Но если это нечто большее? Если для Брежнева эта девушка — не просто любовница, а соратник, верный товарищ, часть его планов? Тогда любая попытка их рассорить может вызвать обратную реакцию. Он, с его хваткой и связями, не простит такого вмешательства. И тогда из потенциального могущественного покровителя он превратится в смертельно опасного врага.
Нет, действовать наобум нельзя. Нужно собрать сведения. Аккуратно, через старых знакомых из Каменского, через партийную ячейку в МВТУ. Узнать все об этой Лиде. Кто она такая? Чем дышит? Насколько она близка к Брежневу? Насколько сильна их связь?
Нужно было провести разведку. И только потом, имея на руках все карты, решать, стоит ли начинать эту рискованную игру.
Осень 1929 года принесла с собой не только дожди и слякоть, но и очередной тяжелый кризис хлебозаготовок. Слово «хлеб» звучало на каждом совещании, в каждой докладной записке, в каждом телефонном разговоре…
Сегодня у нас вновь — очередное расширенное совещание в Орграспредотделе, посвященное хлебозаготовкам. В большом зале, прокуренном до синевы, собрались инструкторы, заведующие секторами, представители Наркомторга и Наркомата путей сообщения. Один из ответственных работников с бесстрастным лицом зачитывал с трибуны цифры, от которых веяло холодом.
— … по состоянию на первое октября, — монотонно бубнил он, — план по хлебозаготовкам в Северо-Кавказском крае выполнен на семьдесят восемь процентов. В Поволжье — на шестьдесят девять. Применяются чрезвычайные меры по изъятию излишков у кулацких и зажиточных хозяйств…
Он говорил о тоннах, о процентах, о логистике. Сколько вагонов подано, как организовано хранение на элеваторах, какие меры приняты против хищений и саботажа. А затем перешел к главному — к экспорту.
— … законтрактовано на поставку в Германию, Англию и Соединенные Штаты Америки два миллиона тонн зерна. Цена, в связи с хорошим урожаем в Канаде и Аргентине, остается на невысоком уровне, в среднем…
Я слушал его, судорожно вспоминая события далекого прошлого/недалекого будущего: где-то осенью, кажется — в конце октября, произойдет грандиозный обвал на Нью-Йоркской фондовой бирже и мир погрузится в пучину Великой депрессии. До этого дня оставалось меньше месяца.
Я смотрел на эти уверенные, серьезные лица вокруг и понимал, что нахожусь в сумасшедшем доме. Они сейчас продавали хлеб, выжимая последние соки из деревни, чтобы получить валюту на закупку американских и немецких станков. А через месяц эти станки, эти заводы можно будет купить за бесценок, за десятую, а что-то, может быть, и сотую часть их реальной стоимости. Американские промышленники, доведенные до отчаяния крахом банков и отсутствием кредитов, готовы будут продавать целые заводы просто за то, чтобы расплатиться с долгами.
Сказать об этом сейчас? Выйти на трибуну и заявить: «Товарищи, подождите месяц! Скоро в Америке начнется чудовищный кризис, и мы сможем скупить их промышленность за копейки!»? Меня бы просто подняли на смех. А если буду настаивать — направят на освидетельствование в психиатрическую клинику, а оттуда, скорее всего, прямиком в политизолятор как провокатора, пытающегося сорвать выполнение важнейших директив партии. Никто бы не поверил: в самих Соединенных Штатах в этот момент царила эйфория «просперити», все верили в вечный рост и процветание. Мои слова прозвучали бы бредом сумасшедшего.
Нет, действовать нужно было иначе. Не через публичные заявления, а через то, что здесь ценилось больше всего — через докладную записку на имя Хозяина. Но и она должна была быть составлена хитро: не как озарение или пророчество, а как трезвый аналитический расчет.
Вечером, в своей комнате на Тверской, я сел за стол. Лида уже спала, а я, при свете зеленой лампы, писал свою «аналитику» о том, что экономика капиталистических стран циклична и подвержена кризисам перепроизводства, нынешний бум в США не может продолжаться вечно и рано или поздно сменится спадом. Я приводил выдержки из работ Маркса и Ленина о неизбежности кризисов при капитализме — это была необходимая идеологическая обертка.
А дальше я переходил к конкретным предложениям.
'В случае наступления экономического кризиса в США и Европе, — писал я, — цены на промышленное оборудование и целые предприятия могут резко упасть. Однако прямая закупка заводов Советским Союзом может быть заблокирована по политическим мотивам или же цены для нас будут искусственно завышены.
В связи с этим предлагаю рассмотреть возможность превентивного создания ряда подставных коммерческих структур (торговых домов, акционерных обществ) в нейтральных странах — Швейцарии, Швеции, или даже в самих США и Германии. Эти фирмы, формально не связанные с СССР, должны быть зарегистрированы на доверенных лиц из числа сочувствующих нам западных коммерсантов или членов компартий.
