— Это и есть усиление классовой борьбы, профессор! — мрачно отвечал Бочаров. — Вы боитесь обидеть кулака, а рабочего вам не жалко? Пока вы цитируете статьи семилетней давности, враг уже точит нож! Правый уклон — это и есть капитуляция перед кулачеством! Вы забыли лозунг Бухарина «Обогащайтесь!»? Он призывал обогащаться тех, кто сегодня прячет от нас хлеб! В начале НЭПа, может быть, и стоило так говорить, но сегодня такие лозунги — это предательство дела Октября!
Я сидел и слушал, и во мне боролись два человека. Один из двадцать первого века знал о грядущем голоде, о миллионах сломанных судеб, о трагедии раскулачивания. Конечно, профессор Алферов был совершенно прав. Но с другой стороны, я-то понимал, что в этом споре победит Сталин. Спорить с генеральной линией партии — равносильно политическому самоубийству. Надо было как-то извернуться, да так, чтобы самому не свернуть шею.
На одном из таких собраний, когда атмосфера накалилась до предела, Бочаров дал мне слово. В комнате стало тихо. Все знали о моей работе в КБ, о проекте ДИП.
Я встал, чувствуя на себе десятки взглядов — выжидающих, дружелюбных, любопытных.
— Товарищи, — начал я спокойно, — я не теоретик и не возьмусь судить о высоких материях, которые решает Центральный Комитет. Наша партийная ячейка — боевой отряд на конкретном участке фронта. И наша задача — не обсуждать приказы, а правильный способ их выполнения. И товарищ Сталин, и товарищ Бухарин, и уважаемый профессор Алферов, и другие товарищи говорят, по сути, об одном: о путях построения социализма. Но мне, как инженеру, кажется, что в пылу спора мы упускаем главное.
Я сделал паузу.
— Мы спорим, как убедить или заставить крестьянина отдать хлеб. А я хочу спросить: чем он этот хлеб должен вырастить? Деревянной сохой, которой пахали еще при Мономахе? Профессор Алферов говорит об экономической заинтересованности. А что может быть убедительнее для мужика, чем трактор «Фордзон», который за световой день вспашет столько, сколько он со своей клячей за неделю не осилит? Партия требует борьбы за хлеб. Так дайте же нашей армии хлеборобов надежное оружие!
Я повернулся к профессору:
— Вы правы, нельзя ломать крестьянина. Его можно и нужно переубедить. И тогда он сам пойдет в колхоз, а не из-под палки, потому что в одиночку бережно и эффективно использовать трактор, сеялку, молотилку ему будет не по силам. Коллективизация станет для него не кабалой, а единственно возможным способом приобщиться к цивилизации, к будущему.
Потом я посмотрел на «сталинцев»:
— И вы правы. Идет битва. Но главный наш враг в этом бою — не только «кулаки», а прежде всего — вековая техническая отсталость прежней России. Колхоз без машинно-тракторной станции — это узаконенная нищета в складчину. Это не шаг вперед.
Я чувствовал, как изменился воздух в комнате. Спор из раскаленной идеологической сферы переместился в холодную и простую технику.
— Товарищи, мы здесь — «технари». Наша задача, задача «бауманцев», коммунистов-инженеров, — я сделал ударение на слове «инженеров», — это наполнить схоластические споры стальной аргументацией. Дать стране трактор, комбайн, сеялку. Мы в нашем КБ сейчас бьемся над созданием серии универсальных агрегатных станков — серии ДИП. «Догнать и перегнать». Эти станки должны производить другие станки, двигатели, автомашины, тракторы. Вот наш ответ — практика социалистического строительства! Не лозунгами, а металлом! Не цитатами, а чертежами! Мы должны сделать коллективизацию не просто политически желательной, а прежде всего — целесообразной и выгодной для крестьян. Вот где проходит наш фронт, товарищи. На кульманах и у станков!
Я сел, чувствуя себя отъявленным демагогом. Ну а что? Я не выступаю против генеральной линии. В то же время и «головокружение от успехов» мне не пришьешь.
Даже профессор Алферов задумчиво изменился, признавая железную логику. Парторг Бочаров посмотрел на меня с новым, неподдельным уважением.
Вечером, когда мы с Бочаровым остались вдвоем, он, разбирая бумаги, не глядя, сказал:
— Правильно поступил, Брежнев. Очень правильно. Превратил теоретический спор в производственную задачу. Это и есть — ленинизм сегодня! Работай. Стране сейчас нужны не разговоры, а инженеры. Мы не запрашиваем цитаты, а за станки.
Эта история имела продолжение. Когда осень обрушила на Москву пронизывающий до самых костей ветер, я, благодаря содействию Бочарова, получил заветный пропуск в святую святых — в Свердловский зал Большого Кремлевского Дворца, где проходил ноябрьский Пленум ЦК. Я был «зрителем», допущенным на галерею зала без права голоса, одним из сотен приглашенных партактивистов.
Свердловский зал, называвшийся ранее «Екатерининский», был порождением другой, канувшей в Лету эпохи: тяжелые позолота лепнины, малиновые бархатные портьеры, исполинские хрустальные люстры, в которых трепетал скудный дневной свет. И в этой императорской роскоши, как в костюме с чужого плеча, сидели люди новой, пролетарской власти. Делегаты Пленума — в потертых кожаных тужурках и поношенных френчах, в выцветших гимнастерках и ситцевых косоворотках. Их лица, обветренные степными суховеями, изрезанные морщинами бессонных ночей и въевшейся угольной пылью, казались грубыми на фоне золоченых амуров и мраморных профилей царей.
