…за раскрашенной маской арлекина таится скелет. Пусть я старательно прячу его, но достаточно было ему показаться раз – и смех мой не заслуживает доверия. А когда наконец люди воочию видят скелет, они не доверяют и ему, вспоминая мой смех. Несчастная двойственность моей натуры, в которой я не могу распутаться и сам, делает меня в глазах людей лжецом, которым я не имею счастья состоять. Действительно, редко можно встретить человека, которому бы так мало верили, как мне – и так, в сущности, незаслуженно. Хотя… сам-то я разве верю себе? Ответить можно несколько парадоксально: каждую минуту верю – а вообще нет. Оттого-то и иронизирую я – подчас весьма странно и непонятно.
Здесь же Андреев излагает свои общественные взгляды, из которых можно понять, почему через три-четыре года он так близко сойдется с Максимом Горьким.
Я представляю собой механическое соединение двух начал: Ницшевизма и социализма. Я глубоко сочувствую Ницше в его идее создания сверхчеловека, т. е. могучей индивидуальности. Я бесконечно преклоняюсь пред силой – и если бы мог из области угрызений перейти в область дела, если бы я имел волю – я употребил бы ее на развитие в себе силы, хотя бы насчет других. Дело в том, что я не люблю, совсем не люблю этих других… Нет у меня любви к человечеству – и баста… Чтобы окончательно характеризовать мое отношение к людям, я скажу, как распределяются между ними два мои чувства: богатых я ненавижу, а бедных презираю.
Можно представить, какими глазами читала эти или подобные этим строки Елизавета Доброва. Да, она была счастлива со своим мужем… Но, возможно, временами он казался ей слишком положительным и скучным. Вопрос в том, читала ли она строки из дневника Андреева, посвященные ей?
Например – эти:
…первое время наших любовных отношений некрасивость Е.М. сильно смущала меня. Иногда я не решался взглядывать на Е.М., боясь охладить в себе чувство, зарождением которого я по понятным причинам дорожил. Но бывали случаи, когда я не мог спастись от этого неприятного охлаждения. В самую патетическую минуту один взгляд, брошенный на Е.М., иногда сразу окачивал меня холодной водой. Я продолжал говорить о любви, но в выражениях весьма слабых, да и те звучали фальшиво. Впоследствии я привык к Е.М. и стал находить ее даже красивой, но было уже поздно…
Там же он признается, что настоящей целью его ухаживаний было подсознательное желание возвыситься в глазах Антоновой:
Когда меня особенно сильно любила Е.М., когда я сознавал себя поднявшимся умственно и нравственно, когда меня любили все Добровы – я был доволен этим. Я думал: “Пусть теперь Н.А. посмотрит на меня”.
Если препятствием к решительной атаке на Елизавету Михайловну стал ее муж, то с Шурочкой Андреева до поры до времени останавливал ее возраст. Но уже осенью 1897 года, получив окончательный отказ Антоновой стать его женой, он пишет в дневнике: “Мой огонек – Шурочка”. А спустя всего два месяца после решительного объяснения с Антоновой он делает Шурочке предложение. И она отвечает ему согласием, но еще не слишком уверенным…
Что всего радостнее было для меня в нашем разговоре, это некоторые фразы Шурочки о нашем будущем. Она молчаливо выражает согласие стать моей женой и только говорит: “Как это странно прямо со скамьи и замуж”.
К тому времени ей исполнилось шестнадцать лет, и они оба были, что называется, “со скамьи”. Она – с гимназической, он – с университетской. Он только-только получил диплом юриста и стал помощником присяжного поверенного. Протекцию ему оказал знакомый Ф.А.Доброва адвокат П.Н.Малянтович[26], который в это же время привел Андреева в московскую газету “Курьер”, где началась его литературная карьера. Так что знакомство Андреева с Добровыми было судьбоносным во всех отношениях.
Неуверенность Шурочки в ответе Леониду объясняется не только его шатким положением на социальной лестнице. Когда Андреев делал предложение и напомнил ей о своей бедности, она ответила: “Деньги – пустое; я тоже буду работать”.
Шурочка была девушкой не робкого десятка, как и ее старшие сестры Елизавета и Екатерина, к тому времени закончившие медицинские курсы. Они были воспитаны не отцом, а матерью – властной Ефросиньей Варфоломеевной Велигорской-Шевченко.
Нет сомнения, что Шурочка влюбилась в Андреева если не с первого взгляда, то вскоре после их знакомства. К тому же и он медлить не стал и уже в сентябре 1896 года объяснился Шурочке в любви. Произошло это скорее всего не на царицынской даче, а в московском доме Добровых.
Об этом сохранилась запись в ее дневнике. Андреев пришел в гости “здорово выпивши”, отчего Шурочка “впала в очень грустное настроение”. Она стояла у рояля и просматривала ноты “Евгения Онегина” П.И.Чайковского.
– Что вы сегодня такая грустная?
– Ничего, так себе.
– Нет, вы скажите отчего?
– Оставьте меня, – произнесла я, чувствуя, что слезы меня душат.