В момент начала кризиса эти предприятия, используя предоставленные нами через третьи банки средства, смогут по минимальным ценам скупать обанкротившиеся заводы, станки, патенты и техническую документацию. Официально это оборудование будет закупаться для поставок в Европу или Латинскую Америку, но на деле, через несложные логистические цепочки, переправляться в СССР'.
Закончив писать уже под утро, еще раз перечитал полученный обзор. Отлично! Получился план натуральной грандиозной аферы в мировом масштабе, причем мною предлагалось не просто ждать у моря погоды, а заранее подготовить «пиратский флот», который в момент шторма ринется грабить тонущие корабли капиталистической экономики.
Положил докладную записку в папку с грифом «Сов. секретно. Лично тов. Сталину» и знал, что завтра передам ее через секретаря — Мехлиса или Товстуху. Я не был уверен, что Сталин примет мой план, но предшествующий опыт должен был уже приучить его, что мои идеи и прогнозы обычно сбываются. Реализованный план помог бы сэкономить стране миллиарды и ускорить индустриализацию на годы. Что же — брошу семена в почву, а уж взойдут ли они — зависело уже не от меня!
Прошел октябрь, наполненный тревожными газетными сводками о «временных трудностях» на нью-йоркской бирже. А в ноябре на Старой площади снова собрали совещание по хлебозаготовкам. Атмосфера в зале была мрачной.
Тот же инструктор, что и месяц назад, снова стоял на трибуне, но в его голосе уже не было бесстрастной монотонности. Была растерянность.
— … в связи с биржевой паникой в Соединенных Штатах, — с трудом подбирая слова, говорил он, — мировые цены на зерно катастрофически обвалились. Американские фермеры, лишившись кредитов, выбрасывают на рынок весь урожай за бесценок. Наши контракты, заключенные по старым ценам, частично аннулируются, по остальным требуют пересмотра. По предварительным подсчетам, страна недополучит до сорока процентов запланированной валютной выручки…
В зале повисла тяжелая тишина. Сорок процентов. Это была не просто цифра. Это были недокупленные станки, не построенные цеха, замедление темпов индустриализации. Это был провал.
И в этот момент я понял, что мое время пришло. Я поднял руку.
— Слово просит товарищ Брежнев, — удивленно произнес председательствующий.
Я вышел на трибуну, чувствуя на себе десятки недоуменных и раздраженных взглядов. Что мог сказать этот молодой выскочка, занимающийся какими-то станками, по главному вопросу — по хлебу?
— Товарищи, — начал я спокойно, — случившееся на американской бирже — это не временные трудности. Это начало глубочайшего системного кризиса капитализма, о неизбежности которого нас предупреждали Маркс и Ленин. И этот кризис для нас — не трагедия, а уникальная историческая возможность.
Я изложил суть своей докладной записки, которую подал Сталину месяц назад. Напирая на открывающиеся возможности: что сейчас, когда их промышленность парализована, когда заводы останавливаются и продаются за долги, мы можем забрать у них то, что нам нужно, за десятую часть цены.
— Мы теряем на экспорте хлеба, — говорил я, — но мы можем выиграть кратно больше на импорте заводов! Нужно немедленно создавать за границей подставные торговые фирмы и скупать все — станки, оборудование, целые производственные линии, патенты, техническую документацию. Нужно нанимать их лучших инженеров, оставшихся без работы. Мы должны превратить их кризис в наш индустриальный скачок!
Я закончил. В зале стояла тишина, но на этот раз в ней было не раздражение, а напряженное раздумье. Мое предложение было дерзким, авантюрным, но каждый присутствующий понимал: в нем была своя железная логика.
Предложение согласились «обдумать». А через неделю я узнал из кулуарных разговоров, что идея принята. Постановление Политбюро, подготовленное в обстановке строжайшей секретности, дало старт операции, названной «Большой Амторг». Механизм был запущен: создавались фирмы, выделялись средства.
Но моего имени в числе инициаторов, правда, почему-то не оказалось. Вся слава досталась «группе опытных товарищей из Наркомвнешторга», которые «своевременно предвидели развитие ситуации». Меня это задело, не скрою, но я понимал: сейчас не время для амбиций. Главное — дело. Если эта операция позволит купить заводы по бросовым ценам и уменьшить вывоз зерна, значит, у меня будет шанс предотвратить голод. А это было важнее любой должности и любой славы.
Однако моя скромность имела и обратную сторону. Хищники в аппарате ЦК, поделив между собой кураторство над прибыльной и престижной авиационной отраслью, снова обратили свои взоры на мои детища — ЭНИМС и радиотехнический факультет. Они снова выглядели лакомыми, уже налаженными кусками, которые можно было бы прибрать к рукам.
Я понял, что постоянно отбиваться — это путь в никуда. Нужно снова переключить их внимание, но на этот раз не отдать им инициативу без боя. Новая большая цель, которую партия выдвигала на повестку дня, была очевидна — коллективизация! Создание колхозов — практически неисчерпаемая тема, причем, как я прекрасно понимал — для карьерного роста довольно-таки бесперспективная. Не зря в позднем СССР «на сельское хозяйство» провинившихся функционеров ссылали в форме наказания!