Лес Мифаго. Лавондисс — страница 5 из 7

В Неведомом Краю

Все пусто перед нами. И во сне не приснится, что ждет нас в том неведомом краю.

Уолт Уитмен

Домик Мертвых

В мир пришло новое воспоминание; произошло изменение. И должно было остаться на несколько недель. Оно подействовало на все: на лес, реку, поляны духов с гигантскими деревянными статуями, домик мертвых на холме… Оно подействовало даже на тутханахов, неолитический клан, живший в этой части лесной страны.

Вначале старик, известный в клане под именем Уин-райятук, думал, что изменения произошли из-за его дел – последняя рябь генезиза от первозданных частей его сознания, все еще связанных с первобытным лесом. Но скоро сообразил, что это невозможно. Он нашел покой, и его подсознание освободилось от неясных древних грез. Уже много лет он жил в покое.

Нет, это сверхъестественное неуловимое изменение произошло из-за чего-то другого.

Он пришел на поляну духов, побродил среди гигантских идолов, изучил каждое мрачное лицо и послушал их голоса. По охотничьей тропе прошел через удушающий лес и вышел на усеянный калиной склон низкого холма. Сквозь плотную поросль деревьев, усеянных красными ягодами, виднелась стена из меловой земли, возведенная вокруг верхушки холма; ее покрывала ограда из колючего терновника. Уин-райятук прошел через густой подлесок, отодвигая в стороны колючие ветки, и добрался до разрушенных ворот, чьи деревянные столбы упали, не выдержав натиска земли и камней.

Потом он протиснулся за ограду, на травянистую лужайку.

Еще вчера ворота стояли, а через кусты вела широкая дорога.

Он забрался на земляную стену и посмотрел на север. Солнце только что взошло, красноватый туман покрывал лес. Листва казалась темным морем, бесконечно вытянувшимся к горизонту. Ветер, дувший из сердца леса, стал ледяным; в воздухе пахло зимой, времена года смешались.

Уин спустился на землю и пошел вдоль полукруга высоких изваяний, которые стерегли дорогу в домик мертвых. Ровно десять, и на их лица было трудно смотреть; за ним неотступно следили древние глаза.

Наконец он остановился и мрачно улыбнулся. Лицо одной из статуй изменилось, и очень значительно. На мертвом дереве выросли молодые ветки. В молчаливом тотеме появилась новая жизнь, прорвавшаяся наружу через черную гнилую кору.

Он должен был знать. Ну конечно! Он должен был понять. В конце концов, он не только Уин-райятук: Уин-голос-из-земли. Он чужак. Ученый. Единственный человек, изучавший живые мифологические образы собственного подсознания… здесь, в лесу мифаго.

Он насладился мгновением иронического самоунижения, потому что видел только кусочек магии, которая жила, скрывалась и выходила наружу – обнаженная и вонючая – из опавших листьев этого странного мира.

Тем не менее он должен был распознать причину изменения намного раньше.

Тутханахи называли этот тотем Тень-невидимого-леса. Создатель-Холмов. Но у него было и древнее имя, которое Уин обнаружил давным-давно; оно содержало в себе силу, благодаря которой запечатлевалось в молчаливой части сознания: скоген.

Скоген шел внутрь, в Сердце Леса, и он пришел снаружи. Из мира, который Уин-райятук помнил очень смутно.

Он шел к земле тутханахов, и вся земля, весь лес сжимались перед его безумием.

* * *

– Уин! Уин-райятук!

Девичий голос прилетел издалека. Он потревожил его покой, нарушил ход его размышлений о лесе. Какое-то время он не обращал на него внимания. Потом сообразил, что сидит на холодном дерне уже несколько часов и его семидесятилетние кости болят. Солнце стояло намного выше. Ближе к сердцу леса еще стоял туман, но на испещренной тенями земле уже играл яркий свет.

Уин неловко встал, сбросил с себя насекомых и отряхнул грязь с пятнистых штанов, сделанных из шкуры волка, потом растер сведенные мышцы. И обратил внимание, что тени от тотемов собрались вместе: одна тень, один голос. Повернувшись, он посмотрел на большой полукруг сломанных и гниющих идолов: райятуки. Все разные, они уже стояли здесь, когда он пришел в эту землю. Кто-то побывал здесь перед ним, создал тутханахов, тотемы и поляны духов. Он живет во сне другого человека. Но он знал имена тотемов, всех: Скоген (тень леса), Соколица (полет птиц), Оолеринница (открытие старого тракта), Морндун (призрак, который ходит)… и всех остальных; знакомые имена, знакомые функции, и все-таки странные, даже ужасные.

Оказавшись здесь, среди тутханахов, он стал Уин-райятуком. Теперь эти тотемы принадлежали ему, и он влиял на них, менял их по-своему. Управлял ими. Он слушал их голоса и узнал, что они говорят одним голосом. Они стали его оракулом. Так они действовали в мифах, так работала магия этого мира, работала для него. Но ученый, стоявший за шаманом, давно распознал в каждом из раскрашенных лиц бессознательный механизм высвобождения символов, находящихся в первозданных областях его сознания; десять тотемов, собравшихся вместе, обеспечивали могучее высвобождение видений как внутрь, так и наружу.

Его оракул.

Стоя между деревянными монолитами, он мог видеть то, что они охраняли. Домик Мертвых. Краиг-морн, на языке тутханахов: кожа-холодный-земля-место. Он всегда думал о нем как о пристанище для костей.

Насколько он смог судить, тутханахи были кланом из позднего неолита, приплывшим сюда с запада Европы: они строили домики мертвых; резали дерево и камень; охотились больше, чем выращивали; были не жестоки и обладали развитой концепцией потустороннего мира: они запускали в большие водовороты маленькие лодки и уходили по спирали внутрь земли, в «море-света». Он исследовал их легенду, которая превратила этот конкретный клан в миф. Безусловно, они были теми самыми легендарными строителями гигантских мегалитических могильников, разбросанных по Ирландии, Британии и Франции. И ими правило божество – дух реки.

Конечно, тутханахи были мифаго, но их создавал не он. Кто-то побывал здесь до него, усеял этот мрачный лес осколками своих снов. Но среди тех, кто вышел из его «первоначального эха», нейромифологической зоны первозданного подсознания, был ребенок. И этот ребенок зачаровал Уина. В высшей степени. И вселил в него ужас.

Десять гигантских деревьев глядели на него, их лица не столько представляли предков создателей тотемов, сколько являлись символами бессознательного. Похожие на собаку, луну, рыбу, сову или призрака, они были проявлениями более глубокого образа и вместе давали силы творить видения.

Как бы он хотел попасть в мир, в котором родился – только для того, чтобы обсудить эти идеи с другими учеными. Он так много видел. Он нашел потерянные легенды. Он понял механизм наследования из прошлого. И не было никого, ни одной души, кому он мог бы рассказать об этом. Он все записал на листах пергамента, добытых у странствующих мифаго из будущих времен или сделанных им самим из мела и обрывков одежды, найденной в лесу: материальные остатки растаявших мифаго, поглощенных лесом.

– Уин!

Через колючий кустарник пробралась девочка и забралась на земляной вал. Она изумленно посмотрела на изменения и, видимо, встревожилась. В руке она держала маленькую черную куклу, а на ее груди висело грубое костяное ожерелье, которое задребезжало, когда она скользнула вниз, внутрь загородки.

– Почему ты пришла? – спросил Уин у дочери.

Она стояла перед ним, круглолицый ребенок, завернутый в серые и коричневые меха, в сапогах и брюках[51] из оленьей кожи. Светлое лицо, темно-коричневые, почти миндалевидные глаза. На верхней губе бусинки пота. Несколько дней назад ее черные волосы заплели в косички и смазали жиром, для блеска. Сейчас они расплелись и в них застряли кусочки листьев.

– Это мой первый райятук, – сказала Мортен, протягивая куклу отцу. – Я сделала ее сегодня утром.

Уин взял куклу и повертел в пальцах. Мортен обожгла ее на огне. Узнаваемого лица не было, но она выцарапала круги, достаточно характерные. Чутье, рожденное годами опыта, подсказало ему, что она использовала терновник.

– Как она может быть райятуком? – многозначительно спросил он. Мортен озадаченно посмотрела на отца. – Из какой части дерева ты ее сделала?

Внезапно она поняла и усмехнулась:

– Из ветки…

– Значит, это?..

– Иньятук! – крикнула она. – Голос ветра!

– Верно! Ствол переносит голос костей, которые живут среди камней земли; ветви распространяют голос семян, насекомых и крыльев птиц. Совершенно разные функции.

Мортен посмотрела на десять огромных идолов, райятуков.

– Скоген изменился, – нахмурившись, сказала она. – Он другой.

– Опять ты права… – Уин был доволен собой. Он предсказал, что Мортен – наполовину человек, наполовину создание леса, как и ее пропавший брат, бедный Скатах – будет замечать изменения, как человек. Тутханахи, мифаго, их не ощущали.

– Скоген изменился. Что это говорит тебе?

Она пробежала пальцами по костяному ожерелью; прикосновение к холодным гладким бусинам вселяло в нее уверенность. Чудесные сияющие глаза девочки завораживали его; ее мать тоже была прекрасна. Теперь от красоты остались только холодные кости, ставшие коричневыми в затхлом воздухе домика мертвых.

– У земли новый голос, – ответила Мортен.

– Да. Голос снаружи, из мира призраков, о котором я часто рассказывал тебе.

– Англия, – сказала она, верно произнеся имя.

– Да. Кто-то из Англии. Он идет сюда. И он вызвал изменение.

Уин протянул дочери руку. Она с радостью взяла ее одной рукой, держа куклу в другой. Они медленно обошли полукруг статуй. Что-то мелькнуло в открытом входе в дом костей.

– Шакал! – прошептала встревоженная Мортен.

– Птицы, – возразил отец. – Птицам разрешено летать между мертвых. Но только им.

Девочка расслабилась. Они продолжали медленно идти. Над лесом собралось темное облако. В воздухе пахло снегом.

– Десять масок, чтобы видеть деревья, – продекламировала Мортен слова отцовской магии, – и десять деревьев, чтобы переносить голоса…

– Когда они говорят? И о чем?

Она забыла ответ. Уин взъерошил ее волосы и улыбнулся:

– Тогда расскажи, что они видят!

– Да! Деревья отбрасывают более длинные и старые тени, чем тутханахи. Они видят дальше, чем могут видеть люди.

– Отлично! В конце концов мы сделаем из тебя Мортен-райятук!

Опять что-то зашевелилось в домике мертвых. Уин нахмурился и толкнул Мортен назад. Она была еще маленькой, и ей не разрешалось заходить за охранный круг деревьев.

– Это не птица, – сказала Мортен, широко открыв темные глаза. Она прижала куклу к груди, как если бы защищала ее.

– Кажется, ты права.

Уин-райятук осторожно прошел между идолами, задевая их массивные тела плечами. Ему показалось, что земля слегка вздрогнула, когда он вошел в запрещенное место. Узкий вход в домик мертвых был темным и пустым. На человека обрушился сильный запах разложения, пепла и гниющих тел. Трава, росшая на покрытой дерном крыше, стала слишком длинной; верхушки камней, образовывавших вход, спрятались под землей. Самые естественные изменения. Но то, что произошло в течение ночи, было работой скогена. Вдоль входа стояли шесты с унылыми тряпками, одеждой мертвых, хлопавшими на ветру; тишина дома костей поглотила плоть, которую они когда-то согревали.

Уин-райятук вошел в темноту его владения и пошел по длинному внутреннему проходу. Крышу поддерживали два ряда дубовых колонн. Между стволами стояли урны с прахом тех, кого сожгли, и выдолбленные камни, в которые помещали серое вещество из их черепов – угощение для птиц. В других местах находились кости тех, кто умер бездетными. В дальнем конце дома лежали сморщенные воняющие тела двух утонувших тутханахов. Их нельзя было сжигать, пока дух воды не выйдет из их тел.

Безусловно, здесь побывали шакалы. На каменном полу валялось несколько мясистых костей со следами зубов. Свою долю получили и падальщики: для них было оставлено несколько дыр в крыше. Через эти травянистые окна в дом проникал слабый свет. В тенях летали две птицы.

А вон там…

В полумраке зашевелилась испуганная тень мальчика, прилипшего к полу. Он держал длинную кость ребенка.

– Положи ее обратно, – мягко сказал Уин-райятук.

– Мне она нужна, – возразил Тиг.

– Положи ее обратно. Ты должен был сначала спросить меня.

Мальчик метнулся за одну из деревянных колонн. Уин вышел на свет и встал перед входом, ожидая. Через несколько минут появился Тиг, прижимая к груди бедренную кость ребенка. Он остановился перед Уином и оскалил зубы, как зверь, готовый к схватке. Дикое зрелище.

– Верни кость в краиг-морн, Тиг.

– Мне она нужна. Ты не должен забирать ее у меня.

– И для чего она тебе? Что ты будешь делать с ней?

Тиг съежился и посмотрел направо, на охранный круг тотемов; они отвернули от него лица. Он был напуган, но вел себя вызывающе, и Уин уже какое-то время ожидал этого момента. Не так давно Тиг изменился. Он остался восьмилетним мальчишкой с острым эльфийским лицом, кошачьими глазами и черными волосами, завязанными лентой из шкуры выдры, но детского в нем стало меньше, и он начал выглядеть как труп: вытянувшийся, изможденный и смертельно бледный. Уин достаточно хорошо знал, чем мальчик занимается: он «путешествует», «летает…», выходит из своего тела; часть обычной практики шамана. Самое нормальное изменение, скоген тут ни при чем. Но напряжение и физическое истощение уже брали с него дань. На нем были такие же штаны из волчьей шкуры, как и на Мортен, но он воткнул в них сотни острых костей птиц; некоторые из них вошли в его тело, черная кровь запятнала серый мех. И он исполосовал себе все лицо (хотя и не очень глубоко). Он хотел стать шаманом, стражем памяти. Но еще не стал даже райятуком.

– Что ты будешь делать с ней? – опять спросил Уин.

– Я изрежу ее и высосу призрак, оставшийся в ней.

Уин покачал головой:

– Призрак этого ребенка уже вернулся к людям. Когда они съели его тело. В кости нет никакого призрака.

– В кости всегда есть призрак. Я высосу его и как следует наемся. И стану белой памятью жизни, могильным привидением, самой костью. А кости всегда переживают перья. Моя костяная магия станет сильнее твоей птичьей.

– Ты, Тиг, еще мальчик. У тебя нет магии. И ты – мой сын.

– Я не твой сын… – зло прошипел Тиг, тряхнув головой.

От жестоких злых слов мальчика Уин вздрогнул и замолчал. Он посмотрел на Тига. В раскосых глазах не было слез, но все-таки мальчик заколебался.

Итак, он догадался. Удивительное дело, для мифаго. Уин всегда знал, что рано или поздно Тиг узнает правду о своем рождении. Так рассказывал миф – Тиг должен был догадаться. Он уже давно понял, что у него нет матери. И тутханахи, кормившие и одевавшие его, всегда относились к Тигу настороженно. Вместе с Уином и Мортен он жил в маленькой квадратной хижине, за деревней, но большую часть времени проводил на лесных полянах, редко заглядывая домой.

Тутханахи были олицетворением легенды. Как и Тиг. Два мифа – тутханахи и Тиг – наложились друг на друга. Такое странное сращение двух историй создало новую, одну из самых ранних из цикла о «чужаках»: мальчик со странным талантом живет среди народа, которому предназначено стать великим под его руководством. Через несколько тысяч лет этот миф повторится в более запоминающемся виде! Но суть не изменится, останется той же, что и четыре тысячи лет назад. Много столетий этот неолитический клан жил странной жизнью, поклоняясь не одному, а десяти тотемическим существам. Тиг должен что-то сделать с ним, возможно преобразовать своей магией, подействовать на сознание людей. В любом случае ко времени рождения Уина эта история давно стерлась из живой памяти людей всего мира; тем не менее она обладала огромной силой и, конечно, сохранилась в тенях…

Сам Уин не играл никакой роли в историях Тига и строителей мегалитов. Его проницательность, мудрость, понимание природы, понимание людей – все это неизбежно привело к тому, что он стал шаманом клана. В конце концов, не зря же он закончил Оксфорд! Он хорошо ел и хорошо одевался. С ним советовались по поводу охоты. Он женился в клане и ухитрился зачать ребенка (и сам поразился своей потенции).

Раньше он жил в самой деревне, сейчас выстроил дом за ее изгородью. И его постоянно беспокоила одна мысль: теперь, когда он стал шаманом, не должен ли он сыграть какую-то роль в истории Тига?

– Я считаю, что земля меняется, – сказал Уин-райятук мальчику. – А ты что скажешь?

Тиг понюхал воздух:

– Пахнет новой зимой. Новым снегом. Да. Меняется.

– И почему?

Тиг какое-то время напряженно размышлял, потом что-то понял.

– Новый призрак в стране, – зло прошептал он и громко сказал: – Я должен сразиться с ним. А для этого мне нужна сила людей!

И он вызывающе тряхнул костью.

Мортен, стоявшая за спиной Уина, беспокойно поскребла ногтями по одному из тотемов. Тиг посмотрел в ее сторону, но ничего не сказал. На самом деле они не были братом и сестрой, но жили в одном доме и оба когда-то называли Уина «папой». И за все это время не сказали друг другу ни одного слова. Похоже, Тиг вообще не видел девочку.

Движение Мортен отвлекло Уина. Испугавшись, что девочка войдет на запрещенное для нее место, он слегка повернулся, и в это мгновение Тиг вылетел из домика мертвых, проскользнул мимо него, перебрался через земляной вал и бросился в кусты.

– Черт побери!

Уин бросился за ним, но слабое тело и старые кости не могли тягаться с молодыми мышцами. Он успел только взобраться на вал, а Тиг уже несся через заросли терновника. Вскоре он исчез в лесу. Потом Уин заметил отблеск солнца на бледном лице: Тиг слегка высунулся из убежища в подлеске и смотрел на своего создателя.

Мортен и Уин спустились с холма и пошли по хорошо заметной тропинке среди огромных раскидистых дубов. Они обогнули большую поляну, на которой стояла деревня, мельком посмотрели на палисад из жердей и кольев, увенчанных мрачными черепами зверей. В деревне бил барабан и слышался веселый детский смех.

Наконец они вышли к широкой реке.

Здесь было светлее – над водой листва редела. Всюду стояли покрытые перьями шесты, каждый представлял одного из мертвецов клана: трупы переносили сюда, чтобы они полежали в объятиях духа реки, потом забирали в домик мертвых и оставляли гнить; через какое-то время их расчленяли и сжигали.

Мортен ненавидела это место, предпочитая более зеленые и веселые охотничьи тропы вниз по реке, где река становилась глубже, а рыба – жирнее; там стояли странные руины, которые можно было исследовать и в которых обычно разбивали лагерь.

Тутханахи сюда не приходили, если, конечно, не несли разлагающийся труп, но Уин не боялся духа реки, и его дочь частично унаследовала его здравый смысл.

Однако сейчас она рассталась с ним и побежала вдоль берега, надеясь найти добычу для своего короткого копья, костяных крючьев и сплетенной из кишок сети. Он услышал, как она шлепает по мелководью, и какое-то время глядел, как темный силуэт движется на фоне блестящей желто-зеленой листвы, пока не смешался с тенями.

Уин остался один. Негромко журчала река, осенний ветер шевелил ветки, слышалось пение птиц.

Он забрался в свое любимое место: глубокую нишу между высокими, сглаженными дождями камнями на самом краю леса. Когда-то вода стояла выше; она вымыла известняк и образовала навес, под которым можно было сидеть и писать, а также всякие трещины, в которые он складывал предметы и тотемы своей другой профессии, ученого.

Он поудобнее устроился между валунами и стал смотреть на реку, разрешив себе мысленно вернуться в Англию.

Каждый день он проводил здесь часы, а иногда оставался на ночь. Мортен знала об этом и временами беспокоилась, но никогда не спрашивала о том, что он делает. Однажды он сказал ей, что из этого места он «путешествует» в мир призраков; ответ вполне удовлетворил девочку.

Как дочь шамана, она занималась домашним хозяйством и помогала ему добывать и готовить еду; отец же занимался более важным делом: помогал клану.

На самом деле он приходил сюда, чтобы убежать от каменного века! Он хотел подумать о прошлом и предаться никогда не надоедавшему занятию: регистрировать передвижение мифаго по реке.

За последние несколько месяцев движение резко возросло, что заставило Уина вновь заинтересоваться рекой и широкой областью болот и озер, из которой она вытекала.

Он был убежден, что этот огромный водный путь является продолжением маленького ручья, пересекавшего Райхоупское имение рядом с тем местом, где жил его коллега Джордж Хаксли и в котором он часто бывал. Этот ручей входил в Райхоупский лес в двух сотнях ярдов от дома Хаксли и через четверть мили выходил в поля фермеров.

И тем не менее…

Проходя через первобытный лес, простой ручеек испытывал фантастическое превращение, становясь где-то цепочкой стремительных потоков, бурлящих между высокими утесами, а где-то тихими болотами, которые Уин узнал и полюбил за годы жизни вместе с тутханахами. Река текла в сердце леса, в сам Лавондисс. А потом вытекала оттуда, обратно в дикий лес, обратно в Англию…

Тутханахи жили на вытекающем из Лавондисса потоке реки; дом Уина лежал вниз по реке. И мифаго всегда шли в противоположном направлении, на север, в сердце лесной страны…

Чаще всего мифаго шли пешком. Несколько раз проплывали маленькие лодки, гребцы усердно сражались с течением; он видел и всадников. Все они с опаской проходили мимо шестов-тотемов, зная, что в этом месте призраков задерживаться нельзя.

За годы, что он просидел здесь, изучая создания своих и чужих снов, он видел больше пятидесяти легендарных героев. Артур, Робин Гуд, Джек-в-Зеленом… Он видел множество модификаций и чувствовал, что знает их все. Северные берсерки, кавалеры, британские солдаты, вооруженные рыцари, римляне, греки, люди с чертами животных и животные с чертами людей; изобилие жизни, обязанное своим появлением как лесу, так и людям, носившим их в себе. Однажды он видел Турх Труйта, гигантского кабана, на которого охотился сам король Артур; огромный зверь набросился на шесты мертвых, его щетина срывала листья с веток, клыки полосовали стволы деревьев. Кабан пробежал по берегу реки и исчез в лесу. Встреча вдохновила Уин-райятука, потому что он видел и воинов из середины Европы, принадлежавших культуре железного века, чья жестокость и флаг с «диким кабаном» вызвали к жизни рассказы об «охоте на гигантских животных». Так миф, человеческий по форме, преобразовался в новый, анималистический, и тем не менее основная история о неподчинении, противоборстве и подавлении осталась без изменений.

Если бы я мог поговорить о том, что видел! Если бы…

Он прогнал эту мысль; надо подумать о кое-чем более важном.

Из всех созданий, прошедших на север через это место, в сторону недостижимого Лавондисса, только одно было из плоти и крови, а не творением чьего-то ума.

Уин не мог сказать, почему он считал незнакомца мужчиной, таким же, как и он сам, но это был, без сомнения, человек из внешнего мира… и он прошел по берегу реки всего за несколько лет до Уина. И оставил за собой тутханахов, руины и еще многое другое, и засеял эту часть леса семенами своей мифогенической силы.

А сейчас…

А сейчас идет другой.

Уин-райятук чувствовал его приближение всеми фибрами души и был уверен, что идет такой же человек, как и он сам. О природе изменений в лесу его предупреждал старческий здравый смысл, а не шаманизм, не путешествия в мир призраков.

