сколком плечо зацепило. Его все бросили, еле сам уковылял!
Гнатка снова замолчал, мрачно сплюнул на землю.
— Госпиталь в городе битком забит, раненых некуда класть. Вот его домой и отправили, лечиться. А чем лечить-то? Лекарств никаких нет. Мать только йодом рану мажет, да тряпки чистые меняет. Хорошо хоть, кость цела, вроде бы!
Мы слушали, и наша возня с мячом казалась теперь глупой и неуместной. Война, которая только что дыхнула на нас градом слухов, внезапно предстала в россыпи страшных деталей: разбитый полк, горы трупов, переполненный госпиталь, раненый отец друга, которого нечем лечить, кроме йода.
И тут меня пронзила холодная и острая, как нож мысль. Неужели деникинцы возьмут Каменское? Достоверно я этого не знал. Историю я в школе изучал «постольку-поскольку», и для меня она была картой с крупными городами и стрелками главных ударов, а наша пыльная улица на этой карте была неразличимой точкой. Вроде бы Деникин идёт на Москву, и брать наш маленький городок ему не по пути… Но, с другой стороны, недавно пришли сведения, что белые взяли Херсон — а это уже совсем в стороне от Первопрестольной и Белокаменной! Выходит, Деникин не брезгует просто расширять свою территорию; а значит, и Каменское с его крупным заводом может стать его целью!
Но одно я знал точно: если белые войдут в Каменское, мне несдобровать. Я ведь уже успел «засветиться»: помог тому матросу, Полевому, получил награду от коменданта Костенко, засветился перед председателем ревкома Арсеничевым… Они меня знают, как мальчишку, что помог красный с разведкой, чей отец взялся бронировать платформу для своего бронепоезда. Тот отрезок габардина, которым меня премировали? Он лежит дома, в сундуке, как опасная улика. В глазах белых я — пособник большевиков. Пусть и мелкий, неполных тринадцати лет, но пособник. А в Гражданскую войну возраст не особенно разбирают: запросто могут расстрелять, особенно такие, как эти шкуровцы.
А отец? Тут дела еще хуже! Рабочий, возглавлявший бригаду, строившую бронеплатформы для красного бронепоезда «Советская Россия»! Это уже не просто пособничество, это прямое участие в укреплении военной мощи врага. Тут уж точно по голове не погладят. Могут и к стенке поставить без долгих разговоров.
Что делать? Бежать? Куда? С детьми, маленькими Верой и Яшкой? Спрятаться? Где? В Каменском все друг друга знают. Надолго спрятаться не получится точно. Уходить в подполье? Как? Я еще слишком мал и неопытен для этого.
Мысли метались в голове, как канарейки в клетке, страх подкатывал к горлу липким комом. Нужно было что-то решить, причём быстро и безошибочно. И главная сила, которая сейчас могла бы помочь, — это самая власть, которая и подсуропила нам все эти проблемы.
Красные. Ревком.
Нужно идти туда. Прямо сейчас. Плевать, что я всего лишь мальчишка. Отец на заводе, мать с детьми дома. Я должен договориться об эвакуации для всей нашей семьи, если, конечно, красные сами еще не пакуют чемоданы.
Я отпасовал мяч Костику.
— Мне идти надо. По делам.
— Куда? — удивился он.
— В ревком, — коротко бросил я и, не ожидая расспросов, быстро зашагал прочь с пустыря.
Сердце колотилось где-то в горле. Я шел по знакомым улицам, мимо домов, где еще недавно кипела хоть и тревожная, но все же мирская жизнь, и видела все чужие глаза. Вот дом бакалейщика, разгромленный григорьевцами, зияющие пустотой окна. Вот тот угол, где мы столкнулись с избитым Митькой Баглаем. А вот и здание бывшей городской Управы — двухэтажное, из красного кирпича, с облупившейся штукатуркой. Теперь над входом висел кумачовый флаг, а на крыльце стоял часовой с винтовкой — здесь размещался уездный Революционный комитет.
Увы, но внутрь я опять не попал. Часовой на крыльце, молодой парень в буденовке, насупленный и злой, просто отмахнулся от меня, как от назойливой мухи.
— Не положено, хлопчик, — буркнул он, переминаясь с ноги на ногу и крепче сжимая винтовку. — Тут не приемная. Иди до хаты.
Сколько я ни пытался объяснить, что у меня дело срочное, важное, к самому товарищу Арсеничеву или Костенко, он только мотал головой.
— Сказано — не положено!
Я отошел в сторону, к пыльному окну первого этажа, и прижался лбом к теплому стеклу. Внутри царила суета. Люди в полувоенной форме и штатском быстро ходили из комнаты в комнату, лица у всех были озабоченные, движения резкие. В одном из кабинетов, который, кажется, занимал сам Арсеничев, я увидел страшную примету грозного будущего: двое совслужащих деловито бросали бумаги в железную печку-буржуйку. Документы! Они жгли документы!
Сердце ухнуло куда-то вниз. Значит, дела совсем плохи. Значит, бегство — не паническая выдумка, а реальная перспектива ближайших часов или дней.
Отойдя от окна, я присел на корточки у забора напротив, решив подождать. Может, кто-то выйдет, кого я знаю. Ждать пришлось недолго. Минут через пятнадцать, нещадно дымя и чихая, к крыльцу подкатил запылённый раритетный автомобиль с открытым верхом, нетерпеливо посигналил.
