– Не надо. Приготовьте лучше деньги, что я за них заплатил. Принять их надо обе – сразу. За час до встречи с вашей дамой. Завтра утром я вам позвоню: расскажете о результате…
В общем, дело состоялось, и друг, поцеловав врача, ушел счастливым.
На следующий день Гишелин позвонил этому приятелю:
– Ну, что?! Пилюли «сработали»?
– Потрясающе! Неслыханно, я почувствовал себя мужчиной четыре раза!
– Поздравляю! Значит, вы довольны?
– Очень, доктор! Спасибо, родной!
– А ваша дама?
После паузы Гишелин услышал ответ пациента:
– Она?.. Она… не пришла!..
Доктор Гишелин открыл дверь кабинета. Перед ним стоял человек с выпученными глазами, широко открытым ртом – бледный как смерть. Пальцем человек указал на свой кадык.
Гишелин сразу понял: в горле – кость!
Усадив пациента в кресло, врач специальной машинкой мгновенно извлек рыбную кость. Пациент свободно вздохнул, заплакал от радости, обнял доктора и закричал:
– Гений! Ви спасли мене жизнь! Спрашивайте з меня все, что хочете!
Но так как Гишелин тоже был одесситом, он спокойно произнес:
– Не надо «все, что хотите!» Это много. Заплатите мне ровно десять процентов того, что вы хотели дать, когда кость еще была там! – указал он на горло визитера.
Звонок телефона. Гишелин снимает трубку и слышит:
– Доктор! (Сильный кашель.) У меня (кашель еще сильнее)…
– Я понял. Вы простужены и у вас ужасный кашель.
– Да! (Кашель.) Да! (Кашель еще сильнее.) Что делать?! Чтобы он (душераздирающий кашель)… перестал?!
– Идите в аптеку, купите бутылку касторки и выпейте ее всю сразу.
– И… что? (Кашель.) Пройдет? (Страшный кашель.) Ведь это же для желудка! (Кашель еще сильнее.)
– Я врач или вы?! Делайте то, что вам велено! А завтра я вам сам позвоню. – И доктор повесил трубку.
На следующий день Гишелин звонит этому пациенту. Тот снимает трубку. Врач спрашивает;
– Ну что? Еще кашляете?
В ответ раздался сдавленный натужный хрип:
– Н-н-нет! Боюсь!
Перед нашим уходом из Одессы на Кавказский фронт Утесов пересказал мне последнюю байку о Гишелине.
Это было вчера в нашей больнице. Пришла старуха к дантисту, но ошиблась и села у дверей гинеколога. Тот пригласил пациентку, усадил в кресло и внимательно осмотрел. Будучи опытным специалистом, врач, закончив обследование, сказал:
– Вы абсолютно здоровая женщина. Что вас, собственно говоря, беспокоит?
Старуха ответила:
– У меня зубы болят.
Доктор с раздражением:
– Так почему вы мне об этом сразу не сказали? Я бы столько времени там не копался!..
Старуха объяснила:
– Я думала, что вы там корни ищете!
Третья наша встреча произошла много лет спустя. В 1927 году. Утесовы покинули Одессу и переехали в Ленинград. Лёдя работал в театре эстрады «Палас». Я был вызван на Ленинградскую киностудию художественных фильмов – сдавать свой новый сценарий. Встреча была, как обычно, трогательно-радостной.
Лёдя готовил роль Хлестакова в небольшой оперетте «Ревизор». Сочиняли тогда и такие. Я часто бывал на репетициях и до сих пор помню отдельные фразы из выхода моего друга на сцену во втором акте. Он пел, обращаясь к городничему и остальным чинам городка:
Господа! Прошу садиться.
Без чинов и лишних фраз!
…каждый раз!
Уважаю вас сердечно
и бросаю важный тон.
Ну, а в Питере, конечно,
я держу другой фасон!..
Когда был болен генерал,
я службой управлял!
Летят ко мне курьеры
без счета и без меры,
и так, чтоб не соврать,
штук тысяч тридцать пять…
На балы я не жалею
все на самый лучший вкус!
Подают к столу лакеи
за семьсот рублей арбуз!
И с писателями всеми
я встречаюсь вечно тож.
Улучу, бывало, время:
– Ну, что ж, брат Пушкин,
как живешь?..
– Да ничего! – все отвечал.
Большой оригинал!
Пишу не для рекламы
я оперы, и драмы,
и шутки, водевили,
и все в подобном стиле!
Писатель я заправский,
и «Свадьба Фигаро»,
и «Юрий Милославский» —
мое, мое перо!
Родители Утесова – Иосиф Калманович и Малка Моисеевна Вайсбейн
Оперетта «Ревизор» не была показана зрителям. Цензура запретила ее демонстрацию как «наглую издевку» над творчеством Гоголя.
И тогда Лёдя занялся организацией Теа-джаза.
Последняя шутка, которую я услышал от моего дорогого друга, была им получена из его родного города.
«Одесса. Приморский бульвар. На скамейке сидят: слева – пожилая женщина с семилетним внуком, справа – старый почтенный человек.
В порт входит большой турбодизель-электроход. На корме большими буквами его название. Мальчик читает по складам:
– „Сер-гей Есе-нин“.