Он поглядел вдаль, где яркий свет лениво пробивался через плотную листву.

«Кто ты? – подумал он. – Когда появишься здесь? И как ты собираешься войти в Лавондисс?»

Внезапно он осознал, что рядом стоит Мортен и наблюдает за ним. Она казалась испуганной и озабоченной.

– Что случилось?

Она посмотрела на реку:

– Я что-то слышала. Мне кажется, кто-то идет.

– Быстро. В камни.

Девочка забралась в укрытие, за спину отца. Несколько минут царила тишина, потом птицы истошно закричали и резко взлетели с веток деревьев. Мгновением позже с юга появились три всадника; они скакали по зеленоватой воде, поднимая фонтаны брызг. Четвертый вылетел из леса и помчался галопом по берегу реки, прямо на шесты-тотемы. Первые три громко закричали – воинственно, как показалось Уину, – и выскочили на берег, рядом с шестами духов. Здесь они все остановились, повернули лошадей и нервно посмотрели на тотемы, одетые в лохмотья, потом быстро оглядели ландшафт и окружающий лес. Предводитель, казалось, посмотрел прямо на Уина, и старик съежился в своем укрытии.

Все всадники были похожи друг на друга: высокие сильные мужчины, одетые в теплые зимние одежды. Рыжие бороды, заплетенные в толстые косички. Кожаные шапки, свободные концы которых хлопали; на лицах нарисованы черные полосы. На огромных черногривых конях очень простая сбруя; седло и уздечка украшены узором из широких квадратов.

Один из них подскакал к тотему и яростно взмахнул бронзовым мечом; раздался громкий треск, и верхушка шеста, вместе с остатками тряпок, отлетела футов на двадцать и упала в воду. Все четверо громко захохотали. Всадник убрал меч в ножны. Поводья стегнули по холкам, кожаные сапоги ударили в бока; лошади помчались по мелководью от места смерти и скоро исчезли из виду.

Медленно и осторожно Уин и Мортен вернулись на берег, задумчиво глядя вслед дикому отряду.

– Это они скоген? – спросила Мортен.

– Нет.

– Тогда кто они?

– Ты не поймешь, даже если я скажу тебе…

– Попробуй! Раньше я понимала очень странные вещи…

– Позже! – прошипел Уин; внезапно оказалось, что он должен безотлагательно действовать. – Идем. Я хочу увидеть, что они сделают, когда достигнут болота.

– Болота? Какого болота?

– Больше не задавай вопросов. Быстрее. За ними…

И Уин побежал со скоростью, которая удивила его дочь. Хотя она бежала впереди, но он никогда не отставал далеко. На чистых участках берега девочка вела их вдоль линии деревьев, но когда гигантские деревья подступали к самой воде, она бежала лесными тропами. Уин помогал себе посохом, но чувствовал себя энергичным и возбужденным и даже укорял Мортен, удивлявшуюся его прыти.

Сыновья Кириду… неужели они действительно были предшественниками Придери[52] из раннего бронзового века? Из великой саги о Придери многое потеряно, поглощено более поздними рассказами об Артуре… но уже в самые отдаленные времена он, несомненно, был легендой.

Уин видел достаточно много персонажей этого цикла рассказов, но главного героя – никогда. На старом языке его звали Кириду. И у него было четыре сына… в первоначальном варианте легенды…

Могут ли эти всадники быть его сыновьями? С черными сердцами, черными душами, обреченными на…

Тогда они должны достичь озера до появления лодки! Уин ускорил шаг, отчаянно надеясь увидеть эту часть мифологического цикла, которая мучила его все эти годы. Лодочник, если он появится, подтвердит идентификацию всадников…

К концу дня река потемнела от грязи. Лес поредел. Ольха заменила дуб, появились огромные ивы и рощи серебристой калины. Над ними витала тишина, над каждой рощей – своя.

– Озеро уже близко, – сказал Уин.

– Я никогда не заходила так далеко, – тихо произнесла Мортен.

– Я часто прихожу сюда, – прошептал ее отец. – Озеро – естественное место встречи всех тех, кто живет в диком лесу. Мимо него не пройдешь; простое, но запоминающееся. С ним связаны сотни историй, по большей части мрачных.

Он посмотрел на девочку, ловившую каждое его слово:

– От перевозчика мертвых до погребальной барки Артура.

– После моего времени, – многозначительно сказала девочка. Разумное замечание, но было очень странно слышать такое от нее.

Уин хихикнул.

– После твоего времени, – согласился он. – Быстрее. Я покажу тебе четыре тысячи лет твоего будущего на одном грязном и несчастном пустыре, заросшем тростником.

Они пошли через грязную воду, неохотно расступавшуюся перед ними.

Спустя несколько минут Уин, шедший впереди, привел их на широкое болото.

Действительно, несчастное, одинокое место. И он не зря назвал его пустырем, пустой водой; грязная печальная вода лениво струилась среди туманных берегов обширного озера. Дальняя сторона болота терялась в густом тумане, через который едва виднелись верхушки деревьев. Ветер шевелил высокие камыши и плотные заросли тростника. В мелкой воде носились стремительные черные силуэты водяных птиц. Повсюду росли ивы, их ветви низко наклонялись над водой, а корни образовывали что-то вроде мостов между островками твердой земли.

В воздухе пахло гнилью, небо было темным и туманным. Вода тускло блестела, лениво плескалась о берег и поглощала все звуки.

Низко пригнувшись, они прошли по отмели и оказались на твердом берегу. Мортен указала на следы лошадей, еще остававшиеся на грязи, и сломанные камыши – знаки прохода всадников.

– Куда они делись? – спросила она.

Уин только покачал головой. Выпрямившись, он внимательно осмотрел закутанные в туман ивы и густой кустарник, потом коснулся плеча Мортен, прося ее сделать то же самое. Осмотрев озеро, она заметила расплывчатый силуэт большого человекоподобного создания, идущего вброд и медленно погружавшегося в воду. Внезапно он нырнул, по поверхности прошла рябь, и все затихло. Через несколько минут на другой стороне пруда из воды поднялась черная спина, отряхнулась и исчезла, только задрожали две гигантские ивы.

Всадники должны быть где-то недалеко. Уин занервничал, ему показалось, что они услышали слова девочки и сейчас окружают их. Но все было тихо и спокойно… не считая внезапного появления стаи цапель, которые пошагали через тростники к укрытию Уина. Иногда одна из птиц пронзительно визжала, поднимая к небу длинный клюв, пока остальные скользили по воде.

Мортен, на плече которой все еще висели ее рыбные крюки, едва слышно запела охотничью песню тутханахов; она вертела в руках крюки, прикидывая, успеет ли она добежать до самой медленной птицы и заплести ей ноги до того, как та взлетит.

Увы, ее нетерпеливые ожидания разбились вдребезги. Внезапно одна из цапель закричала и начала дико извиваться, а вся стая шумно взлетела, покружила над своей обреченной подругой и исчезла за ивами. Мортен выдохнула. Уин зачарованно смотрел.

В сотне шагов от них из воды поднялись два куста камыша и стали двумя человеческими силуэтами – мужским и женским. К их телам выше пояса были привязаны высокие растения, поднимавшиеся над головами на половину человеческого роста; все остальное оставалось обнаженным. Камыши, привязанные к груди и голове кишками животных, образовывали над ними густую корону, оставляя только узкие вертикальные щели для глаз; женщина привязала их немного повыше, чтобы дать грудям побольше свободы.

Именно она держала сеть и медленно выбирала ее, неприязненно глядя в сторону Уина. Мужчина подошел к бьющейся птице и занес каменную дубинку.

Он так и не нанес удар.

Охотники на цапель исчезли так же быстро, как и появились, – нырнув в воду, они слились с болотным ландшафтом.

Между ними и Уином из-за тростников показалась лошадь с всадником. За ней вторая и третья. Лошади били копытами по грязи, люди приглушенно и тревожно переговаривались.

Четвертый всадник появился почти рядом с укрытием Уина, но, как и товарищи, он напряженно вглядывался в дальний край озера, туда, где замер в ожидании завернувшийся в туман лес.

– Что они ищут? – прошипела Мортен.

– Флот из черных кораблей, – в ответ прошептал Уин, – который должен вести за собой человек гигантского роста. На них они поплывут в неведомый край за озером…

– Кто они такие? – опять спросила Мортен, и на этот раз, секунду поколебавшись, Уин ответил:

– Индоевропейские всадники. Кочевники. Их клан называется аленти. Очень дикое племя, жившее за две с половиной тысячи лет до Христа… Они грабили земледельческие поселения Восточной Европы, пока не смешались с ранними кельтами.

Почти все он сказал по-английски. Мортен хмуро и печально посмотрела на него.

– Ничего не поняла, – призналась она.

Он улыбнулся и щелкнул ее по носу:

– А чего ты ожидала? Ты же неолитическая дикарка. А эти люди из развитого бронзового века. Убийцы. На самом деле… – Он немного привстал и вгляделся в нервных всадников на беспокойных лошадях. – На самом деле я считаю, что они – сыновья Кириду. Они ищут путь в потусторонний мир, где собираются украсть тело женщины, которая стережет тьму. И изнасиловать ее. Забрать наверх и подчинить себе призраков из ее души.

– И что произойдет?

– Я еще не знаю всю историю. Они попытаются войти в потусторонний мир, но их поймает лабиринт, который будет появляться там, куда они поедут. Я не очень уверен в последствиях и не знаю, сумеют ли они убежать…

Мортен кивнула, как если бы поняла каждое слово. Она с восхищением посмотрела на беспокойных всадников, ждавших на болоте.

– Так вот куда они собрались… – сказала она. – В потусторонний мир. Лавондисс…

Уин-райятук, не выдержав, засмеялся, хотя и очень тихо. Мортен тоже неуверенно улыбнулась:

– Что здесь смешного?

– Ничего, – ответил ее отец. – Ничего смешного. Ты совершенно права. Все, кто идет по этой реке, ищут путь в Лавондисс. Говорят, что там души людей не привязаны к времени. Лавондисс – свобода. Лавондисс – путь домой…

Внезапно ему стало грустно. Он знал о Лавондиссе только то, что ему рассказали мифаго, с которыми он сумел пообщаться. В этом месте время взбунтовалось, возможно, там не было времени вообще… и там был его дом. Сейчас он почувствовал это особенно сильно. Думать о Лавондиссе – все равно что думать об Оксфорде и Энни; думать о жизни, о которой он никогда полностью не забывал.

Он должен был более настойчиво пытаться проникнуть в Сердце Леса. А он поддался слабости тела, возрасту и здравому смыслу, которые твердили: остепенись, отдохни, сдайся.

Он – путешественник, который должен вернуться назад. Большую часть жизни он смотрел, как мимо него проходили люди всех возрастов, семьи, кланы, даже армии – все одержимые духом приключений… Они выходили из тесных пространств человеческого разума и – через время, лес и опавшие листья – шли туда, где могли найти свободу.

Он уже собирался прошептать все это девочке, но она с широко раскрытыми от страха глазами ухватила его за руку и указала на озеро:

– Человек! Идет по воде!

Сыновья Кириду тоже увидели призрака и беспокойно хлестнули лошадей, заставив их поглубже войти в озеро. Уин-райятук встал на цыпочки, чтобы лучше видеть.

Перевозчик – достаточно высокий, но вовсе не гигант – стоял в лодке, при помощи шеста направляя ее к берегу; издали действительно казалось, что он идет по воде, но только из-за извилистых движений его тела: отталкиваясь, он крутился направо и налево. Борта его плоскодонки еле выступали над водой. Тело и ноги покрывала странная плетеная конструкция, усеянная листьями, омелой[53] и водяными лилиями; она служила скорее броней, чем одеждой. В некоторых местах плетенка порвалась, и прутья торчали из нее, как сломанные шипы. На его шее висел скелет выдры.

Пока он, изгибаясь, направлял плоскодонку через туман к ждущим охотникам, за ним появился флот из черных кораклов[54].

Уин улыбнулся. Он вспомнил более поздние истории, которые очень романтизировали эту картину. Перевозчик, перевозящий лодки: очень разумно. Все очень практично, за исключением одежды, придуманной себе перевозчиком: ветки ивы, покрытые лилиями (вода), омелой (зима) и широкими листьями (лето).

Сыновья Кириду слезли с лошадей и, расплескивая воду, пошли к лодочнику.

– Дай мне посмотреть, – прошипела Мортен, пытаясь встать, но Уин, распознав угрозу в движениях воинов, заставил дочь вернуться в укрытие, несмотря на ее громкие протестующие крики. Он обладал сильно развитой интуицией.

И оказался прав, как всегда.

Лодочника очень быстро и жестоко зарубили и сбросили в воду с его ненадежного суденышка. Он успел крикнуть трижды, странный звук, похожий на пронзительный птичий грай. В тумане мелькнул окровавленный бронзовый меч, и тело перевозчика поплыло через тростники; лошади, встревоженные запахом крови, нервно зашевелились на мелководье и в панике заржали.

Сыновья Кириду успокоили животных и привязали их к пяти кораклам. Из лодки перевозчика они сделали грубые весла и погребли через озеро, быстро исчезнув в тумане; они искали место, где река вливалась в этот пустырь из тростника и грязи.

Скоро опять все стихло, и только изредка издали доносилось ржание лошадей, которых волокли по глубокой воде; сыновья Кириду не знали, что благодаря их бессмысленной жестокости путешествие в потусторонний мир закончится самым ужасным образом.

Уин-райятук уже по-другому разглядывал гигантские ивы, росшие у самого края озера; каждое дерево так вытянулось над водой, как если бы пыталось вернуться в более древнюю страну, лежащую за туманом.

«Здесь убийство – самое обычное дело», – подумал он. В следующий раз, когда он придет сюда, на берегу вырастет новое дерево, вырастет из грязи, в которую медленно погружалось исковерканное тело лодочника, кружась вокруг корней деревьев.

Почувствовав, что опасность миновала, а отец в шоке, Мортен медленно встала на ноги и уставилась на пустое озеро.

– Они убили его? – спросила она. Уин мрачно кивнул. Он увидел все, что хотел увидеть, что был должен увидеть. Взяв дочь за руку, он повел ее к твердой земле. Но всадники по-прежнему интересовали Мортен.

– Почему ты засмеялся, когда я спросила тебя, куда они идут? – опять спросила она, когда они вернулись к реке и пошли обратно по лесной тропинке.

– На самом деле я не смеялся, – ответил Уин. – Просто вспомнил эпические рассказы из моего времени. В них герои легко попадали в потусторонний мир. Иногда ты сражаешься с гигантскими собаками или змеями, но обычно всегда находится подходящая пещера или колодец, и ты немедленно оказываешься в потустороннем мире.

Он остановился, чтобы отдышаться, и сел на мшистый ствол дуба, протянувшийся через реку на другую сторону; под ним метались рыбы с серебряными плавниками.

– Но в Лавондисс ты не можешь войти просто так, – продолжал Уин. Он говорил больше себе, рассеянно глядя вдаль. Мортен глядела то на него, то на речную жизнь. – Ты должен найти правильную дорогу. И каждый путешественник – свою. Настоящая дорога в сердце неведомого края лежит через лес намного более древний, чем этот. – Он посмотрел вверх, на блестящее осеннее небо, видневшееся сквозь плотную листву. – Но вот вопрос… как мы можем войти в этот старый лес? Когда-то давно сила действовала и дорогу можно было найти. Но уже ко времени твоего народа, тутханахов, остались только деревянные символы, идея, слова и шаманские ритуалы людей вроде меня… – Он улыбнулся Мортен, которая закрутила одну из косичек вокруг пальцев и с напряженным участием смотрела на него карими глазами; возможно, она думала, что отец расстроен. – Шаман-обман – это я. Поддельный. Райятук.

– Иньятук, – добавила она, не понимая.

– Да, иньятук. Волшебник. Варлок. Маг. Друид. Ученый. Я знаю множество имен, которые использовали на протяжении истории человечества, но все они означали одно: эхо потерянного знания. И никогда – страж силы. Это справедливо даже для ученого. – Он отвернулся от девочки и посмотрел на бушующую силу природы, молчаливую силу леса. – Хотя, возможно, я не прав… возможно, ученый может найти свою дорогу в первый лес…

Мортен прервала его, подняв руки; знак, что обличительная речь на двух языках, в том числе мистическом, расстроила ее.

– Но если в Лавондисс действительно так трудно войти, почему эти всадники все равно пытаются? Если ты не можешь войти в место, где душа убежала от времени, зачем пытаться?

Сложный вопрос от неолитического восьмилетнего ребенка. Уин помолчал, отдавая должное дочери, ласково ущипнул за щеку и улыбнулся:

– Потому что так действует легенда, миф.

– Я не понимаю, что такое миф, – сердито пробормотала она.

– Источник, – поправился он, хотя и понимал, что ее это не успокоит. – Дорога к тому, что лежит в сердце легенды. Самые древние животные приходили в страну, распространялись и плодились, но сначала они должны были найти эту землю. Райятук должен обойти весь мир в течение бесконечной ночи, и только тогда он сможет найти древнейшую кость и накормить себя ее жизненной силой, только тогда он сможет вырасти и протянуть руки к небу, только тогда из его пальцев родится иньятук, запоет спрятанному Солнцу и принесет в мир свет.

– Все это я знаю, – прошептала Мортен.

– Очень хорошо, что знаешь. Все ищут свое место в мире. Искать. Находить. Рисковать. Искать путь домой. Находить путь в самый первый дом. Рисковать… в историях всегда есть мысль об исследовании потустороннего мира. Эти путешественники – сами по себе легенда. И они – мифаго, сны… и ведут себя в соответствии с воспоминаниями, сном, из которого вышли. Они не могут поступать иначе. Человек, который уже прошел по этой дороге, который сотворил твой народ и болото, оставил за собой жизнь, действующую так, как он помнил. Сыновья Кириду не могли пощадить лодочника, потому что в легенде они его не пощадили. Узор легенды связывает их по рукам и ногам, они совершенно беспомощны. Их призвали, и они пошли. Только человек, прошедший здесь раньше… и я… только мы двое свободны делать то, что хотим. Мы не из сна. Мы из настоящего мира. Мы сами творим мир вокруг себя. Мы наполняем лес людьми и животными. Наши забытые предки материализуются перед нашими глазами, и мы не можем остановить этот процесс…

Мортен заботливо и беспокойно посмотрела на отца. До дома еще далеко. Однажды она рассказала ему свои ощущения, и теперь Уин в точности знал, о чем она думает. Его слова вызывали в ее голове сладкие звуки, создавали мысли и образы, хотя он часто говорил о том, что она не могла понять. Однако она постепенно пугалась. Его слова были призраками, а призраки не могли спокойно лежать в сознании, они тревожились и беспокоились. И заставляли сердце бежать быстрее.

Уин замолчал, и она опять спросила:

– А этот человек-который-прошел-раньше, он добрался до Лавондисса?

Уин-райятук улыбнулся:

– Именно этот вопрос я часто задаю себе. Хотел бы я знать ответ…

Его дочь уселась на гниющий ствол, наклонилась вперед и положила подбородок на руки:

– А я спрашиваю себя, кто он такой.

– Человек, обреченный на путешествие, – ответил ее отец. – Отмеченный судьбой. Человек, ищущий победу. Кто-нибудь из них или все сразу. В нем могла быть личность из любой эпохи, предшествующей его рождению. Он мог переодеться в плащ, украшенный перьями тысяч легенд. Но он был изгнан из своего мира. Из запретного места. Когда изгнанник входит в лес, изменения бегут под листвой как огонь. Лес высасывает из него сны…

– Как Тиг, который высасывает призраков из костей.

– Да. Я так думаю. Но, вытягивая сознание, лес теряет что-то свое. Так и должно быть: миф создается из объединения, как пламя возникает из искры и дыхания. Пламя означает изменение. Именно это мы и видим сейчас: тотемы изменились, домик смерти переполнен, терновник покрыл холм. Кто-то из моего мира идет сюда, и лес наклоняется навстречу ему, напряженный и нервный, щетинится силой. Ты видишь это? Чувствуешь?

– Нет. Только скогена.

– Это одно и то же. – Он озабоченно посмотрел на нее, спрашивая себя, может ли она понять. Однако она вся светилась. Вообще, она схватывала идеи с потрясающей легкостью. – Скоген установил с нами контакт потому, что думает о нас. Значит, он знает нас. Строго говоря, меня. Он установил бессознательную связь на очень большом расстоянии, и сама связь указывает на…

Он заколебался. Глаза девочки, широко открытые, знающие, выдавали восторг, который она чувствовала, углубляясь в секретный мир отца. Сегодня он использовал больше слов из своего языка силы – английского, – чем раньше, и тщательно переводил их.

Но сейчас она ничего не поймет.

– Связь демонстрирует себя изменением мифогенического ландшафта.

– А?

Он засмеялся:

– Чужеземец приближается. И духи животных забеспокоились. Они предвидят большие изменения.

– Почему ты так не сказал с самого начала?

Вторую ночь они провели в лесу, усталые и голодные, вплоть до раздражения. К территории тутханахов они добрались только к полудню следующего дня, и Уин-райятук увидел дальнейшие признаки изменения, дальнейшие свидетельства того, что скоген приближается. Земляной вал вокруг домика мертвых стал слегка ниже. Даже форма его собственной хижины немного изменилась!

Посмотрев обратно, на лес, он заметил сломанные ветром дубы, пробившие стволом полог леса; их ветви торчали как черные конечности и рога.

Еще несколько дней назад их не было.

Мортен начала готовить еду – рыбу, которую она поймала, луковицы чеснока, которые собрал Уин, и, конечно, у них был большой запас свежемолотой пшеницы для крекеров. Уин-райятук отправился на верхушку холма и вошел в разлагающуюся загородку. Скоген с безжизненными глазами стал выше. В огромном стволе бурлила новая жизнь, он покрылся новыми ветками и листьями. Уин протянул руку и хотел сорвать один лист, но тут земля содрогнулась. Глубокий, вырубленный топором рот – черный и очень длинный – побелел по краям, как свежеободранная кора.

– Кого ты вызвал? Или он вызвал тебя? Я хочу знать. Я хочу знать, где находится источник силы…

Дерево не ответило.

Уин-райятук повернулся и какое-то время глядел на лес; ему очень хотелось вернуться в его холодные объятия. Он посмотрел на полукруг резных тотемов. Их глаза не хотели встречаться с его.

Он почти боялся входить в домик мертвых, чтобы посмотреть, не изменились ли кости; но все-таки заставил себя и в первое мгновение не увидел никаких изменений. Потом глаза привыкли к темноте.

Ну конечно. В краиг-морне побывал мальчик и похитил кости из нескольких погребальных урн. И потревожил сохнувшие кости у входа. Однако он не коснулся останков женщины, которую когда-то называл «мама». На самих недавно появившихся трупах остались следы зубов шакалов, но, похоже, Тиг их прогнал. Кровь запятнала пол и каменный нож.

Уин-райятук обыскал дом, потом вышел наружу и встал перед входом, держа в руке посох. За его спиной птицы влетали в место разложения и вылетали из него, но он ждал движения, которое должно было прийти с другого направления.

И скоро понял, что Тиг незаметно прокрался в загородку. Он мельком увидел одежду мальчика: тот прятался за райятуком, которого тутханахи – как и люди до них – называли Морндун.

Посмотрев за тотемом, Уин-райятук ударил посохом по каменной притолоке домика мертвых; знак, что он увидел ребенка. Тиг немедленно вышел из укрытия, держа в руках множество костей.

– Ты опять вернулся в место смерти, хотя я тебе и запретил приходить сюда, – зло сказал старик.

