В этой, на первый взгляд, забавной детской шалости останавливают внимание три момента. Первый – с каким хладнокровием 8–10-летний мальчуган вырывает перья у живых кур. Второй – до какой же степени он был избалован своими родителями, если мог вовлечь других детей в такую шалость и не бояться при этом сурового наказания. И наконец, так мог вести себя не просто баловень, но прирожденный подростковый лидер, уверенный в том, что его сверстники будут беспрекословно исполнять его волю.
“В другой раз, – вспоминала Зоя Пацковская, – помню, увел он нас на богомолье, в Киев. Мы жили на даче, недалеко от Орла, и около нас по большой дороге часто проходили богомольцы с котомками в Киев. И вот нарядил Леонид всю нашу братию богомольцами, заставил разуться, взял палки, узелки и повел, но… вместо Киева привел нас в Орел, и мы явились к Андреевым; никто нас, конечно, не ждал, тем более в таком виде, все тоже пришли в ужас, и ему опять за это сильно попало”.
Судя по этим воспоминаниям, Андреев в детстве отличался бойким и веселым характером. Заводила во всевозможных играх, выдумщик, он уже тогда имел склонность к “театральности”, в чем угадывается представитель нового театра начала ХХ века.
О любви брата ко всякого рода “представлениям” вспоминал и Павел Андреев. Он видел в этом влияние матери:
“Обладая большой творческой фантазией, красочностью рассказа, она и детскую жизнь Леонида наполнила самым фантастическим миром, миром сказок, подвигов героев. Поэтому детская, когда Леониду исполнилось 4–5 лет, уже перестала удовлетворять его – ему было в ней тесно; игрушки мертвы и неинтересны. Вся квартира стала его полем действия. Не было ни одного предмета во всех комнатах, который он оставил бы в покое, кроме разве тех, которые он сам не в состоянии был сдвинуть с места, да и тем отводил место в своих играх. А в летние дни он имел целые армии рыцарей из мальчишек с улицы, с которыми и совершал разные героические подвиги. Играми же всегда руководил сам и на груди всегда имел знаки отличия. И костюмы его были самые фантастические. Были рыцарские костюмы, с латами и шлемами, с кавказскими кинжалами и серебряным поясом. Были зеленые, синие, красные и шитые серебром и золотом всякого рода шапки, маски, пики”.
В то же время, вспоминала Зоя Пацковская, “иногда, даже на маленького, на него находило мрачное настроение, тогда – лучше не подходи! То же было и когда вырос. В хорошем настроении он бывал весел, что называется, душа общества, постоянно шутил, веселил всех, выдумывал разные истории, но вдруг становился мрачным, и тогда уже уныние на всех напускал, так что становилось прямо неприятно. Иногда он и уходил в таком состоянии из общества, чувствуя, что становится всем в тягость. А когда весел, – то остроумен, интереснейший собеседник. И любил компанию. Любил также всякий спорт – кататься на коньках, на лодке, на лыжах”.
Вместе с унаследованными от матери творческими способностями он, как и его отец, отличался физической силой и ловкостью, что было важно для мальчика, росшего в Пушкарской слободе среди “проломленных голов”. Слобода считалась не самым захудалым районом Орла, но нравы здесь царили самые простые. В воспоминаниях Павла Андреева подробно описывается жизнь 2-й Пушкарной улицы:
“Улица эта находилась на самом краю города и трудно была проходимой от сугробов снега зимой, осенью – от грязи. Зато весной она покрывалась вся зеленым ковром, по которому в большом количестве бродили куры, гуси, свиньи. И с этого же времени вплоть до глубокой осени жители этой улицы все свое свободное время проводили на ней. Это было горячее и живое время года, длившееся ровно шесть месяцев. Здесь можно было видеть похоронные и свадебные процессии, драки, набеги на чужие огороды и сады. Бунты «гожих»[7] и всякие непристойные сцены. Народные праздники, как например, «Мокрый спас», когда все поливали друг друга водою, опускали на веревках в колодцы, когда парни загоняли в костюмах целые партии девушек в реку. Разные семейные сцены, любовные и нелюбовные, вплоть до ссор и драк между супругами. А вечерами игра на гармониках, хороводы”.
В Пушкарской слободе была и своя этика. Здесь презиралась трусость, нельзя было бить лежачего, и здесь не любили богатых. При этом сами Андреевы, как и их родственники Пацковские, бедными не были, но и богатыми их считать тоже нельзя. Все немалое жалование Николая Ивановича тратилось на нужны многочисленной семьи, и никаких сбережений на “черный день” не оставалось. Когда глава семьи неожиданно умер, у Андреевых не было ничего, кроме заложенного дома.
Презрение пушкарей к богатым проявлялось своеобразно. Их определяли по внешнему виду, а не по реальному содержимому их кошельков. Судя по воспоминаниям Павла Андреева, это была скорее нелюбовь к городским щеголям, случайно забредшим в Пушкарскую слободу. Как если бы житель центральной части Москвы XIX века забрел в Замоскворечье.
