Наконец орловский знакомый в Москве сообщил ему правду. Андреев сначала не поверил, настолько невероятным ему показался арест пожилой полуграмотной женщины по политическому обвинению. Он отправил запрос в Орел и, получив подтверждение, бросился хлопотать о матери, которая находилась уже в Петербурге. Ее освободили 12 мая и отправили в Орел под “особый надзор полиции”. Леонид со студентами встречал ее на Николаевском вокзале, откуда до Курского вокзала студенты несли ее с песнями на руках.
Трудно представить себе состояние Анастасии Николаевны, впервые оказавшейся в тюрьме и не понимавшей причины, по которой ее посадили. Возвратившись, она рассказывала, что в московской тюрьме сидела в полуподвальном помещении и видела в окне только ноги прохожих. При каждой паре проходивших ног она думала: “Вот, вот, мой Коточка идет!”
В Петербурге она заболела, и ее перевели в больницу, где она шила мешки. “Разве я мешки шила, – говорила она, – я сшивала свои слезы”.
Римма Андреева пишет:
“Вышла она из тюрьмы без копейки денег. Не зная совершенно города, не имея в нем знакомых, она впала в отчаяние. Она остановилась на Троицком мосту, не зная, что предпринять дальше, – и принялась плакать.
К ней подошел какой-то человек, стал расспрашивать о причине ее горя, но она так плакала, что не могла ничего рассказать. Тогда он повел ее в трактир, и здесь подробно, ничего не скрывая, она рассказала ему, что с ней случилось, не позабывала упомянуть о «Коточке», который находится в данное время в Москве и ничего о ней не знает. Незнакомец посоветовал ей вернуться вновь в тюрьму и попросить, чтобы ее отправили в Орел или хотя бы в Москву.
Она так и сделала. И, вернувшись в тюрьму, она, увидав там незнакомца, поняла, что это был охранник.
Он проводил ее на вокзал, купил ей билет до Орла и дал телеграмму Леониду в Москву. Тут же, по дороге на вокзал, он рассказал ей, что по выходе из тюрьмы он шел за ней следом, думая, что она пойдет на конспиративную квартиру”.
Хороший сюжет для не написанного ее сыном рассказа. Но финал этой истории был совсем не веселый. Римма Андреева пишет: “Уехав более или менее молодой женщиной (ей было тогда 43 года. – П.Б.), мать возвратилась в Орел совершенно другим человеком. Уехала молодая – приехала старуха”. Она же вспоминала, что после этой истории Леонид стал “необычайно ласков с матерью, и этой ласковостью, участием и внимательностью он как бы хотел вознаградить ее за пережитое в тюрьмах”.
Крейзмановщина
Осенью 1894 года семья Андреевых продает свой дом за полторы тысячи рублей и навсегда покидает Орел…
Воспоминания Павла и Риммы об обстоятельствах переезда в Москву расходятся, но надо учесть, что оба в то время были еще детьми.
Римма утверждает, что в дороге Леонид “пил, пил, пил”, в Москве “неделю лежал больной”, а они с сестрой Зиной бегали по городу в поисках квартиры.
Павел же пишет, что переезд в Москву благотворно отразился на его старшем брате, и первое время он совсем бросил пить.
“Первый год нашей вновь совместной с Леонидом жизни в Москве проходит для меня как-то малозамеченным, так как жил он жизнью одинокой и замкнутой от всех нас. Знаю только, что этот год он много занимался, писал, еще больше читал и совсем не пил. Делались иногда совместные прогулки или на Воробьевы горы, или в Сокольники, когда он был весел и товарищески близок с нами. Помню мою с ним прогулку по берегу Москвы-реки. Солнечно, тепло, на реке много лодок, пароход, наполненный пассажирами, а он сидит на траве, ест хлеб с луком, который составил тогда весь наш обед, и говорит о далеких странах, о море”.
Из-за непрактичности обоих старших членов семьи – Анастасии Николаевны и самого Леонида – деньги, вырученные за дом, были прожиты быстро. Вскоре семья впадает в ужасающую бедность.
Такую, которая не снилась им в Орле.
Из меблированных комнат Фальц-Фейна они переехали на Пречистенку, в доходный дом Крейзмана, где на первом этаже находился угольный (по воспоминаниям Риммы – навозный) сарай, а на втором обитали жильцы. После этого семья поменяла в Москве еще восемь квартир, но именно этот доходный дом запомнился Андреевым больше других. Об этом периоде их жизни они потом вспоминали как о “крейзмановском времени”, и Леонид любил подшучивать над матерью, когда она бывала чем-нибудь недовольна: “А к Крейзману хочешь?”
Когда он станет знаменитым писателем и обеспеченным человеком, его будут упрекать за любовь к деньгам и требования больших гонораров. Возможно, держа в голове эти упреки, Андреев писал родным: “Надо помнить, что я человек, однажды и навсегда ушибленный крейзмановщиной, сиречь бедностью, которую столь остро мы переживали; и страх перед нею прочно сидит в моем бессознательном…”
Здесь уместно вспомнить, что детское прозвище Коточка было дано Леониду от персонажа сказки “Кот в сапогах”. Но о чем она, если коротко? О том, как бедняк благодаря плутовству кота становится богатым маркизом. И тогда неслучайно следующим прозвищем Андреева стало – Герцог. В этих прозвищах словно предугадывалась его будущая судьба.