– Я принес кости обратно, – нервно сказал Тиг. Свои длинные волосы он стянул в острый пучок, перевязанный белой меховой лентой. Предплечья покрывали свежие раны, быть может, от шипов терновника, но Уин-райятук решил, что мальчик нанес их сам себе.

– Ты что-нибудь вытянул из сухой кости? – спросил он.

Тиг усмехнулся и шагнул вперед:

– Ребенок был слишком мал. Ты был прав, там ничего не было. Но из этих костей я высосал призраки пяти человек. Кости многое помнят.

– Когда ты ел в последний раз? День назад?

– Да, день назад. – Мальчик заколебался, его эльфийское лицо исказила неуверенность, острые глаза бегали. – Я должен положить кости обратно?

– Дай их сюда.

Уин-райятук взял кости у трясущегося мальчика. Сейчас, когда Тиг полон, когда он выполнил свой странный и непостижимый ритуал шамана, он опять стал ребенком, возбужденным тем, что он поглотил… или вообразившим себе, что он поглотил. Мальчик нацарапал на костях спирали и ромбы, напоминающие те, которыми тутханахи украшали камень, дерево и одежду.

– Пойдем внутрь…

Тиг радостно шагнул в зловонную тьму домика мертвых. Уин-райятук вернул кости на место – Тиг в точности знал, где он взял каждую кость. Закончив, они вернулись в каменный проход, ведущий наружу. Там они и сели, мальчик напротив мужчины, освещенные проникающим в здание светом.

– Ты собираешься съесть каждого призрака, живущего здесь?

– Да, каждого, – согласился Тиг. – И это займет долгое время.

– Кто научил тебя есть призраков? С кем ты говорил?

Тиг недоуменно покачал головой.

– Это то, что я должен сделать, – равнодушно сказал он, и Уин-райятук улыбнулся. Другого ответа быть не могло.

Ритуал «поедания призраков» являлся частью забытой истории Энника-тиг-эн’краига (имя означало «Тиг-никогда-не-коснется-женщины, никогда-не-коснется-земли»). Для Уина он ничего не значил. Но очень много значил для племен, живших за четыре тысячи лет до нашей эры, которые первыми создали легенду о мальчике, евшем призраков.

– Если один из тутханахов найдет тебя здесь, тебя немедленно убьют. Детям запрещено появляться в доме костей. Они тебя утопят.

– Конечно. Поэтому я прячусь.

Почти не думая об этом, Уин-райятук смирился с неизбежным; он не мог помешать развитию мифа маленького мифаго…

– Слишком опасно все время входить и выходить. Лучше бы тебе пожить в краиг-морне, пока не съешь все. Но тебе придется научиться переносить запах и выживать при встрече с шакалами. И при каждом новом погребении ты будешь уходить и не возвращаться два дня. Согласен?

Тиг обрадованно кивнул.

– Допустим, ты съешь всех призраков, – сказал Уин. – Что будет потом?

Мальчик покачал головой. Мужчина улыбнулся:

– Ты не знаешь, верно? Но я знаю. Я знаю о тебе все, Тиг. Ты уйдешь в лес, как все мифаго. Я уже видел тебя, раньше. И слышал о тебе. Я знаю твою историю от рождения до смерти, хотя я и не понимаю, почему ты делаешь это, почему стал легендой. Я знаю, что ты заставишь тутханахов измениться… и то, что один из них в конце концов убьет тебя.

Тиг широко раскрыл глаза, но было ясно, что он не понял ничего, кроме угрозы.

– Ты узнал об этом от твоих гнилых деревьев? – мрачно спросил он. – Или от скрипучих голосов?

– Нет. Я слышу голоса из моего прошлого. Я создал тебя. Это хоть ты знаешь? В мое время ты был легендой, забытым рассказом; но ты все еще здесь, в моих снах; лес взял у меня сон и создал тебя. Часть сна рассказывает о том, что мальчик принесет в мир новую магию. Он опрокинет тотемы старого клана. И победит человека, который стережет смерть. Другая часть рассказа – мальчик съест человеческую голову, украшенную птичьими перьями. Я собираюсь уйти, пока этого не произошло.

– Твои старые тотемы уже мертвы, – прошептал Тиг. – Я слушал их, но у них нет голоса. Твои птичьи перья больше не летают. Но твою голову я бы хотел съесть, чтобы понять твои странные сны…

– Сначала съешь домик мертвых, – содрогнувшись, сказал Уин.

Тиг исчез в темноте между деревянными колоннами и высокими камнями. Вскоре Уин-райятук мог видеть только его глаза, раскосые, блестящие, пугающе напряженные.

Мортен, вооруженная костяным крюком, со множеством переживаний поймала щуку. Вернувшись в маленький дом шамана, стоявший вне земляной загородки деревни, она, под руководством отца, разделила рыбу пополам. Кусок с головой она положила в мешочек из лисьей шкуры. Позже она отдаст его старухе, живущей в длинном доме. Все остальное для них, и Мортен изжарила хвост с ягодами, глядя, как Уин-райятук делает обширные черные метки на одном из листов пергамента, которые он прятал в каменном ящике у задней стены дома.

Наевшись, Уин накинул на плечи плащ птичьих духов и завязал его спереди. Взяв свой посох, он положил его на колени. Мортен с беспокойством глядела на него, ее глаза сверкали. Конечно, она чувствовала, что он собирается уходить. Она даже надела свою «лучшую одежду», маленькую ритуальную повязку на голову, которую она хранила для весенних костров и летней охоты. В ленту, сделанную из кишок, были вплетены цветные раковины улиток. Ей потребовалась неделя, чтобы сделать повязку, которая покрывала ее голову и шею как монашеский покров.

– Я когда-нибудь рассказывал тебе об этом посохе? – спросил он. Мортен посмотрела на длинный ряд цветных перьев, прикрепленных к дереву, и покачала головой. В последние несколько недель отец начал знакомить ее с тайнами своей жизни. Это ее возбуждало и одновременно печалило. Она могла придумать только одну причину, по которой он начал учить ее перед тем, как послать к женщинам в дом на воде, где она будет учиться их мудрости.

Уин указал на два черных пера на нижнем конце ряда.

– Два пера лысухи, – сказал он. – Они черные, потому что первые два года в лесу я был полностью одинок. Потом я сумел пробраться через дикий лес и попал к племени, которое в легендах называется амбориосканти. Они первые узнали магию блестящей каменной руды. Они хоронят своих мертвых в погребальных урнах, много больших, чем урны тутханахов. Они ездят на диких лошадях и делают ножи из блестящего камня. Они нагревают руду на огне, и она бежит как грязная вода. Когда она опять затвердевает, ей придают форму и заостряют, как вы заостряете волчью кость, которой делаете дырки.

– Ты уже рассказывал мне эту историю, – сказала Мортен, вытирая пальцем глиняный горшок, в котором варила рыбу; палец она облизала. – Камень, который бежит как вода. Только раньше ты говорил о горячей воде, а не о грязной. И ты говорил, что у нее цвет осеннего дубового листа. Блестящий цвет блестящего камня. И ты называл ее металл.

– У тебя хорошая память. И я действительно утратил умение говорить поэтически. Часть более поздней легенды о твоем народе, тутханахах, утверждает, что они первые украли у богов секрет этого странного магического вещества и дали ему земное имя. Это самая ранняя версия происхождения кузнечного дела, невыносимо скучная для человека вроде меня… но твоя версия уйдет в подсознание за три тысячи лет до рождения Христа.

Он уловил нетерпение дочки. Его перевод некоторых понятий оставлял желать лучшего; наверно, девочка ничего не поняла. Уин нахмурился, пытаясь вспомнить:

– Я тебе рассказывал о Христе?

– Призрак-родил-человека-идет-по-воде-рассказывает-истории-умер-на-дереве. Да. Ты рассказывал. Покажи мне другие перья.

– Очень хорошо. Какое-то время я провел с амбориосканти, потом женился на Элефандиан, удивительной женщине с трагической судьбой, о которой я могу рассказать тебе пять потрясающих историй и о которой в моем мире, – он печально улыбнулся, – не помнит никто. Она родила мне сына. Моего первого. Ее третьего. Раньше она была замужем за охотником, но это совсем другая история. Моего сына назвали Скатах. Вот это перо, рыжее, отмечает год его рождения. Перо орла, сидевшего на дубе; его я увидел первым, когда Скатах открыл рот и заявил о себе миру. Я назвал его по дубу, не по орлу. Понимаешь? Кое-что никогда не изменяется. Мы всегда называем по моменту рождения. Как Мортен…

На языке тутханахов «внезапный полет птиц».

– А если бы ты увидел задыхающегося волка? – спросила она. Старая шутка тутханахов, и Уин понимающе улыбнулся.

– Родившись, ты изменяешь мир, – просто ответил он. – Я всегда считал, что родители должны называть ребенка по первой изменившейся вещи, которую увидят. Очень элегантный обычай.

Он взглянул на дочь:

– В моем мире призраков мы выбираем имена из книг. И многие люди имеют одинаковые имена.

Мортен подумала, что это приводит к большой путанице.

Уин опять посмотрел на посох:

– Вот эти двенадцать белых перьев означают мои двенадцать лет с амбориосканти, двенадцать лет со Скатахом. Черное перо указывает на год, когда он уехал; он хотел узнать, действительно ли его настоящее сердце лежит в мире за лесом. Как и ты, он был наполовину человеком, наполовину лесом.

Он заколебался, от беспокойства. Мортен глядела на него, но в ее глазах не горела страсть к приключениям, которую он видел у Скатаха. Возможно, она останется в этом мире. Возможно, ей и не нужно знать, к какому миру она принадлежит…

– Вот эти перья – мое время у тутханахов, – продолжал он. – Это журавлиное серое – ты родилась. Всего двадцать четыре пера; двадцать четыре года. Мне уже семьдесят четыре… но пятьдесят из них я прожил в стране призраков, в теневом мире.

– В мире призраков у тебя есть дочь, Энни, – весело сказала Мортен. – В стране, которая называется Оксфорд. Видишь? Я помню!

Уин посмотрел на угасающий огонь:

– Мне не хватает ее. Я часто думаю о ней. Бедная Энни… несчастная, по множеству причин. Я часто спрашиваю себя, как она живет сейчас?

– Возможно, она повстречала Скатаха. Возможно, он сумел найти ее.

– Возможно.

Мортен коснулась рыжего и серого перьев, отмечавших рождение Скатаха и ее:

– А Тиг? Для Тига нет пера?

– Вот это, – сказал Уин-райятук и коснулся пера за два года до рождения Мортен. Белого, как остальные.

– Это не перо рождения.

– Мать Тига – Лес. Он вышел из леса намного более древнего, чем тот, в котором ты охотишься. Это тот самый лес, о котором я тебе рассказывал вчера. Он находится здесь. – Уин постучал себя по голове. – Он очень стар, выглядит как сеть и дрожит как береза на ветру; он говорит и поет. Чем-то он похож на молнию. Ты видела молнию, верно? Она ударяет вниз, в лес – но здесь, в этом лесу, – он опять постучал себя по голове, – огонь бьет все время, он полон огня. Огонь зажигает лес вокруг себя, лес дымится, образует кости, мясо и душу; вот так родился Тиг. Он встал с мокрой глины, облепленный гнилыми листьями… но он вышел из леса, находящегося в голове его отца.

– А я вышла из живота матери, – сказала Мортен.

– Да. Ты – да. Но твоя мать… и весь ее клан… они вышли из леса, родились из огня человека вроде меня, который прошел по берегу реки много лет назад. Здесь он остановился… и уснул. И создал сон.

Уин видел, что Мортен еще не до конца поняла концепцию, хотя он несколько раз рассказывал ей о природе мифаго. Но если бы она была чистокровным мифаго, то не сумела бы даже разговаривать на эту тему.

Он встал и вырвал желтое перо из воротника своего плаща. Мортен тоже встала и подобрала мешочек с порцией рыбы. И печально поглядела на него, как если бы знала, что он скажет.

– Ты должна идти в водяной дом и укрыться там, вместе с женщинами. Тебе давно пора туда, но у меня есть и другая причина, чтобы отослать тебя именно сейчас. Скоген напряженно думает о домике мертвых – вот почему около него все меняется – и тебе опасно оставаться так близко от меня. Если скоген действительно тот, о ком я думаю, он узнает о тебе. Я не хочу, чтобы ты изменилась, но этот лес в твоей крови, а он может влиять на лес.

– Неужели скоген – мой сводный брат?

– Да, я полностью уверен в этом. Мой сын возвращается. И, как мне кажется, он очень зол…

Он приложил желтое перо к концу посоха и примотал его высушенными кишками.

– Быть может, последнее перо на посохе. Пожалуйста, когда станешь Мортен-иньятук, возьми его и отметь им первый свой год. Обещаешь?

– Обещаю, – сказала девочка и посмотрела на сверток в своей руке.

Скоген близко. Очень близко. Он может появиться в любое мгновение.

Уин-райятук опять осмотрел тотемные деревья на холме мертвых и обнаружил, что они почернели и начали гнить, даже Тень-невидимого-леса, из которого еще недавно торчали новые ветви. Сейчас дерево умерло.

Для человека, который, несмотря на свой интеллект, понимал путь шамана, отсюда следовало два вывода: во-первых, источник контакта, ожививший Тень-невидимого-леса, так близко, что видимые знаки его приближения перестали появляться. Во-вторых, появилась новая магия. Магия Тига. И магия райятука тает, как в сказке.

Новая система символов, порожденная бессознательной силой некоторых личностей в общине… новая магия, вышедшая из древнего пласта сознания, который был тутханахами.

Уин знал, что такие внезапные изменения в вере и понимании уже происходили в истории; менялись концепции собственного «я», самоидентификация, понимание природы, концепция загробной жизни и даже смысл, вкладываемый в слово «концепция». И все эти эволюции мысли начинались с детей, с нового поколения; их символом становился один ребенок: одаренный, талантливый, святой…

Таким и был Тиг. Этот странный жестокий ребенок – Тиг-никогда-не-коснется-женщины, никогда-не-коснется-земли, – создаст новую культуру, новое представление о загробной жизни, которое останется в умах людей на две тысячи лет.

Тиг организует строительство больших земляных могил; он по-своему интерпретирует случайные символы из среднего каменного века и положит начало преобразованию их в стройную систему резьбы по камню и дереву. Он просто ответит на внезапное изменение связи между человеческим сознанием и его подсознанием. Но для Ирландии и Западной Европы, за четыре тысячи лет до нашей эры, таким образом заговорит потусторонний мир, заговорит громким голосом, и возникнет более упорядоченная система поклонения природе, в большой степени основанная на предвидении.

И все это начнет Тиг.

Конечно, такой ребенок никогда не существовал, никогда его не рожала мать. Он был мифом, интерпретацией, принадлежащей к более поздней эпохе. Жизнь Тига, его жестокость, пожирание призраков – все они обязаны своим существованием воображению тех, кто яростно пытался понять, как возникла новая система веры и поклонения.

Но Тиг жил так же по-настоящему, как и любой другой ребенок. Как все человечество.

Он был создан из архетипа.

Он был силой.

А сейчас он стал сильнее, чем Уин-райятук, потому что действовал согласно легенде: он столкнулся со стражем старого дома костей и грозил съесть его голову. Шаману оставалось только бежать из страны. Тиг погонится за ним и убьет его; потом вернется и призовет силы земли. И весь клан, каждый мужчина, женщина и ребенок, погрузится в земляную могилу и восстанет обновленным. Только сам Тиг избежит погребения; он будет помнить истории клана, станет их памятью. Вот почему он высасывает воспоминания из костей мертвых. Он расскажет эти истории, тоже обновленные, вновь родившимся тутханахам, и они начнут строить первые большие могилы и в первый раз пообщаются с предками.

Когда все это произойдет, юношу по имени Тиг насадят на острый камень и стервятник съест его глаза, язык и сердце и будет сидеть на нем, пока душа Тига не убежит из тела.

Тем не менее Тиг останется живым, уйдет от своего народа и будет жить, безглазый, безъязыкий, бессердечный и бездушный, живое напоминание клану об их предательстве.

Хотя и это не самая ранняя форма мифа…

Однако Уин-райятук считал, что неплохо бы сохранить свою голову, так хорошо сидевшую на плечах, хотя она и была, конечно, лакомым кусочком для Тига. Но он никак не мог уйти, пока не появится скоген. Потому что скоген был его сыном и он не видел мальчика уже десять лет.

Да, Тиг близок к тому, чтобы овладеть миром тутханахов, но сейчас он набивает себе рот в домике мертвых.

«Еще есть время, – подумал Уин. – Я могу позволить себе подождать несколько дней. Мортен позаботится обо мне».

Он принял решение. Следующие несколько шагов были просты. Подойдя к поселению тутханахов, он остановился в воротах и какое-то время наблюдал за хаосом: люди бежали, разговаривали, рубили, поддерживали огонь, крыли соломой, мыли и безостановочно кричали. Его заметили, и на какое-то время наступила относительная тишина; только тявкали щенки и пищали цыплята. Мортен играла с девочкой своего возраста. Она посмотрела на отца, поймала его взгляд, но в остальном не выразила ни заинтересованности, ни озабоченности.

Уин-райятук вбил посох в землю и покачал им направо и налево, зарывая его поглубже. Из длинного дома вышла Старая-женщина-которая-поет-реке. Ее поддерживал сын, самый старый мужчина в поселении, такой же седой и морщинистый, как Уин, хотя и был лет на двадцать моложе. За ними шли другие женщины и Джикъяр – Первый-боров-лета – со своим посохом, украшенным клыками вепря, и пугающим взглядом охотника; он устал ждать времени, когда можно будет пустить в ход свою охотничью магию.

Старая-женщина-которая-поет-реке подошла к Уину и взяла шамана за руку:

– Почему ты это делаешь?

– Я вам больше не нужен.

– Но кто защитит домик мертвых? Кто будет петь солнцу? Кто бросит вызов луне? Кто поможет мне петь реке?

– Слушайте голос молодого человека, – сказал Уин. – Он не коснется женщины. Он не коснется земли…

– Тиг?

– Тиг. Он явится среди вас и принесет народу новый голос.

– Мы – тоже твой народ.

– Уже нет, – ответил Уин. – Я пришел снаружи. Я должен вернуться наружу.

Старая женщина отступила, коснувшись глаз – знак великого уважения. Остальные тутханахи поступили так же, даже Первый-боров-лета.

Уин-райятук развязал свой плащ из перьев и повесил на магический посох. Ветер ухватился за воротник, желтые перья встали дыбом, как будто от беспокойства.

Он сорвал с себя грубую тунику и скинул сапоги. Совершенно голый, он вышел за частокол и пошел прочь от общины, от вечно глядящих на него глаз десяти тотемов, от своей жизни.

Лишенный силы, изгнанник, он остался один в мире, действующем по законам сна, и пошел к реке, в то самое место, где мертвые прощались с водой и начинали свой долгий мистический путь в Лавондисс. В то самое место, где он так часто танцевал, пока Старая-женщина-которая-поет-реке пела свои странные напевы, заставляя элементалей метаться и кружиться.

Здесь он сел и пять дней не пил, не ел и не спал.

Из обломанной ветки ольхи он сделал посох. И плащ из листьев. Каждый день он мылся в воде, облегчался, когда чувствовал необходимость, очищался. И никогда не пил.

И став пустым, до головокружения, он ощутил, насколько близко скоген.

Он пел приближающейся силе. Он пел своему сыну. Он танцевал кругами, когда луна могла видеть его. Он вспомнил все ритуалы призыва; и он ухитрялся жить в месте мертвых, несмотря на всю магию мальчика. Он был последним из призраков, последней костью, в которой еще оставалась сила. Хотя однажды новый шаман съест даже скелет Мортен.

Но не его. Не Уина. Никогда. Его призрак имел привкус мертвого места, которое называется Англией. Для этого мальчика, Тига, оно не имеет значения. Оно помешает его силе…

Уин-райятук танцевал. И пел.

Вечером пятого дня на дальнем берегу поляны внезапно взлетели птицы. Он перестал танцевать и уставился на лес в поисках тайного движения, которое его острые глаза сумеют увидеть, а острые уши – услышать. Кто-то или что-то двигалось среди деревьев. Он подобрал свой ольховый посох, сделал медленный круг, оглядывая сумеречную поляну, и опять поглядел в сторону птичьего переполоха.

И пошел в темноту, с тревогой и волнением. Там стояла фигура, высокая, одетая в меха; она ждала его…

Он ударил основанием танцующего-с-рекой-посоха по камню:

– Выходи. Я знаю, кто ты. И очень скоро ты меня узнаешь…

Подлесок дрогнул. Фигура задвигалась, вышла на свет и внимательно поглядела на него. Уин-райятук почувствовал, как его ноги ослабели, но он заставил себя не упасть.

Перед ним стояла женщина. Высокая, с длинными льняными волосами, дикая.

Широко расставленные темные глаза глядели на него слишком пристально. Очень привлекательное лицо, замечательное теплотой и болью, которые она молча передавала человеку, стоявшему перед ней. По ее левой щеке бежал старый шрам, белый и выпуклый, портивший лицо; такие уродства Уин-райятук связывал с мифаго. Призрак, властный и потрясающий, в буквальном смысле слова: от нее шел запах частично женский, частично лошадиный – она скакала верхом много недель. Земля и пот пропитали меха, в которые она завернулась; животный жир еще не исчез с ее кожи и гнил. Значит, она не охотник.

Под левой рукой она держала узел из волчьей шкуры, через плечо были переброшены маски, связанные по двое: маски из коры, очень старые и гниющие. Их мертвые лица постукивали, когда она двигалась; пустые глаза и пустые рты напомнили Уину вырезанные на камне головы, которые он видел во время долгого путешествия сюда, в место покоя.

Он тотчас же понял, кто она. И узнал черты тех двух масок, которых мог видеть. Те же самые лица глядели на него с мертвых деревьев холма смерти.

– Ты Уинн-Джонс? – внезапно спросило привидение, и человек отшатнулся, не ожидая услышать свое тайное имя. Он очень давно не слышал его, и оно показалось чужим, из другой жизни, другого мира.

– Я Уин-райятук, – прошептал он, качаясь на ногах; голова кружилась, от голода и потрясения. Где же его сын? Он был уверен, что новоприбывший – его сын: скоген, который ищет его.

– Я искала тебя, – сказала женщина. Внезапно она стала смертельно бледной, очень усталой; глаза погасли, как если бы она успокоилась. – Я облазила весь лес. Я провела здесь слишком много лет. Слава богу, наконец-то я нашла тебя…

– Я не… – пробормотал Уин, понимая, что он слишком ослаб и тело больше не слушается его. – Я не понимаю…

Он почувствовал, как ноги начали гнуться. Он слишком уверил себя, что домой идет его сын. Кто эта женщина? Что она несет с собой? Откуда она знает о нем? Как она узнала о масках?

Внезапно в ее глазах появился страх. Он услышал шаги у реки. И тяжелое дыхание. Уин обернулся.

Тиг пошатнулся, потом выпрямился. Быстрое движение. А потом каменный молоток, который он бросил в отца, ударил Уина в лицо и бросил на землю; сознание начало покидать его, в момент боли и потери…

Странная женщина зло закричала.

Тиг радостно заорал.

Вода яростно брызнула; мальчик бежал к своей первой жертве.

Уин попытался сесть, но тело не послушалось. Он чувствовал запах собственной крови, попробовал ее на язык; она начала заливать глаза. На лицо опустилось летнее тепло и стало быстро распространяться. Лиственный полог над ним закружился; дикий танец, танец смерти.

