Возможная вещь, что я умру. В таком разе прощайте. “Причины известны”.
В декабре того же года:
Одинокое сердце. Бьется, болит, любит. Сейчас ночь. Все спят. Спит, конечно, и она. И так далеко от людей, как будто уже похоронили меня. Слава. Холодно со славой…
Что же ему нужно?
Любящая женщина необходима. Любящая, хорошая, умная. И вернее всего, что я не найду ее – потому что некогда искать, потому что высоки мои требования и потому что я больной человек…
Его ночные бессонницы уже связаны не только с газетной работой. Это какое-то новое состояние.
Страшный шум в ушах, но пусть, это бывало раньше. Но вот новое: страх постели, страх сна, страх себя – страх всего. Вот передо мною пузырек хлоралгидрату[32]. Если его выпить сразу?!
В декабре 1900 года, накануне вступления в ХХ век, он не видит в будущем ничего светлого.
Квартира. Деньги. Общее – семьи – благосостояние. Только одно без перемены осталось – водка. И пусть будет так. Могу ли я бросить ее – мою первую чистую любовь, мою спасительницу от пошлости – мою смерть в жидком, горячем и даже приятном виде?
25 января 1901 года Андреев был вынужден лечь в клинику профессора Черинова.
Клинический случай
Михаил Петрович Черинов (1838–1905) был известным терапевтом, профессором Московского университета. Происходил из дворян, но после смерти отца воспитывался в сиротском доме, а затем учился в гимназии на казенный счет. Во время учебы в Московском университете в начале шестидесятых годов отдал дань революционным настроениям. По окончании учебы стажировался в немецких клиниках, в том числе у знаменитого Германа Гельмгольца. Затем работал лаборантом и ординатором Г.А.Захарьина, который лечил одновременно Александра III и членов семьи Л.Н.Толстого.
Диагноз, который поставили Андрееву, – “ней-растения”. Театральный критик Владимир Ашкенази (печатался под псевдонимом В.Азов) вспоминал, что лечь в клинику Леонида уговорили его друзья. Но к тому времени друзей у него было не так много, так что скорее всего этими друзьями были Добровы-Велигорские. Несмотря на все размолвки, они присматривали за Андреевым и нередко спасали от пьянства, в чем он сам признаётся в дневнике. Когда Андреев лег в больницу, Шурочка постоянно навещала его.
Ашкенази так описывает нахождение Андреева в клинике:
Андреев лежал в большой, идеально чистой палате, в полной больничной амуниции – в белом халате и в туфлях. На черной дощечке над изголовьем его койки выведено было по латыни мелом: Neurasthenia.
– Зачем это? – спросил я. – Доктора боятся забыть?
– Нет, – ответил Андреев, – они боятся, чтобы я не забыл.
Ашкенази утверждает, что он “вышел из клиники обновленный, бодрый, завел себе велосипед и стал заниматься спортом. Но прошел месяц, и передо мной сидел тот же Андреев с неугасимою лампадою тоски в прекрасных глазах, со скорбно сжатыми устами”.
Московский приятель Андреева мог что-то перепутать или присочинить. Тем более что его воспоминания появились в “Вестнике литературы” только в 1920 году. Но есть непреложный факт. После выхода из клиники и уже будучи женатым, Андреев не раз обращался к врачам за вполне определенной помощью.
Существует свидетельство, выданное 12 февраля 1905 года его жене Александре Михайловне Андреевой “по личной ее просьбе” доктором Георгием Ивановичем Прибытковым. Документ с казенной печатью Конторы Университетских клиник и подписью Прибыткова был затребован в связи с тем, что в феврале 1905 года Андреев оказался в Таганской тюрьме за предоставление своей квартиры собранию членов РСДРП, таким образом ему инкриминировали участие в революции. Нужно было доказать, что человеку с больными нервами нельзя находиться в тюрьме.
Однако речь в документе шла об истории 1902 года.
Дано это свидетельство жене Помощника Присяжного Поверенного Александре Михайловне Андреевой по личной ее просьбе в удостоверение следующего.
1902 года 16 сентября муж ее, Леонид Николаевич Андреев, явился ко мне за врачебным советом, жалуясь на головные боли в виде мигрени, на приступы тоски, беспокойства, боязнь сойти с ума и на сердцебиение, ангинозные явления (в виде так называемой грудной жабы). Как в этот раз, так и в последующие его посещения, которых за осень 1902 года и за последующую зиму было несколько, выяснилось: периоды тоски и беспокойства у него бывают столь сильные и мучительные, что под влиянием их он неоднократно покушался на самоубийство; иногда же в этом состоянии он, сознавая весь вред этого, прибегает к употреблению спиртных напитков, которые даже в небольшом количестве вызывают у него явления патологического опьянения; сон периодами бывает очень плох, до полной бессонницы; одиночество на него всегда действует угнетающим образом, и под влиянием его у него развивается тоска, беспокойство, бессонница (поэтому, между прочим, он не мог выполнить моего совета – поместиться для лечения в санаторий). Под влиянием лечения, назначенного ему мною, и строго определенного образа жизни здоровье его в течение описываемой зимы значительно улучшилось, однако колебания в сторону ухудшения повторялись у него неоднократно.
