Наконец, вечером второго дня, когда уже совсем стемнело, господин Гинзбург пригласил меня спуститься вниз, на первый этаж:
— Одевайся, Леонид. Идем. Он согласился тебя принять.
Сердце подпрыгнуло и замерло. Мы спустились вниз, в тот самый кабинет с тяжелыми шторами и книжными шкафами. Там, в глубоком кожаном кресле, сидел офицер в темно-сером, почти чёрном мундире с трехцветным шевроном. На погонах я разглядел один просвет и четыре звездочки — штабс-капитан. Он был, кажется, лет тридцати, подтянутый, с аккуратно подстриженными светлыми усами и холодными серыми глазами. С усталым и немного скучающим видом он курил папиросу, небрежно стряхивая пепел в массивную медную пепельницу на столе.
— Вот, господин штабс-капитан, — сказал Гинзбург, указывая на меня. — Тот самый юноша, о котором я имел честь вам докладывать. Леонид Брежнев.
Офицер лениво окинул меня с ног до головы оценивающим взглядом.
— Садись, — буркнул он, кивнув на стул напротив. — Рассказывай. Только коротко. Времени у меня мало.
Я сел на краешек стула, чувствуя, как потеют ладони. Сбивчиво, но стараясь держаться уверенно, я повторил свою историю, которую уже излагал Гинзбургу: про ужасы григорьевского налета, про вынужденную помощь красным, про Козлика-клеветника, который «и сам поляк, мечтающий о Речи Посполитой, и на меня зло имеет за старые обиды». Я старался говорить искренне, глядя офицеру в глаза, но понимая, что одно неверное слово может стоить мне жизни.
Штабс-капитан слушал молча, постукивая пальцами по подлокотнику кресла. Когда я закончил, он некоторое время смотрел на меня, потом перевел взгляд на Гинзбурга.
— Так вы за него ручаетесь, господин Гинзбург? — спросил он без всякого выражения.
— Ручаюсь, господин штабс-капитан, — твердо ответил ювелир. — Семья Брежневых — люди работящие, порядочные. Отец — мастер на заводе, уважаемый человек, всегда был на хорошем счету администрации. А мальчишка… он молод, горяч, но совсем не заражён этой тупой пролетарской злобой. Да, он помог тогда красным, но поверьте, весь город был против Григорьева; люди были бы рады любой власти, лишь бы избавиться от этих бандитов! А клевета на него и его семью — это мальчишество одно, глупость.
Гинзбург достал из секретера плоскую деревянную коробку с диковинным рисунком и положил на стол перед офицером.
— А это… небольшой презент от нас с Леонидом. В знак уважения. Курите на здоровье.
Офицер открыл коробку. Внутри ровными рядами лежали толстые, темные кубинские сигары, источавшие густой, терпкий аромат. Глаза штабс-капитана чуть потеплели. Он взял одну сигару, покрутил ее в пальцах, понюхал.
— Гаванские? — спросил он с одобрением.
— Лучшие, что удалось достать в наше смутное время, — скромно ответил Гинзбург.
Офицер аккуратно положил сигару обратно в коробку, закрыл ее и кивнул.
— Хорошо. Верю вашему слову, господин Гинзбург. И оценил ваш презент. Мальчишка, — он снова посмотрел на меня, — похоже, действительно больше набедокурил по глупости, чем по злому умыслу. И этот ваш полячишка — сволочь. Пришлось повидать мне таких доброхотов, готовых соседа утопить, чтобы выплыть самим. А сам, небось, под тюфяком красный флаг прячет, чтоб большевиков встречать
Он достал из планшетки лист плотной бумаги, макнул перо в чернильницу и быстро написал несколько строк. Поставил размашистую подпись и печать — круглую, с двуглавым орлом. Символика Добровольческой армии?
— Вот, держи, — протянул он мне бумагу. — Охранная грамота. Ежели казаки или патруль явятся, покажешь. Здесь сказано, что ты и твоя семья находитесь под моим покровительством и трогать вас без моего ведома запрещено. Но смотри у меня, — он погрозил мне пальцем, — чтоб больше никаких глупостей! Будешь сидеть тихо, заниматься своими делами. Ясно?
— Так точно, господин штабс-капитан! Ясно! — выдохнул я, чувствуя огромное облегчение. — И еще… — я запнулся, но решился спросить. — Отец мой… он на заводе работал при красных. Платформы бронированные строил для их поезда… Его не тронут? Он же не по своей воле…
Офицер нетерпеливо отмахнулся.
— Отец? Мастер? Ну и пусть себе работает дальше. Рабочие руки сейчас всем нужны. Его высокопревосходительство, командующий генерал Деникин непременно завалит ваш завод заказами, так что у вас с отцом будет возможность зарекомендовать себя с наилучшей стороны! А сейчас — будь покоен: раз не воевал с оружием в руках, нечего и переживать. Все, ступай. Бумагу не потеряй! И помни, что я сказал.
Я горячо поблагодарил офицера и Гинзбурга и, крепко сжимая в руке спасительную индульгенцию, выскользнул из дома ювелира. Обратно домой я почти бежал, не чуя под собой ног, но стараясь на всякий случай держаться темных переулков.
Дома меня встретили как воскресшего из мертвых. Мать бросилась ко мне, заплакала, обнимая. Отец, бледный и осунувшийся, молча стиснул мое плечо. Вера и Яшка жались к матери, глядя на меня испуганными и одновременно радостными глазами, потом повисли на мне, так что было и не отцепить.
Я показал им бумагу с орлом и печатью, пересказал разговор с офицером, заверения Гинзбурга. Родители слушали, и на их лицах страх постепенно сменялся надеждой, хотя тревога полностью не ушла. Бумага — это хорошо, но власть в городе еще не устоялась, и кто знает, чего ждать завтра.
Прошел еще день. Суматоха после взятия города белыми постепенно сходила на нет. Видимо, новое начальство начало наводить хоть какой-то порядок. Открыли запрещенный при большевиках рынок; люди опять сновали по улицам, торговались на базаре, ругались из-за очередей у водораздаточных колонок. Жизнь, упрямая и неистребимая, брала свое.
И мы, мальчишки, тоже вернулись к своим привычным делам. Снова стали собираться на нашем пустыре у Днепра, недалеко от заводских пристаней. Место это мы называли «пляжем», хотя какой там пляж — полоска серого песка, перемешанного с угольной пылью, да отмель, поросшая скользкими водорослями. Но для нас это был наш мир.
Гнатка Новиков тоже снова был с нами. Отец его потихоньку поправлялся дома, рана затягивалась, и злость Гнатки на весь свет, кажется, поутихла. Он был молчаливее обычного, но снова боролся с нами на песке, снова швырял камни-«блинчики» по воде.
На другой день снова все также нещадно палило солнце. Днепр лениво катил свои мутные воды, сверкая под солнцем, как расплавленное олово. Мы с Костиком и Гнаткой, извалявшись в пыли и песке после очередной схватки «стенка на стенку», с ватагой мальчишек из Нижней Колонии сидели на берегу, переводя дух.
— Слыхали? — сказал Костик, сплёвывая на песок, — говорят, сам Деникин скоро приедет. Парад будет, и вся фанаберия. Теперь он уже в Екатеринославе.
— Деникин? Главный ихний?
Гнатка поднял голову. В его глазах не было ни страха, ни восторга — скорее, усталое любопытство.
— Ага, — кивнул Костик. — Батька мой слышал на рынке. Будут войска маршировать, музыка играть… Может, и выходной дадут.
— Парад… — протянул я задумчиво.
Мое «послезнание» подсказывало, что триумф Деникина будет недолгим, что впереди еще годы крови и разрухи, а победят все равно большевики. Но сейчас, здесь, в этом пыльном городке, его приезд казался событием огромной важности, символом окончательной победы белых. По крайней мере, для тех, кто их ждал.
— Поглазеем, если правда, — равнодушно пожал плечами Гнатка. — Все какое-никакое развлечение.
Мы еще немного посидели, обсуждая последние новости — кто что на рынке видел, у кого что реквизировали, какие новые приказы вывесили на стене Управы. Потом снова боролись, метали камни, бегали наперегонки по берегу. День клонился к вечеру, солнце уже не так пекло, но духота стояла неимоверная. Пот градом катился по спине, прилипала пыльная рубаха. Пришло время расходиться по домам.
— Ну все, я до хаты, — произнёс Гнатка, поднимаясь. — Мать велела воды натаскать!
— И я пойду, — поддержал его Костик. — Ужинать пора.
Они ушли, а я задержался. Нестерпимо хотелось окунуться в прохладную, хоть и мутную, днепровскую воду, смыть с себя пыль, пот и накопившуюся за день усталость. Скинув рубаху и штаны, я с разбегу бросился в реку. Вода обожгла прохладой, потом показалась теплой, ласковой. Я поплавал немного, нырнул пару раз, чувствуя, как уходит напряжение, как тело становится легким и чистым.
Выбравшись на берег, я отряхнулся, как пес, и натянул одежду на влажное тело. Солнце уже садилось за косогор, окрашивая небо в нежные розово-лиловые тона. Вокруг стояла необыкновенная тишина, нарушаемая лишь плеском воды да редкими криками чаек. Я пошел вдоль берега в сторону дома, мимо знакомых зарослей камыша — плавней, где я совсем недавно прятался от казаков, приведенных Козликом.
Плавни стояли темной, непроницаемой стеной, камыши чуть шелестели от легкого вечернего ветерка. От воды тянуло сыростью и тиной. Я ускорил шаг, не хотелось задерживаться здесь в сумерках. И тут…
— Ленька… Пст… Ленька…
Тихий, едва слышный шепот раздался откуда-то из самой гущи камышей. Я замер, сердце пропустило удар. Огляделся — вокруг ни души. Только темнеющая река, пустынный берег и эта стена тростника.
— Ленька… Сюда…
Шепот повторился, настойчивее, но все так же тихо. Кто-то звал меня по имени оттуда, из темных, пахнущих цветущей водой плавней. Кто-то, кто знал меня и не хотел быть увиденным остальными.
Холодный озноб пробежал по спине, несмотря на теплый вечер. Как жаль, что у меня нет с собой браунинга! Кто это мог быть? И что ему нужно?
Глава 17
— Ленька… Пст… Ленька…
Тихий, сдавленный шепот раздался совсем рядом, из самой гущи камышей. Я резко остановился, сердце ухнуло куда-то вниз и забилось часто-часто. Огляделся по сторонам. Берег был пуст. Ни души. Только темнеющая гладь реки, серая полоска песка да эта непроницаемая стена тростника, чуть шелестящая на едва заметном ветерке. Может, показалось? С тех пор как рядом со мною грохнул шестидюймовый «чемодан», иногда, бывает, шумит в ушах. Чорт, вдруг я тогда словил контузию?