Тиг шагнул к нему. Свет сумерек сверкнул на белой кости, нож вонзился в податливую плоть. Боль ударила, потом исчезла. Мальчик дико пилил еще живую голову. Его эльфийские глаза, казалось, говорили: «Я хочу съесть тебя. Высосать твои странные сны…»

Мгновением позже Тиг завизжал, как побитая собака. Его вздернули на ноги. Женщина крепко держала его, схватив запястье руки с костяным ножом. Нежная пара рук – не Тига! – приподняла голову Уина; пальцы ощупали глубокую рану.

– Мне нужна игла. Любая. Рыбья кость. Все, что угодно…

Он знал этот голос. Мужчина, который держал его, наклонился и прошептал:

– Это была долгая охота. Ты – лукавый, вечно ускользающий зверь. Но сейчас я тебя поймал…

Уин-райятук больше не боялся; он погружался в сны о мире. И услышал последнее слово, наполнившее его радостью.

– Отец…

Внезапный Полет Птиц

Узкое злое лицо с дикими глазами выглядывало из-за прутьев самодельной загородки. По коже мальчика плясали желтые отблески костра, горевшего в ограждении. Его пальцы вцепились в дерево, оскаленные зубы сверкали, бросая вызов чужакам.

Я убегу. И съем твои кости.

Таллис, не испугавшись, подошла ближе. Тиг не пошевелился, но раскосые глаза слегка сузились, маленькие блестящие зрачки следили за ее приближением. И когда женщина нагнулась и подняла первую из своих масок, Тиг засмеялся, сплюнул и с удивительной силой тряхнул прутья своей тюрьмы.

Он с вызовом посмотрел на Пустотницу, презрительно на Габерлунги и откровенно засмеялся при виде Серебрянки. Но затих, когда Таллис надела Соколицу и на мальчика поглядели холодные глаза и острое лицо птицы.

– Почему ты пытался убить Уин-райятука? – спросила она, не снимая покрытое перьями дерево.

Он проорал ответ (хотя и не понял вопрос) жестокими словами на родном языке. Таллис разобрала только «Уин» и «Мортен». Одно выражение он повторял снова и снова: Уин бааг на йис! Уин бааг на йис!

Наконец Тиг успокоился, и Таллис сказала эти слова ему. Он удивленно посмотрел на нее, потом рассмеялся.

Протянув руку через прутья, он коснулся полета птиц и просунул палец через рот маски в неведомую и непонятную область за ним. Таллис ощутила вкус мочи и соли на кончике пальца, но разрешила неуверенному щупу войти в свой рот. Мальчик, кажется, обрадовался этому знаку доверия.

Таллис сняла маску и коснулась мокрого кончика пальца одним из своих; Тиг мгновенно превратился в зверя и заметался внутри загона для скота, ударяясь головой о землю и воя, как от неизбывного горя.

Внезапно он вернулся назад и уставился на Таллис. И начал бить кулаком по левому глазу, пока не полились слезы. Потом заговорил на отрывочном хтоническом[55] языке. Таллис слушала молча, не понимая слов; однако она чувствовала в голосе мальчика страдание и сожаление, то и дело сменявшиеся разочарованием.

– Ничем не могу помочь тебе, – сказала она, и раскосые глаза опять сузились, глядя на ее движущиеся губы, произносившие угрожающие и загадочные звуки. – Мне нужен человек, которого ты хотел убить. Я знаю, что ты должен сделать, поэтому и остановила тебя. Твоей новой магии придется подождать. И тебе придется подождать – сначала я узнаю его сны.

Тиг покачал головой, как если бы понял ее. Он свесил волосы вперед, сплел из них веревку и приложил ее к лицу так, чтобы она прошла через нос и левый глаз. Потом взял грязь с земли и вымазал ею всю левую половину лица, медленно и угрожающе.

Таллис положила на землю свою ношу, выбрала куклу длиной в палец и воткнула ее в землю, направив на него: дерево-наблюдатель.

– Теперь мои глаза всегда увидят тебя… – сказала она и опять повесила на плечо тяжелые маски.

Тиг засмеялся и поднял свои меха, обнажив гениталии, крошечные и белые как кость, потом громко завыл.

К утру он убежал, смочив своей кровью кончик одного из кольев. Он сломал пополам дерево-наблюдатель, которое Таллис зарыла рядом с загоном, бросил его на землю и обложил кругом из ракушек улиток. Ракушки были с дырками. Он взял их из ритуальной повязки Мортен. Ночью, после побега, Тиг прокрался в длинный дом, нашел Мортен, спавшую рядом с умирающим отцом, и украл повязку, которую она с таким тщанием сделала.

Таким способом он продемонстрировал свою силу. Тогда он мог бы убить Уинн-Джонса, если бы захотел, но его покорила собственная сила Таллис.

Он бросил ей вызов. Но Таллис припугнула его, и страх никуда не делся. Страх птиц и старой магии, которую он еще не победил.

Пока Таллис глядела на остатки своего дерева-наблюдателя, в утреннем небе над поселением появилась стая журавлей. Внезапно одна из птиц испуганно забила крыльями; невидимый охотник, стоявший у опушки леса, попал в нее камнем из пращи. Она начала медленно падать, изогнув шею назад. Вдали залаяла собака. Журавли повернули на север, и опять все затихло.

Охотник на журавлей вышел на пустую землю, окружавшую поселение тутханахов. Таллис присела на корточки. Странная фигура, несущая на плечах безвольную добычу, быстро пошла на восток. К паху человека был приторочен, как футляр для пениса, клюв журавля. Его шею и руки украшали черепа, перья и высохшие трупы маленьких птиц. На ногах – тростниковые сандалии. Значит, охотится и на болотах. За ним бежала болотная гончая. В свете нового солнца футляр для пениса сверкал, как копье. Перед тем как войти в лес, охотник на журавлей снял с себя триумфальную одежду; теперь ему будет легче бегать по лесу и искать место для костра.

Собаки – костлявые тупоносые животные – завыли, приветствуя новый день. Из углей повалил дым, вспыхнуло пламя. Неяркое солнце низко висело над лесом, сражаясь с осенним туманом. Таллис услышала голос Скатаха, где-то закашлялась женщина. Заплакал ребенок, засмеялся мужчина.

Деревня, еще недавно тихая, взорвалась звуками. Мужчина прошел через потрепанные шкуры одного из круглых домов, встряхнул свой тяжелый меховой плащ, в знак приветствия махнул рукой Таллис и с любопытством смотрел на нее, пока шел к земляным валам; там он присел в тени над землей и удобрил почву.

Таллис подобрала сломанную куклу и вернулась к длинному дому. Наклонившись, чтобы не удариться об изрезанную магическими знаками деревянную притолоку, она спустилась под землю. Свет лился из двух отверстий для дыма, сделанных в плотной дерновой крыше. Повсюду валялись связки мехов, шкуры, шесты, глиняные кувшины и тарелки, ткацкие рамы и части тотемов. Веревки с нанизанными на них ракушками, маленькими камнями, костями, корнями растений и высушенными тушками птиц свисали с почерневших поперечных балок, шуршали и шевелились под порывами ветра, приникавшего снаружи.

Через полумрак двигались силуэты людей, собираясь вокруг центрального костра, на вновь разгоревшихся углях которого медленно подогревалась вода в глиняных горшках. В лучах бледного света кружилась зола. В тенях сгорбились женщины, одетые в меха; их беспокойство выдавал только блеск темных глаз, глядевших на странную высокую женщину из Иноземья: Таллис.

Она прошла в дальний угол, где Скатах и его сводная сестра, Мортен, дежурили у израненного тела их отца.

Старик умирал. Раны на лице и шее распухли и воняли; заражение. Таллис нашла лечебные травы, неизвестные тутханахам, и Скатах продемонстрировал немалый талант хирурга, прочистив раны и подготовив их к лечению. Однако в условиях столь низкой культуры атака Тига должна была увенчаться успехом.

Более глубокая сила еще держала Уинн-Джонса в земле живых. Скатах говорил с ним, и Таллис тоже прошептала свою историю человеку, лежавшему без сознания, требуя вернуться, выйти по ступенькам из колодца, ведущего в трясущееся, наполненное костями чрево земли.

На третий день живой мертвец повернулся на бок и начал махать руками и бить ногами воздух. Скатах ничего не понял, в отличие от Мортен. Таллис же с самого начала поняла смысл его действий. Ему снилось, что он бежит как собака, как охотничий пес во время охоты. Он находился глубоко в лесу и искал воду. К вечеру, когда гончие тутханахов завыли на невидимых духов, Уин-райятук раздвинул губы и заскулил.

На следующий день он начал двигаться так, как будто плавал, изгибая тело и открывая и закрывая рот. Он был рыбой, плававшей в хрустально чистой воде. И плыл два дня. Таллис посмотрела на него через Серебрянку, но увидела только намек на холодную воду, в которой путешествовал его дух.

Наконец он превратился в птицу. Его голова дернулась, глаза открылись, он растопырил пальцы – крыло с перьями. Где бы он ни парил, тело Уин-райятука осталось лежать на камышовой циновке в длинном доме, и только по его птичьим крикам и подергиванию мускулов можно было догадаться о его полете.

– Аист, – сказала Мортен. – Последняя часть путешествия между двумя мирами.

– Он уходит от нас или возвращается домой? – тихо спросила Таллис. – Куда он летит?

Она не подходила к Скатаху, не в таком состоянии духа, хотя, когда она садилась рядом с ним, он часто брал ее руку холодными пальцами. Но его дух бродил далеко, возможно, преследуя животное-проводник, которое вело Уинн-Джонса через потусторонний мир. И он не сводил с отца глаз. Он дышал медленно и глубоко, пил воду из кожаного мешка, но ничего не ел.

Таллис стала расчесывать его спутанные волосы костяным гребнем. Он не сопротивлялся и даже прошептал «спасибо». Он сидел сгорбившись; вся его энергия и физическая сила, столько лет верно служившие ему, утекали через печальный взгляд темных глаз в сторону умирающего.

Таллис сказала себе, что его душевное отстранение ненадолго, что человек, которого она любит, скоро вернется. Но меланхолия, только увеличившаяся за эти несколько дней, сделала ее малообщительной и напряженной; она начала горевать о том, что еще не произошло.

Дочь Уин-райятука видела это – и старалась с ней сблизиться. Девочка и женщина – такие разные во многих отношениях – стали подругами. Таллис жила в женском доме, но так отличалась ростом (шесть футов, по подсчетам Таллис), рыжими волосами и смелым взглядом от маленьких и более темных женщин клана, что те относились к ней со смесью страха и почтения. Первые два дня Таллис носила изодранную волчью шкуру и только потом согласилась надеть одежду из шерсти выдры, обычную для клана. Женщины слегка успокоились, хотя самой Таллис этот мешковатый наряд сильно и печально напомнил детство, когда одежда вот так же вздымалась и ходила волнами на ее еще не оформившемся теле.

Выходя за палисад, она немедленно надевала свою дорожную одежду – своеобразный ритуал, восхищавший мужчин помоложе. Но маски достаточно убедительно свидетельствовали о том, что Таллис иньятук, а от тех, кто работает с голосами земли, ожидали странного поведения, и они должны были иметь свои личные ритуалы связи с небом.

Оставшись одна, Таллис исследовала густой лес, ведший – по меньшей мере в одном направлении – к реке, где она и Скатах впервые появились в мире тутханахов. Туда шли тропинки, по большей части заросшие, многие из которых были отмечены звериными черепами или шестами с перьями. Их перегораживали огромные упавшие деревья, старые, гниющие и покрытые мхом, и Таллис, теряя терпение, приходилось перелезать через них, ища полянки, освещенные ярким желто-зеленым светом.

В таких лощинах тутханахи строили лесные райятуки. На терновом холме, рядом с домиком мертвых, стояли десять огромных статуй, но в лесу находилось множество копий каждой из них, и у каждой была собственная тихая поляна. С них свешивались шкурки, мешки, глиняные горшки и звериные кости: обетные жертвоприношения, решила Таллис.

Вскоре она поняла, что грубо вырубленные топором лица почерневших тотемов очень походили на ее маски. Детали отличались, да и их было трудно различить на фоне ясного неба. Немного другие, но, безусловно, очень похожие… как если бы их породило одно и то же воображение. Особенно на ее рожденные детской фантазией маски походили Соколица и Серебрянка.

Чаще всего тутханахи посещали поляну, на которой стояла Пустотница. Таллис видела следы красного языка на бело-охряном лице; тотем усмехался над ней. Здесь с деревьев свисали расчлененные тела людей, хотя Таллис и не видела черепа; на сломанные ветки были насажены только длинные кости и грудные клетки, выглядевшие странно одинокими. Повсюду висели белые лохмотья и клочки человеческих волос. Однако под комковатой землей были зарыты именно черепа; всюду царил ужасный запах разлагающегося человеческого тела. В листве над ними прыгали и хлопали крыльями птицы, но никогда не пели.

Неужели это вонючее место с его гниющей статуей – ворота в Лавондисс? Неужели Гарри пришел сюда, нашел эту печальную поляну и отсюда ушел в жестокую зиму, из которой воззвал к дому, к внешнему миру? Таллис надела собственную Пустотницу. В тенях задвигались духи; человеческие силуэты, беспокойные и испуганные, втягивались в темное дерево. Статуя отклонилась от нее, кора треснула, и она ощутила беспокойное движение в стволе.

Испугавшись, она сняла маску. Поляна немедленно стала прежней.

Пустые пути Таллис обнаружила в восемь лет, но все еще не нашла тот, который хотела. И хорошо знала почему: ей не хватало маски Лунный Сон. И ей не хватало силы. После того, как олень так эффектно исчез, стал частью местности, она уже никогда не чувствовала себя такой могущественной, как в тот день, когда поля вокруг ее дома извергали из себя корни и камни других эпох.

Она выросла. Ей больше двадцати, по ее счету. Скоро она начнет стареть. Она уже видела признаки старения. Лес всяческими путями высасывал из нее душу и сны. Опустошал ее.

С внезапным гневом она сообразила, что опять погружается в меланхолию. Она резко вдохнула воздух, встала и ударила по лицу Пустотницы. И только тогда заметила, что половина ухмыляющегося лица казалась мертвой; странная разница с ее маской.

Если лес действительно осушил ее, то сейчас что-то случилось, что-то вдохнуло в нее энергию. Она подошла так близко… в первый раз… к Гарри. Чужаки привлекают чужаков. Теперь, найдя Уинн-Джонса, она была уверена, что достигла места, где внутренняя сущность брата вызвала короткий переполох в лесной стране, после чего он отправился дальше, вверх по реке.

В первые несколько дней она часто приходила к реке. Дважды она видела Мортен, но пряталась от нее, хотя сама заметила тайное место, в котором девочка скрывалась от любопытных глаз: высокая груда камней в нескольких ярдах от грязного берега; издали она казалась монолитной, но при более внимательном рассмотрении открывалась пустота, естественное укрытие. В ту ночь, когда дух Уин-райятука поплыл, как серебристая рыба, Таллис пришла к этому укрытию, свернулась калачиком и проспала в нем всю ночь.

Рано утром ее разбудили четыре пса, огромные гончие, лающие и плещущиеся на мелководье. Один из них подбежал к камням, поставил передние лапы на высокие булыжники и уставился на лежащую женщину. Таллис угрожающе взмахнула железным ножом, и гончая отступила, побежав за товарищами. Таллис еще какое-то время оставалась в укрытии. Человек в плаще и с посохом в руке прошел по берегу реки, держась ближе к подлеску; каждый раз, обходя шест с перьями, он коротко пел один и тот же пронзительный напев. Бородатое лицо, голова покрыта капюшоном. Таллис заметила, что на спине он несет две деревянные маски, и содрогнулась.

Он быстро прошел мимо, не став задерживаться в месте смерти. Таллис долго шла вслед за ним вверх по реке, пока не дошла до участка, где река превращалась в быстрые пузырящиеся ручьи, текущие между склонившимися к ним деревьями. Человек в капюшоне, не оглядываясь, стал прыгать с камня на камень, переходя от одной густой рощи к другой.

«Все идут вверх по реке…»

Даже лошади!

Одна из них сейчас подошла к Таллис – черная кобыла, с порванной гнилой упряжью. Металл въелся в тело животного, на боках затвердели пятна крови.

– В книге сказок тебя не было, – пробормотала Таллис, осторожно подходя к усталому животному. Да, не старая, но очень уставшая. На остатке попоны большое темное пятно – засохшая кровь прошлого всадника.

Таллис поймала и успокоила кобылу, потом убрала орудия пытки, которыми предыдущий владелец мучил ее. Когда она пошла обратно к месту смерти, черная кобыла последовала за ней. Несколько недель назад камнепад убил лошадь Таллис. Скатах, потерявший своих друзей-Джагутин, тоже ходил пешком по запутанным лесным тропам, возможно таким образом выражая скорбь; говорить о своем горе он не мог.

– Ты будешь моей долгожданной подругой, – прошептала Таллис животному. – Если ты задержишься до завтра, я поеду на тебе. Но я не дам тебе имя, так что ты навсегда останешься свободной. Но если я поеду на тебе, то ожидай, что мы отправимся в неведомый край.

На следующий день Мортен подошла к Таллис, храбро решив подружиться.

Таллис узнала о приближении девочки за несколько минут до того, как та прокралась на поляну духов и села на корточки позади нее. Таллис осталась спокойной. Вокруг себя она положила маски, лицом вверх. Мешок из волчьей шкуры с ее особыми реликвиями лежал рядом, еще завязанный. Таллис не отрываясь смотрела на глаза деревянной статуи; в их странной форме она искала ключ к «Лунному Сну».

Тотем Лунный Сон был сделан из ствола ивы. Статуя представляла собой женщину, но настоящая красота райятука выдавала себя вырезанными на дереве едва заметными символами земли и луны и умелым сочетанием этих символов с человеческими чертами лица. Тотем уже начал общаться с женщиной из далекого мира.

– Таллис? – тихим голосом спросила девочка. Она нервничала. Какое-то время Таллис не обращала на нее внимания. Ее сознание дрейфовало где-то в ночи, и маска приближалась к ней, уже почти сформировалась. Она будет не похожа на предыдущую маску Лунный Сон, которую Таллис сделала после разговора с Кости. Да и как она может быть похожей? То особое воспоминание, хранившееся в глубинном подсознании, было использовано и потрачено. И когда Таллис уронила маску, потеряла ее, она потеряла и связь с женщиной этой земли…

Иногда она спрашивала себя, действительно ли отец, подобрав маску, уничтожил ее, или, возможно, он надевает ее лунными ночами… и если он так и делает, что он видит? И слышит?

– Таллис? Что ты делаешь?

Таллис с трудом понимала английский Мортен, в котором было слишком много небных звуков и дифтонгов, как в языке тутханахов (например, «Таллис» она произносила как «Таллиш»). Но все-таки отец немного научил девочку своему странному языку, и понять ее было можно.

Таллис резко повернулась; волосы упали вперед, закрыв лицо, и шрам на скуле, и ее улыбку. Мортен не шелохнулась, и Таллис подозвала ее к себе; девочка заискивающе подошла. Волосы она намазала белым и перевязала красной лентой, с которой свешивались кости и ракушки. Протянув руку, она коснулась сухих волос более старшей женщины, соломенно-желтых, так восхищавших женщин тутханахов. Робкое исследование не возмутило Таллис, но и не обрадовало. Проказливые глаза Мортен, сейчас полные восхищения, поглядели прямо в глаза Таллис.

– У тебя глаза немного зеленые. Точно.

– Никогда раньше. Стали за последние несколько месяцев.

Она уже слышала разговоры в поселении: как иньятук, она не могла нести небо в костях своей головы, но зеленая шерсть землеголоса пробивалась наружу; она становилась райятуком.

Таллис суеверия тутханахов казались бессмысленными; она обладала силой, вот и все. Но изменение цвета глаз действительно беспокоило ее…

С запозданием отвечая на первый вопрос девочки, Таллис сказала:

– Я делаю новую маску. Последнюю из всех. С ее помощью мне будет легче открывать пустые пути… оолериннены… Ты понимаешь меня?

Но мысли Мортен уже бежали по другой лесной тропинке.

– Неужели Скатах действительно мой брат? – спросила она.

– Конечно, – ответила Таллис. – Твой сводный брат. У вас разные матери. А с Тигом – одна.

Детские глаза Мортен полыхнули гневом.

– Тиг мне не брат! – сплюнула она, презрительно изогнув губы. – У него вообще нет матери. Он пришел из первого леса. – И она яростно стукнула себя по голове.

Таллис улыбнулась. Тиг был более свежим мифаго. Уинн-Джонса, несомненно.

Гнев Мортен погас так же быстро, как и вспыхнул. Таллис собрала маски, пропустила через их глаза веревку и повесила на правое плечо. Мортен взяла было второй узел, но Таллис осторожно отвела прочь любознательные пальчики. Потом с сожалением посмотрела на ивовый столб с лунными чертами.

«Почти. Еще час, и я поймаю тебя…»

Потом пошла за девочкой по извилистой тропе, которая вела к реке через самый густой лес.

– У меня есть кое-что для тебя, – возбужденно сказала Мортен, а потом повторила еще трижды, как если бы хотела, чтобы Таллис не потеряла к ней интереса.

Наконец они дошли до реки. И Таллис вспыхнула от гнева, увидев черную лошадь, привязанную к низкой ветке; ее шею крепко держал аркан. Она билась, но сейчас успокоилась. Мортен с триумфом представила свой подарок:

– Я поймала ее. Она была одна.

Таллис посмотрела на кобылу, потом осторожно погладила ее по морде.

– Я все еще хочу ездить на тебе, – сказала она, и лошадь заржала. Таллис сняла привязь: – Иди, если хочешь.

Черная кобыла заколебалась, но осталась. Таллис улыбнулась Мортен:

– Спасибо за подарок.

Мортен знала, что Таллис имеет удивительную власть над животными, и довольно шлепнула себя по щеке:

– Я дала ей имя. Теперь ты можешь ездить на ней. Озерная Пловчиха. Ты еще увидишь, как это важно…

Озерная Пловчиха. Странное имя для кобылы. Похоже, Мортен знает об этой земле больше, чем считала Таллис.

Она заключила с черной кобылой окончательный договор:

– Ты переплывешь для меня одно озеро, и я переплыву для тебя одно озеро. Это – обещание Таллис.

Она надела на кобылу попону и упряжь, которая не врезалась в тело. Потом разрешила свободно пастись вокруг изгороди тутханахов и защитила от собак.

Тем временем Мортен с удовольствием показывала, что она и ее отец обнаружили в лесах около реки: камни с вырезанными на них безглазыми мертвыми лицами; башня, шиферная крыша которой обвалилась, но в руинах все еще виднелись остатки мебели, богато украшенной и позолоченной, хотя пленник и смысл его плена давно улетели в штормовое небо; «конец леса» – римская крепость с высокой стеной, заросшая плющом, но все еще впечатляющая. Уборной Таллис воспользовалась. Простое каменное сиденье над глубокой и сухой сточной трубой, но все равно намного лучше, чем сидеть на корточках над червями. Имелись склады с зерном и казармы, а надписи на стенах казались такими свежими, как если бы их сделали сегодня. Мортен нашла меч, а потом флаг в кожаном футляре. На флаге были вышиты орел и шлем, но он порвался, когда Таллис попыталась развернуть его и прочитать надпись.

В одном из зерновых складов обнаружилась стая крыс, каждая размером с дикого кота. Таллис увидела по меньшей мере двух, удирающих без оглядки.