– Опять оставьте, – укоризненно сказал он.
– Да, оставьте, – я заставила себя улыбнуться.
– Ну, так что же, договаривать или нет?
– Как хотите, я не знаю. Если это принесет мне вред, то лучше не надо…
Он продолжал говорить, но очень невнятно, и я ничего не могла разобрать. Наконец он произнес:
– Одним словом, я вас люблю.
Я вся задрожала.
“Боже, люблю ли я его?” – и руки мои помимо моей воли сложились как на молитву. Частые слезы капали из моих глаз…
Он покрыл мою руку поцелуями и, наконец, притянув меня к себе, хотел поцеловать, но в это время меня позвала мама.
– Пустите, – прошептала я, – меня мама ждет. Я сейчас приду, – добавила я, не зная, как уйти. Он выпустил меня.
Я пошла, узнала, зачем звала мама, снова пришла и села на диване. Он обнял меня и поцеловал в шею. Этот поцелуй был для меня мучением.
“Как я смела это позволить?!” – думала я, но вместе с тем чувствуя, что я не могу ему сопротивляться.
– Знаю, я не стою вашей любви, – говорил он, и это заставляло мое сердце сильно, сильно биться. Наконец кто-то вошел в кабинет (соседнюю с гостиной комнату), что заставило его оставить меня и отодвинуться подальше. Скоро я пошла к маме, но в этот вечер я долго не могла заснуть.
Записи в дневнике Андреева: “Свои мысли и чувства все еще делю между Антоновой и Шурочкой”; “Сердце двоится между Надеждой Александровной и Шурочкой”.
Кого же он целовал в гостиной?
За неделю до этой сцены, достойной пера романиста XVIII века, он “экспромтом” объяснялся в любви Елизавете Михайловне…
Конечно, сестры между собой обсуждали его поведение. Знали они и об Антоновой. И о том, что у него, как он выразился в дневнике, “одних знакомых барышень перевалило за четвертый десяток”. Некоторым из них он отводит в дневнике отдельные номера и дает краткие характеристики:
№ 1. Людмила Павловна Скворцова (“нешуточная любовь”);
№ 2. Зинаида Павловна Терпигорева (“странная история”);
№ 3. Вера Николаевна Ильина (“самый оригинальный нумер”).
Шурочка стоит под № 4. За ней – Наталья Лаврентьевна Жданова.
Завтра у меня будут она и Шурочка.
Уюта нет
В то же время он серьезно думает о женитьбе:
Мне надоело пялить глаза на чужих женщин: я хочу иметь свою. Чтобы не боясь, не стыдясь, не скрываясь любить и быть любимым. Мне хочется, чтобы всегда была возле меня грудь, на которой я мог бы отдохнуть от вечной душевной каторги.
В душе он всегда оставался домоседом, поклонником уюта и тесного семейного круга. Весь тот ужас, в котором он пребывал в Петербурге, а потом в Москве в годы учебы, во многом объясняется именно отсутствием дома как наиболее органичной для него среды обитания.
Продав свой дом в Орле, семья Андреевых немало помыкалась по Москве, меняя одну съемную квартиру за другой. Но как только возникла первая возможность, они в начале 1897 года сняли отдельный дом, о чем Леонид радостно сообщал в письме родственникам Пановым: “Мы наняли очень маленький и миленький домик – не столько, впрочем, миленький, сколько маленький”. Там их нещадно кусали блохи, но зато был собственный клозет, о чем он также с радостной иронией написал Пановым:
Одно несомненное достоинство квартиры – некое помещение, весьма необходимое – теплое. Надо сказать, что в той квартире оно было холодное и находилось в четверти часа ходьбы от жилья, что значительно затрудняло сношения с ним.
О другом, более просторном доме на Большой Грузинской, куда Андреев с матерью, сестрами, братьями и молодой женой переехал в 1902 году, вспоминал писатель Георгий Чулков:
Жил тогда Л.Н.Андреев в Грузинах. Быт вокруг него был старомосковский, среднеинтеллигентский. Мать Леонида Николаевича, гостеприимная и радушная хозяйка; покойная первая жена его, юная и милая, веселая и нежная; сестра и братья, обожавшие старшего брата, который был, кстати сказать, главою дома после смерти отца, – все это было немного старомодно, немного провинциально. И вся семья с добродушным восхищением и ревнивою гордостью следила за возраставшею славою любимого Леонида.
Но этого будущего Андреева трудно было предугадать в том, кто мог позволить себе в пьяном виде явиться к Добровым и целовать в шею несовершеннолетнюю Шурочку. Когда девушка поняла, что она одна из многих и притом не первая в очереди, перед ней встал довольно сложный выбор. Против этого брака были все Добровы-Велигорские. Решительнее всех – Ефросинья Варфоломеевна. Она особенно любила младшую дочь Шурочку после того, как две старших вышли замуж. Причин согласиться на такой брак могло быть только две. Или невероятная любовь Шурочки, или серьезная перемена в личности ее жениха.
Или – и то, и то.