полицейской стороной.
Вот уже полторы недели, как я в Петербурге…
Впечатления! Можно в Орле прожить год и не испытать их столько, сколько испытал я их здесь за немногие дни. И нечего греха таить – мало хорошего узнал я здесь. Университет, который в настоящее реакционное время можно назвать совершенствованной, поправленной и дополненной Гимназией; Университет, который сперва отказывает мне в приеме вследствие дурной характеристики, а затем так же резонно принимает меня благодаря какому-то поручительству; полиция, всем заведывающая, все пронюхивающая, ибо она свой нос сует повсюду; полиция, следящая не только за поступками человека, но и за его мыслями, и не за теми только мыслями, которые воплощаются в свою естественную форму – слово, но и за теми, которые еще не являлись на свет Божий. Боишься не только говорить, но и думать. Каждую минуту над тобой висит дамоклов меч в виде дворника, подозрительно оглядывающего твою комнату, в виде городового, с подозрением провожающего глазами всякого студента. Я ничем не гарантирован, что даже этот дневник, которого я не даю в руки и близким мне людям, не попадет в грязные лапы какого-нибудь околоточного или сыщика.
Проклятый Петербург!
Наверное, здесь многое преувеличено. Едва ли сыскной полиции было дело до никому неизвестного студента из Орла. Тем более что за год с небольшим учебы в Петербурге он политикой не занимался. В свидетельстве, выданном при отчислении, сказано: “ни в чем предосудительном в стенах Университета замешан не был”.
Но то, что ему на первых порах докучали дворники, – это правда. Дворники были значительными людьми. Они не только мели улицы и дворы, разносили дрова по квартирам, но и выполняли охранные и надзорные функции, действуя заодно с полицией. Поскольку Андреев из-за бюрократических проволочек не сразу получил в университете вид на жительство, он первое время подвергался “ежедневным нашествиям докучливого дворника”.
Андреев оказался в столице не в лучшие для студентов времена. Хотя со времени убийства Александра II прошло уже больше десяти лет, а до первой всероссийской забастовки студентов 1899 года было еще далеко, любой студент одним своим внешним видом внушал полиции подозрение. Опознать же студента было несложно – достаточно взглянуть на картину 1881 года Николая Ярошенко “Студент”. И Леонид Андреев не был исключением.
Лекции тоже не пришлись ему по вкусу. Он не увидел в них какого-то нового смысла, в сравнении с учебниками. Да и сами лекторы ему не понравились.
В Гимназии нам задавали уроки, а здесь читают лекции. Не в силах я именно понять, в чем преимущество чтения лекций перед задаванием уроков. Не в том, что я в одном случае вижу мертвые буквы, а в другом слышу живое слово? Но насколько я пока слыхал это живое слово, для меня много интересней и весомей мертвая буква. Прежде всего некоторые профессора представляют собой только говорильные машины и притом дурной системы, так как постоянно заикаются и хрипят. Другие же, наоборот, слишком показывают, что они люди, и так кривляются и гримасничают на своих кафедрах, что напоминают или шутов, или одержимых бесами.
Из всех преподавателей в дневнике упоминается только историк и социолог Николай Иванович Кареев (1850–1931), читавший курс по философии истории. Однако и на ней Андреевым “овладела такая сонливость, как будто неделю не спал”.
Но все эти стенания и жалобы молодого Андреева не стоит понимать буквально. Здесь важен не текст, а контекст. Он приехал в Петербург не ради университета. Он приехал ради жизни с Зинаидой. Он надеялся, что она выведет его из душевного и нравственного тупика, в котором он пребывал в последний год жизни на родине. И еще была надежда, что совместная жизнь и учеба в университете спасут его от пьянства.
Он ошибся и в первом, и во втором. Причем понял это чуть ли не с первых дней пребывания в Петербурге.
Болван
Андреев прибыл поездом на Николаевский вокзал в один из последних дней августа 1891 года и прямо с вокзала отправился к Зинаиде. Она жила в маленькой комнатке в мезонине на 6-й линии Васильевского острова, в доме, где находился пансион Веры Гедройц. Летом того же года Леонид и Зина гостили в имении ее родителей в Орловской губернии. Уже тогда, еще до переезда в Петербург, Андреев из разговоров с Зиной мог почувствовать силу влияния этой женщины на свою подругу.
Жилище, в котором временно оказался Андреев, он опишет в рассказе “Розочка”:
Помещалась Марочка в мезонинчике, составлявшем нашлепку на громадном трехэтажном доме, с окнами, выходившими на двор, где частенько начали появляться шарманщики и певицы, которых мы с ней слушали в приоткрытую фортку.
– Любила я, штрадала я, – А он, подлец, – забыл меня!
Сибилева вела уроки по математике с ученицами пансиона и получала за это бесплатное жилье и пропитание. Леонид же оказался здесь в качестве гостя не то чтобы незваного, но и не слишком желанного. Он сразу понял это. Жить молодому человеку среди девиц было не слишком уютно, и уже через неделю они переехали в съемную квартиру на Малом проспекте Васильевского острова. Она была дорогой и, как пишет Андреев в дневнике, “дрянь ужаснейшая”.