Были там и могилы: от черных мраморных мавзолеев, очень впечатляющих и поднимавшихся над окружившими их кустами, до простых земляных холмиков и узких входов, отмеченных обтесанными камнями и ведших глубоко вниз, в естественный мир под корнями леса.

Однако самым странным обломком кораблекрушения оказался горн, в сорок футов длиной и с таким широким раструбом, что Таллис могла стоять внутри и кричать. И никаких следов соединения! Судя по всему, он был вырезан из рога какого-то животного… Мортен попыталась подуть в мундштук. Сначала Таллис услышала только дыхание, а потом сообразила, что голос девочки был преобразован горном в завораживающие слова, но не на английском и не на языке тутханахов…

Они даже не пытались забрать горн с собой, но через день-два заметили, что лес в этой области стал активным, как если бы что-то потревожило его покой.

Уинн-Джонс все еще летал. «Он возвращается домой или улетает от нас?» – спросила Таллис через пять дней. Мортен засмеялась, но Скатах тяжело опустился на пропитанный потом соломенный матрас. Бодрствование у тела отца высосало из него всю энергию. Сам он был из плоти и крови, но его дух бился в ворота неведомого края. Туда ушел отец, а сын не мог войти и передать старику силу, нужную для путешествия домой.

В конце концов Мортен привела Таллис к укутанному туманом озеру, с его гигантскими ивами и болотными тварями. Озерная Пловчиха легко довезла до озера двойную ношу, но когда Таллис потребовала от нее войти в грязную воду между тростниками, лошадь заупрямилась. Таллис слезла и вернулась на сухую землю. Она еще не хотела заставлять вновь найденного друга пересекать это место.

Но именно к этому болоту подходили путешественники, и все они ухитрялись пересекать его спокойную серую воду. За озером лежала земля, взывающая к призракам, – там находился Гарри!

Таллис разложила вокруг маски и надела Пустотницу. Мортен стояла сзади и с беспокойством смотрела, как чужая женщина совершает непонятный ритуал. Беспокойство сменилось открытым страхом, когда небо внезапно потемнело, вода в озере яростно вспенилась. Темные корни изогнулись в воздухе, как змеи, и образовали мрачный тоннель. Ивы вокруг озера наклонились и затрещали, сбрасывая птиц с веток; в воздух взвился мириад крутящихся хлопьев черного пепла.

Штормовой ветер пригнул камыши – и из пустого пути вылетел огромный крутящийся ком снега, заставив Мортен с криком броситься под защиту деревьев.

Через тоннель из корней Таллис увидела зимнюю долину с крутыми склонами. Дубы и кусты цеплялись за камни, их ветви покрывал снег. Темные пальцы каменных столбов торчали на фоне бледного мертвого неба; угрюмый шершавый палисад. Река с грохотом проносилась между валунами, и Таллис заметила острые углы и прямые линии камней, упавших из разрушенной крепости, когда-то стерегшей узкий путь.

Пустой путь свернулся, опять стала видна крутящаяся вода озера. Деревья, как животные, отдернули извилистые пальцы от мелководья. Ветер разогнал туман, и Таллис увидела далекую стену леса и обломанные утесы за ней, после которых река выбегала на равнину и опять успокаивалась, становилась спокойной и молчаливой. Туман поднялся опять, и тростники зажили собственной жизнью, сгибаясь и выпрямляясь, хотя ветер утих.

Таллис собрала маски, нашла мертвенно-бледную Мортен в укрытии из кустов и повела ее домой.

Возможно, напуганная случившимся, Мортен внезапно отдалилась от Таллис и стала проводить больше времени со Скатахом, часами сидя в долгом доме, рядом с очагом, и глядя на мрачное лицо мужчины, бывшего ее сводным братом. Она всегда приносила первой любую вещь, какую бы он ни захотел. Она пользовалась любой возможностью коснуться его, погладить его руки и голени и пригладить кончиками пальцев бороду на впалых щеках. Замечая Таллис, она опускала глаза, заставляя ту чувствовать себя очень грустно.

Через два дня после происшествия на озере Таллис увидела, как девочка наклонилась и лизнула щеку Скатаха прямо под глазом.

– Ты мой настоящий брат, – сказала она. – Твоя кожа пахнет человеком. – Она опять лизнула его. – Тиг – не настоящий. Его кожа пахнет сухими листьями. Ты мой настоящий, вышедший из леса брат…

Таллис всю перевернуло, непонятно почему. И только дома она с болью поняла причину: глубокое сходство между двумя полулесными созданиями. Раньше она не обращала на это внимания. Поэтому они и чувствовали друг к другу такое сильное влечение. Их взаимная любовь чувствовалась во всем. Ему было удобно в ее присутствии, и он ласково глядел на нее; ухаживая за умирающим, они с полуслова понимали друг друга и без усилий дополняли действия товарища.

В первый раз за долгие и мучительные восемь лет, которые Таллис провела с юным воином, она почувствовала себя отделенной от него. Незнакомое чувство взволновало ее, ей хотелось быть как можно ближе к Скатаху, но она понимала, что в длинном доме происходит что-то важное… возможно, осуществляется какая-то часть легенды…

Она подобрала свой драгоценный узелок из волчьей кожи, вышла из дома женщин и направилась к камням у реки, чтобы провести еще одну ночь в одиночестве.

Теперь она была уверена, что Уинн-Джонс не придет в сознание. В ее лесной жизни она часто встречалась со смертью, хотя ужаснее потери Дженвала не было ничего; кошмарная рана на шее вместе с ударом молотка по черепу означали только одно: медленный спуск в объятия потустороннего мира. Но она не должна ничего делать, пока человек не уйдет. А пока она прошептала Уинн-Джонсу имя брата, описала его внешность и рассказала все истории, особенно историю о Старом Запретном Месте.

И спросила его:

– Что все это означает? Как мне попасть в Лавондисс? Если ты действительно высоко летаешь, можешь ли ты посмотреть вперед и увидеть дорогу?

На рассвете, возвращаясь от реки, она заглянула в длинный дом. Ночью она пришла к решению, очень болезненному. Она оставила маски в маленьком доме шамана, но по-прежнему несла с собой узелок с реликвиями.

В загородке кипела жизнь, главным образом животная. Дул холодный ветер, несший вечный запах снега, следовавший за ней из лета в лето. Где-то уже горел огонь, скорее всего в маленьком доме, где спали дети. В чистом воздухе чувствовался резкий запах дыма; к нему примешивался странно сладкий аромат новых шкур, растянутых на рамах вдоль тропинки, ведшей к дому старейшин. Женщина громко вдувала жизнь в почти погасшие угли, изредка что-то напевая.

Пригнувшись у входа, Таллис поглядела в полутьму, в дальнем конце которой лежал Уинн-Джонс. На мгновение она увидела человека без сознания, потом с гневом и болью увидела Скатаха, вынырнувшего из-под одеяла из медвежьей шкуры и пощупавшего пульс отца; под одеялом осталось второе тело и голова с вымазанными белой глиной волосами.

Без единого звука Таллис вышла из дома. Прижав к груди сверток, она прошла через лес и оказалась в густом кустарнике у низкого холма мертвых. Рассудок прояснился, но она почувствовала холод, смертельный холод. Закрыв глаза, она попыталась разжать огромные когти чувства конца, вцепившиеся в сердце и превратившие желудок в свинец.

«Все кончено. Это надо сделать. Я знаю, что это надо сделать. Все кончено. Сейчас самое время. Конец. Я не смогу уйти, пока не сделаю…»

Спотыкаясь, она полезла на холм; пустота в сердце сушила слезы раньше, чем они возникали. Грубая тропинка довела ее до вершины. Она перелезла через разрушенный земляной вал и прошла между гниющих колонн ворот. Потом повернулась и посмотрела на лес.

Где-то там, в этой огромной древней стране, бродил одинокий путник, Гарри; сейчас Таллис чувствовала себя ближе к нему, чем восемь лет назад, когда он впервые позвал ее через один из первых пустых путей.

– Я избавлюсь от него перед тем, как прийти к тебе… – прошептала она далеким пикам и неведомому краю. – Потому что вы одно и то же. Вы одно и то же. Я всегда знала, что вы…

Она обвела лес взглядом. Он проглотил Гарри, потом отнял у нее Скатаха. Он наполнил ее голову легендами, всосал в себя, как рыбу, и отправил в полет. Там, за лесом, ее дом. Иногда, в некоторые особенные ночи, она почти видела свет, лившийся из-за деревьев, свет ее дома; если бы она прошла всего несколько ярдов через подлесок, там был бы сад, и дровяной сарай, и мать, и Кости, и отец в ночном халате…

«Не уходи. Не уходи, ребенок. Не бросай нас… Таллис, не уходи…»

«Я ненадолго. Всего на неделю».

Неделю!

Она никогда не перестанет корить себя; такая наивная, такая глупая! Неделю, сказала она. А потом я вернусь.

Но лес закрылся за ней; затем ушел Сломанный Парень, странный и ужасный конец их связи; и вот Скатах, несмотря на все свои обещания, тоже потерялся. И совершенно непонятно, что лежит в конце. Теперь Таллис только изредка удавалось открывать ворота; они проходили через них и всегда оказывались на берегу реки, опять.

«Я должна избавиться от него. Я должна избавиться от уз, привязавших меня к нему. Я должна стать свободной».

Какое-то мгновение Таллис стояла перед домиком мертвых, обеспокоенная и неуверенная в себе. Потом, согнувшись под каменной притолокой, вошла в узкий темный коридор. Оказавшись среди костей, Таллис растерялась. При слабом свете, лившемся из дыр в крыше, она увидела, что здесь побывал какой-то зверь. На полу лежало наполовину разложившееся и растерзанное тело. В узких нишах под крышей стояли маленькие погребальные урны, лежали кучки черепов и конечностей. Таллис прошла мимо них, вглядываясь в полутьму и пытаясь нарисовать в уме полную картину хаоса, царившего в домике мертвых. В крыше непрерывно сновали птицы. На каменный пол валилась грязь. Таллис выпрямилась, огляделась и посмотрела вверх. И вскрикнула от ужаса, когда темная фигурка свесилась со стропила и повисла в нескольких дюймах от ее лица.

Странные глаза Тига голодно посмотрели на нее.

Потом он спрыгнул на пол, обошел ее и припал к земле прямо в проходе, ведущем наружу.

Таллис подождала, пока сердце не успокоится, потом огляделась и увидела часть дома, где находилась слабо освещенная каменная гробница. Подойдя к ней, она положила узелок на землю и развязала волчью шкуру. Кости ее сына увидели свет; печальное дерево, раскрошенное и обломанное после многих лет, в течение которых она таскала их через лес вместе с другими своими сокровищами.

Тиг сгорал от любопытства. Не выдержав, он подполз к ней, как осторожно приближающийся зверь. И выдохнул, когда увидел крошечные кости. Он протянул руку вперед, но заколебался и посмотрел на Таллис, остававшуюся спокойной и равнодушной. Многие годы она носила с собой смерть своего первенца. А теперь пыталась думать об этих реликвиях как о сломанной деревянной статуе, разрушенном воспоминании. Ребенок прожил всего пять месяцев… он был ненастоящим. Он был?

Невозможно забыть его крики. Взгляд его детских глаз. Забыть его внезапное спокойствие, когда лесные птицы оглашали криком сумеречный лес. Невозможно забыть чувство, что ребенок знал свою судьбу…

Тиг подобрал кусочек сломанного черепа, который раскрошился между его пальцами, распался на щепки, желтоватые дубовые щепки. Тогда мальчик схватил длинную кость, быстро поднес ее к губам, осторожно пососал и покачал головой. Не понимая, он посмотрел на Таллис. Потом опять покачал головой и почтительно положил кость обратно.

– Да, – сказала Таллис. – Его сны все еще принадлежат мне.

Она завязала узелок и отдала его мальчику. Тиг взял погребальный узел, огляделся и канул во тьме. Таллис услышала, как заскрипел отодвигаемый камень; потом заскрипел опять, возвращаясь на место.

Мгновением позже Тиг появился, ползком. Таллис с изумлением увидела, что он все еще держит узелок в руках.

Он выглядел смущенным, может быть, растерянным. Его пальцы гладили острую кость, проколовшую грубую одежду и вонзившуюся в юное тело. В глазах плескалась боль. Он встал и пошел к выходу из домика мертвых. Таллис услышала, как он неистово нюхает воздух. И плачет. Потом он вернулся, держа в руках сухую траву и два кремня. Опять уселся на землю и разжег маленький костер.

Он брал сухие деревянные кости, одну за другой, и подкладывал их в огонь. Вскоре среди мертвых забегали тени. Пламя костра отражалось в глазах мальчика, как, наверно, и в слезах, бежавших по щекам Таллис. Они сидели в молчании, пока мертвое дерево трещало и вздыхало, уходя в пепельно-серый свет другого мира.

Ближе к концу Тиг вытащил из маленького мешочка, притороченного к поясу, кусок сухой рыбы, насадил его на кость и сунул в огонь. В воздухе приятно запахло едой. Подождав несколько мгновений, Тиг лизнул рыбу, понюхал ее и передал Таллис, которая приняла подарок и съела его, задыхаясь скорее от горя, чем от жара еды.

Наверно, это часть погребального ритуала в новом мире Тига – поедание огня-жизни ее умершего ребенка, которого символизирует сожженная плоть пловца в неведомый край, – но Тиг насадил два куска и для себя, и еще облизал губы, когда рыба запеклась в пламени.

Таллис потянуло в сон. В свете угасающего костра ей казалось, что глаза Тига глядят на нее через сверкающие линзы. Какое-то время она чувствовала, что не должна спать – кто знает, что взбредет ему в голову? Но более разумный голос мягко успокоил ее, и она соскользнула в сон. Мальчик осторожно коснулся ее лица, маленькие пальцы ласково ощупали скулы и череп. Образы и воспоминания нервно задрожали, неохотно откликаясь… маска выпадает из рук… мужчина наклоняется к воде, его красная ночная рубашка намокла… он выкрикивает ее имя, с горечью и печалью…

Голос кричит:

– Быстрее! Через пустой путь! Давай, Таллис!

Ее собственный голос отвечает:

– Я не могу скакать так быстро. Я умею ездить только на пони… – Она поворачивается в грубом седле и видит лицо отца, гигантское в видении, маска прижата к груди; ее охватывает чувство неуверенности…

Потом внезапно лес сжимается вокруг нее, как будто захлопнулись лиственные ворота, отрезая ее от лета.

Жестокий ветер… Осень…

Она скачет, потом падает, Скатах смеется, виновато извиняется, помогает встать на ноги, волнуется из-за пореза на ее ноге, сажает на лошадь. Он сам забирается в седло вместе с ней, быстро целует и обнимает за плечи.

– Я сохраню тебя целой и невредимой, пока твои ноги не станут длиннее. И ты вернешься настолько быстро, что твой отец не успеет осушить свои слезы.

Она никак не ожидала, что отец увидит, как она уходит. Это нечестно. Жестоко. Но теперь, когда он увидел, она должна вернуться. Объяснить. Лошади скачут легкой рысью. Она плачет, горько, зло.

– Обратно. Отвези меня обратно…

Но Скатах и его друзья несутся вниз по течению, как подхваченные волной, все глубже и глубже в лес; хромой олень бежит перед ними, задевая рогами за низкие ветви. Иногда они переваливают через холмы, иногда осторожно едут по мелководью, исчезая в густом тумане, часто собиравшемуся над рекой. И внутрь, только внутрь, все дальше и дальше удаляясь от полей фермы Китонов.

И Таллис едет с ними. Выбирать не приходится.

Лес становится густым и молчаливым. Душная тишина опускается на зелено-желтую землю, лежавшую под пологом. Что-то шепчет вода; деревья протестуют неощущаемым ветром, коротким потрескиванием и взмахами ветвей. Тонкие лучи света танцуют на мокрых листьях папоротника и мшистых камнях. Даже олень больше не ревет, а молча бежит через полумглу подлеска и пересекает речки, спотыкаясь на скользких серых камнях; он ведет их в самое сердце леса, наклоняясь и поворачиваясь большим телом.

Холодает. Взлетают птицы, нарушая тишину. Колеблется листва, солнечный свет льется на поляны и лесные лощины, разгоняя зеленый полумрак; одна поляна сменяется другой, они все дальше уходят в древний мир.

Поле Трактли… тракт… тайный путь, известный уже тысячи лет… но поворачивает ли он назад, может ли он привести к дому?

Дни и ночи. Таллис теряет счет времени.

Она не провела здесь и недели, но уже сбита с толку усталостью, скачкой, клаустрофобией и беспокойством. Стоит ли он еще там? Ждет ли, что лес расступится и его дочь, с триумфом разбрызгивая воду, вернется домой по Ручью Охотника?

– Я хочу вернуться домой, – шепчет она Скатаху.

Один взгляд на мрачное лицо Скатаха говорит ей, что такую роскошь она не может себе позволить. Он качает головой и хмурится; его симпатичное лицо искажено страхом, глаза беспокойно бегают: пока они ехали вслед за Сломанным Парнем по краю реки, через узкие проходы в камнях и глубокие гулкие пещеры, через ольховый лес и рощи из падубов и дубов, он тоже чувствовал держащую их взаперти силу леса, сопротивление ветвей, давящий вес стволов и огромных валунов.

– Нам придется пробыть здесь немного дольше, чем я рассчитывал, – отвечает он. – Я ожидал, что мы очутимся в зиме, а не здесь. Я не знаю это место, просто скачу за твоим гурла…

«Сломанный Парень отведет меня назад», – думает она.

Но Сломанный Парень сыграет с ней злую шутку и умрет у ее холодных мокрых ног.

Внезапно олень мчится со всех ног, лошади летят за ним. Дженвал едва усидел в седле, когда его чалая кобыла встала на дыбы, а потом поскакала галопом, ударяя всадника о низкие ветки. Над пологом леса встает солнце, воздух наполняет пение птиц. Они скачут и скачут, вырванные из сна ревом их проводника. Рога зверя, еще более обломанные, чем раньше, лишенные обычных тряпок, сверкают от росы. Его круп дымится. Он несется через лес так, словно за ним гонится стая псов. Таллис скользит с седла, и только сильная рука Скатаха не дает ей упасть под копыта лошади. «Скачи лучше!» – рявкает он. Она хватается за длинную гриву лошади, но когда животное, перепрыгивая через очередной ручей, спотыкается на грязном берегу или поскальзывается на упавших стволах гнилых деревьев, ее подкидывает в воздух и нещадно кидает из стороны в сторону. Она не переставая кричит от боли и страха. Маски стучат о седло, но не падают.

Внезапно они оказываются в туманной лощине. Сверху падают полосы света, почти божественное сияние. Сверкает крутящийся желтый туман; блестят листья. Все вокруг дрожит и переливается бесконечными оттенками волшебных, не имеющих названия цветов. Туман, казалось, вытекает из темных стволов деревьев. Лощина тонет в папоротниках и молодых деревьях. Сломанный Парень поворачивается и смотрит на запыхавшихся всадников.

Смотрит на Таллис.

Он трясет сломанными рогами, из открытого рта сочится слюна. Потом мотает головой, как если бы от боли или страха…

В следующее мгновение олень застывает. Ноги превращаются в дерево, голова откидывается назад и вверх, как бы в последнем приступе боли. Челюсти расходятся, лощину оглашает низкий гулкий рев. И, слишком быстро для глаза, он меняется, становится огромным: голова тянется к верхушкам деревьев, сломанные рога превращаются в огромные костяные клинки, ноги расходятся, удлиняются и уплотняются, и образуют ворота, через которые в холодную лощину врываются клубы снега.

Лошади брыкаются. Таллис опять скользит из седла, но ее удерживает сильная рука, на этот раз Дженвала. Воин усмехается. Маски тяжело болтаются вокруг шеи. Голова гудит от рева умирающего зверя.

Олень, ставший выше деревьев, поворачивает к ним гигантскую голову, его рога теряются в листве. Вода бежит по бокам и животу, как будто над его спиной идет дождь. На похожих на стволы ногах вырастает плющ, тянется вверх, окружает тело, и через несколько мгновений оленя накрывает зеленое одеяло. На коже вырастают кусты падуба. Корни деревьев проползают через трещины и змеятся по покрытой листьями шкуре.

Вскоре все затихает, только свистит ветер и шелестят листья на гигантских деревянных воротах, уже гниющих. Сломанный Парень стал дорогой в сердце этого мира. За воротами лежит зимний лес. Скатах закутывает дрожащую Таллис в меха, а потом, вслед за Джагутин, скачет в замерзшую землю.

Быть может, он осознает, что Таллис плачет, но не говорит ничего.

Мы заблудились?

Да.

Ты сказал, что вернешь меня домой…

Теперь я не знаю, как это сделать. Я не могу повернуть. Я не могу вернуться по своим следам. Меня тянет все глубже и глубже, в мой собственный дом.

А что будет со мной? И моими родителями?

Хотел бы я иметь ответы на эти вопросы. Но у меня их нет.

Гарри поможет мне. Я знаю, он поможет…

Тогда чем скорее мы найдем его, тем лучше.

(Пальцы Тига побежали по ее лицу. Сны потекли из костей, сгрудились в ее дремлющем сознании, наталкиваясь друг на друга, острые и мучительные; слишком яркие воспоминания о потерянных годах, одиночестве, тоске по дому и родителям, по ясным солнечным дням; по комнате и по книгам.)

Но Скатах становится ближе к ней. Он берет ее на охоту, и они носятся по лесу, преследуя мелкую дичь. Он учит ее пользоваться луком и пращой, но она так и не научилась хорошо стрелять. Ее тело растет, вытягивается, как у оленя, и очень скоро она становится нескладной юной женщиной, высокой, тонкой как прутик, в меховой рваной одежде и плаще, сшитом из жестких полосок кожи и скрепленном у горла костяной застежкой.

Она по-прежнему носит свои маски и часто глядит на мир то глазами ребенка, то рыбы, то охотничьей собаки. В лесу живут самые странные создания. Заблудившийся отряд идет внутрь, зная о глазах, смотрящих на них из темноты, и замечая вооруженных людей, часами идущих недалеко от них и только потом исчезающих в густом подлеске.

Они стараются держаться рек. Из шкур, добытых на охоте, Таллис делает грубую палатку. Она смотрит на нее как на свой дом, дом провидца, и жмется внутри, пока мужчины сидят вокруг огня, разговаривают или сдирают шкуру с добычи.

Несколько лет она расширяет палатку, и однажды, после охоты – несколько часов они бежали по лесу, преследуя маленькую свинью, – они возвращаются в палатку вместе, зажигают маленький огонь и крепко обнимаются, чувствуя тепло вспыхнувшей кожи, глядя на свет в глазах друг друга и на губы. Внезапно Таллис чувствует, что Скатах очень близок к ней. Пришло время изменений. Боль потери, постоянно терзавшая ее, уменьшилась: она открыла мужчину и его тайную силу, обнаружила в себе желание быть рядом с ним, слышать его смех, прижиматься к его телу.

…и боль. Такая боль. Река мчится, как сумасшедшая; горит огонь; глубокая ночь; Скатах сидит рядом, вытирая пот с ее лица. Дженвал, сгорбленный и озабоченный, глядит из-за огня: бледное лицо, прямые длинные волосы, руки играют с маленькой куклой, которую сделала Таллис и которую он согласился держать, чтобы помочь погасить боль.