Мне досталось место на приставном стуле в задних рядах. Моими соседями оказались двое. Слева — пожилой, рыжий мужчина с лицом, похожим на печеное яблоко, и мозолистыми, плохо гнущимися пальцами рабочего. Он представился коротко:
— Кириллов. Директор «Красного Профинтерна».
Справа оказался молодой человек в идеально отглаженной гимнастерке, с гладко зачесанными волосами и цепким, оценивающим взглядом. Он был из аппарата ЦК, из так называемого «сталинского призыва».
Заседание началось. После деловых, полных цифр докладов Молотова и Кагановича, на трибуну поднялся Бухарин. Он был бледен, но держался вызывающей прямотой. В зале стало тихо.
— Опять канитель разведет, — пробурчал Кириллов, устраиваясь на стуле, который скрипел под его тяжестью. — Теории… А на заводе план горит, металла нет. Резать надо, а не жевать.
— Правый уклон — это не канитель, товарищ, — не глядя на него, отчеканил молодой аппаратчик. — Это гнойник на теле партии! И его нужно вычистить, пока не развелась гангрена!
Опасения директора «Красного Профинтерна» вполне оправдались: товарищ Бухарин говорил долго и страстно. По-ленински грассируя и картавя, раскладывая по полочкам свои аргументы, он говорил о хрупкости смычки города и деревни, о том, что намечаемые меры по изъятию хлеба — это не политика, а авантюра, которая дорого обойдется стране.
— Мы не можем строить индустриализацию на методах военного коммунизма! — голос его срывался. — Это означает обложить крестьянство «военной данью», превратить его в колонию для пролетариата! Ленин предупреждал нас об опасности разрыва с крестьянским большинством! Мы рискуем получить не хлеб, а всеобщий бунт, новую, еще более страшную антоновщину!
— Интеллигенция вшивая! — процедил аппаратчик справа. — Кулака он жалеет!
— А что, если он прав? — тихо возразил я, скорее для себя. — Что, если деревня и впрямь встанет на дыбы?
Аппаратчик удостоил меня холодным взглядом.
— Деревня разная, товарищ. Бедняк и середняк пойдут за нами, как плуг за трактором. А открытых врагов, если понадобится, прижмем к ногтю. Для того она и «диктатура пролетариата».
После этого я счел за лучшее «не вякать».
Выступление Бухарина не встретило аплодисментов: его выслушали в ледяном, недружелюбном молчании. Было видно, как тяжело он переживает эту враждебность, как уходит из него сила. Он сражался за свою правду, но зал уже сделал свой выбор.
Потом началось выступление Сталина. Речь его предварили бурные, подобострастные аплодисменты. Дав им умолкнуть, генсек начал речь. Он не спорил с Бухариным в лоб, но его аргументы, простые и понятные каждому, в хлам разрушали бухаринские доводы.
— Товарищ Бухарин говорит о «дани». Да, дань, — с нажимом он произнес это слово, — или, если хотите, сверхналог. Мы должны его взять с крестьянства для нужд индустриализации. Наша промышленность едва стоит на ногах, ей нужна производительность. Мы отстали от передовых стран на пятьдесят, сто лет. Мы должны пробежать это расстояние через десять лет. Либо мы это сделаем, либо нас сомнут.
Он сделал паузу, обводя зал резким взглядом.
— Чтобы построить заводы, нужны машины. Чтобы купить машину за границей, нужна валюта. Валюту дает экспорт. А что мы можем экспортировать в больших количествах? Лес, пушнину и хлеб. Хлеб! Кулак хочет не давать хлеб по твердым ценам. Он хочет нажиться на трудностях советской власти. Он враг. И с врагом не договариваются, его уничтожают.
— Вот это по-нашему! Просто и ясно, — удовлетворенно выразился директор Кириллов. — А то — «врастание кулака в социализм»… Врастет он, как же. В горло нам врастет.
Сталин продолжал речь, и надо признать, оратор он был весьма неплохой. Конечно, красноречием Троцкого он не блистал, но зато формулировал свои мысли очень просто, понятно для самых далеких от политики людей. Он говорил о колхозах как о производственной необходимости, о фабриках по производству зерна, которые будут работать по плану.
— Товарищ Бухарин боится встречных мер. Но партия — это авангард, который должен вести за собой массы, и не плестись у них в хвосте. Иногда, для полезных дел, нужно идти против движения. Иногда нужно надавить. Чтобы выжать сок из лимона, его нужно раздавить!
Последняя фраза прозвучала в мертвой тишине. Это было просто, наглядно и… страшно.
Я смотрел на лица делегатов. Они слушали Сталина, затаив дыхание. Он говорил то, что они хотели услышать, то, что они понимали; давал им простые ответы на сложные вопросы, показал врага и призвал к битве. После интеллектуальных сомнений Бухарина его речь даровала партийцам уверенность и правоту.
Когда он закончил, зал взорвался аплодисментами. Это была новая овация, эпоха единения.