И тут же спрашивает:
– Бабушка, кто это был Сергей Есенин?
– Сейчас тебе скажу… – но задумывается.
– Бабушка, почему ты не отвечаешь?!
– Сейчас! Никак не могу вспомнить! Вертится на языке…
– Ну, бабушка!..
– Подожди! – резко обрывает она внука. Тогда вмешивается сидящий рядом старик:
– Странно! Весь город знает, а она не знает?!
Бабуся вспыхнула:
– Если вы такой умный, так скажите ребенку, кто это был Сергей Есенин?
И тогда дед произнес:
– Деточка! „Сергей Есенин“ – это бывший „Лазарь Каганович“!»
Вот и всё.
Моего дорогого друга Леонида Утесова я буду любить и помнить до конца своих дней!
Аркадий Райкин
Вспоминая Утесова[1]
Если бы в 1939 году, во время конкурса (Первого Всесоюзного конкурса артистов эстрады. – Прим. ред.), мне сказали, что вскоре мы с Утесовым станем большими друзьями, я бы ни за что не поверил. Подумал бы, что надо мною подшучивают. Солдат не может дружить с генералом. Это противоестественно. А Утесов для меня, и для всех нас, молодых артистов, принимавших участие в конкурсе, был больше чем генерал. Он был мэтр. Кумир. Он был Утесов.
Впрочем, нет более неподходящих слов для характеристики Утесова, нежели «мэтр» и «кумир». Когда он появлялся среди участников конкурса, ни о каком благоговении не могло быть и речи. Он постоянно рассказывал что-то анекдотическое из собственной жизни и терпеть не мог разговоры о «муках творчества».
– Если вы такой большой художник, что не можете без мучений, отойдите, пожалуйста, в сторонку и мучайтесь там себе на здоровье. Не надо портить жизнь другим. Она и без вас не такая сладкая…
Это – его слова. В тех или иных вариациях он повторял их в течение многих лет. Разумеется, в этих словах не было пренебрежения к творческому труду. Он сам был большой труженик, но считал – и, по-моему, вполне справедливо, – что никому не должно быть дела до того, какою ценой приходите вы к результату.
Робость начинающих артистов в общении с ним Утесова веселила. Ему это было приятно, хотя он и делал вид, что совершенно не замечает, как мы к нему относимся. И даже демонстративно подчеркивал, что между ним и нами нет никакой разницы. Ведь все мы – артисты, все мы – одна компания. Мы от этого еще больше «зажимались»: как водится в таких случаях, изъяснялись главным образом с помощью междометий. А некоторые бросались в другую крайность – в панибратство. Этих Утесов обдавал холодным душем той специфической одесской иронии, которая в литературе опоэтизирована, а в жизни бесцеремонна и бывает весьма неприятна не только для тех, на кого направлена, но и для всех окружающих.
Впрочем, издеваться над людьми Утесов не умел. Владея искусством поставить человека на место, он тут же все превращал в шутку, так что обижаться на него было невозможно.
Не стану утверждать, что Утесов был самым скромным человеком из тех, кого мне довелось встречать на жизненном пути. Не стану утверждать и то, что он был человеком изысканного вкуса и тонких манер. Но у него была душа артиста, и все, чего ему недоставало от природы или в силу воспитания (его университетами была сама жизнь), восполнялось обаянием и самобытностью его артистической личности.
Ощущать себя на вершине Олимпа, проявлять высокомерие к творческой молодежи, кичиться перед ней своими заслугами – такое никогда не могло бы прийти ему в голову.
На конкурсе я случайно стал свидетелем его разговора со Смирновым-Сокольским, который настаивал на том, чтобы жюри было более строгим в своих оценках.
– Перестань! – сказал Утесов. – Мы уже заслужили право хоть кого-нибудь похвалить.
Он был очень добрым человеком. Дар легкого общения, легкого восприятия помогал ему идти «с песней по жизни» даже в самые тяжелые времена, когда джаз объявляли «музыкой толстых», а его самого – «безголосым» и «проповедником пошлости».
Через год после конкурса он приехал в Ленинград. Я встретил его на вокзале. Мы обнялись. Мы были уже приятели. (Впрочем, я никогда не мог перейти с ним на «ты»: всю жизнь он говорил мне «ты», а я ему – «вы» и считал это в порядке вещей, несмотря на то, что он неоднократно предлагал мне «бросить церемонии».)
– Ты можешь сделать для меня одно одолжение? – спросил Утесов, как только вышел из вагона.
– Почему только одно?! – ответил я ему в тон. – Сколько надо, столько и сделаю.
– Но я прошу тебя только об одном одолжении. Правда, это не столько одолжение, сколько жертва. Боюсь, ты на нее не пойдешь.
– Если только в моих силах, – сказал я, разведя руками: мол, чего не сделаешь ради друга.
– Начинается! – воскликнул он с ироническим пафосом. – Я тебя еще ни о чем не успел попросить, а ты уже выдвигаешь условия. Что значит «в моих силах»?! Я тебя сразу предупреждаю: это выше твоих сил.
– Что вы имеете в виду?
– Какая разница! Ты уже все сказал. Мне все ясно.
– Нет, вы, пожалуйста, скажите прямо. Вы же знаете: я все готов сделать для вас.