ой”.
В ноябре 1903 года некто Вс. Чаговец в “Киевской газете” сообщил о московской жизни Андреева того времени: “Кто бы мог угадать в бесшабашном гимназисте, а затем в безалаберном студенте московского университета девяностых годов будущего писателя с таким крупным талантом? Товарищи его по университету рассказывали мне о нем как о типичном студенте, увлекающемся, влюбчивом и быстро охлаждающемся…
В интимном кругу, говорят, существовал даже термин “пить по-андреевски”: аршин колбасы и аршин рюмок”.
Аршин – чуть больше 70 сантиметров, примерно расстояние от кончиков пальцев до плеча. Таким образом, колбаса в то время была весьма внушительных размеров. Но откуда в студенческом общежитии набиралось такое количество рюмок, современным студентам не понять.
В своей ранней книге о Леониде Андрееве Корней Чуковский, тогда уже известный критик, осудил киевского журналиста за то, что это было одно из первых сведений, которое сообщили об Андрееве: он пьет водку аршинами. Но в итоге сам невольно оказался популяризатором этого мема: “пить по-андреевски”.
Правда это или вымысел – не столь важно. Важно, что пьянство Андреева в Москве стало легендой. Об этом рассказывал в своих воспоминаниях и его товарищ по учебе С.С.Блохин: “Истощенный шатаньем по самым грязным кабакам (например, извозчичий трактир), он несколько раз попадал ко мне на квартиру, где я жил с товарищем Козловым, со стоном и криком падал на кровать или на пол, жалуясь на невыносимые сердечные боли и страх надвигающейся смерти; приходилось оказывать посильную помощь, но, придя в нормальное состояние, он снова шел на то же самое (пьянствовать)”.
В некотором смысле номера Фальц-Фейна стали даже спасением для Андреева с его склонностью пить в одиночестве. Здесь студенты не только пили, но и пели. Как вспоминал товарищ Андреева по университету, в то время еще и хорист Большого театра Михаил Ольгин, пели в основном народные песни: “Дубинушка”, “Из страны, страны далекой…”.
Слушать песни Леонид любил, но сам петь не умел, не имея ни слуха, ни голоса.
“Не обладая голосом, – вспоминал Ольгин, – Леонид петь не пытался, но любил дирижировать, стоя с высоко поднятой в руке кружкой пива, которое, конечно, расплескивалось”.
Из воспоминаний очевидцев известно также, что Леонид, в отличие от других студентов, был галантен с девушками. З.М.Покровская рассказывала о его появлении на одном из вечеров Орловского землячества: “Одет он был в пунцовую рубашку с зачесанными назад черными кудрями, причем характерно, что никто из студентов (около 15), ранее приходивших, не подошел к нам 2-м (только 2-м) женщинам, сидевшим на почетной студенческой кровати. Л.Андреев первым долгом представился нам, при этом фигурно откинул назад волосы”.
Она также вспоминала, что в землячестве Андреев числился среди стариков. Не в пример молодым, старики были аполитичны. Когда кто-то предложил для чтения “Капитал” Маркса, “со стороны стариков слышались иронические возгласы”.
Пьянство и хоровое пенье в номерах Фальц-Фейна выплескивались на улицы Москвы. И здесь, по воспоминаниям Ольгина, без политики не обходилось. Причем заводилой был именно Леонид: “И вот когда следовали по Тверской, то Леонид обязательно останавливался под фонарем на площади против дома генерал-губернатора и произносил речь, громя великого князя[23]… Тут сбегались саженные городовые, как на подбор гиганты-силачи, и начинался у нас с ними бой жестокий, ибо они забирали Леонида в участок Тверской, а мы отбивали его. Победителями, конечно, оказывались городовые…”
Литературным памятником фальцфейновского периода стала пьеса Андреева “Дни нашей жизни”. Он не придавал ей большого значения, но она была востребована в театрах до революции. В этой пьесе студенты много пьют и поют. В том числе популярный студенческий романс Андрея Сребрянского:
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни,
то час, то короче
К могиле наш путь…
Сюжет пьесы был взят из реальной жизни. Студент Глуховцев влюблен в девушку Ольгу Николаевну, или Оль-Оль, но узнает, что ее мать торгует ее телом, сама приводя на их квартиру клиентов. Студент вступает в драку с одним из них, провинциальным офицером, приехавшим развлекаться в Москву. В итоге они пьют мировую и поют романс Сребрянского, а девушка с матерью уходят.
В жизни, как вспоминала родственница Андреева Софья Панова, было не совсем так. Студент избил мать этой девушки, и дело закончилось мировым судом. Происходило все это в доме Фальц-Фейна, где кроме студентов квартировали другие жильцы.
