Одной из первых русских феминисток (впрочем, такого понятия тогда еще не существовало) была княжна Вера Игнатьевна Гедройц (1870–1932), уроженка Орловщины и первая в России женщина-хирург. В начале девяностых она посещала частные медицинские курсы Петра Лесгафта, проходившие на его квартире. Леонид и Зинаида были знакомы с ней еще по Орлу. В Петербурге Вера Гедройц открыла частный пансион для девиц. При этом пансионе и проживала Сибилева до приезда Андреева. Так что, вероятнее всего, именно эти курсы Лесгафта на Фонтанке, 18 она и посещала.
Письма Андреева к Сибилевой из Орла в Петербург оставляют трогательное, но жалкое впечатление. Он жалуется ей на одиночество, хотя живет в большой и дружной семье. Тут же просит у нее прощения за эти жалобы и снова жалуется, ища поддержки у девушки, которая находится за тысячу верст и непросто устраивает собственную судьбу в чужом городе.
Именно в это время Андреев начинает пить. В состоянии опьянения он сочиняет и посылает ей стихи, написанные верлибром. Это первый известный опыт его литературного творчества.
Мы оба и к правде и к свету стремимся, хорошие люди мы оба – но в иных условиях жизни родилась ты, иная среда воспитала тебя – и нет у нас ничего общего… (?) Я – плебей: весь многовековый вымученный опыт моих предков, рабов и холопей, передал мне одно лишь смиренье пред всем: пред жизнью, пред начальством во всех его видах, пред страстями… Я смерти боюся, свободы не знаю, скованный вечно наследьем отцовским – холопскою кровью…
Но почему он плебей? Он вырос в семье банковского служащего, уважаемого в Орле человека, на свои средства построившего лучший в Пушкарской слободе дом. Видимо, в семье Сибилевых это не было веским аргументом. Во всяком случае, отец Зинаиды выбора дочери не одобрил.
Действительно, одному лишь, пожалуй, хождению моему в дом Сибилевых можно приписать мое замечательно быстрое охлаждение и ту каторгу, а не жизнь, какую терпели оба мы с Зинаидой до самого ее отъезда на урок. Положительно враждебная мне атмосфера сибилевского дома с ее Николай Евграфовичем, сгорающим от бесплодного желания сбросить меня с лестницы, с сестрами, вечно иронизирующими…
Тем не менее это не мешает ему приударять за сестрами Зинаиды Натальей и Варварой, чтобы вызвать ее ответную ревность. Он ведет себя как абсолютный подросток. Например, в знак преданности Зинаиде и чтобы “пресечь себе все пути к измене”, он “совершенно остригся и обрился”. Результат был плачевный. “Мама, так та чуть не плачет, на меня глядя, а Андрюшка (младший брат. – П.Б.) совсем не узнает. В гимназии еще не видали; я и показываться боюсь; засмеют, подлецы”.
Ему тогда было уже 20 лет.
В это время Зинаида планирует приезд на каникулы и сообщает о намерении “жить на одной квартире”. Он отвечает: “Вашими бы устами, Зинаида Николаевна, да мед пить”.
Это написано еще до смерти отца Сибилевой. Она случится четыре месяца спустя и окажется такой же внезапной и скоропостижной, как смерть отца Леонида. Но к тому времени роман между влюбленными зайдет уже далеко.
Неизвестно, какие моральные устои царили в семье Сибилевых и что говорили об этих отношениях в семье Андреевых, но сексуальная связь между Леонидом и дочерью присяжного поверенного не была ни для кого секретом. Отцу Зинаиды не нравился Леонид, Анастасия Николаевна не любила подругу сына. Но гимназист и курсистка оставались ночевать друг с другом в обеих домах совершенно открыто.
С самого августа ни один вечер не проходил у нас без “акта любви”, и этот акт повторялся раз до трех-четырех. Вскоре провожание домой (да надобно заметить – я раза два или три ночевал у нее и тогда уж, конечно, почти всю ночь не спал) заменилось тем, что Зинаида стала оставаться ночевать у нас, и я тогда опять-таки не спал все ночи.
Вместе с учебой в гимназии, работой репетитором и рисованием на заказ (в том числе скабрезных рисунков, до которых были охочи орловские купцы и мещане), любовь “на износ” привела его к нервному истощению: “…нервная система моя пришла в окончательное расстройство: я говорил, почти не сознавая, что говорю, делал всё, ходил – как пружинный автомат”.
Родственница Андреева Софья Панова утверждала, что сексуальная связь между Леонидом и Зинаидой началась еще раньше, во время учебы в гимназии в старших классах, и что Сибилева тайно от своих родителей делала аборт.
Мы не знаем, как относилась к этому всему Зинаида. Но Леонид после ее отъезда в Петербург страдал серьезно.
