Для моих не окрепших еще рук обычные ведра казались неимоверно тяжелы. Ручки резали ладони, вода расплескивалась, покрывая пятнами рваные штаны. Коромысла у нас не было, ведь уличная колонка всегда спасала нас, и мне приходилось то и дело останавливаться, дабы перевести дух. Спина ныла, руки гудели. Вот тебе и инженер БПЛА, подумал я с горькой иронией: нет бы, построить на коленке «Раптора» или хотя бы Катюшу — вместо этого таскаю воду из реки, как последний батрак. А ведь каких-то полвека пройдет — и люди будут летать в космос, вода течь из крана в каждой квартире, и никто даже не задумается, какой это дар — простая чистая вода, получаемая без проблем, одним поворотом вентиля!
Ходка за ходкой. Вниз — налегке, вверх — сгибаясь под тяжестью ведра. Пот заливает глаза, пыль скрипит на зубах. Другие обыватели Нижней Колонии Каменского тоже тянулись к реке с ведрами и баклажками — старики, женщины, такие же подростки, как я. Молчаливые, терпеливые русские люди. Все на спине, все на себе.
Я наполнил одну бочку и половину второй, как вдруг из калитки одного из домов, который стоял чуть подаль от главной дороги, послышался звонкий девичий голос:
— Эй, мальчик! Постой!
Я встал, с облегчением поставив наземь полные ведра и переводя дух. У калитки стояла девочка моих лет, удивительно чистенькая и опрятная на фоне общей разрухи — в светлом платье, аккуратно заплетенными светлыми косами, перевязанными ленточками. Большие голубые глаза смотрели на меня с сочувствием и любопытством. Она была по-настоящему красивой, какой-то светлой и как будто неземной. Легкие светлые волосы, выбивавшиеся из прически, в солнечном свете создавали ей легкий золотой ореол.
— Ты ж чего так мучаешься? — улыбнулась она. — Из Днепра воду далеко ведь носить. У нас во дворе колодец хороший, вода чистая. Иди сюда, набирай у нас, сколько нужно! Мама разрешила.
Я опешил от такой неожиданной доброты после соседских отказов.
— Спасибо… — пробормотал я, с благодарностью глядя на девочку. — А то сил уже нет…
— Давай-давай, не стесняйся! — она распахнула калитку шире. — Меня Лидой зовут. А ты кто?
— Леонид. Можно Лёня. Я сейчас полные ведра отнесу и вернусь!
Вскоре я вступил на Лидин двор. Здесь было чисто и ухоженно, росли цветы, прямо посередине стоял крепкий сруб колодца с новым воротом и цепью. Я поставил свои ведра и взялся за ручку ворота. Цепь со скрипом поползла вверх, и вскоре на поверхности оказалась полное ведро холодной, прозрачной воды. Совсем не то, что мутная жижа из Днепра.
Пока я наполнял второе ведро, Лида подошла ближе, ее глаза блестели от любопытства.
— Лёня, правда говорят, что вы там в плавнях с дружками целую банду григорьевцев прогнали? Что у вас и друзья были, и вы прямо как солдаты отстреливались?
Я уронил челюсть и чуть не уронил на ногу ведро. Вот-те-на! Значит, Гнатка или Костик, а вернее всего — оба сразу, уже успели распустить хвост и превратить наши скромные приключения по выживанию в героический эпос.
— И еще говорят, — продолжала Лида, понизив голос до заговорщического шепота, — что вы там сома поймали огромного, вот такого! — она широко развела руки. — Прямо руками из воды вытащили! И что клад нашли старинный, с золотом! Правда?
Я смотрел на ее раскрасневшееся от возбуждения лицо и с трудом сдерживал улыбку. Ну, фантазеры! Сом был, конечно, но не такой уж гигантский, и поймали мы его на донку. А про клад… если бы! Хотя, если подумать, тугой лопатник мёртвого сотника с некоторой натяжкой можно было бы считать кладом. Но о таком рассказывать уж точно не хотелось.
— Ну… — я с сомнением пожал плечами, продолжая вращать ворот. — Знаешь, как бывает… Мальчишки любят присочинить. Было всякое, конечно. Да, мы прятались там. А сом… да, был сом. Но не такой уж и большой. И никакого клада мы не находили, конечно!
Лида выглядела немного разочарованной, но любопытство ее не угасло.
— А правда, что ты тех еврейских деток спасал? Один, сам? Говорят, ты их прямо из огня вынес!
Тут уж я не выдержал и усмехнулся.
— Да не было там огня. Просто помогли им спрятаться. И не один я был, а с друзьями.
— Все равно ты смелый! — убежденно заявила Лида. — У нас тут все про вас говорят!
— Лучше бы помолчали! — искренне ответил я.
— И скромный! — Лида тотчас интерпретировала в мою пользу это высказывание.
Я наполнил ведро чистой колодезной водой. Они все еще были тяжелыми, но уже не такими неподъемными, как с днепровской мутью. И главное — не нужно было снова карабкаться по всему спуску.
— Спасибо тебе большое, Лида, — искренне сказал я. — Выручила меня здорово! А то на полив я днепровской воды натаскал, а вот самим, чтобы пить — никак, хоть шаром покати!
— Да не за что! — она снова улыбнулась своей светлой улыбкой. — Приходи еще, если вода понадобится. Мы всегда поделимся!
Я подхватил ведро и отправился к дому. Подниматься осталось совсем немного. Усталость почти прошла, сменившись какой-то лёгкой растерянностью и удивлением. Значит, мы уже герои местных слухов… Интересно, что еще про нас насочиняют? И как это отразится на моей только начинающейся «карьере»?
