Наконец, благодаря протекции родной тетки, муж которой служил секретарем Севской уездной управы, он в мае 1893 года командирован в Севск на борьбу с саранчой.
На поездку он возлагал большие надежды, думая, что она вырвет его из порочного круга пьянства. К тому же Севск был почти родным городом для Андреевых. Отсюда когда-то приехала в Орел молодая красавица Настя Пацковская, будущая мать Леонида.
И поначалу надежды оправдались. Он въезжал в Севск как в очарованный мир, как в русскую сказку…
Лошади пошли тише, колокольчик еле бряцает; доносятся тысячи звуков: кричит перепел, квакают лягушки; где-то вдали слышны незнакомые звуки незнакомой птицы. И несмотря на эти звуки, кругом тишина, тишина… Эх, благодать!
В селе, куда он был отправлен на временное жительство, его принимали как важного барина:
На звон колокольчика выскакивают бабы, ребята; любопытные взгляды, полувопросительные поклоны; “где староста?” Староста, бравый мужик, очевидно, мошенник, издалека снимает шляпу… Постоялый двор; ямщик кормит лошадей; я, в ожидании старосты, закусываю и пью чай… Кабатчик подает мне водку и занимает меня разговором о хлебах. Я выпил и закусил; он с семьей пьет чай и после каждой чашки отирает пот. Я один, один в этом многолюдии…
О том, что произошло в Севске, рассказал его брат Павел:
“Днем он борется с саранчой, а вечером ездит в город Севск, где кутит и ухаживает за дамами и девицами. Возбуждает сильную ревность среди тамошних кавалеров и недовольство мужей, тогда как женская половина им очень увлечена. Дядька, у которого он останавливался, хмурится. Однажды он с товарищем, оба пьяные, забрались в деревню, неподалеку от того места, где били саранчу, на воз с сеном и там, зарывшись в него, заснули. Проснулись они в городе, когда этот воз с сеном должен был быть поставлен на весы. Скандал. Кончилось тем, что дядька, человек приличия и такта, не выдерживает более его скандального поведения, идет к городскому голове и получает от него бумагу, по которой Леонид должен немедленно оставить город. Наутро ему подают пару лошадей, и Леонид, к прискорбию всех севчанок, покидает город, так и не покончив как следует с саранчой”.
На прежнем постоянном месте службы ему тоже не очень-то рады. Как говорил сам Леонид родным, “потребуется целый год времени и хороший бухгалтер”, чтобы только разобраться в том, что он там натворил.
Это была катастрофа… Пожалуй, даже в Петербурге он не впадал в такое отчаяние, как вернувшись в Орел.
Я не только не обновился, но среди карт, водки и дебоша потерял последнюю, еле теплившуюся, веру в себя. Я не имею права надеяться на будущее; темно все, и впереди и кругом.
Шестого августа 1893 года он размышляет о самом себе в дневнике уже в третьем лице:
Он ничего не делал и пил водку. Не делал он ничего от того, что частью работы не было, а частью он по своей лени и беспечности упустил и ту работу, которая могла быть. Он должен был хлопотать об Университете, он должен был хлопотать о деньгах для внесения процентов за долг – и он ровно ничего не сделал. 15-го последний срок для подачи прошений в Университет – я еще ничего не подавал. Нас со всех сторон окружают долги; если в Августе не будут заплачены проценты – дом пойдет с молотка; а я… я сейчас сижу дома и не могу даже никуда пойти. А не могу пойти потому, что физиономия моя покрыта ссадинами, ибо я был пьян до беспамятства, дрался, был в части (полицейском участке. – П.Б.), устроил, одним словом, громаднейший скандал.
Но здесь стоит остановиться и задуматься. На самом деле дневник молодого Андреева – своеобразная ловушка для читателя. Из него слишком легко сделать вывод, что будущий писатель появился буквально из ниоткуда – из пьяных дебошей и утреннего похмелья с разбитой физиономией.
Однако за скобками или, лучше сказать, на полях дневника остались заботы совсем еще молодого и неопытного человека о семье, где мать и пятеро детей нигде не работали, но как-то же существовали. На полях дневника остались бездна прочитанных им книг, с которыми он не расставался. Остались его спортивные интересы, страсть к пешим прогулкам, внимательная любовь к природе… Его душевная открытость и остроумие в тесном родственном кругу, которое отмечали все домочадцы…
И вообще – почему, несмотря ни на что, Леонида так любили в семье? Это заметно в воспоминаниях его братьев и сестры, а ведь они порой описывают ужасные вещи!
Но даже не это главное. Главное – сам дневник. Глубокая рефлексия, запечатленная в слове, уже является огромной внутренней работой над собой. Это лучший путь самоконтроля и самоанализа, а в этом Андреев был беспощаден в отношении самого себя.
Его дневник – не практические записи на каждый день, не ежедневник, а именно Дневник с большой буквы – способ и средство самопознания.