“Между прочим, – пишет Павел, – нелюбовь к «барину», к его пиджаку, белым перчаткам, к белому, накрахмаленному, с галстуком, воротничку доводила ребят этой улицы до неистовства. Попробуй пройти в то время по этой улице такой «барин»! Да его запылят, забросают камнями, засмеют. И странно, этот пиджак с его обязательным белым накрахмаленным воротничком так и не пристал в будущем к Леониду. Брюки, рубашка темная с отложным воротником – вот обычный костюм его, которому он не изменял никогда”.
Это не совсем верно. Вторым “имиджем” Андреева, когда он уже был известным писателем, стала темная бархатная куртка. Но есть его фотографии и в костюме с белой сорочкой, и с накрахмаленным воротничком. Правда в том, что классический Андреев, как мы его обычно представляем, действительно не похож на “барина” и “интеллигента”. Народная рубашка, белая, расшитая на украинский манер, или красная, подпоясанная ремешком, или бархатная куртка “художника” – вот его привычный внешний облик. А насколько это можно считать подлинно народной чертой – такой же спорный вопрос, как народность “толстовки” Льва Толстого.
Купер и Молешотт
И все-таки главной его страстью были книги. Читать он начал рано, с шестилетнего возраста, и, как только это стало возможным, записался в городскую библиотеку. По словам его брата Андрея, книги выбирал такие, которые отвечали двум условиям: “если у них было пылкое название и если цена книги не была меньше рубля. Тонких книжонок терпеть не мог. Часто, увлеченный необычайной ценою книги, он выписывал какие-то научные труды, непосильные и взрослому”.
Вероятно, именно так в раннем возрасте он прочитал популярную в России книгу голландского физиолога и представителя “вульгарного материализма” Якоба Молешотта “Учение о пище”. Молешотт напрямую связывал социальную, умственную и даже духовную деятельность человека с той пищей, которую он принимает, по принципу “мы то, что едим”, известному еще с античных времен. Но Молешотта явно заносило, когда “учением о пище” он объяснял особенности национального характера.
“Овощи, – утверждал Молешотт, – будучи употребляемы в пищу одни, весьма недостаточно вознаграждают вещества, израсходованные кровью, чем и объясняется недостаточное питание тканей при исключительном употреблении растительной пищи. От такого рода пищи не только обессиливают мускулы, но терпит и мозг, получая скудное вознаграждение. Этим объясняется нерешительность и малодушие индусов и других тропических народов, питающихся исключительно одними овощами”[8].
Но главное направление его интересов в это время – приключенческая и фантастическая литература. Джеймс Фенимор Купер, Майн Рид, Жюль Верн… Эти книги он читал не просто так. В манере его чтения также отразились театральные наклонности мальчика, тоже привитые его матерью, заядлой орловской театралкой, не пропускавшей ни одной премьеры знаменитого Орловского драматического театра, учрежденного графом Сергеем Михайловичем Каменским в 1815 году. На эти представления Анастасия Николаевна всегда брала с собой Леонида.
“Книга была для Леонида самою жизнью и при чтении требовала определенных декораций, поз… – вспоминал брат Андрей. – Голый и вымазанный в сажу, Коточка разваливался на полу среди развешенных на стульях одеял и вздыбленных подушек, с копьем в руке, с пером в волосах… В таком «вигваме» он ждал обычно Купера. И читал его здесь же, лежа: ведь нигде не сказано, чтобы индейцы сиживали за столом, покрытым скатертью”.
К этой особенности детского чтения, как и к тому, что излюбленным местом для поглощения книжных страниц была крыша их дома, откуда открывался прекрасный вид на окрестные сады и речку Орлик, не стоит относиться снисходительно. Стирание границ между реальностью и сумасшедшей фантазией станет едва ли не главной особенностью творчества Леонида Андреева. Наиболее зримые образы в его прозе именно самые фантастические. Он признавался брату Андрею:
Сижу, читаю, и вдруг, без всякого основания, по-видимому, перед глазами у меня – так ярко представление, что кажется реальным, – листок неведомого мне тропического дерева: и я не ошибаюсь – по двум-трем лучам солнца – по нескольким смутным очертаниям дерева я ясно сознаю, что листок тропический… Или вот то странное чувство, которое я испытываю постоянно: это чувство всей земли. Я стою вот здесь, в кабинете, а помню и ощущаю вокруг все земли: Европу, Азию, Америку…
Он никогда не бывал ни в Азии, ни в Америке. Его зримое ощущение этих земель могло быть только результатом книжного опыта или подсознательных импульсов. Но такова уж была природа его писательского дара. Наиболее убедителен он был именно в тех картинах, которые рисовало его свободное воображение, а не привязанность к настоящей реальности.
Но однажды реальность грубо напомнила о себе. Это случилось, когда умер его отец и семья вдруг оказалась на грани нищеты. В тот год и закончилось детство…