Вернувшись домой, я не стал выливать колодезную воду в бочку, а отнес в хату матери. Она обрадовалась чистой воде и быстрому возвращению.
— Вот видишь, сынок, есть и добрые люди на свете! Ну давай, садись обедать, и будем собирать тебя в гимназию. Завтра уже уроки!
После обеда она достала из сундука мою гимназическую форму. Зрелище оказалось удручающим.
— Ох, сынок, даже не знаю… — произнесла она, прикладывая куртку к моим плечам. Рукава едва доставали до локтя, швы на плечах грозили разойтись. — Совсем мала стала. Вымахал ты, как на дрожжах за последнее время. А штаны-то… — Ее взгляд упал на безобразную дыру на конце брючины, заработанную в стычке со сторожем на вилле инженера Колодзейского. — Как в таком в люди идти? Засмеют ведь. И латать бесполезно, тут куска целого нет. А форму эту еще Яше донашивать… Где ж новую взять? Денег нет, да и не сыскать сейчас ничего путного, кругом одна разруха да пустые лавки…
Мать поникла, ее плечи опустились под почти физической тяжестью чувства безысходности нашего положения. Да уж, идти в гимназию в таком виде — значит стать посмешищем. Но другой подходящей одежды просто не было.
И тут меня словно током ударило! Записка! Наградной лист! Тот самый клочок бумаги, выданный комендантом Костенко. Он ведь не просто так дал его, а по представлению Полевого, за реальную помощь перед штурмом. И товарищ Костенко сам же мне похвастался, что взял богатые трофеи, в том числе и «импортную мануфактуру»!
— Мама! Погоди! — возбужденно воскликнул я, вскакивая. — У меня же бумага есть! Наградили меня! Ткань надо получить!
И я торопливо вытащил из внутреннего кармана заветный листок.
— Вот! Смотри! Наградной лист! Выдать отрез мануфактуры. Семь аршин!
Мать недоверчиво взяла бумажку, вчиталась.
— Отрез… Ещё и так много… Лёня! Так это ж… Беги! Беги скорее, сынок! Пока там все не растащили и не передумали!
Не заставив себя долго упрашивать, я бросился за порог. Снова в комендатуру. Первый попавшийся мне писарь в нарукавниках, всяко повертев бумагу, поправил очки на носу и посоветовал:
— Слышь, пострел, ты перво-наперво поставь печать в хозсекторе, а потом чеши на склады у станции, к товарищу Вахрушеву.
Не откладывая дела, я нашел сначала кабинет с надписью мелом на двери: «Хозсектор». Тут мою бумагу долго изучали всем отделом, недвусмысленно выражая сомнение в ее подлинности.
— Не верите — спросите у товарища Костенко, или у товарища Полевого! — в сердцах бросил я.
— Полевой убыл на фронт, а Костенко сейчас в Синельниково, организует фортификацию, — ответили мне.
— И что, не поставите печать?
Совслужащие один за другим пожимали плечами.
— Бумага подозрительная. Это почерк не Костенко! — объяснил один из них.
— Да говорю, писал ее Полевой. А Костенко — диктовал!
— Щас сверим. Мне Полевой мандат выправлял! — наконец решился один из служащих, совсем молодой еще парень в военной гимнастерке с роскошными кудрями и смоляными усами.
Он долго сравнивал две бумаги, подойдя к окну и подставив их на свет.
— Чорт его знает, вроде бы почерк Полевого! — наконец произнес он. — Ладно, вот!
Взяв какой-то штемпель, он, подышав на клише, крепко приложил его к моему наградному листу.
— Дуй теперь в пакгауз! — произнёс он, протягивая мне бумагу.
Я не заставил себя упрашивать, взяв с места в карьер, благо бежать было под горку. Сердце колотилось — не от страха, а от азарта и надежды, и даже ушиб груди почти уже не беспокоил.
Унылое кирпичное здание пакгауза встретило меня запахом пыли и прелости.
— Тебе что надо, пацан? — остановил меня долговязый красноармеец. Я объяснил.
— Никифорыч, к тебе! — звучно крикнул часовой, и в глубине склада послышались шаги ответственного должностного лица. Нет, в рабоче-крестьянской непосредственности первых дней Советской власти определенно было что-то очаровательное…
Товарищ Вахрушев, хмурый завсклада, мрачный и усатый, подошел и бесцеремонно выхватил из моих пальцев бесценный листок.
— Ну что тут? — буркнул он, не глядя на меня — Чего еще?.
Он хотя и взял бумагу, но долго крутил ее, сверяя с какими-то записями. Я молча ждал.
Наконец начсклада понимающе хмыкнул.
— А, наградной… Костенко… Мануфактура… Ну, пойдем.
Развернувшись, он повел меня в боковое помещение. Там на полках лежали рулоны ткани. Вахрушев постучал пальцем по ближайшему.
— Вот. Мануфактура. Серая, шинельная. Сейчас отмерим, все как положено. Другой для таких, как ты, нету.
Он уже разматывал грубое, колючее сукно, собираясь отрезать. Но я, очнувшись от изумления, остановил его руку. Внутри все кипело от негодования и вполне взрослой уверенности в своей правоте.
— Нет, товарищ начсклад! — мой голос прозвучал тверже, чем я ожидал. — Мне положен нормальный отрез! Не шинельное сукно! Сам товарищ Костенко мне говорил — трофеи взяли богатые: импортные ткани! Вот же, в бумаге сказано — наградить отрезом габардина за помощь Красной Армии! Мне гимназическую форму сшить, а не солдатскую шинель!