– Держи меня…

Скатах наклоняется вниз, к ней, прижимает губы к ее щеке и крепко обхватывает ее руками. Движение. Взлетают птицы; их беспокойные крики разрывают ночную тишину. И она кричит, дико, по-звериному, разбивая вдребезги ночь. Она хватается за руки Скатаха, откидывает голову назад, выгибает тело и разводит колени. Она высасывает тепло у огня. Лицо Дженвала искривлено от боли, но он держит куклу и трясет ей; и все равно боль терзает Таллис, пока она не открывается – как будто гнилое дерево лопнуло в бурю, – и горячая новая жизнь выходит из нее, даруя освобождение.

…ребенок умер.

Я знаю.

Рука на ее плече. Падающий снег поглощает все звуки. Белое, все вокруг белое. Река замерзла. Ребенок в палатке, все еще завернутый в меха. Скатах сидит рядом, положив руки ей на плечи. Она дает голове упасть на грудь. Он склоняет голову ей на шею и трясется всем телом от горя и печали. Она плакала всю ночь, пока Скатах охотился в самой чаще. И выплакала всю печаль. Встав, она смотрит на опечаленного мужчину, волосы которого были все еще выкрашены в зеленый и коричневый цвет; так он маскировался для охоты. Она касается его волос, щек, губ. Он берет ее пальцы, прижимает ко рту и трясет головой, не в состоянии найти слова, чтобы выразить свои чувства.

– Я похороню его, – наконец говорит он.

– Нет, я понесу его с собой, – отвечает Таллис. – Он слишком много значит для меня.

…никакого смысла в временах года. Иногда зима, потом лето, потом весна. Они едут через разные временные зоны, охотятся во всех лесах, встречающихся на пути, проводят недели в руинах, спасаясь от жестоких морозов; они оставляют метки и лагеря, надеясь найти их на обратном пути, надеясь навести порядок в их бесцельном путешествии внутрь.

Сколько лет мы уже здесь? Сколько? А сколько лет родителям? Забыли ли они обо мне? Может ли отец видеть меня через глаза маски? Может ли он слышать меня через грубое дерево маски, которую я уронила? Его ли это голос?

Да! Он зовет меня. Отец. Я слышу его… он зовет меня, выкрикивает мое имя. Таллис, Таллис… так печально. Нет, возбужденно.

Таллис. Таллис!

Он идет ко мне. Отец идет ко мне. Он кричит мое имя… он ищет меня… он нашел меня…

Все, Что не Приснилось во Сне

– Таллис! Таллис! – Очень далекий девичий голос. Наверно, он и вырвал ее из сна. Таллис посмотрела на выход из домика мертвых, потом нахмурилась и оглянулась. Тига нигде не было. Судя по холодным углям, она просидела здесь несколько часов.

Она встала, постояла на ноющих, закостеневших ногах и захромала из краиг-морна, разминая мышцы; кровь опять побежала по телу. Пройдя через мрачный полукруг райятуков, она увидела Мортен, беспокойно стоящую у входа в загородку. Она казалась злой или, возможно, взволнованной.

– Привет, Мортен.

– Отец, – сказала Мортен, не здороваясь. – Он вернулся домой.

– Очнулся?

– Да. – В ее голосе прозвучала безрадостная нота. Она определенно отделяла себя от более старшей женщины.

Таллис бросилась было к поселению, но Мортен схватила ее за руку. В темных глазах девочки светилась жестокость. Она вскинула голову; ракушки улиток, связанные в свободную сетку на ее волосах, негромко застучали.

– Он мой брат, – сказала она. – Я ждала его всю жизнь. Ты должна дать мне ухаживать за ним.

Таллис попробовала улыбнуться, но из-за жестокости Мортен лицо одеревенело.

– Я провела с ним всю жизнь. Я не отдам его вот так легко.

Мортен фыркнула, как дикая кошка, повернулась и побежала через терновник. Таллис отправилась следом, мельком взглянув на огромные деревянные статуи; их гротескные лица глядели на нее, некоторые участливо, другие насмешливо. А Синисало – ребенок в земле – поглядывал злобно.

Они прошли через ворота поселения, поплутали между новых шкур, растянутых на рамах, и, согнувшись, вошли в длинный дом. Мортен осталась у двери. Через царивший внутри полумрак Таллис увидела Скатаха, скорчившегося около соломенного матраса, его рука поддерживала голову старика. Тусклый свет отражался в глазах Уин-райятука; он глядел на сына и слушал его тихие слова.

Таллис бесшумно прошла по дому, села на грубые маты за спиной охотника, обняла свои колени и стала слушать.

Скатах рассказывал о своем первом путешествии через лес.

– …Ты был прав, Джагутин всегда призывают, рано или поздно. Но призывают по-разному. Некоторое время я скакал с одной группой, которую призвала старуха, охраняемая гигантскими псами. Она вышла из центра земли, окруженная черными собаками. Но Джагутин, ставших моими близкими друзьями, призвали ночью, при свете полной луны. К ним подлетел ночной дух, призрак. Он спустился через ветви деревьев, и из тела каждого охотника вылетел такой же дух. Странное и ужасное зрелище: души моих друзей покидают тела, потом сами тела встают и бегут в ночной лес, преследуя свои души.

Послышался слабый хриплый голос Уинн-Джонса:

– Они соединятся… тело и душа… в месте великой битвы… там они выполнят свой долг… все легенды о поисках похожи на эту… главное в них – найти внутреннее я…

Скатах заставил старика замолчать, хотя тот пытался поддержать поток слов.

– Я потерял их всех. Всех моих друзей. Последним был Дженвал, несколько сезонов назад. Таллис горевала по нему больше, чем по любому из них. Похоже, он сопротивлялся призванию, из-за любви к Таллис. Между ними было особое чувство.

Таллис заледенела. Она закрыла глаза и лицо руками, сердце стучало. Что знает Скатах, что он видел? Ее захлестнули страх и почти невыносимое воспоминание о потере; она опять увидела, как тело Дженвала сражается с лесом и насаживает себя на острый сук, как если бы это могло уберечь его от расставания с душой.

Пустой сломанный труп прошел мимо Таллис, идя прямо через огонь; призрак кружился над полупрозрачным образом воина и волок его через листву, хотя душа Дженвала стремилась обратно в лесной лагерь.

Только железная хватка Скатаха помешала Таллис последовать за Дженвалом в лес, попытаться привести его назад. Не произнося ни одного слова, она сопротивлялась Скатаху, пыталась вырваться.

– Он ушел, – прошептал Скатах. – Мы потеряли его…

«Моя потеря больше, чем ты думаешь, – тогда горько подумала Таллис, – но это знание я сохраню для себя».

И только сейчас в длинном доме она сообразила, что Скатах полностью понимал ту особую боль, которую она чувствовала.

– Мне было больно терять их всех, – продолжал Скатах. – Трое из них, Дженвал, Курундолок и Гвиллос, были со мной, когда я проник в запретный мир и нашел в руинах святыню.

– Оук Лодж, – выдохнул Уинн-Джонс и повторил имя, как если бы смаковал название места, которое он когда-то хорошо знал. – Ты сказал руины. Значит, там никто не живет…

– Заросшие лесом. Деревья вошли во все части дома. И лес никогда не выйдет оттуда. Но я нашел дневник. Я прочитал его, как ты и просил, хотя из-за дождя часть магии расплылась. Было трудно понять символы. Сбивало с толку.

– Там говорилось что-нибудь о моем уходе… в лес?

Скатах кивнул:

– Да. Там написано, что ты обнаружил оолериннен. И тобой завладела мысль открыть ворота в сердце леса. В один прекрасный день ты вернулся, пахнувший снегом и очень замерзший. Неделю спустя ты ушел в мир зимы и больше не возвращался.

На какое-то мгновение воцарилась тишина. Потом Уинн-Джонс слабо вздохнул. Он рассеянно поглядел внутрь дома. Таллис слегка наклонилась вперед, чтобы увидеть его, но он ее не заметил.

– Я проник внутрь, – прошептал он, – к собственному изумлению. Это была зона дуб-боярышник, рядом со Святилищем Лошади. Мы очень тщательно исследовали эту зону и составили карту лей-матрицы. Дуб и калина всегда порождают могущественные зоны генезиса, а дуб-калина – основная зона для мифаго из очень древних времен. Многие из них больше животные, чем люди. Но для меня оолериннен стал ловушкой. Я прошел по нему и не смог вернуться…

Скатах опять заставил отца замолчать, поднеся к его губам кувшин с холодной водой, чтобы тот мог напиться. Уинн-Джонс вздохнул, и его рука, схватив запястье сына, задрожала как нелетающая птица, неожиданно нашедшая новый, более надежный насест на сильной руке.

– А как Хаксли? Что с моим другом, Джорджем? Что со старым магом?

– Его жена умерла. Он создал мифаго девушки и влюбился в нее. Его старший сын пришел домой с великой войны…

– Как ее звали? Эту девушку?

– Гуивеннет.

– Из какого она времени?

Скатах задумчиво опустил голову:

– Лесная принцесса бриттов. Я думаю, что прочитал именно это.

Уинн-Джонс затрясся. Таллис подумала, что его корчит от боли, но он просто смеялся.

– Самый спокойный человек, которого я знал… породил самую дикую женщину… саму Виндогениту… Джиневру… – проскрипел он и еще какое-то время смеялся, потом расслабился.

– Насколько я понял, – продолжал Скатах, – отец и старший сын стали соперниками…

– Предсказуемо.

– И это все. Никакого разрешения. Никакого последнего абзаца. Я не знаю, что произошло потом.

Наступила тишина. Какое-то время ее нарушало только тяжелое дыхание старика, болезненное и затрудненное. Потом он спросил:

– А ты? Ты сумел отойти от края леса?

– Только на день ходьбы, – ответил Скатах. – Потом ужасная боль в голове, головокружение и беспричинный страх. Даже в полдень мир казался темным. Я видел только тени деревьев, голые, как обнаженный камень, а за деревьями – призраков, которые издевались надо мной. Мне пришлось вернуться к святыне. И все-таки я провел год в этой стране теней. Я переодевался в одежду местных. Работал на ферме. Помогал строить один из их домов. И мне платили монетами. Я спрашивал о тебе и о Хаксли, но ничего не узнал. Потом, когда я вернулся к святилищу – в Оук Лодж, – я понял, что дочка Китонов установила со мной связь.

– Позже, – сказал старик. – Расскажи мне об Энни… моей дочери. Ты сумел увидеть ее?

– Нет, но говорил с ней по телефону. С большого расстояния. Она все еще живет в Оксфорде, как ты и думал. Я очень легко нашел способ позвонить ей. Я назвался и рассказал о себе; потом сказал, что ты состарился, но все еще хорошо себя чувствуешь, и живешь очень глубоко в лесу. Потом я рассказал о моей матери, Элефандиан, твоей жене, и хотел рассказать больше, но она закричала на меня и обозвала лжецом. Она очень разозлилась. Сказала, что я обманщик, что полиция схватит меня и отправит в лагерь для скотов, как дикое и опасное животное. Тогда я рассказал ей о мертвой змее, которую ты и она однажды нашли и о которой не знал никто. Как бы я узнал о ней, если бы не был твоим сыном? Но она перестала говорить и опустила трубку, не оставив тебе сообщения.

Скатах нежно потер запястье отца:

– Мне очень жаль. Очень-очень.

Старик разочарованно вздохнул и осторожно улегся на соломенный тюфяк.

– Не имеет значения… – прошептал он и закрыл глаза. Очень скоро он уснул.

Таллис еще какое-то время посидела рядом со Скатахом, но атмосфера длинного дома тяжело давила на нее, а от дыма она начала задыхаться. И еще было очень холодно, через соломенную крышу и дыры в земляной стене дул ледяной ветер. Пахло горькими травами и экскрементами Уинн-Джонса, и очень скоро стало невозможно сопротивляться мысли о чистом мире снаружи.

Если бы Скатах захотел, она бы осталась, но он погрузился в себя и не ответил на прикосновение Таллис. Он сидел, сгорбившись и слегка повернувшись на север, и через полутьму длинного дома глядел вдаль, как если бы мог через стены и лес увидеть место великой битвы, холодное место, к которому он и Таллис – как и все в этом мире – неуклонно двигались.

В дом скользнула Мортен и осторожно обогнула Таллис, глядя в другую сторону. Сначала она нервничала, но потом чуть ли не открыто возмутилась присутствием более старшей женщины. Таллис решила немного задержаться, но отвернулась от нее.

– В долине укротители, – прошептала девочка брату. – Они расчистили землю для ловушек в полудне ходьбы на юг. Их мало, но у них есть лошади.

– Укротители? – равнодушно спросил Скатах. – Это еще кто?

– Укротители лошадей, – азартно ответила Мортен. – У них очень плохое оружие. Очень грубые копья с каменными наконечниками. Мы можем легко перерезать их сети. Это большие люди, но очень глупые; и они украшают тело полосами глины. Мы легко справимся с ними.

– Ты только девочка, – прошептал Скатах, и Мортен ошарашенно посмотрела на него. Похоже, брат не слишком заинтересовался ее новостями, но она твердо решила добиться его расположения.

– Я сама перережу привязь. Первый-боров-лета и другие охотники собираются в набег. Я приведу тебе лошадь. И назову ее для тебя.

– Спасибо. Но будь осторожна.

Мортен протянула руку и коснулась лица брата.

– Скоро я буду старше, – прошептала она, метнула на Таллис злой взгляд и ускользнула; проходя мимо очага, она оставила за собой серый клубок дыма.

Таллис тоже ушла. У нее уже есть подруга для путешествий, Озерная Пловчиха. Подумав о диких лошадях в долине, она спросила себя, существовали ли легенды об укротителях: подчинить волю дикого коня, сесть на его спину, скакать на нем… да, ранняя мысль не обходилась без магии, и, безусловно, вокруг охотников, ловивших эти быстрые и гордые создания, должен был сложиться круг легенд.

Она вернулась в домик мертвых. Тиг уже исчез, уничтожив костер и разбросав пепел по полу. С земляного вала она посмотрела на север и вскоре увидела завернутые в меха фигуры Мортен и трех охотников; они прошли по краю леса, повернули на юг и быстро исчезли из виду.

Опять на север: серый клубящийся туман, за которым угадывались горы и зима. Детали почти не видны; все накрывал полог леса, серый и бесформенный, и только вздрагивающие гигантские вязы вздымались над лиственным морем. Она услышала, как кто-то назвал ее имя, потом еще и еще. Таллис очнулась и обнаружила, что прошло много времени. Посмотрев вниз, она увидела Скатаха, медленно поднимавшегося к ней через густой кустарник. На спине он нес Уинн-Джонса; старик откидывал колючки палкой, одной рукой держась за шею сына. Наконец они вошли в загородку. Уинн-Джонс воткнул посох в землю и, помогая им себе, спустился со своего коня. Потом он набросил плащ с перьями на посох, и Скатах помог ему усесться в этом ненадежном убежище, лицом к райятукам. Шаман посмотрел на статуи, его здоровый глаз сверкнул. Таллис спустилась к ним и увидела, что он испуган. Белая борода растрепана, намалеванная глиной синяя линия бежит по лбу и вокруг коротких белых волос.

Скатах вошел в домик мертвых и тут же вышел:

– Никаких следов Тига.

– Будь начеку, – беспокойно сказал Уинн-Джонс. – Он не может быть далеко… – Потом повернулся, мрачно улыбнулся Таллис и добавил тихо, но разборчиво: – Я не хочу, чтобы этот маленький убийца находился от нас ближе, чем в броске камня. Он слишком точен.

Мужчина и женщина обменялись долгими изучающими взглядами.

– Таллис… Ты Таллис.

– Да.

– Ты говорила со мной во сне. Ты рассказывала о приключениях. И задавала вопросы.

– Да. Ты помнишь их?

– Смутно, – ответил он и подозвал ее к себе. Она подошла и села на холодную землю. Он взял ее руки, и она почувствовала в нем скрытое напряжение; и он весь дрожал. Тень Тига беспокоила его больше, чем ужасная рана, ослепившая его на левый глаз и разукрасившая щеки шрамами. Уинн-Джонс, не обращая внимания на ее встревоженный взгляд, взял ее лицо руками, потом коснулся пальцами губ.

– Сколько лет тебе было, когда лес забрал тебя?

– Тринадцать, – ответила Таллис. – Но меня забрал не лес. Я ушла вместе со Скатахом. Я не собиралась оставаться так долго.

Старик, казалось, развеселился, но потом сказал:

– Ты много помнишь об Англии? О твоей жизни? О мире?

– Много, – ответила она. – Я расскажу тебе все, что помню, но я была довольно замкнутым ребенком…

– Позже, – сказал он. – Я хочу услышать об этом позже. Сначала я хочу кое-что показать тебе, кое-что такое, что приободрит тебя. Потом я подумаю обо всех странностях, которые случились с тобой в детстве; мой первенец уже рассказал мне немного о твоей жизни и о вопросах, которые ты хочешь задать мне.

Таллис печально посмотрела на домик мертвых; последняя дрожь потери заставила ее поплотнее закутаться в меха.

– Что с тобой? – спросил Уинн-Джонс озабоченным и доброжелательным голосом.

– Несколько часов назад я сожгла останки моего первенца, – ответила Таллис.

– А…

Через какое-то время Уинн-Джонс спросил:

– Сколько прожил ребенок?

– Сезон или два. Несколько месяцев. – Таллис улыбнулась. – Я плохо помню старые способы счета времени.

– Сколько детей… всего?

– Трое. Двое не сумели родиться.

– И все от моего сына? – спросил Уинн-Джонс.

– Да, – быстро ответила Таллис, хотя и опустила взгляд, частично солгав; посмотрев обратно на Уинн-Джонса, она увидела, что он уже не улыбается.

Внезапно он выдернул черное перо из бахромы своего плаща. Холодный ветер ухватился за его обстриженные белые волосы и заставил затрястись, как лихорадке, но он, не дав Таллис застегнуть на себе потуже плащ, толкнул перо ей в руку.

– Обряды и ритуалы позднего неолита, – сказал он, криво улыбнувшись. – Черное перо – знак моей печали. Завтра принеси его в дом шамана, и мы сожжем перо с жирной птицей, медом и полоской сушеной волчьей кожи. В выдолбленном камне, конечно, и тебе придется оставить на камне след своего тела; позже я его раскрашу. – Он почти смеялся и даже прикрыл глаз от удовольствия: шутка для цивилизованных людей. – Это поможет духу мальчика найти дорогу. Во всяком случае, они в это верят.

Таллис пожала плечами:

– Возможно, так оно и есть. В этом мире все это работает. Магия. Спиритизм.

– Да, верно. И это по-прежнему страшит меня. Ребенок может быть из плоти и крови, и все равно сгниет в лесу. Какие биологические процессы происходят при этом? Из всех моих детей выжили только двое – Скатах и Мортен. Странно, но, как я понимаю, это означает, что в них больше леса, чем плоти. Мой сын почти не мог выйти из леса и исследовать фермы вокруг Райхоупа.

– Знаю.

– И, я боюсь, твоя собственная судьба была запечатана в тот момент, когда ты впервые вошла в лес вместе с ним. Он находился в запретном для него месте – Англии – и сумел вернуться; его подхватил отлив, могущественный поток, вынесший его обратно в сердце леса. Но ты… тебе разрешено только путешествие в ад… Скатах не сможет вернуть тебя в Англию, как бы ни пытался.

Таллис мрачно кивнула:

– Я собиралась исследовать лес в течение месяца. И заблудилась здесь на восемь лет.

– Приготовься заблудиться до конца жизни.

– Я никогда не приму это, – твердо сказала Таллис. – Так или иначе, я выберусь отсюда.

– Ты никогда не вернешься домой. Смирись.

– Я найду брата. И верну его домой. Меньшего я не приму.

– А, да… – Уинн-Джонс мимолетно улыбнулся. – Твой брат. Помоги мне встать. Я хочу показать тебе кое-что.

Он неуверенно встал на ноги, тяжело опираясь на Таллис, и палкой указал на мрачные тотемы.

– Ты, конечно, знаешь их всех.

Таллис поглядела на деревянные статуи, и у нее возникло ощущение, что они ей знакомы. Она вздрогнула, слишком близко подойдя к пониманию.

– Да и нет, – сказала она. – Они напоминают мне мои маски.

– Я видел твои маски, – сказал старик. – Однажды. Это Соколица.

– Полет птицы в неведомый край.

– А этот, вновь зазеленевший, Скоген…

– Тень леса, – выдохнула Таллис. – Я всегда чувствовала странную близость с ней.

Уин хрипло рассмеялся:

– Вот так я узнал, что ты идешь. Тотем изменился. Скоген – изменяющаяся тень леса. Я думал, что идет мой сын, что он изменяет тотем, стремясь ко мне. Однако это была ты. Ты – скоген. Ты – тень леса… как Гарри до тебя. И ты найдешь его в тенях.

Он опять посмотрел наверх и указал на тотем, который Таллис знала лучше всех, из-за собственной одержимости.

– Лунный Сон.

– Глаза, которые видят женщину в земле. Я потеряла эту маску. Уронила ее, когда уходила из своего мира. Сейчас она у моего отца. – Таллис улыбнулась. – Иногда я спрашиваю себя, не видит ли он меня через нее.

Уинн-Джонс забеспокоился:

– Ты должна опять сделать ее. Если эти маски так важны для тебя, ты обязательно должна сделать ее.

– Важны для меня? – Таллис пожала плечами. – Некоторые из них я использую, другие – нет. И, кажется, они работают. Через них я вижу мир другим…

– Ты не понимаешь суть масок, – прошептал Уинн-Джонс, поглаживая седую бороду и глядя на Скогена. – Возможно, ты еще не готова и не можешь использовать их правильно.

– Я использую Пустотницу, когда хочу пересечь порог между мирами…

Уинн-Джонс хихикнул:

– Конечно. Что же еще ты можешь использовать? Но, Таллис… в терминах легенд маски, как и райятуки, аспекты пророчества! Голос земли говорит через них шаману: мне, тебе или Тигу. И ты не можешь использовать маски как пророчество, если одной из них не хватает.

Он повернулся к Таллис, которая скривилась:

– Но они работают.

– Да, работают, в какой-то мере. Но могут работать намного лучше. Думай о каждой из них как о цепи. Ты надеваешь маску, и цепь идет от нее глубоко в твое сознание. А в нем есть много мест, запретных или забытых. Каждая маска связана с таким закрытым местом. Рисунок на маске, форма дерева, касание дерева, запах дерева, твой запах, яркие цвета и тусклые тени… все это часть основного узора, основного знания, неведомого знания, являющегося сердцем магии. Каждая маска отпирает закрытую, потерянную память; каждая маска дает доступ к потерянному таланту: открывает дверь, если хочешь, и разрешает легенде выйти наружу… перейти через порог. Если одна маска делает такое… подумай о силе всех десяти вместе!

Таллис ничего не сказала, испуганная словами старика. Он пожал плечами, коснулся ее посохом и опять указал на райятуков.

– Подумай о предсказаниях, позже. А пока погляди внимательно на лица моих масок. Видишь? Они кривые. На каждой из них один глаз кажется разрушенным. Одна половина рта опущена. Видишь?

На Таллис снизошло понимание. Она ждала слов Уинн-Джонса, и ее трясло.

– Годы назад, – сказал он, – человек из другого мира прошел вдоль реки к Лавондиссу. Лес всосал его сны и создал мифаго. Он сделал все, что ты видишь: тутханахов, домик мертвых… тотемы. Об этом человеке я могу сказать только одно – в тотемах он оставил ключ к себе. У него есть метка на левой стороне лица. И он был одержим ею. Болезнь или, возможно, рана? Врожденное безобразие?

– Ожог, – ответила Таллис. Она посмотрела на Скогена. Внезапно мертвое лицо ожило. Уинн-Джонс прав. Все эти тени – тени Гарри, не леса. Раньше лицо казалось жестоким и пустым, теперь она увидела печаль и настойчивое желание. Неужели он отправился в лес, чтобы вылечиться?

