготовить крепления — железные уголки, подкосы, опоры — из обрезков, оставшихся от раскроя котельного железа.
— И на том спасибо! А болты?
— Будут вам и болты! — пообещал Сергей Васильевич.
От Файера я пошел к военным. Главный мой ход был направлен на военных.
— Мне нужно к военным, — сказал я Павлу на следующий день. — К авиаторам. Кто у них тут главный?
— Авиаторы у нас в основном в Чугуеве стоят. Но и в Харькове есть. Штаб 2-го разведывательного авиаотряда имени Ильича, кажется, здесь. Командир у них — бывший царский офицер, но наш, красный. Говорят, мужик суровый, но дело свое знает.
Как оказалось, в Харькове располагалось несколько учебных летных частей. Через комсомольцев я добился встречи с ее командиром. Это был настоящий, боевой летчик, с обветренным лицом и стальными глазами, летавший еще в «империалистическую» войну.
— Парашютная вышка? — переспросил он, с интересом разглядывая наши чертежи. — А ведь это, черт возьми, гениально! У меня военлеты есть, а парашютистов нет. Боятся прыгать. А тут — наземная подготовка! Отличная идея, товарищ студент! Я вас поддержу. Напишу письмо в штаб округа. И парашют, настоящий, боевой, для образца, вам выделю. И инструктора пришлю, чтобы научил ваших ребят, как с ним обращаться.
Итак, я собрал «каре» из разного рода поддерживающих бумажек. Но до кучи решил подстраховаться. Из разговоров комсомольских вожаков, бывавших на съездах комсомола, я уже знал, что один из секретарей ЦК, Лазарь Шацкин, являвшийся, как поговаривают, действительным «теневым» вождем РКСМ, был известен еще и своим интересом к новым, нестандартным формам работы с молодежью. Через институтскую ячейку я отправил ему в Москву подробное письмо, в котором изложил нашу идею и пожаловался на «зажим инициативы».
Диверсия удалась. Через две недели меня снова вызвали в горком. Тот же заворготделом встретил меня уже совсем по-другому. На его столе лежали письма — от парткома института, от директора ХПЗ, от командира авиабригады.
— Ну, товарищ Брежнев, — сказал он, кисло улыбаясь. — Настойчивый вы, однако. Подключили тяжелую артиллерию. Что ж, раз такое дело, раз есть поддержка со стороны армии и пролетариата… Горком решил поддержать вашу инициативу. Стройте!
Я вышел из его кабинета победителем. Я не просто пробил стену. Я заставил эту огромную, неповоротливую машину работать на себя. Я понял главный закон аппаратной борьбы: одна идея, даже самая гениальная, ничего не стоит. Сила — в союзах, в связях, в умении найти нужных людей и убедить их в своей правоте.
И это был самый важный урок, который я вынес из истории со строительством нашей вышки. Урок, который пригодится мне еще не раз на моем долгом пути наверх.
На следующий день мы с Алексеем и Борисом уже были в заводском комитете. И нас поддержали. Идея построить в городе парашютную вышку силами студентов настолько понравилась заводскому начальству, что нам не только выделили все необходимые материалы, но и дали в помощь бригаду плотников и разрешили изготовить детали для лебедки в инструментальном цеху.
И работа закипела. Энтузиазм, с которым студенты взялись за постройку вышки, был заразителен, как тифозная горячка. Вечерами пустырь за институтом гудел, как растревоженный улей. Стук топоров, визг пил, молодецкие окрики и смех — все это сливалось в одну радостную, созидательную симфонию. Я смотрел на эти горящие, увлеченные лица и понимал: с этими парнями и девчатами можно устроить не один и даже не два таких показательных проекта.
Место под башню по согласованию с горкомом нам выделили в городском парке. И вот, вечерами, после лекций и работы, или по воскресеньям, мы таскали тяжелые, пахнущие смолой сосновые бревна, пилили, строгали, долбили пазы, мазали балки олифой. Воздух был наполнен стуком топоров, визгом пил и веселыми, молодыми голосами. Работа была тяжелой, опасной, но мы делали ее с каким-то веселым, непринужденным азартом, с песнями, шутками. Это была наша первая, настоящая, общая стройка.
К тому времени, когда мы закончили, наступила зима. Выпал первый, глубокий, пушистый снег, укрыв землю белым, чистым одеялом. Наша тридцатиметровая вышка, выкрашенная красной краской, гордо возвышалась над заснеженным парком, как символ нашей общей победы.
Как раз в эти дни закончился мой кандидатский стаж. На торжественном собрании ячейки, под аплодисменты товарищей, мне вручили заветный красный билет с профилем Ленина. Теперь я был полноправным комсомольцем.