Его брат Павел пишет:
“Любовь его, поскольку я знаю, ни в этот период его жизни, ни после никогда не была особенно радостной; в сущности она всегда носила драматический характер. В любви он был очень требователен и эгоистичен, как и вообще в жизни. От женщины, с которой его связывала любовь, требовал полного самоотвержения и подчинения своей личности…”
Но выходило ровно наоборот. Зинаида в столице живет насыщенной жизнью, на которую он, оставшись в Орле, никак не может повлиять. А ведь он уговаривал ее не ехать в Петербург! (Против этого был и ее отец.) Можно только догадываться, с каким выражением лица подруга Гедройц читала письмо своего орловского любовника, где он объяснял ей разницу между мужской и женской изменами:
Не забывай, деточка, что мы с тобой природой и жизнью поставлены в совершенно различные условия. Если изменяет мужчина, то он ровно ничего не теряет (не говорю о нравственности); даже его фонды поднимаются в глазах других, и он на 50 % выше ценится, тогда как женщина теряет и репутацию и свою цену, становясь вещью легко или даже общедоступною. Ведь ты знаешь, что всякий мужчина слегка презирает отдавшуюся ему женщину, хотя бы он и любил ее и хотя бы она также по любви отдалась ему.
И это пишет человек, который в других письмах слезно жалуется на невнимание с ее стороны и не может скрыть ревности к любому мужчине, оказавшемуся с ней рядом.
Гордый бедный
Но что больше всего угнетает Андреева и в чем он признается своей подруге – это бедность, из которой не видно выхода. Он не может привыкнуть к ней. Он, Герцог, красавец, баловень родителей, вынужден унижаться перед каждым работодателем, чтобы прокормить семью. А в ней, кроме матери, пятеро несовершеннолетних сестер и братьев.
Иногда у него нет денег на почтовую марку, чтобы отправить письмо возлюбленной, а пишет он ей гораздо чаще, чем она ему. Его “тянет к роскоши, к обществу, к жизни привольной, широкой”. А он задолжал сторожу 60 копеек за пирожки и теперь боится показаться в гимназии, потому что отдавать нечем.
Тяжело, Зиночка, быть бедным, ой как тяжело. Все тебе господа – и всем ты раб…
Пью оттого, что скучно и гадко. В умственном отношении совсем швах: ничего не читаю и поглупел. Стали удивительно часто появляться припадки бешенства, подобные тому, какой был на Рождество, когда я с Ильиным[17] поссорился. В общем, ужасно скверно. Не дождусь того времени, когда буду жить с тобой вместе, а то пропаду ни за грош.
Припадки бешенства станут проблемой на всю жизнь.
Об одном из таких припадков Андреев рассказывает в письме к Зинаиде. Он старается говорить об этом с юмором, но получается не очень весело.
Поехали на лодке; пили много, а я больше всех; часам к 11 я впал в бешенство… Картина 1-я. Я, освещенный заревом костра, стою с оскаленными зубами, с дикими глазами и говорю речь; красная рубашка с засученными рукавами и расстегнутым воротом и бутылка, которую я держу в руке и грожусь убить всякого, кто подойдет, – делает меня действительно страшным. Речь же произнесенная начинается так: “Вы все, подлецы, мать вашу… своей пошлостью и тупостью заели мою жизнь…” и так далее…
Картина 2-я. Я разношу всех; паника; Шлеммер[18], спасаясь от меня бегством, переплывает реку; Арбузов забирается в какой-то ров.
Добираюсь до лодки, в которой сидят Лещинский и Плотников, и топлю лодку купно с пассажирами. Антоныч кричит: “Спасите, спасите!..”, но, к счастью, оказывается мелко.
Он продолжает пить и во время экзаменов и сам удивляется, что получает за них “хорошо” и “удовлетворительно”.
После экзамена мы все опять пили в Городском саду. И вчера пили. И нынче пить будем.
Гартман и велосипед
На выходе из гимназии Андреев не похож на того “мажора”, каким он был в начале учебы. Внезапно свалившаяся бедность и нервный роман с Зинаидой сильно повлияли на него. Учеба, работа, бессонные ночи, пьянство с безобразными выходками и вместе с этим постоянная тревога за свое и своих родных будущее.
Все это и формировало мировоззрение будущего писателя, тот его “космический пессимизм”, который станет загадкой для критиков и исследователей его творчества.
Не столько книги формировали, сколько сама жизнь.
А я, деточка, опять начинаю в гартмановщину и шопенгауэровщину погружаться, хотя никого из сих славных философов и не читаю – так чтой-то от плохой жизни пессимизм обуревать начинает… Война всех против всех! – вот соль жизни, квинтэссенция соломоновской мудрости! К черту разум, к черту развитие с его дурацкими требованиями и претензиями. Будь животным, как и должно, ешь, пей, люби и веселись, пользуйся минутой и забывай о завтрашнем дне – вот философский камень, который я так глупо искал в книгах. И плюй на все!
“Величайшим актом мудрости”, пишет он Сибилевой, является самоубийство. Буквально по Фридриху Ницше: “если тебе не удалась жизнь, то удастся смерть”. И все-таки целью своей жизни он ставит не добровольный уход из нее, а свободу, “отчасти внешнюю, а преимущественно внутреннюю, ту свободу духа, которая дается изучением самого духа”. Поэтому “с усердием” читает “все, касающееся человека со всеми недостатками его психической и физической организации”.