Но интересно, что брат Андреева Павел рассказывал это еще иначе, как будто это случилось с самим Леонидом:
В комнате, которую мы сдавали, поселилась какая-то мамаша с дочкой; как потом выяснилось, эта мамаша торговала ею, почему у них часто бывали гости. Леонид изредка гулял с той девушкой по бульвару во время музыки, и у них были самые дружественные отношения, хотя, быть может, и была здесь замешана некоторая влюбленность. Однажды в гостях у них был офицер. Пригласили Леонида. Не знаю, что у них там произошло, но только спор все разгорался, пока, наконец, не перешел в шум и ругань. А когда мы, то есть мать, я и старшая сестра, уже на отчаянные крики “мамаши” и девушки вбежали в комнату, то увидели следующую картину. Леонид и офицер, оба пьяные, стоят друг против друга. У Леонида в руках стул, которым он и замахивается на него, затем бросает. Офицер отскакивает, быстро выхватывает из ножен шашку и плашмя ударяет ею Леонида по виску. Леонид падает, офицер набрасывается на него и снова заносит шашку. В это время я с матерью бросаемся на него, выхватываем шашку, и сестра с яростью и плачем тащит его от Леонида. На крики сбегаются соседи, которые выпроваживают офицера и связывают, по просьбе матери, Леонида, готового уже снова вступить в драку.
В Москве Андреев снова начинает носить красную рубашку. Именно в ней он потом будет изображен на известном портрете работы Ильи Репина. Как верно пишет Наталья Скороход, эта красная рубашка – такой же отличительный знак молодого Андреева, как желтая кофта Владимира Маяковского. Однако неверно думать, что в обоих случаях это был исключительно прием эпатажа. Маяковский надевал желтую кофту, сшитую мамой, просто по бедности их семьи. А для Андреева красная рубашка была данью его орловскому происхождению. Такую же рубашку он носил в Орле, а еще раньше такую же носил его отец. Едва ли Андреев щеголял в ней в Петербурге, где она уж точно являлась бы признаком эпатажа.
Другое дело Москва!
Арест матери
Считается, что переезд всей многочисленной семьи Андреевых из Орла в Москву мотивировался заботой о Леониде, которого нужно было спасать от пьянства.
Примерно так объясняла это семейное решение Анастасия Николаевна в беседе с Василием Брусяниным.
Однако сестра писателя Римма утверждает, что решение о продаже орловского дома и переезде семьи в Москву принадлежало не матери, а Леониду. При этом он, разумеется, понимал, что все финансовые расходы на содержание матери, братьев и сестер лягут на него и отчасти на второго по старшинству брата Всеволода.
Едва ли не более веской причиной для переезда была абсолютная непрактичность Анастасии Николаевны. После смерти мужа она не только не могла управляться с домом в Орле, но и попадала в весьма опасные ситуации, из которых ее саму нужно было срочно выручать.
Незадолго до переезда произошла история, которую Софья Панова считает “курьезной”: “Он в это время переходил на 3-й курс. Леонид был в Москве, а мать еще жила тогда в Орле. Дело было перед Пасхой. В доме Андреевых жили постояльцы, и к одному из них приехали из-за границы эмигранты. Мать Леонида, как хозяйка дома, должна была сообщить в полицию, но она не сообщила; явились с обыском, всё перерыли, и мать Л.Н. была арестована. При допросе необычайно много путала, признавала своими знакомыми лиц, которых никогда не видала и которые никогда даже не бывали в Орле, но которые ей казались по виду симпатичными. Ее переслали в Москву, потом в Петербург. От Леонида это скрывали, так как у него были экзамены”.
На самом деле все было очень и очень серьезно! Римма Андреева вспоминала, что после отъезда Леонида из Орла мать сдавала флигель и несколько комнат в доме случайным жильцам…
“Одна из жиличек – политическая – «занималась за стол» с сестрой Зиной. Частенько к нам приходил околоточный. И вот какой разговор произошел у него с матерью при первом его визите. «Имейте в виду, г-жа Андреева, что в вашем доме живет поднадзорная», – строго заявил представитель власти. – «Ну и слава Богу!» – наивно отвечала мать, далекая от всякой политики. – «Так ведь она политическая!» – «Ну и очень хорошо! Я очень рада!» – не понимала мать. Приходя впоследствии, околоточный спрашивал: «Ну что, живет у вас такая-то?» – «Как же, как же! Живет! Такая милая, хорошая! Но вот чудачка – ничего кроме каши не ест, говорит, что в тюрьме привыкла»”.
Эта “чудачка” сообщила товарищам в Петербург, что, если кого-то из них вышлют из столицы, пусть едут в Орел к “мадам Андреевой” – “она очень милый и отзывчивый человек”. Они и не преминули этим воспользоваться. В результате в ночь на 22 апреля 1894 года к Андреевым явились тридцать городовых с офицерами, окружили дом и сад, произвели обыск и арестовали новых постояльцев вместе с барышней. Анастасию Николаевну попросили пройти в участок для составления протокола. “Мы были в полной уверенности, – пишет Римма Андреева, – что она скоро придет назад. Так думала и сама мать”.
Но она не пришла.
В течение нескольких недель Анастасия Николаевна побывала в московских и петербургских тюрьмах, от Таганки до Петропавловки. Это тщательно скрывалось от Леонида, которому посылались письма якобы от матери, подделываясь под ее стиль: “Милый мой Катуша, не беспокойся, что я не пишу, – обварила себе руку”. А братья и сестры в своих письмах подтверждали этот “факт”, объясняя им то, что письма написаны почерком Риммы.