Первые прыжки решили приурочить к годовщине образования СССР. Новость о том, что в городе появилась парашютная вышка, и что прыгнуть с нее может любой желающий, разнеслась по Харькову мгновенно.
В назначенный день у нашей вышки собралась огромная толпа. Были не только комсомольцы и студенты: пришли молодые рабочие с заводов, служащие, куча самого разного люда, нэпманы в кожаных пальто, и просто любопытные горожане.
Первыми прыгали мы, комсомольцы-активисты. Я стоял на верхней площадке, ветер трепал волосы, а земля внизу казалась далекой и игрушечной. Сердце уходило в пятки. Но отступать было поздно. И вот, первым я шагнул в пустоту. Рывок… и тишина, невероятная, звенящая тишина, в которой слышно только, как свистит ветер в стропах. А затем ее разорвал восторженный рев толпы внизу.
После нас в очередь на вышку выстроились и обычные горожане. Комсомольцы, только что совершившие первый в своей жизни прыжок, горячо делились впечатлениями, хлопали меня по плечу. Вдруг кто-то коснулся моей руки:
— Товарищ, это вы придумали эту вышку? Такой молодой, а уже такой дерзкий!
Я обернулся и обомлел.
Глава 17
Я обернулся. Передо мной, нетерпеливо постукивая по заснеженной земле носком ботинка, стояла невысокая девушка. Зимнее солнце, низкое и яркое, било ей в лицо, и она щурилась, отчего у уголков глаз собирались веселые лучики.
В тот же миг память, услужливая и коварная, подсунула мне другую картину: вот эта самая дамочка, совершенно нагая, с гордо вскинутой головой, с красной лентой через плечо, на которой было начертано «ДОЛОЙ СТЫД», вещала про отказ от буржуазных предрассудков в весеннем харьковском трамвае. Я вспомнил, как она стояла, не замечая ошарашенных взглядов, и в моей голове, против воли, всплыли все детали ее молодой, крепкой, совершенной в своей естественности фигуры.
— Эмм, ну… мы все придумали! — наконец выдавил из себя я.
— О, да вы еще и скромны, как истинный строитель коммунизма? Но меня вы не обманете: ваши друзья уже все про вас рассказали! Я — Вика! — заявила девушка, протягивая мне узкую, но крепкую ладонь. — А вы — Леонид. Красивое имя. Как у спартанского царя!
Я смотрел на нее и не мог отвести взгляд. В ней была какая-то особая, дерзкая, почти мальчишеская красота, которая так разительно отличалась от томной прелести нэпманских барышень. Коротко остриженные, густые темные волосы, выбившиеся из-под простой вязаной шапочки, упрямо вились на висках. Высокие, точеные скулы придавали ее лицу немного татарское, хищное выражение, а чуть вздернутый, прямой носик — задорное и насмешливое. Но главным были глаза — большие, темно-карие, почти черные, в которых, казалось, плясали неукротимые огоньки, как у бесенка.
— Что молчим? — насмешливо продолжала она. — Или на земле вы не такой смелый, как в небе?
Я с трудом взял себя в руки, пытаясь скрыть свое смятение за маской шутливой бравады.
— Язык тоже на месте, гражданка, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Просто любуюсь. Не каждый день увидишь девушку, которая так смело шагает с тридцатиметровой высоты.
— А я не каждый день вижу командиров, которые краснеют, как гимназистки, — парировала она, и в ее глазах заплясали чертики. — Видимо, у вас, комсомольцев, стыд еще не до конца изжит.
— Стыд — это буржуазный пережиток, — машинально ответил я заученной фразой. — А у нас, комсомольцев, есть только революционная целесообразность. И сейчас она подсказывает мне, что нужно срочно уложить этот парашют.
— Ну, конечно, парашют важнее, чем живая девушка, — она картинно вздохнула. — Вся ваша комсомольская суть. Железки, шестеренки, планы… А где же романтика, где порыв души?
— Порыв души был, когда я с вышки шагал, — усмехнулся я. — А сейчас — трудовые будни. Вы, я смотрю, тоже не чужды порывов. В трамваях, например.
Она звонко расхохоталась.
— А, так вы меня видели? Что ж, тем лучше. Значит, наша агитация работает. Мы несем в массы идеи нового быта, новой морали!
— И как, успешно? — спросил я. — Много уже народу освободили от предрассудков?
— Процесс идет, товарищ Леонид! — загадочно улыбнулась она. — И у вас есть все возможности присоединиться к нашему движению. С вашей помощью мы бы свернули горы!
И посмотрела на меня долгим, многообещающим взглядом. Я чувствовал, что еще немного — и потеряю голову.