А уже через месяц они разъехались. Зинаида вернулась в пансион, а Леонид снял комнату на 4-й линии острова.
Вчера мы с Зинаидой разделились. Мы убедились и взаимно убедили друг друга, что наша совместная жизнь обходится очень дорого – в денежном отношении конечно, а я думал про себя, что и в моральном тоже… Разделом я доволен: мне слишком надоело мучиться из-за Зинаиды, и в этом разделе я вижу средство уменьшить количество этих мучений. Кроме того, я в нем вижу шаг к разрыву. Как бы ни хотела часто ходить ко мне Зинаида, связь, которая у нас главным образом состояла в сожительстве, будет порвана.
Между его приездом в Петербург и этой записью прошло чуть больше месяца.
Болван! Вот с нынешнего дня мое настоящее имя. Заслужил я его, тысячу раз заслужил, скажу без лести, и заслужил тем, что глупо, как 8-летний ребенок, поддался речам Зинаиды и поехал с ней и для нее в Петербург. Теперь я плачусь за это, сильно плачусь – и поделом, конечно. Пришлось мне испытать теперь то, что еще никогда не испытывал, пришлось ознакомиться с чувством человека, считающего себя лишним.
Вера Гедройц
Вставшая между Андреевым и Сибилевой Вера Гедройц была женщиной незаурядной. Одной из тех, что не просто участвуют в истории, но творят ее.
Она происходила из знатного литовского княжеского рода. За участие в польском восстании 1863 года ее отец был лишен российского дворянства, отправлен в Самарскую губернию, а затем семья Гедройц перебралась на Орловщину, где у них было имение Слободище. Здесь в 1870 году и родилась Вера.
Девочка росла с независимым характером. Ее даже исключали из гимназии за поведение, но потом восстановили. Еще в гимназии она прочитала запрещенный роман Чернышевского “Что делать?”, оказавший на нее огромное влияние и подсказавший путь к женской независимости, которой через фиктивный брак добивается главная героиня, тоже носящая имя Вера.
Одновременно еще подростком она увлеклась медициной под руководством заводского фельдшера из соседнего села Любохне (ныне Брянская область). Увлечение медициной было связано с трагической смертью ее любимого брата Сергея, чьим именем она потом станет подписывать свои литературные опыты.
После окончания гимназии отец отправил ее в Петербург, где она стала посещать медицинские курсы Петра Лесгафта и сочинять свои первые стихи.
На ее квартире собирался кружок революционной молодежи. Они коллективно читали социал-демократическую литературу и писали прокламации для рабочих и студентов.
В 1891 году похороны публициста и литературного критика Н.В.Шелгунова переросли в митинг с революционными лозунгами. Участвовавшая в нем Гедройц была арестована, но после допросов серьезных улик на нее не нашли.
По совету Лесгафта Вера решила продолжить медицинское образование, но это было возможно только за границей. В 1894 году она фиктивно вышла замуж за капитана Белозерова, получила паспорт и, обманув полицию, уехала в Швейцарию. Не без труда она поступила на медицинский факультет Лозаннского университета и занялась изучением хирургии под руководством знаменитого швейцарского хирурга Цезаря Ру.
В Лозанне Вера познакомилась с девушкой по имени Рики Гюди, с которой у нее начался серьезный роман. Когда Гедройц вернулась в Россию, она надеялась, что Рики приедет за ней, но ее не отпустила семья.
В России Гедройц, будучи дипломированным хирургом, работала врачом в небольших заводских больницах. Только в 1903 году она подтвердила квалификацию врача, выдержав экзамены в Московском университете. Но уже в 1902-м она принимала участие в III Всероссийском съезде хирургов, где ее работу высоко оценили коллеги-мужчины.
В начале Русско-японской войны Гедройц отправилась на фронт и работала полевым хирургом на передовой. Она участвовала в кровопролитном Мукденском сражении, где занималась эвакуацией раненых, за что была награждена медалью “За храбрость”. Вернувшись с фронта, продолжала работать хирургом в заводских больницах.
В 1909 году в Петербурге на открытии одной из клиник Гедройц познакомилась с дворцовым терапевтом Евгением Боткиным, тем самым, который в 1918 году был расстрелян вместе с царской семьей в Екатеринбурге. Боткин представил ее императрице Александре Федоровне. Та пригласила ее работать в госпиталь Царского Села, где Гедройц возглавила хирургическое и акушерское отделения. Во время русско-германской войны в Царском Селе организовали лазарет для раненых, где операции проводила Гедройц, а сестрами милосердия трудились сама императрица и две ее старшие дочери Ольга и Татьяна.
После отречения императора в феврале 1917 года и ареста царской семьи Гедройц снова отправилась на фронт, где продолжала работать полевым хирургом. Но еще до начала войны она стала выпускать свои книги стихов под псевдонимом