Больной вопрос
Павел Андреев в деталях и цифрах вспоминал о быте семьи в “крейзмановский” период:
“Инвентарь наш в то время состоял из трех простых железных кроватей, двух столов: один общий для всех, он же и обеденный, другой поменьше для Леонида; несколько стульев, две-три подушки и одно небольшое зеркало. Из чайной посуды было два стакана и одна полоскательница, из которой мы все по очереди пили чай. Доходы же наши были: 10-рублевый урок Леонида, 15 рублей получал второй брат (Всеволод. – П.Б.), который работал в Окружном суде в качестве писца, и, наконец, заработок двух младших сестер, которые работали в корсетной мастерской и где заработок их обеих, на своих харчах, не превышал тридцати копеек в день… Нас спасали тогда зеркало и подушки, которые мы постоянно носили то в ссудную кассу, то обратно к себе домой, почему спали большей частью без подушек. Это было самое голодное время в нашей жизни. Леонид оставался в студенческой столовой, откуда иногда украдкой таскал нам хлеб. Случалось, что нам нечего было есть, и тогда сестры к закрытию магазинов шли в булочную Филиппова, где и подавали им хлеба. Не знаю только, знал ли тогда об этом Леонид или нет”.
Эти подушки и зеркало упоминаются также в воспоминаниях сестры Риммы:
“Жили мы в это время большей частью тем, что закладывали в ломбарде вещи: у меня были хорошие ботинки, за которые давали 50 коп., и зеркало. Закладывались также и подушки, кроме подушки Леонида, но чаще всего в заклад ходили мои ботинки, и в ломбарде, где я закладывала, меня очень хорошо знали. И, увидя меня, спрашивали: «Что сегодня, деточка, вы принесли? Ботинки, или подушки, или и то и другое?» Если я приносила ботинки, мне говорят: «Вы скоро, барышня, вырастете, а ботиночки всё новые будут». Если же я приносила зеркало – смеялись: «Во что же вы будете смотреться?»”
Римме Андреевой, которая в будущем станет женой знаменитого архитектора А.А.Оля, было тогда тринадцать лет. Вместе с одиннадцатилетней сестрой Зиной она была вынуждена не только работать в корсетной мастерской за 30 копеек в день, но и фактически просить милостыню в виде нераспроданного хлеба в булочной Филиппова. И если бы только в булочной…
Неизвестно, знал ли Андреев, что его сестра просила милостыню и на бульварах? Знал ли он, что ее, несовершеннолетнюю, несколько раз склоняли к проституции разные “господа”, словно выпрыгнувшие из романов Достоевского?
В воспоминаниях Павла и Риммы останавливает внимание одна деталь. Несмотря на бедность, у Леонида всегда была своя комната, свой стол, и его подушка никогда не закладывалась в ломбарде. Его положение в семье оставалось привилегированным. Об этом с некоторым раздражением вспоминал его университетский товарищ И.Н.Севастьянов: “Несмотря на крайний недостаток, я бы сказал, даже бедственное положение семьи, ему было предоставлено все, что могла предоставить семья: отдельную комнату, внимание и уход; одним словом, Леонид был царьком, которому все подвластно. Это, между прочим, сказалось и на судьбе остальных членов семьи; один только сын окончил училище живописи (Павел окончил Строгановское училище. – П.Б.); остальные дети не получили не только высшего образования, но, кажется, и законченного среднего”.
Но это взгляд со стороны. Внутри семьи это виделось иначе. Недаром Павел и Римма, с болью вспоминавшие о пьянстве брата, ни словом не осудили его за особое положение в семье. Даже детьми они понимали, что это не только верное, но и единственно возможное решение.
Он был старший и самый талантливый из них. Он был студентом и готовился в юристы. В университете и среди новых, появившихся в Москве знакомых ему нужно было “держать марку”, прилично одеваться, не выглядеть голодным, невыспавшимся. Наконец, самой семье было необходимо поддерживать хотя бы видимость присутствия в ней “отца”.
Наконец, они чувствовали, что Леонид избранный. Это с самого начала жизни этой семьи чувствовали отец, мать и все домочадцы. Просто чувствовали, и всё.
И он не обманул их чувств и ожиданий.
Но этого еще нужно было дождаться…
Он пугает
Говоря о жизни Андреева в Москве, обойти эту тему нельзя. Это было бы неправильно по отношению к самому Андрееву, который уделяет ей такое большое место в своем московском дневнике. К тому же она так болезненно, при всей любви к брату, отразилась в воспоминаниях Павла и Риммы, что опустить или даже как-то смягчить эти моменты его биографии было бы лукавством.
Важно ведь не то, что Андреев пил. Важно, каким образом ему удалось выбраться из этой “бездны”, которая его не “поглотила”, как героя одноименного рассказа.
После дома Крейзмана они были вынуждены переселиться в более дешевое полуподвальное помещение. И вот об этом времени брат Павел вспоминал:
“Ночь. Тускло, не освещая углов, горит лампа. Мы все лежим, но не спим, нервно прислушиваясь к малейшему шуму на улице. Мать молча, понурив голову, ходит из угла в угол. Мы ждем Леонида сегодня пьяным. Мы безошибочно, по настроению этого и предыдущих дней знаем, что сегодня Леонид будет пить. И никогда потом не ошибались. Так проходит ча