Сергей Гедройц и познакомилась с многими известными поэтами Серебряного века. В 1912 году 26-летний Николай Гумилев, которого она лечила от малярии после возвращения из Африки, посвятил 42-летней Гедройц стихотворение “Жестокой”. Это редчайший пример признания в любви мужчины женщине лесбийской ориентации.
В советское время Гедройц жила в Киеве и работала в клинике Киевского медицинского института, где читала курс по детской хирургии. Здесь она скончалась от рака, оставив после себя более 60 научных работ.
Едва ли между Гедройц и Сибилевой было что-то, выходящее за рамки дружбы. Вера и Зина были почти ровесницами, Вера старше на один год. Точно неизвестно, ревновала ли Вера свою подругу к Андрееву, но он ревновал Зину к Гедройц очень серьезно! Этим можно объяснить злые заметки о петербургской феминистке, рассыпанные в его дневнике. Ведь до этого в письмах к Зинаиде он отзывался о ней положительно.
“В.И. мне очень понравилась, – пишет он в июле 1891 года из Орла, где познакомился с Гедройц. – Скажи, пожалуйста, свойство ли это всех петербуржцев – простота или это только В.И. такая? Удивительно, как я (а ты ведь меня знаешь) легко чувствовал себя с ней, как будто мы уже 200 лет знакомы”.
Приехав в Петербург и на время поселившись в пансионе Гедройц, Андреев убедился в психологической зависимости Сибилевой от ее куда более харизматичной подруги. Возник сложный “треугольник”. Зина пребывает в зависимости от Гедройц, а Андреев целиком зависит от Зины – и потому что безумно влюблен, и потому что никого ближе в этом городе у него нет. Кто-то в этой истории лишний, и возможно, что лишний – это он.
Это был такой удар по его самолюбию, которого он не ожидал! Он пишет в дневнике:
С Верой Игнатьевной на ножах, верней на шпильках; она видит во мне всяческие недостатки, подозревает, что я порчу ее дружеские отношения с Зинаидой, полагает, что я ее, т. е. Веру Игнатьевну, терпеть не могу и т. п., – и конечно, ошибается. В сущности, она думает обо мне столько же, сколько и о китайском богдыхане.
Заканчивая разговор о Вере Гедройц, остается отметить один замечательный факт. По-видимому, ее женские чары были столь велики, что в какой-то момент и Андреев почувствовал себя всерьез в нее влюбленным.
Интересно было бы знать, какое в действительности чувство испытываю я к Вере Игнатьевне. Первое время я вполне искренне думал, что прошло мое увлечение ею – дело давно прошедших дней – и не оставило во мне никакого следа, а теперь так же искренне думаю, что если б Вера Игнатьевна захотела, я давно был бы у ее ног. К счастью, или к несчастью, но знаю, она не хочет и никогда не захочет.
К счастью или к несчастью, но Вера Гедройц, которая в будущем покорит сердце самого Николая Гумилева, не знала, что к ее подруге приехал будущий знаменитый писатель.
Без догмата
Не лучшим образом складывались и его отношения с людьми из нового окружения Зинаиды. И это тоже имело под собой, увы, обидное для него объяснение.
В провинции Андреев был первым. От него сходила с ума не одна купеческая и мещанская дочка. Возможно, интерес к нему Сибилевой объяснялся тем же. Но здесь, в Петербурге, он оказался среди молодых людей, куда более первых, чем он.
На квартире Гедройц собирались юноши политически образованные, с твердыми взглядами на будущее России, которое они видели, конечно же, революционным. Андреев похвастаться этим не мог. Разумеется, как большинство провинциальных гимназистов, он был “либералом”, поругивал Церковь, увлекался Писаревым и Толстым, ненавидел полицейских и проч. Но этого было мало для будущих эсеров, эсдеков и кадетов, какими станут эти молодые люди, когда создадут свои политические партии.
Это была не ущербность, а качество его натуры. Недаром его любимым природным явлением был океан, которого он так ни разу и не увидел в своей жизни, но грезил им еще в детские годы. Главная особенность океана – он всегда изменчив и постоянен только в своей изменчивости. Таким был Андреев.
Познакомился, наконец, с кружком… Впечатлений получил от него много – остановлюсь из них на двух: это было что-то вроде страха. В этих бородатых, сильно фанатичных, нетерпимых людях я увидел что-то особенное, какую-то скрытую великую силу. Я одно мгновение почувствовал себя так, как должен чувствовать себя человек, попавший в клетку хищных зверей, – хотя какой там хищный зверь этот сплошно добродушный О. или вечный младенец Р. И силы-то у них нет, да и будет она не против же меня обращена, а вместе с тем я струсил.
Вторым, наиболее резким впечатлением было сознание, яркое сознание своей беспочвенности. Все они чему-то верят, к чему-то стремятся, цель какую-то видят – один я без веры, без стремлений, без цели. Я не знаю даже, как мне говорить, за что стоять и против чего ратовать. Без догмата! Да, мне смешна всякая вера, всякое увлечение, и приходится верить или делать вид, что веришь, чтобы не остаться одному, чтоб тебя мог понять хоть один живой человек.