Обожженный на войне. Сбитый. Обожженный. Он приходил к ней в ту ночь.

Я не могу просто так уйти. Есть что-то, что я должна сделать. Призрак, который я должна изгнать.

Призрак его ожога; отвратительная маска – огонь, страх и зло – метка, которая распространилась по его лицу, но не полностью покрыла его. И он ненавидел эту маску: ее, в отличие от Соколицы, Синисало или Пустотницы, нельзя использовать когда хочется… Нельзя просто так снять.

Все это Таллис рассказала шаману. Уин-райятук слушал молча, держал ее за руку и не сводил глаз с лица Гарри, глядевшего на них из кусков мертвого дерева.

– Значит, именно твой брат прошел вверх по реке много лет назад, передо мной. Он опередил тебя на много лет, но он здесь. Эти годы, быть может, они расстроят тебя, но все не совсем так. В лесу время играет в странные игры. Мне повезло: Скатаху всего на четыре года больше, чем я ожидал. – Он громко вздохнул и крепко сжал руку Таллис. – Но имей в виду, может так случиться, что, когда ты войдешь в Лавондисс, Гарри будет в миллионе лет от тебя. Я не понимаю законов, которые правят Лавондиссом. Я только подбирал колоски от живого мифа леса. Но будь готова.

Таллис помогла ему сесть и укутала плащом. Ветер стал холоднее.

– Приближается зима, – сказал Уинн-Джонс.

– Ужасная зима, – согласилась Таллис. – Похоже, она следует за мной всю жизнь.

– О Лавондиссе я знаю очень мало, но в одном уверен: это место снега, льда и зимы, той эпохи, когда земля замерзла. И я не знаю, почему он так важен для тебя и меня, да и всех остальных из середины двадцатого века. Поздние мифы превратили Иноземье в мир бесконечной охоты, бесконечного праздника, бесконечного удовольствия… солнечное место. Блестящий мир. Туда попадают через пещеры, могилы, тайные горные долины. Но все это только воображаемое исполнение желаний. Искатели приключений стремились в Лавондисс с начала времен. Я спрашиваю себя, сколько из них знали, что найдут голый мир, место смерти и холода… никакой магии… только воспоминание о ней. И тем не менее в нем что-то есть. Что-то такое, что зовет. Привлекает.

– Я убеждена, что мой брат проник туда. Он позвал меня оттуда. Он попал в ловушку, и я пообещала – дала Обещание Таллис – освободить его. Он пошел вверх по реке, и я туда пойду.

– Что ты найдешь там? – с улыбкой спросил Уинн-Джонс.

– Огонь, – мгновенно ответила Таллис. Она узнала о нем от путешественника, которого повстречала несколько лет назад. – Стена огня, которую поддерживают говорящие-с-огнем, вышедшие из эпохи даже более ранней, чем тутханахи. Я пройду сквозь огонь и войду в Лавондисс.

– И сгоришь, – многозначительно прошептал шаман, покачав головой. – Никто не может пройти через огонь. Никакой человек. Я слышал о мифаго, которым это удалось, но они часть мифа, который говорит, что могильные холмы и охраняемые огнем долины – дорога в Иноземье. Ты должна идти совсем в другом направлении, через лес намного более странный, чем этот крошечный Райхоупский.

– Гарри прошел там.

– Если Гарри действительно прошел там, – возразил старик, – он нашел свой собственный путь. Он никак не мог пройти через огонь. И ты не пройдешь. Ты человек, как и я. Мы не принадлежим этому миру. Мы – путешественники по нашему ожившему безумию. Вокруг тебя сны твоего брата, позже измененные мной, а в последнее время и тобой. И у нас есть то, чего нет у этих несчастных созданий. Свобода. Свобода выбирать. О, я знаю, Скатах тоже может выбирать свой путь, пока… Но посмотри на него, коснись его, почувствуй его сознание… Я проснулся совсем недавно, но могу тебе сказать…

– Что? – обеспокоенно спросила Таллис.

– Что лес, живущий в нем, позвали. Легенда призывает его. Его время с нами быстро кончается. Он должен идти в Бавдуин и присоединиться к своим товарищам-рыцарям.

Таллис стало плохо. Она посмотрела на земляной вал, где стояла высокая фигура Скатаха. Он смотрел на север, в даль за рекой.

– Однажды у меня было видение, – сказала Таллис. – Я видела твоего сына именно в тот момент, когда он заслужил имя, которое Элефандиан дала ему при рождении: мальчик, который слушает голос дуба. Я еще не готова дать ему достичь мгновения славы. Еще нет…

Она хотела еще кое-что добавить, но Уинн-Джонс внезапно закрыл рукой ее рот. Она отшатнулась, удивленная гневом, исказившим его лицо, который быстро сменился извинением. Рука опустилась.

– Прошу прощения, – сказал старик. – Как и ты, я не готов узнать окончательную судьбу моего сына. Тогда у меня будет искушение вмешаться. А если мы вмешаемся, мы запутаемся. И попадем в ловушку… Я обнаружил это много лет назад.

Таллис наклонилась вперед, возбужденная его словами. Она подумала о брате, запутавшемся, пойманном в ловушку.

– Неужели Гарри вмешался в легенду? Быть может, он нашел дорогу в Лавондисс, изменил что-то и из-за этого попался?

– Очень может быть, – просто ответил Уинн-Джонс.

– Но как он сумел позвать меня?

– Чтобы ответить на твой вопрос, – сказал старик, – я должен узнать историю твоего детства. Расскажи мне все, что ты помнишь о Гарри. Все, что случилось с тобой во время учебы. Мне часто снится замок, сделанный из камня, который не камень…

– Старое Запретное Место, – сказала Таллис. – Или, по меньшей мере, часть рассказа. Я прошептала тебе о нем, пока ты спал.

– Расскажи опять, – тихо сказал ученый. – Быть может, я видел это место. Очень далеко отсюда, но оно очень похоже на то, о котором ты мне шептала.

У Таллис оборвалось сердце.

– Ты был в замке?

Но он покачал головой:

– Только видел издали. Он хорошо защищен ураганом, который удивит даже тебя. Прежде чем осесть у тутханахов, я пошел вверх по реке и пересек большое болото. Но там было так холодно, что я вернулся. Далеко отсюда. Очень далеко. Для людей, вроде меня и тебя, приходит время, когда лес выкачивает из сознания все мифическое. Трудно описать это чувство: усталость, истощение души… Я чувствовал себя сильным, работа очаровывала меня, я оставался энергичным и мог любить женщин… – Он улыбнулся и тряхнул головой, в такт воспоминаниям. – Но что-то вернулось в землю и вошло в меня. И я пошел сюда, к тутханахам. Они – люди земли; их легенда – ужасающая, драматическая, почти бессмысленная. Каждый из них умирает, его хоронят, и он рождается заново. Это часть легенды, конечно; ни ты, ни я такого не переживем.

– С юга на холм поднимается Тиг, – крикнул Скатах с другой стороны загородки. – У него в руках топор.

– Помоги мне добраться до дома, – прошептал Уинн-Джонс. – Я устал и замерз. Ты расскажешь мне твои истории в тепле моей хижины. Я хочу услышать все истории.

– Меня уже просили, раньше, – улыбнулась Таллис. – Кажется, это было целую вечность назад.

– В воспоминаниях детства скрываются древние истины, – тихо сказал Уинн-Джонс. – Соверши это путешествие для меня… а потом опять сделай Лунный Сон. Я помогу тебе всем, чем смогу…

В сумерках появился орел и долго летал над деревней. Дети, подражая поведению птицы, ходили с вытянутыми руками. Юноши разделись и выкрасили себя в белое и черное, подражая узору на перьях хищника; знаком клана был охотничий глаз орла.

Пока все глаза глядели на величественную птицу, парившую высоко в небе, Таллис заметила значительно более мрачную стаю, устроившуюся на высоких деревьях около реки. Одна из птиц, хлопая крыльями, подлетела к высокому ильму, чьи ветви обломали жестокие ветры; осталось только две, торчавшие из верхушки дерева как узловатые рога. Черный аист, черный силуэт на фоне неба, опустился на один из рогов, и вскоре за ним последовали другие. Долгие минуты они наполняли северное небо, а их крики достигали деревни.

Скатах тоже увидел их. Он подошел к Таллис, поплотнее запахнув плащ. Долгие часы он ухаживал за отцом в длинном доме, и сейчас от него сильно пахло дымом.

– Это пророчество? – спросил он.

Таллис посмотрела на него. В его глазах светились участие и привязанность, но, как ей показалось, исчезли любовь и взаимопонимание, которые она разделяла с ним так много лет, пока они искали путь через лес.

– Не знаю, – ответила она. – Но они меня беспокоят.

Он опять посмотрел на птиц.

– Все идут на север, – прошептал он. – Все. И меня что-то гонит за ними…

Таллис кивнула, соглашаясь:

– И я должна туда идти, если хочу найти Гарри. Но сначала я должна сделать Лунный Сон.

Скатах нахмурился, не понимая. Таллис никогда не подпускала к маскам никого.

– Это позволит мне увидеть женщину в земле. Твой отец говорит, что я должна вырезать ее опять. Я не думала, что это так важно, но, возможно, ее отсутствие повлияло на мою способность открывать пустые пути.

– Я помогу тебе, – сказал Скатах и положил свою руку на ее. Таллис благодарно сжала ее пальцами.

– А что с Мортен? – многозначительно спросила она. Девочка вернулась с охоты преждевременно, но поблизости ее не было.

– Мортен моя сестра, и ребенок. Я ее брат из леса, и больше ничего, пока она не станет старше. А к тому времени, когда она достигнет подходящего возраста, меня давно не будет.

– Она это знает?

– Знает. И еще. Все, что я делаю с Мортен, я делаю из-за леса в моей крови. Все, что я делаю с тобой, я делаю из-за любви.

– Я и не догадывалась, – сказала Таллис, – что ты знаешь о Дженвале.

– Я знал, что ты любишь его. Но никогда не чувствовал, что ты перестала любить меня. Так что, с моей точки зрения, все было в порядке.

– Как хорошо, – сказала Таллис с радостью и облегчением. – Как я рада услышать это. И ты совершенно прав.

Она наклонилась к Скатаху и провела губами по нечесаной бороде, росшей у него на щеках. Он обнял ее за талию.

Краем глаза она уловила злое движение. Из-за палисада вылетела Мортен, ударяя на бегу шкуры, растянутые на рамах; ее вымазанные глиной волосы развевались. Она кричала как птица, защищающая гнездо с птенцами.

Теперь Таллис знала, как надо делать маску, и вернулась на поляну с райятуком Лунный Сон, на которой была только вчера. И обнаружила, что райятук исчез, на его месте рос ильм. Массивные, покрытые землей корни достигали краев поляны и вились среди дубов и орешника; они как змеи разлеглись на земле, чувствуя себя хозяевами леса. Почти черный ствол усеивали толстые грибы, глубокие выемки в коре заросли мхом. Дерево гордо вздымалось в вечернее небо; три изогнутых ветки запутались в облаках, все остальные были обломаны. На поляне царила тишина. Воздух наполнял сильный запах травы, поднимавшийся от земли. Света еще вполне хватало, и Таллис ужаснулась силе, которую чувствовала в этой лесной стране мифаго.

Она дважды обошла гигантское дерево. Найдя остатки сломанного тотема, она подобрала их, ощутив их сухую и мертвую поверхность. Скатах ждал в лесу, озабоченно глядя на небо, заполненное черными аистами; еще больше птиц смотрели на землю с голых ветвей.

– Они за тобой или за моим отцом? – прошептал он, когда Таллис вернулась.

– Не знаю. Но каким-то образом они уничтожили райятук. Я надеялась посидеть здесь и сделать маску…

– У тебя есть образ?

Таллис посмотрела на обломок и с радостью осознала, что есть: она держала образ женщины в земле. И образ белой луны. Образ рогов, лошади и улыбки, образ материнского поцелуя. И образ крови, конечно. Образ горящих костей ребенка. Образ дикой всадницы, с белой глиной на длинных волосах, скачущей вокруг погребального огня, на котором лежит ее любимый. Образ кости в теле, раны на теле ребенка, острых обломков костей; рана излечена, кровь засохла.

И Дженвала… милого Дженвала. И он был на образе, его смех, его участие, его готовность принять то, что для Таллис он что-то вроде призрака; он, как и Скатах, был тенью, за которой пришла неодолимая ночь.

Такой нежный, когда любил ее.

Даже когда его сломанное тело последовало за душой в ночной лес, он пытался сражаться: его пальцы согнулись, как если бы он пытался подать ей знак; лицо перекосилось, как если бы он пытался посмотреть на женщину у костра; и искры в глазах – мертвых глазах – слезы, которые молча говорили: я страстно хочу остаться.

Таллис посмотрела вверх, в глаза Скатаха.

– Да, – сказала она. – У меня есть образ.

Она выровняла обломок тотема и сделала из него круг; обтесала так, чтобы стал виден естественный поток линий; проковыряла глаза и рот; раскрасила, подчеркивая женщину в земле; и вот мертвое дерево начало жить и дышать.

Скатах, присев на корточки, зачарованно смотрел на саму Таллис, а не на быстрые пальцы, творившие волшебство.

– Ты действительно одержимая.

– Да.

Красный цвет для щек и крови ребенка, зеленый для тонких линий, белая глина для луны. Все из красок и охры, используемых тутханахами.

– Она уже говорит тебе?

– Она говорит со мной всю жизнь…

И вот она, призрак, женщина в земле. И снег. И память. Белая память, грязная, позорная…

Земля помнит. Снег хранит старые воспоминания.

Нежное прикосновение для нежной смерти.

Я тебя не забуду.

Она закончила. Она держала ее перед собой, глядела в ее глаза, целовала ее губы, дышала через ее рот в неведомый край, лежащий за лесом. Потом повернулась и приложила к лицу.

– Не смотри на меня ее глазами…

Таллис села, слова Скатаха испугали ее. Она посмотрела через маску на Уин-райятука, старого сломанного человека, завороженно глядевшего на создание маски. Сузив глаза, он посмотрел на сына-из-плоти-и-леса, потом обратно на Таллис.

– Не смотри на него.

– Почему?

– Не смотри на него.

– Что я увижу?

– Не смотри на него!

Она опустила маску. Внезапно налетел ветер, и маленький огонь в хижине шамана задрожал. Камни и раковины, подвешенные на веревках, затрещали. Заколыхались листы пергамента, на которых Уин вел дневник. На короткое мгновение в теплый дом ворвался зимний холод.

Скатах исчез. Таллис услышала, как он выходит из хижины. Заменявшие дверь тяжелые шкуры опять успокоились, огонь запылал спокойнее.

Она посмотрела на маску и нежно прикоснулась к мокрому дереву, как любовник прикасается к сырой коже возлюбленной.

– Я не понимаю.

– Он уходит от тебя, – тихо сказал Уин. Он коснулся жидкой белой бороды, потом потуже натянул на покатые плечи темный плащ. Он выглядел очень больным и испуганным. Таллис знала, что он беспокоится о мальчике: где его сын? Где прячется Тиг?

Однако при этих словах она пронзительно посмотрела на него. Скатах уходит от нее? Уин приложил палец к губам и сказал:

– Мне кажется, что тот самый призрак, который забрал Дженвала и его друзей, преследует его самого, зовет в Бавдуин. Он не хочет, чтобы ты увидела его; быть может потому, что еще не хочет узнать правду.

Таллис озадаченно тряхнула головой. Она знала, что путь Скатаха лежит в Бавдуин, но он же не Джагутин; он просто присоединился к отряду. Почему его зовут, как и других?

– Он стал одним из Джагутин, когда его жизнь в лесу стала неотделима от их судеб, – сказал старик. Он взял дневник, полистал его и нашел лист, который молча прочитал. Какое-то мгновение он смотрел на него, как если бы хотел дать Таллис, но потом передумал. Подбросив дерево в огонь, он выудил из-за спины мешочек из тонкой кожи, в котором лежали обожженные кости. Он тряхнул мешочком, кости загремели.

– Узнаешь?

Таллис кивнула. Уин-райятук еще раз встряхнул мешочек, стукнул им по земле и по каждому плечу и негромко запел, ритмически раскачиваясь; его слова не имели смысла.

Таллис мгновенно поняла, что он делает, что пытается рассказать ей. Воображение унесло ее обратно в Теневой Холм, к танцорам и тем бессмысленным словам, которые они часто пели во время танца.

Риггери, джиггери, хоггери, хаггери.

– Воспоминания земли, – прошептала она. – Люди поют и танцуют, сражаются палками, скачут на лошадках, дерутся пузырями, наполненными камнями… мы не забыли…

– Но забыли почему, – согласился Уинн-Джонс. – Танцоры пляшут на фестивалях, проходящих в Оксфорде, Гримли и других местах; в этом нет никакой магии, если не знать, что фестиваль показывает, как открывать ворота в первый лес…

Опять это выражение. Первый лес.

– …и сколько раз я стоял и смеялся, глядя, как человек на деревянной лошадке, дурак, чужой, прыгает вокруг танцоров? Дьявол. Джокер. Коварный злодей. Сам Старый Койот. Трикстер. В наше время превратившийся в дурака на лошадке с палкой в руке, машущий символом забытого шаманизма. Мы всегда видим это зрелище, но забываем, что вначале он тоже был воином. Он вне отряда, но все равно часть его. Как охотник, который умрет в лесу и станет воином. Как воин, который умрет в битве и возродится мудрецом. Три части короля. Помнишь твои истории об Артуре и его рыцарях? Артур сам был всеми тремя частями: охотник, воин, потом король. – Уин улыбнулся, возможно, вспомнив эти рассказы или какую-то связь их с тем, что он видел в лесу. – Конечно, мой сын призван, – прошептал он. – Он был охотником. Оказавшись в Англии, он умер, в определенном смысле. Сейчас он воин. Смерть и воскрешение в виде шамана – вот его будущее. Через много лет его ожидает полет на крыльях песни и сна.

– К тому времени меня уже не будет, – сказала Таллис. Она наклонилась вперед и провела рукой через пламя маленького костра, разрешив теплу и сиянию пробудить в ней память о прошлом.

Первый лес… где же первый лес?

– Во мне сражаются два убеждения, – нерешительно начала она, не зная, как выразить мысль. – Я верю, что смогу найти дорогу домой. И мне снилась смерть в большом дереве… в пламени костра… это первый лес?

– Ты стоишь на краю первого леса, – сказал ей Уин-райятук. Выражение его раненого лица изменилось, в здоровом глазу появилась легкая раздражительность; Таллис заподозрила, что он что-то скрывает, но предпочла промолчать. – Всю жизнь ты шла по его краю. Ты переходила порог за порогом и подходила все ближе и ближе к сердцу мира, к сердцу леса – к Лавондиссу. Но тебе предстоит еще одно путешествие – ужасное путешествие. Да, оно приведет тебя домой, но одновременно ты окажешься намного дальше от дома, чем себе представляешь. Ты поедешь в двух направлениях сразу. И скорее всего, умрешь. Ты войдешь в первый лес, но не для приключений и удовольствия. И, войдя, больше из него не выйдешь.

– Там Гарри. В неведомом краю. Я обещала, что освобожу его.

– Ты никогда не освободишь его. Во всяком случае, тем способом, который ты имеешь в виду. Из неведомого края не возвращаются.

Какое-то время она молчала. Голод раздирал когтями ее внутренности. Недалеко пела женщина, ее голос с трудом пробивался через поднимающийся ветер. Потом послышался другой голос, мальчишеский, кричащий во всю мощь легких. По спине Таллис пробежала дрожь, а Уин-райятук побледнел еще больше, выпрямился и через стену дома посмотрел в сторону холма мертвых. Издевательский крик мальчика сменился смехом, далеко разносившимся в холодном ночном воздухе. Он дразнил старика, выкрикивал его имя, вырывал из снов; он жаждал съесть его сны.

– Он не сможет войти сюда, – успокоила Таллис Уин-райятука. – Он даже не сможет подойти к дому. Все семьи наблюдают за ним и гонят прочь…

Уин внезапно задрожал и откинулся назад, впитывая тепло огня. Через какое-то время он успокоился, и Таллис попыталась побудить его продолжить:

– Похоже, ты хочешь сказать, что первый лес – вымышленное место. И я не могу поскакать туда на лошади, открыть туда пустой путь или пройти через пещеру. Я должна найти порог, через который я пройду внутрь. Как я могу найти этот порог?

– История о Старом Запретном Месте. Через замок.

– Где он?

– Ты уже видела его, когда открывала пустой путь. За болотом. Ты знаешь о нем всю свою жизнь…

Таллис опять почувствовала себя сбитой с толку и не поверила; странный ответ в мире, где ходят призраки и тени могут колдовать.

– И я случайно нашла его? Это не ответ.

– Никаких случайностей. Ты ищешь его уже восемь лет. И обречена найти.

– Значит, я увидела его во сне? Как я могла увидеть его в шесть лет? Почему я увидела его в истории? Кто эти женщины-габерлунги, которые рассказали мне о замке, и откуда ты знаешь об этом. Как так может быть, что я увидела Скатаха в видении, назвала страну Землей Призрака Птицы – по моим детским снам, – а оказавшись здесь, обнаружила, что ты знаешь о Земле Призрака Птицы и о Бавдуине? Твои тотемы имеют те же имена, что и мои маски, но я сама назвала их! Почему мы так связаны?

Уин-райятук подложил в огонь маленькие веточки, дав резким и настойчивым вопросам Таллис повиснуть в воздухе. Его бледное тело слегка порозовело. Он улыбнулся:

– Почему? Благодаря твоему брату Гарри, конечно. Вроде бы я уже говорил тебе об этом. Ты нашла Гарри много лет назад! Ты нашла его и вошла в него. Посмотри вокруг. Здесь все – Гарри. Река, лес, тутханахи, птицы, камни, тотемы… Первый лес, который он навязал миру – это тот самый мир, в котором я живу и через который ты путешествуешь. Мир, в котором ты и я находимся, не существует в природе, он существует только в сознании! Ты уже восемь лет странствуешь внутри черепа брата! И еще не научилась разговаривать с ним.

– Но он в ловушке, – запротестовала Таллис. – Он позвал меня из мира зимы. Я должна найти его физическое тело, не только сознание.

Уин-райятук на какое-то время задумался, потом медленно кивнул:

– Это не то путешествие, которое я бы хотел предпринять. Но я не ты, и, за исключением ильмов-теней, я почти не вижу созданных тобой мифаго – пожалуй, ты движешься слишком быстро. Но ты еще не осушена до дна, в тебе осталась сила созидания. Возможно, ты сможешь найти его.

Таллис его слова не понравились.

– Ильмы-тени? Эти гигантские деревья? Ты думаешь, что это мои мифаго?

– Безусловно. Необычная для мифаго форма, но, разумеется, очень старая. Они олицетворяют страх леса, мифы о рождении птиц, связь между землей и небом по толстому стволу дерева… – он засмеялся над собой. – Мы создаем простые легендарные личности, вроде Робин Гуда, Джека-в-Зеленом или золотоволосой принцессы; ты приносишь в лес ожившую землю. Ты – источник значительно более древних и могущественных воспоминаний, чем я, Хаксли или два его сына, Кристиан и Стивен – один Бог знает, что случилось с ними.

Он подтолкнул ветку в огонь, в хижине стало теплее.