Неслучайно дневник Андреева уже много лет является объектом пристального изучения исследователей его жизни и творчества. У него два автора – внешний и внутренний. Внешний автор порой не стесняется писать даже в пьяном состоянии (и Андреев не уничтожил эти записи). А внутренний – всегда исключительно трезв и точен в наблюдениях за персонажем этого дневника, которым является он сам.
И еще так он развивал свои писательские навыки.
Неслучайно некоторые из его произведений потом будут написаны именно в форме дневника: “Мысль”, “Мои записки”, “Дневник Сатаны”…
Красная рубашка
Москва-матушка встретила Андреева не так ласково, как он ожидал. Снова начались бюрократические проволочки. Почта России в то время работала исправно, и все запросы и документы приходили в Московский университет из Петербурга и Орла в срок, но…
Формально он был отчислен из Петербургского университета за невнос платы. В Москве была надежда на бесплатное обучение. В книге Николая Фатова опубликован целый пакет документов, который сопровождал зачисление Андреева в Московский университет.
Девятого августа он подает прошение “Господину Инспектору Московского Императорского Университета”. Его начало представляет собой образец бюрократического слога, где слова и понятия вступают в противоречие друг с другом:
Не имея никаких средств, имею честь покорнейше просить Ваше Высокородие ходатайствовать перед Советом Университета об освобождении меня от платы за право учения в осеннем полугодии текущего 1893 года.
Не имея средств, он имеет честь, чтобы покорнейше просить.
К прошению прилагалось “Свидетельство о бедности”, выданное Орловским полицейским управлением.
Одновременно Андреев хлопотал о получении пособия от Орловского общества вспомоществования недостаточным учащимся в высших учебных заведениях. Общество запросило директора Орловской гимназии подтвердить, что Андреев является ее выпускником. Получив таковое подтверждение, Общество направило запрос в Московский университет, “не встретится ли препятствий к выдаче пособия г. Андрееву”. Николай Фатов нашел этот запрос в архиве университетской канцелярии с курьезной резолюцией: “Ответить, что такого нет. Поведение?”
Вся эта переписка вместе с отправкой необходимых документов из Петербурга тянулась больше двух месяцев. Лишь 14 октября Андреев был зачислен на 2 курс.
Но и это было еще не все. Когда он явился в канцелярию за свидетельством о зачислении, ему было предъявлено следующее печатное обязательство:
На основании распоряжения г. Министра Народного Просвещения от 21 января 1887 года обязуюсь во время пребывания моего в Университете не принимать участия ни в каких сообществах, как например, землячествах и тому подобных, а равно не вступать даже в дозволенные законом общества, без разрешения на то в каждом отдельном случае ближайшего начальства.
При сей подписке мне объявлено, что за нарушение ее я подлежу удалению из Университета.
Он это обязательство подписал. Но выполнять его не собирался. Брат Павел вспоминал, что Леонид не просто был частым посетителем вечеринок Орловского землячества, но и являлся душой этой компании. Очевидно, здесь он чувствовал себя куда уверенней, чем в кружке Веры Гедройц.
“Неверно будет представление о нем как о человеке мрачном на людях и замкнутом в себе. В обществе это был самый веселый, интересный и остроумный собеседник. Не чужда была ему и общественная жизнь. Кружки, землячества, в которых он был одним из главных членов, он часто выступал с рефератами, разного рода докладами, всюду внося интерес и страстность в спорах”.
Первое время он с другими студентами проживал в “номерах Фальц-Фейна”, названных по имени владельца дешевой гостиницы на Тверской улице. Как ее описывает Андреев в незаконченном отрывке “После государственных экзаменов”, она очень напоминала современные студенческие общаги.
На Тверской есть обширнейшие меблированные комнаты, занимающие несколько корпусов. Тот корпус, в котором обитали мы, студенты, назывался в то время “разбойничьим”. Весьма возможно, что это название было до известной степени справедливо, но нельзя отрицать, что есть другие, более справедливые названия. Так, некоторые называли его Бедламом. Извозчики оказывали предпочтение непонятному наименованию: “Веницейская республика”, причем под данным образом правления они усматривали неукоснительную способность сваливаться с сиденья и принимать вертикальное положение лишь при посредстве швейцара. Республиканцы, или сумасшедшие, или разбойники – наименование зависело от точки зрения – занимали ряд номеров, узких, высоких и грязных, проходивших вдоль бесконечных коридоров.
В Москве, несмотря на бедность студиозусов всех времен, шла самая шумная и развеселая студенческая жизнь, о которой Павел Андреев писал:
“Студенчество в массе жило тогда очень беспорядочной и пьяной жизнью. Работали только в кружках да в землячествах, остальное время пили, пили до потери сознания. Часто на улицах Москвы можно было ночью встретить целые процессии пьяных студентов, распевающих «вечную память» над мертвецки пьяным же товарищем, которого они на одеялах, а то и просто на простынях носили по городу… Причем полиция очень снисходительно относилась к их пьянству, безобразиям на улице, лишь бы не занимались политик