Выражение “Без догмата!” – прямой отсыл к одноименному роману польского классика Генрика Сенкевича, который вышел в 1889 году и был переведен на русский язык. Это единственный роман Сенкевича, написанный в форме дневника. Его главный герой, 35-летний мужчина из богатой семьи Леон Плошовски, разочаровавшись в жизни, отправляется в путешествие по Европе и пытается разобраться в самом себе и своих крайне запутанных отношениях с женщинами. В финале Плошовски кончает с собой.
Вот он – герой молодого Андреева! Понятно, почему некоторые письма к Сибилевой он подписывает Твой Лео. Но разница между ними в том, что Плошовски был богатым, а Андреев – бедным. И неслучайно запись в его дневнике заканчивается так:
Единственное, как я думаю, средство, которое могло бы радикально излечить меня от всех моих страданий, – это много, много денег. Сейчас же бы путешествовать!
Голодный студент
Приехав в Петербург, Андреев впадает уже не в бедность, а в нищету. Настоящую нищету.
Все время в голове мысль о деньгах. Как ни стараюсь экономить, плывут, между пальцев плывут. Хотел было ограничить себя касательно еды – да не могу. Аппетит как назло волчий, и как начнет брюхо подводить, не в состоянии терпеть… Пить стал бы, да не на что… Вчера обедал за 10 коп., а нынче совсем не обедал, да и завтра то же придется. Вот когда с голодом познакомимся-то.
Голод – постоянный герой его петербургского дневника. Спустя годы в разговоре с Брусяниным он расскажет об этом осторожно, объясняя свое голодное существование собственной неопытностью: “На первом курсе в Петербурге я даже голодал, не столько, впрочем, от настоящей нужды, сколько от молодости, неопытности и неумения утилизовать лишние части костюма; мне и сейчас стыдно подумать, что я мог два дня ничего не есть в то время, как у меня было две или три пары брюк, два пальто, теплое и летнее, и т. п.”
Но это противоречит воспоминаниям его родственницы Софьи Пановой, которая утверждает, что у Андреева-студента не было не то что двух пальто, а порой и одного, которым приходилось делиться с товарищами. И хотя эти воспоминания относятся к московскому периоду его учебы, когда он с другими студентами снимал номера в гостинице Фальц-Фейна на Тверской, его жизнь в Петербурге уж точно была не лучше московской.
Я как-то разом постиг цену всех вещей в мире, и постиг ее крайне странным образом. Раньше у меня не было критерия ценности, а тут он у меня разом явился, и явился в очень странном виде – в виде очень скверного, грязного обеда у фон Дервиза, за который я платил 20 коп. и который считал чуть не “перлом творения”… И вот на эти гаденькие, хотя с филантропической закваской, обеды я стал переводить все, что мне случалось видеть и покупать. Стоял ли я на берегу Невы и смотрел на снующие мимо пароходы или покупал камаши[19], я думал: а сколько обедов стоит один переезд на пароходе? а сколько обедов можно купить на эти 5 рублей, которые я плачу за камаши? и т. д. Обеды! вот единственная мысль, которая владела мною, что бы я ни делал, куда бы я ни шел.
На какие же деньги он существовал? Постоянной работы у него не было. В дневнике есть только одно упоминание о каких-то заработанных 30 рублях. Мать присылала деньги, когда удавалось заложить ценные вещи из дома. Но у нее самой порой не было 7 копеек на марку, чтобы отправить сыну письмо.
Спасала орловская подруга, тайно в него влюбленная, – Люба Дмитриева. В письма к Леониду она вкладывала то 20, то 30, то 50 рублей. Поначалу это возмущало Андреева. Щадя его самолюбие, девушка отправляла деньги анонимными почтовыми переводами. Но потом он смирился. Убедил себя в том, что Люба ему “как сестра”.
И наконец третьим, самым постыдным в его глазах источником финансирования была Зинаида. Поначалу ей посылал деньги отец, а после его смерти она получила тысячу рублей наследства. Из этой суммы Андреев взял у нее 300 рублей “заимообразно”, хотя оба понимали, что вернуть их, пока он учится, он не сможет. И это было самое неприятное унижение, испытанное в Петербурге.
Водка
Чувствую, давно чувствую, что слишком уже далеко зашел я с водкой и что с каждым лишним днем, проведенным так, как я его провожу, я быстро подвигаюсь к одному из трех концов: сумасшествию, самоубийству или полному нравственному падению. Знаю, что к нему приближает меня каждая выпитая рюмка…
С помощью дневника, который он воспринимает как живое существо и самого близкого собеседника, он пытается выстроить свои, как ему представляется, сложные отношения с алкоголем.
К счастью (так! – П.Б.), хоть через день, но пить приходится. В субботу пил много, нынче пил мало (сравнительно), но все-таки пил. Жалко вот только, что чем дальше, тем больше приходится увеличивать порции для произведения известного состояния… А все-таки