Принимая во внимание все сказанное и другие менее важные нервные и психические ненормальности, я заключаю, что Леонид Николаевич Андреев страдает тяжелой нейрастенией на почве дегенеративного предрасположения, что, в сущности, болезнь его следует считать неизлечимой и что всякие психические и нервные потрясения для него, безусловно, не только вредны, но и опасны.
В этом смысле мною были и даны ему наставления относительно занятий и образа жизни. Сказанное удостоверяю.
Москва 1905 года Февраля 12 дня. Приват-доцент Императорского Университета, Ассистент Нервной клиники, Доктор медицины Георгий Иванович Прибытков.
Приписка, что Андреев “неизлечимо” болен и “всякие психические и нервные потрясения” для него “вредны и опасны”, по-видимому, была сделана по просьбе Александры Михайловны, чтобы убедить тюремные власти выпустить ее мужа на свободу, что, кстати, и было сделано.
Другое дело 1902 год – начало их супружеской жизни. У Шурочки не было никаких сомнений в том, что Леонид серьезно болен. Так что говорить о браке по расчету по меньшей мере несправедливо.
Новость, что “Андреев сошел с ума”, вспоминал Ашкенази, распространилась по Москве “с быстротой молнии”. Он был уже очень популярен, и шлейф скандальности только увеличивал популярность.
Тем не менее смелость Шурочки не может не вызывать уважения. Надежда Антонова, к тому времени уже вышедшая замуж за Фохта и в своем выборе очень скоро разочаровавшаяся, несколько раз приходила к калитке клиники. Гулявший во дворе Андреев видел ее, как и она его. Но подойти к нему она не решилась. Слава славою, но ведь говорят, что “с ума сошел”.
Жили-были
После выхода из клиники летом 1901 года Андреев отправился поправлять здоровье на Рижское взморье. Но и здесь он работал для “Курьера”, писал ежедневные репортажи о жизни отдыхающих. Между тем газетная рутина начинает его тяготить и мешать художественному творчеству.
Он пишет критику А.А.Измайлову:
Работа в “Курьере” для меня тяжела. Я совсем не публицист по натуре; ненавижу день с его злобами[33] и вот, с головою, сижу в “проклятых” вопросах о цели жизни, о Боге, о смерти нравственности. Писать же мне приходится главным образом о канализации и мостовых.
“Беллетристика для меня отдых, – пишет он издателю «Журнала для всех» В.С.Миролюбову, – и как счастлив в этом отношении был я в клиниках, где тайком от «Курьера» и в полном спокойствии я писал свое. Тайком, потому что узнай они, что перо держится у меня в руках, они заставили бы меня писать фельетоны”.
Так, “тайком” не только от газеты, но и от врачей, запретивших ему работать в больнице, был написан один из лучших рассказов Андреева “Жили-были”, вышедший в мартовском номере журнала “Жизнь” за 1901 год.
В рассказе описывалась клиника Черинова и ее обитатели. Реальные люди, но с измененными именами: отец дьякон Филипп Сперанский, купец Лаврентий Кошеваров и студент Константин Торбецкий 23 лет.
В студенте нетрудно угадать “помолодевшего” Леонида, а в девушке, которая его навещает, – Шурочку. Поскольку рассказ писался непосредственно между ее посещениями, несложно понять, что отношения между двумя влюбленными в это время наладились.
Возможно, тогда Шурочка и приняла окончательное решение стать его женой.
К студенту по-прежнему приходила девушка, которую он любил, и щеки ее от свежего воздуха горели такой живой и нежной краской, что было приятно и почему-то немного грустно смотреть на них. Наклонясь к самому лицу Торбецкого, она говорила:
– Посмотри, какие горячие щеки.
И он смотрел, но не глазами, а губами, и смотрел долго и очень крепко, так как стал выздоравливать и силы у него прибавилось. Теперь они не стеснялись других больных и целовались открыто; дьякон при этом деликатно отвертывался, а Лаврентий Петрович, не притворяясь уже спящим, с вызовом и насмешкою смотрел на них. И они любили о. дьякона и не любили Лаврентия Петровича.
При внешней безыскусности рассказ не так прост, каким может показаться. В трех его главных персонажах есть глубокий символический смысл. Купец – это “тело”. Тяжелое, грузное и никому не нужное, недаром он одинок и боится смерти. Отец дьякон – это “душа”. Ему хорошо на земле, потому что он чист в своих помыслах, но он не боится и смерти, потому что знает о жизни за гробом. И наконец студент с его девушкой – воплощение молодости и жажды жизни с его радостями, которые эта молодость им сулит. Это “тело” и “душа” в их