Не надо было быть профессором логики, чтобы понять — автомобиль подан для какого-то очень ответственного товарища. Смекнув этот неоспоримый факт, я тотчас же бросился к машине.
— Ты чего лезешь, малец? — строго спросил шофёр в натянутых на лоб очках-консервах. Вокруг глаз на загорелой коже лица странно выделялись белые круги от очков.
— Та я…подывитися тольки, — невольно переходя на просторечный говор, отвечал я, соображая, как бы половчей заговорит этому типу зубы.
— Дяденько, а чиво ваш мотор так пыхтит?
— Чиво-чиво. Ничиво. Бензина нет, на денатурате езжу! — недружелюбно ответил шофёр. — Пшёл вон отсюда, шалопай!
Но в это время хлопнула тяжелая дверь.
Предчувствия меня не обманули. Из ревкома, туго перетянутый ремнями, почти бегом выскочил комендант Костенко. Лицо его было мрачнее тучи: он явно куда-то спешил.
Это был мой шанс. Я сорвался с места и кинулся к машине, едва не попав под колеса.
— Товарищ комендант! Товарищ Костенко!
Он обернулся, недовольно хмурясь.
— Ты чего тут? Ну?
— Помогите, товарищ Костенко! — выпалил я, задыхаясь от волнения и быстрого бега. — Семью… семью эвакуировать надо! Говорят, Деникин Екатеринослав взял! Шкуро идет! Нас же… Отец ведь платформы бронировал! Что будет, если белые придут?
Костенко слушал рассеянно, одной ногой уже стоя на подножке автомобиля.
— Эвакуировать? — он усмехнулся без тени веселья. — Вся губерния на ушах стоит, а ты про семью… Думаешь, за тобой шибко охотиться будут? Вряд ли. Мал еще.
— Но я ж тогда вам… про станцию… григорьевцам… Вы ж сами говорили… — я чуть не плакал от отчаяния. — А отец? Его ж точно… как пособника!
Комендант на секунду задержал на мне взгляд. Что-то в его глазах дрогнуло. Видимо, вспомнил тот день, когда выписывал мне отрез габардина. Вспомнил и про отца, которого сам же утверждал на работу по бронированию.
— Да уж, платформы эти… — пробормотал он задумчиво, глядя куда-то поверх моей головы. Потом тряхнул головой, словно отгоняя ненужные мысли. — Ладно, малец. Риск и правда есть. Если будет возможность — подсобим. Но ничего обещать не могу, сам понимаешь — не до вас сейчас может быть. Зайди завтра утром… если мы еще тут будем.
Он махнул рукой шоферу, захлопнул дверцу, и машина, фыркнув мотором и окутав меня облаком сизого дыма, укатила вниз по улице. Я остался стоять посреди дороги, провожая ее взглядом. Обещание было туманным, ненадежным, но это было хоть что-то. «Если мы еще тут будем…»
Следующий день начался обманчиво тихо. Слухи о наступлении белых как будто поутихли, сменившись другими, более обнадеживающими: будто бы красные перегруппировались и дают отпор, будто бы Шкуро повернул в другую сторону… Люди немного воспряли духом, на улицах снова появились прохожие. Несмотря на запрещение большевиков, вновь открылась торговля на местном базаре. Казалось, непосредственная угроза миновала, и можно выдохнуть с облегчением. Я уже начал думать, что, может, и не понадобится никакая эвакуация, как вдруг…
Грохнуло. Один раз, потом другой. Тяжело, раскатисто. Звук шел со стороны Днепра, от завода. Артиллерия! Сомнений быть не могло.
Мать тут же метнулась к подполу, ее лицо стало белым как полотно.
— Леня! Вера! Яша! Скорее сюда! Живо! Леня, и ты тоже! Немедленно!
Она уже запихивала плачущего Яшку и испуганную Веру в темное чрево подпола, где пахло землей и прошлогодней картошкой.
— Мама, я к отцу! — крикнул я, отступая к двери. — Он же там, на заводе!
— Куда⁈ С ума сошел⁈ Там стреляют! Леня, вернись!
Но я уже не слышал ее. Страх за отца пересиливал все. Я знал, что основное оборудование с завода уже вывезли, но последние бронеплатформы, — те самые, что строил отец со своей бригадой, наверняка еще там, в цеху. Их должны были отправить в последнюю очередь. А если бой идет прямо у завода?
Я выскочил на улицу и помчался что было сил в сторону заводских ворот. Грохот канонады становился все громче. Теперь были слышны не только тяжелые удары орудий, но и более частые, сухие разрывы снарядов поменьше.
Подбегая к заводу, я увидел странную картину. У стены третьего прокатного цеха стояла батарея — четыре небольшие пушки, которые вели огонь по наступавшим белогвардейцам. Насколько я мог судить, это были трехдюймовки, то есть 76-миллиметровые пушки — самые распространенные орудия того времени. Они явно ничего не видели, но при этом стреляли! После каждой команды наводчик вращал маховики, иногда выбрасывал руку назад и деловито ею помахивал то в одну, то в другую сторону. Красноармеец, стоявший у рычага, сзади пушки, брался за него и поворачивал пушку туда, куда показывал наводчик. Другой, красноармеец подносил снаряды, по команде быстро бросал их в тыльную часть ствола, а третий, сидящий с правой стороны, закрывал замок. Наводчик поднимал руку и кричал: «Первое готово!» Тут же слышалось: «Второе готово», «Третье готово», «Четвертое готово». Только после этого командир подавал команду: