«Техник-технолог, — горько усмехнулся я про себя, — специалист по БПЛА… Изгнанный из дома, лежишь теперь в камышах, в чужом теле, в чужом времени, голодный, холодный, с двумя не до конца еще спасенными детьми и таким же пацаном рядом… То ли еще будет?».
Мысли путались, усталость брала свое. Несмотря на холод и голод, веки отяжелели. Последнее, что я чувствовал перед тем, как провалиться в тяжелый, тревожный сон — это тихое дыхание угревшихся рядом детей и мерный шелест камыша за хлипкими стенами нашего убогого жилища.
Утро ожидаемо выдалось промозглым и зябким. Днепр подёрнулся туманной дымкой, и утренняя сырость пробралась сквозь одежду и самодельные камышовые стены нашего убежища. Я проснулся от ощущения холода и тихого движения рядом. Дети тоже начали просыпаться.
Поднявшись, пошел размяться и оглядеться по сторонам. Розовый рассвет занимался над широкой рекой. Лучи солнца уже осветили вершину крутого берега, и медленно спускались к кромке воды, у которой притулился устроенный мальчишками шалаш. Неподалеку виднелись следы кострища, несколько рогаток торчали у воды — здесь явно было «рыбное место». Густые кроны раскидистых дубов и вязов, перемежающиеся густыми зарослями ракитника, надежно укрывали это место от посторонних глаз. Даже костёр не будет виден из нашего городка. Наш шалаш можно увидеть только с реки, да и то сильно приглядевшись. Но тут хныканье из шалаша заставило меня вернуться.
Оказалось, спасенные дети проснулись. Наум, или Нюся, как его, видимо, звали дома, мальчик лет пяти или шести, сидел, протирая глаза кулачком. Для здешних мест и обстоятельств его одежда не подходила совершенно. Темно-синий матросский костюмчик, пусть и помятый, испачканная вчерашней пылью и глиной, состоящая из курточки и постоянных штанишек. На худеньких ногах — плотные чулки «в рубчик», слегка сползшие, и крепкие кожаные ботиночки на шнурках. Его темные кудрявые волосы растрепались, обрамляя круглое лицо с еще сонными, но уже настороженными глазами.
Его сестра Дора, года на два старше, села рядом, молча оглядывая наше убогое прибежище. Ее платье, некогда бледно-голубое, теперь тоже выглядело жалким, измятым и сильно перепачканным. Одна из двух темных кос растрепалась, и бант болтался на нескольких волосках. На ногах — темные чулки из похожего на шелк материала (кажется, их тут называют «фильдекосовые») и аккуратные ботиночки на пуговках. Смуглое личико хранило следы недавней тревоги, но взгляд был не боязливым и внимательным. Дети выглядели как вырванные из совершенно другой, благополучной жизни.
Проснувшись, Нюся тут же начал канючить:
— Я есть хочу!
Костик заворочался, просыпаясь от этого скулежа и сел, поеживаясь от холода.
— Ладно, не пищи, придумаем что-нибудь! — попытался я успокоить мальца, хотя у самого в животе вдруг предательски заурчало. Перспектива провести еще один день без еды выглядела удручающе.
— Лёнька! Костик! Вы тут? — раздался снаружи знакомый голос, и Гнашка просунул голову в низкий проем шалаша. — Живы, чтоле? А я сразу дотумкал, что вы здесь!
— А пожрать что-нибудь притаранить ты не дотумкал? — с надеждой спросил я.
Увы, столь высокий уровень аналитического мышления оказался непосилен для подростковых мозгов.
— Так эта, у нас же ловушки на раков расставлены! — вдруг вспомнил Гнашка. — Мы с Волькой вчера на дохлую лягушку пару штук зарядили. Небось налезли уже, сидят, усами шевелят!
— Это точно! Только надо чем-то разжиться, где их варить будем — заметил Костик. — Котелок какой, солидного размера, аль ведро…
— Я схожу, — вызвался Гнатик. — Домой прошмыгну, пока отца нет. Соль найду, спички там были у меня припрятаны, и ведро у мамки стащу — воду кипятить.
— И еще каких припасов трохи раздобудь, — деловито посоветовал Костик, — цибули там, хлеба, или чего еще!
— Сам бы сходил да принес! У меня дома мало что возьмешь, батька злой будет!
— А вот и схожу!
— А вот и сходи!
— А вот и схожу!
— Ладно, ладно! — пресек я разгоравшуюся ссору. — Добудьте что угодно, хоть хлеба, хоть цибули, и удочки еще притащите. Придется нам, чую, крепко подсесть на подножные корма! Ежели что — стащите у кого-нибудь!
— Тю! Да где ж стащить-то, весна ведь, на огородах ни у кого ничего нет! — резонно возразил Коська.
— Ладно, давай, что сможешь то и найди. Только пулей! — приказал я, глядя на хнычущего от голода Нюсю и бледную, печальную Дору.
Как ни странно, друзья беспрекословно меня послушались.
Глава 4
Пришлось ждать. Нюся, весь зареванный, сидел в своем матросском костюмчике, уныло ковыряя палочкой глиняный пол шалаша. Дора, поправляя растрепавшуюся косу с болтающимся бантом, смотрела на вход с напряженным ожиданием, и в глазах ее отражалась вся вековая скорбь еврейского народа.
Ожидание оправдалось шумом и треском в камышах. В проеме норы показался запыхавшийся Гнатка с сияющим лицом и… оцинкованным ведром в руках. Ведро было мокрым, на дне плескалась вода.
— Гляньте, шо я приволок! — объявил гордо, плюхая ведро на земле. — Котелок будет!
Ведро оказалось мокрым, на дне плескалась вода.
— Где взял? — подозрительно спросил я, оглядывая ведро.
— Та у мамки своей тиснул! — беззаботно махнул рукой Гнатка. — Она белье стирала, замочила, да отошла к малому… Ну а я, не будь дурак, белье — хрясь на лавку, ведро схватил — и деру! Теперь влетит, конечно, знатно, как пить дать. Но зато у нас теперя котелок есть. Сюда столько раков влезет!
— А спички-то взял?
— А то!
Наличие ведра открывало новые кулинарные горизонты. Я взялся развести костерок, а Гнатка направился на разведку к ближайшей протоке. Вернулся он скоро, с триумфом продемонстрировав мне дюжину крупных болотного цвета раков.
— Гля, Лёнька! Тут их полно! Щас сварим!
Костерок мой как раз разгорелся. Вскоре вода в ведре весело закипела, и брошенные туда раки, как положено, покраснели. Над водой разнёсся вкусный, креветочный запах. Обжигая пальцы, мы выдернули раков из ведра за обламывающиеся усы и принялись уплетать за обе щеки.
— Нюся, Дора, сюда! Мы тут за провиант вам решили. Налетай, мелкота! — позвал Гнатка.
Дети, давно уже наблюдавшие за нашим священнодействием из шалаша, тут же оказались рядом. Маленький Нюся уже готов был вцепиться в еду, как вдруг Дора решительно покачав головой, тихо, наставительным тоном произнесла:
— Нам такое нельзя. Это некошерно. Не смотри туда, Нюта, нам все равно такое нельзя.
— А што им можно, а нам нельзя? — сразу заканючил малыш.
— Ну, потому что мы евреи, а они… Нельзя нам, Нюта.
С досадою я хлопнул себя по лбу рукой. Еврейские законы, етить его налево! Конечно, мне приходилось что-то такое слышать в прошлой жизни, — халяль, кашрут — но здесь, в условиях Гражданской войны и голода, это казалось чем-то нереально-бредовым. Однако Дора была непреклонна. Она сидела молча, бледная от голода, таращилась на нас огромными темно-карими глазами, наблюдая, как мы расправляемся с раками, но наотрез отказываясь присоединиться. Дрожащий Нюся явно был не прочь полакомиться запрещенкой, но строгой сестры он боялся сильнее, чем голода. Мне было очень неловко есть под ее взглядом, но и отказываться от отличной еды из-за чужих пищевых запретов было бы верхом глупости.
— Дора, — попытался воззвать я к разуму этой юной фанатки кашрута, — ну зачем вам эти проблемы? Ну вот помрете вы с Наумкою с голоду из-за вашего глупого упрямства. И что? Думаешь, ваш Бог сильно обрадуется, когда вы явитесь к нему сильно раньше времени?
— Да еще и неизвестно, есть он или нет! — поддержал меня Гнатик. — Вон, комиссары говорят, ничего нету. А они все, почитай, вашего жидовского племени!
Меня, конечно, немного покоробила столь радикальная терминология и крайний атеизм моего друга, совершенно не собиравшегося щадить чьи-то религиозные чувства, но в сложившихся обстоятельствах я счел за благо его поддержать.
— Вот именно, Дора. Представляешь, ты умрешь, а никакого бога и нет. И что же ты будешь делать? Сядешь и задумаешься — «и на кой-чорт, простите, я уморила голодом себя и своего младшего братика, которому жить бы еще и жить?»
Но девочка была непреклонна.
— У нас кашрут, нам нельзя. Пойдём, Нюта!
И увела брата обратно в шалаш.
И что, позвольте спросить, нам с ними делать?
— Ладно, раки — это баловство, — деловито решил Гнатка, вытирая руки о штаны. — Нам рыбы надо наловить. Много. Чтоб и сейчас поесть было что, и на вечер запастись.
Идея была замечательной. Днепр рядом, места рыбные — чего еще надо? Мы отошли к ближайшим зарослям ивы, споро наломали пуки гибких ивовых прутов.
— Ну что, Лёнька, будем «морды» плести! — произнёс Игнат, и принялся за дело. Действуя очень споро и умело, он срубил несколько веток потолще, согнул их кольцами, а потом стал ловко оплетать эти кольца самыми тонкими прутьями, образуя конусообразную ловушку.
— Это ты что такое мастрячишь? — не удержался я от вопроса.
— Ты что, Лёнь, совсем уже? Иль тебя как лошадью приложило, так ты совсем уморяхнулся? Ловушка это, «мережа», ну или «морда» еще называется, — объяснил он, с недоумением глядя на меня. — Рыба туда заходит, а назад выйти не может. Хитрая штука!
Я попробовал помочь ему, но руки, привыкшие к клавиатуре и паяльнику, а не к плетению из прутьев, слушались плохо.
— Что-то толку с тебя как с козла молока! — наконец резюмировал приятель. — Иди лучше червяков накопай и камни найди.
— Какие камни?
— Ну, ты даешь! Да с тобой надобно разговаривать, хорошенько накушавшись гороху! Камни, в «мережи» положить, чтобы их на дно утащило! А то они плавать будут!
— А-а-а!
— Вот тебе и «а-а-а», голова садовая!
— Ладно, не лайся. Где камни тут искать?
— В протоке пошукай, всегда там были, — махнув куда-то в сторону, небрежно кинул приятель.
Действительно, пройдя несколько десятков шагов вдоль берега, я наткнулся на запруженный ручеек. Место, где вода выбивалась из запруды, было размыто, и тут виднелась пара полускрытых прибрежным песком голышей. Разувшись, я залез босиком в еще холодную днепровскую воду и, шлепая по воде, побродил у протоки, нащупав босыми ступнями несколько камушков. Осталось лишь собрать их и вернуться к шалашу.