– Но это другой вопрос. Ты и твой брат… в определенном смысле вы одно и то же. Только так я могу объяснить совпадения, о которых ты рассказала мне. Ты считаешь, что женщины-габерлунги – мифаго твоего деда. Не думаю, что ты права. Фермеры очень давно видели оборванного оленя. Его послал Гарри! Олень – та часть его сознания, которая может путешествовать к краю леса и найти спасителя. Похоже, что брат сам направил тебя в лес. Но такие путешествия души стоят очень дорого. Он пожертвовал своей силой, чтобы послать тебя в дорогу. Наверно, его путь из неведомого края был ужасен: часть души бежит по земле, не в состоянии взлететь или поплыть… и она пришла слишком быстро…

И эти три женщины – его мифаго, то есть он сам; они взяли образы и таланты из той первобытной эпохи, в которой он заблудился. Ты должна помнить, что габерлунги – настоящие элементы легенды. И они действовали так, как положено в легенде: учили магии. Так ты научилась открывать ворота между мирами и временами и пересекать пороги; в ту эпоху это умели делать только великие шаманы. И они научили тебя делать кукол и маски, простым пророчествам, простой магии земли.

Только тогда все обретает смысл. Гарри связан с тобой – кровью, сознанием, родством. Женщины сделаны Гарри, а также – немного – твоим дедушкой и тобой. Твой дедушка был слишком стар, но он знал, что ты поймешь и пойдешь, рано или поздно. И почему нет? Твой брат оставил свои метки на всем, и на тотемах в особенности. Его мифаго имеют такую форму именно для того, чтобы ты могла узнать их. Идя по лесу, он оставлял за собой след, по которому ты могла бы пройти: не булыжники, хлеб или цветные бусины, но воспоминания и образы; они как кровь, как запах – нечто такое, что ты знала всегда, хотя тебе часто кажется, будто ты их не знаешь.

– Ты хочешь сказать, что я только думаю, что ищу Гарри; на самом деле он тянет меня к себе, как рыбу на леске…

– Да. Это единственный имеющий смысл ответ на твои вопросы.

– Он послал женщин, которые показали мне, что искать. Они прибыли слишком рано, потому что время в этом мире ведет себя очень странно. Они ждали меня. И показали, что искать.

Уин-райятук растер золу между ладонями и посмотрел на получившееся серое пятно.

– Да.

– А Скатах, твой сын? И Бавдуин? Они тоже часть Гарри?

Уинн-Джонс нахмурился:

– Не вижу, как они могут быть.

– Тогда почему они так подходят к тому, что произошло со мной? Почему я и ты так связаны?

Если Уинн-Джонс и знал ответ, высказать его он не успел. Внезапно мир снаружи истошно завопил. Ученый схватил посох и каменный нож и с искаженным ужасом лицом посмотрел на шкуры, заменявшие дверь.

– Это Тиг… его магия…

Встревоженная Таллис мгновенно выскочила наружу; ее сердце билось как сумасшедшее, отвечая ужасному вою из леса.

Мертвые деревья подобрались совсем близко к поселению; они сгрудились вокруг палисада и холма, с его костями и деревянными идолами. Лесные птицы метались между рогов этих деревьев. Некоторые сидели на мертвых ветках, кричали на луну и яростно клевали стволы ползших гигантов в тех местах, где ветер обнажил их; гневные птичьи трели смешивались с треском раскалывающейся коры.

Тутханахи кричали на них, трясли костями, били в барабаны. Они носились вокруг стены деревни, размахивая огнями. Двадцать факелов зажглось в темноте, еле тронутой светом луны – оборонительный круг. Женщины ударяли полосами раскрашенной кожи по палисаду, дети кидали в ночь камни. Воздух наполнил сильный запах сжигаемых растений, который должен был прогнать элементалей.

В темном небе кружили птицы. Деревья тряслись, их движения заставляли сотрясаться землю. Облака поредели; в свете выглянувшей из-за них блестящей луны казалось, что мертвые руки ильмов кого-то призывают. Так же поднимались к небу руки первых шаманов, обломанные рога первых оленей и сломанные воспоминания самой жестокой из зим. Таллис попыталась убедить себя, что ничего особенного не происходит, только движутся облака. Но вспомнила о маске Лунный Сон и поняла: ильмы пришли, чтобы уничтожить именно ее.

Визжащая ночь. Ветер крыльев. Невидимый полет черных созданий, яростно пикировавших на женщину, которая посмела изгнать их.

Всю жизнь она убегала от зимы. И только сейчас она сообразила, как близко подобрались к ней птицы, снег и мертвые деревья.

Маленькая белая фигурка метнулась через линию факелов и подбежала к земляной стене, окружавшей деревню. Тиг, конечно, совершенно голый. Ледяной ветер развевал длинные волосы. Он пел своим детским голосом и крутил что-то над головой. Внезапно он перестал крутить, и что-то с грохотом ударилось о палисад. С тела Тига текла кровь из ран на груди и руках, которые он сам нанес себе. Он быстро проскочил перед пламенем, и Таллис увидела глубокие царапины на его теле; она представила себе, как он продирается через густые колючие кусты между деревней и его владениями на холме, украденными у шамана.

Тиг присел на корточки перед воротами, вымазал тело землей и бурно рассмеялся. Неестественно, но издевательски. Потом снова побежал между факелами, крутя пращой и бросая камни с такой скоростью, что они исчезали в полете.

Он замер прямо напротив Таллис, стоявшей на стене. Она глядела на него через концы кольев. Мальчик медленно и демонстративно провел руку через огонь ближайшего факела, не отрывая от нее взгляда. (Он видел ее в хижине шамана! Он был так близко! А она сказала Уинн-Джонсу, что нечего бояться. Мальчик подражал ее игре с огнем. Он видел!)

Таллис напряглась, готовая наклониться, если он выстрелит в нее из пращи. Но он запел, мрачно и протяжно:

– Отец мой, где ты? Выходи! Твои мечты я съесть стремлюсь. Меня терзает страшный голод.

Он пел тонким и пронзительным голосом, едва слышным за воем леса, но потом прокричал, громко и отчетливо:

– Я хочу съесть твои сны. Выходи к сыну из леса. Выходи прямо сейчас…

Таллис быстро пошла к длинному дому, куда ушел Уинн-Джонс, в поисках спасения. Он там и сидел, забившись в уголок, завернувшись в шкуры и свой плащ с перьями и трясясь от страха. По его лицу струился холодный пот; он расцарапал рану, которую Тиг нанес ему раньше, кровь и желтый гной стекали на воротник из перьев.

– Со мной ты будешь в безопасности, – сказала ему Таллис.

– Где мой сын? Где Скатах?

– Я найду его. А пока сохраняй тепло. Со мной ты будешь в безопасности. Я не дам Тигу подойти к тебе.

Уин-райятук растерянно улыбнулся, его здоровый глаз сверкнул.

– Бедный Тиг. Он делает только то, что должен делать. Но у меня нет снов, которые он мог бы съесть. Лес высосал из меня все. Лучше бы он ел землю – там для него больше пищи…

Выскочив наружу, Таллис позвала Скатаха, и он отозвался из дома детей. Он выглядел взволнованным и смущенным. Он искал Мортен, чтобы защитить ее от жестокого сводного брата, но не мог найти.

Они вернулись на стену и стали смотреть, как Тиг опять закружил вокруг деревни, бегая между факелами; его тело походило на фарфор с красными прожилками-ранами: такое же хрупкое, почти прозрачное. Земля громко урчала. Крылья били зимний воздух.

Тиг стал шаманом. Его песня вселила ужас в души семей и в сознание старого умирающего человека, его отца. Уин-райятук уснул, охраняемый одним из тутханахов, но даже во сне продолжал дрожать. Он открывал и закрывал рот, словно сражался за каждый глоток воздуха, как умирающее животное, кровь и жизнь которого уходят через жертвенную рану.

Через какое-то время Таллис, слушавшая кричащий лес, решила, что с нее хватит. Она взяла тяжелую палку и пошла к воротам, чтобы загнать Тига обратно на холм мертвых. Но тут Скатах позвал ее, и она вернулась на стену.

Из леса вылетела темная всадница. Она молча подскакала к мальчику, размахивая колючей веткой, которую держала в руке. Внезапно она закричала, и Таллис узнала Мортен. Подскакав к брату, она ударила его по голове, заставив закричать от боли. Он не мог использовать пращу и, защищаясь, поднял руки; тогда она хлестнула его сзади, по ягодицам. Он схватился за разорванную кожу, и тогда она стеганула его по животу, и очень скоро мальчик-который-шаман, вопя от злости, убежал обратно на холм, в безопасность домика мертвых и костей. Убегая, он прихватил с собой факел, и Таллис какое-то время смотрела, как пламя мечется в темноте и исчезает за деревьями.

Мортен ударила пятками дикую лошадь и подскакала к земляной стене. Она вычернила себе лицо, руки и маленькую грудь. Но волосы по-прежнему были выкрашены белой глиной. С ее плеч и талии свисали обрывки ее старой туники. Таллис спросила себя, не искалечила ли себя девочка, по-своему. Лошадью Мортен управляла при помощи лианы, и животное слушалось ее; заржав, оно гордо пошло к воротам.

Не обращая внимания на черные крылья, мелькавшие у ее головы, Мортен въехала в поселение. Жестокие глаза глядели из-за черной боевой раскраски. Она дважды объехала вокруг Таллис, глядя на нее сверху вниз тяжелым пренебрежительным взглядом. Потом подъехала к Скатаху, который стоял со сложенными на груди руками и, прищурившись, рассматривал сестру. И даже не вздрогнул, когда она, наклонившись с лошади, схватила его длинные волосы и мотнула его голову из стороны в сторону. На самом деле он слегка улыбнулся.

– Мой брат из леса, – громко сказала она.

– Моя сестра, – спокойно ответил он, все еще разрешая грубо дергать себя за волосы.

– Жди меня! – злым голосом сказала Мортен. – Будешь ли ты ждать меня?

Вот теперь Скатах нахмурился:

– Куда ты собираешься?

– Стать старше! – крикнула девочка. – Догнать тебя! – Внезапно ее лошадь взбрыкнула, пытаясь отступить назад, но Мортен ногами послала ее вперед, вывернула голову брата так, чтобы заставить его посмотреть ей в глаза. Но он по-прежнему стоял с руками, скрещенными на груди.

– Будешь ли ты ждать меня? – опять крикнула она скорее утверждение, чем вопрос.

Скатах ничего не сказал, но, протянув руку, освободил голову от ее хватки.

– Не думаю, что смогу, – наконец ответил он. – Но мы еще встретимся, я уверен.

Мортен заколебалась, потом ударила сжатым кулаком в плечо брата. В ответ он шлепнул ее по бедру и улыбнулся, но она отвернула лошадь от него, с диким последним криком вынеслась из деревни, поскакала к реке и исчезла в темноте за деревьями.

Птицы полетели за ней.

Немного позже обеспокоенный лес затих, ночные звуки замерли вдали и воздух, так долго наполненный крыльями, очистился. Уинн-Джонс ел бульон. После короткого сна, наполненного кошмарами, он чувствовал себя опустошенным и больным. Его руки тряслись, когда он держал ложку из рога оленя. Скатах сидел рядом с ним, наполовину погрузившись в собственные мысли.

Старика очень огорчила новость об отъезде Мортен. Она отправилась на поиски места, где сможет быстро стать старше. Скатах, как поняла Таллис, отверг ее любовь, но Мортен неодолимо тянуло к нему.

Она хотела остаться с братом, но он называл ее ребенком, а Таллис – любимой женщиной, и юное сердце не могло смириться с обоими определениями. Она вычернила свое тело – символ черноты мыслей.

– Как же она пересечет болото? – спросила Таллис.

Уин-райятук посмотрел на нее, потом вздернул голову и уставился на горящий очаг.

– В Мортен есть что-то от птицы, – сказал он. – Возможно, она перелетит… кто знает? Болото можно пересечь многими путями.

Снаружи раздались крики. Сильная рука откинула шкуры на двери, и в полутьму, освещенную огнем очага, беспокойно поглядело лицо Первого-борова-лета.

– Огонь. На холме, – сказал он.

Таллис помогла Уину встать на ноги и выйти наружу.

Огонь рвался в небо с холма мертвых; десять потоков пламени лизали облака.

– Райятуки… – выдохнул потрясенный Уинн-Джонс. – Он поджег тотемы.

Таллис, заинтересованная, оставила ненадолго старика и бросилась в лес, лежащий между деревней и холмом. Вынырнув из него у подножия холма, она вгляделась в ярко горящие погребальные костры старой вере. Тиг стоял у стены загородки, вытянув руки в стороны и откинув голову назад. Неясный силуэт на фоне яркого пламени, он открывал и закрывал рот – безусловно пел.

* * *

Огни горели в ночи, извещая лес, что эра райятуков закончилась. Землей будет править новая сила. Она призвала свои войска, и те играли в умирающем огне, прыгали по пеплу, уносились в небо с вихрями дыма, плясали с пляшущим мальчиком.

Но огни подали сигнал и еще кое-кому…

Прямо перед рассветом Таллис разбудил далекий звук охотничьего рога. Какое-то мгновение она не понимала, что происходит. Скатах сидел рядом и тихо дышал; он прислушивался. Рог прозвучал опять, четыре мощных взрыва; ему ответили другие четыре. В то же мгновение Скатах и Таллис вскочили на ноги и разбудили Уинн-Джонса и всех остальных; тутханахи бросились собирать пращи, копья, посохи и камни. Таллис выскочила наружу; было еще темно. Собаки лаяли и метались под ногами, возбужденные внезапной паникой в поселении. Дети, разбуженные матерями, плакали; их быстро переносили из маленьких хижин в главный дом.

Первый-боров-лета и остальные охотники подбежали к палисаду и уставились на лес. Скатах подошел к воротам и проверил, крепко ли они закрыты. Таллис стояла неподвижно, накинув плащ на плечи и сжимая в руках копье с железным наконечником. Посмотрев на огромные ильмы, она не заметила за ними никакого движения; только птицы взлетели на короткое время, потом опять успокоились.

У края леса кто-то зашевелился.

Воздух слегка зашипел, тутханахи раскрутили пращи. Скатах окрикнул их, призывая к спокойствию. На деревню опустилась сверхъестественная тишина. Женщины успокоили детей; собак заставили замолчать. Только Озерная Пловчиха беспокойно фыркала и била копытами по земле. Таллис метнулась в загон для лошадей и вывела кобылу наружу, гладя ее помятую морду и бока; потом повела к воротам. Скатах открыл тяжелую деревянную дверь, и Таллис выпустила лошадь на свободу, послав ее на юг, подальше от возможного сражения. Вскоре кобыла исчезла в тенях деревьев.

Рог пропел в третий раз, один-единственный звук, долгий и мрачный. Тутханахи опять раскрутили пращи. Скатах, сбросив тяжелый плащ, вынул копье с бронзовым наконечником и длинный саксонский меч, который он добыл в лесном бою несколько лет назад. Вооружение большинства тутханахов было сделано из кости и полированного камня.

От реки появился всадник, повернул в сторону от загородки, поглядел на низкую защитную стену и заставил своего коня ровно ходить вдоль края деревьев; несколько шагов в одну сторону, несколько в другую. Скоро света стало больше, и Таллис увидела гребенчатый шлем с шипами и тусклую кожу его нагрудника. Его наряд составляли короткие клетчатые штаны и красноватая туника; на ногах покрытые металлом сапоги; на плечах короткий плащ. Эту одежду и вооружение Таллис знала очень хорошо. Она посмотрела на всадника, на Скатаха и улыбнулась. Копье налетчика лежало поперек луки седла, первые лучи солнца блестели на его длинном отполированном наконечнике.

Скатах завистливо поглядел на воина.

Несколько минут они молча разглядывали друг друга, потом налетчик поднес к губам изогнутый рог и трижды дунул в него.

– Началось! – крикнул Скатах. Таллис почувствовала, как во рту все пересохло, и внезапно она совершенно отчетливо увидела все.

В следующее мгновение лесной полог исторг из себя кричащую тучу птиц, испуганных внезапной суетой внизу: восемь всадников, вооруженных копьями и топорами, вылетели из леса и помчались к поселению, сердито покрикивая на лошадей. Никаких военных кличей. Шлемы были только у двоих. У некоторых блестело металлическое оружие и звенели кольчуги, но большинство носило странную смесь из кожи, металла и мехов. Струились рыжие волосы, порванные плащи развевались за плечами. Достигнув земляной стены, они поскакали вокруг нее.

В воздухе зажужжали камни тутханахов, и два всадника упали на спины лошадей. В дерево втыкались копья. Резкие гортанные крики смешивались с топотом копыт. Предводитель бросился к воротам. Его конь, огромный черный жеребец, встал на дыбы и ударил копытами по воротам, которые не выдержали и рухнули.

Воин крикнул, послал коня вперед, и Первый-боров-лета бросился ему навстречу. Камень, брошенный из пращи, пролетел мимо, и меч всадника резко ударил. Первый-боров упал на колени, прижимая руки к горлу. Таллис с ужасом подумала, что он выглядит так, как будто молится. Она побежала к нему. Предводитель повернулся, опять взмахнул мечом, и Первый-боров упал на бок; его голова была раскроена над ухом. На темные штаны из оленьей кожи хлынула кровь. Лучи всходящего солнца отразились от гребенчатого шлема воина, он повернулся и поскакал прямо на Таллис.

Увидев скачущего на нее всадника, Таллис застыла на месте. На мгновение ей показалось, что это Скатах, в голове вспыхнуло видение: дуб; окровавленный юноша в такой же одежде сражается со смертью…

Черный жеребец уже дышал ей в лицо. Бородатый всадник усмехнулся, наклонился вниз и занес руку с копьем; сверкающий бронзовый наконечник понесся к ней. Она метнулась в сторону. Острие срезало прядь волос. Лошадь заржала, повернулась и нависла над ней, но в это мгновение Скатах схватился за древко копья. Мужчина против мужчины, сила против силы; налетчик тянул вверх, охотник вниз.

Кругом царил кавардак: дерево ударялось о дерево; крики и вопли; собаки с бешеным лаем носились через переплетение ног и копыт.

На ее лицо брызнула кровь Скатаха, наконечник копья ударил его в плечо. Он покачнулся; неглубокая рана, но на мгновение его оглушило. Запятнанное красным бронзовое острие метнулось к ней, но Таллис бросилась с его пути, вцепилась в ногу всадника и изо всех сил дернула.

Налетчик тяжело упал на землю. Таллис встала над ним, направив на него копье, но в это мгновение каменный топор ударил его в голову; глаза предводителя помутнели, губы безвольно раскрылись. Он медленно повалился на правое плечо. Скатах оттолкнул ее в сторону и резко повернулся, как раз вовремя, чтобы отразить удар другого всадника. Камень из пращи ударил налетчика в грудь, сбросил на землю, и Скатах заколол его. Таллис посмотрела на предводителя. Тот медленно садился, нащупывая рукой меч. Скатах вырос за ним, взмахнул мечом и, вложив всю свою силу, одним ударом снес ему голову.

Две женщины тутханахов успели закрыть ворота. Внутри еще оставались четыре налетчика, но им не давали покоя собаки, постоянно хватавшие лошадей за ноги; те брыкались и вставали на дыбы.

Таллис почувствовала ветер на лице: в нескольких дюймах от нее просвистел камень. Она пригнулась. Налетчики падали один за другим, дорого продавая свою жизнь: трое жителей деревни лежали в луже своей крови, еще одного ослепил камень из пращи. Но всадники, кто бы они ни были, не ожидали камня, и сегодня в жестокой схватке камень победил металл.

Скатах снимал одежду с всадника. Таллис, опершись на копье, глядела на него. Понюхав штаны, он сморщил нос. Стянув с трупа кожаный нагрудник и тунику, он смыл с них кровь, потом снял сапоги. Проверил тяжелый гребенчатый шлем, по краю которого шел воротник из меха; его удар прорезал воротник и повредил нащечник. Но, надев его, он тем не менее стал выглядеть как принц.

Он улыбнулся Таллис и снял шлем. Поднял меч убитого всадника и прикрепил ножны к поясу, поверх тяжелых мехов.

Нагруженный трофеями, он повернулся к Таллис, но в его глазах горел огонь кровавого боя. Он видел ее, но видел и пожар великой битвы. И он дышал почти как охотничья собака, преследующая оленя.

– Более подходящая одежда для того, что ждет меня на севере.

– Там холодно.

– Я имею в виду битву. – Он поднял одежду солдата. – В разгар боя мне не понадобятся меховые брюки.

Тутханахи собирали своих мертвых. Уинн-Джонс осматривал трупы, опираясь на руку более молодого человека; тела лежали на боку, колени слегка согнуты, руки закрывали лица. Стояла неожиданная и странная тишина. Ни воя, ни стука барабанов, ни рыданий. Даже собаки притихли.

Таллис посмотрела вдаль, на невероятно синее сверкающее небо с темными полосками. Новый день, ее последний день здесь, теперь она знала это совершенно точно. В небеса еще поднимался дым от сожженных райятуков. Внезапно Таллис поняла причину жуткого и растерянного молчания людей клана.

Сила Уин-райятука исчезла; как похоронить мертвых? Значит, придется звать на помощь Тига. Тиг-эн-краиг; Тиг-никогда-не-коснется-женщины, никогда-не-коснется-земли.

Сейчас вся сила перешла к нему. Таллис, послушав молчание, поняла, что Уин-райятук прошептал что-то Старой-женщине-которая-поет-реке. Та мрачно выслушала его, откинула голову и закрыла глаза. Открылся рот, и спустя несколько мгновений послышалось странное завывание, отчаянный крик, крик смерти.

Уинн-Джонс освободился от поддерживающей его руки и подошел к Таллис. Посмотрев на оружие Скатаха, он коснулся маленькой раны на плече сына, потом посмотрел на юное лицо. И увидел далекий, отсутствующий взгляд.

– Что случится с этими людьми? – спросила его Таллис.

Уин покачал головой, потом взглянул на круг жителей деревни и воющую женщину.

– Они зовут Тига. И мы должны уйти раньше, чем он придет. Если Тиг прикажет убить меня, они сделают это без малейших колебаний. Я сказал им, что моя сила иссякла, что Тиг – новый страж порога. Какие бы ритуалы он ни придумал, это будут их ритуалы. Пока он не придет, они не знают, что делать.

Действительно, в лесу уже что-то двигалось. Сначала она подумала, что это Озерная Пловчиха, но та спокойно паслась на поляне к востоку от деревни. Через лес несся мальчик.

И вот он появился, в каждой руке по посоху. Лицо вычернено, как у Мортен. Раны на теле перевязаны кусками серой материи, и Таллис с содроганием узнала в них одежду, которую снимали с мертвых перед тем, как их расчленяли и сжигали.

Таллис быстро вошла в длинный дом и собрала свои маски и немногочисленные пожитки Уинн-Джонса. Было уже слишком поздно идти в дом шамана за драгоценными записями. Уинн-Джонс стоял, оцепенело глядя перед собой. Скатах повесил добытую одежду на одну из лошадей, нервно выхаживавшую по загону. Успокоив животное и быстро проверив его, он подвел жеребца ко второй лошади, убедился, что и на этой нет ран, подвел ее к Уинн-Джонсу и помог старику взобраться в седло. В это мгновение Уинн-Джонс пришел в себя:

– Моя работа. Дневник…

– Нет времени, – ответил Скатах. – Мы должны уходить, немедленно.

Из длинного дома выбежала Таллис, держа в руках меха, одеяла, веревку и мешки с овсом и ячменем. Скатах подошел к воротам, распахнул их и сел на своего жеребца. Подъехав к Таллис, он забрал ее простые пожитки и запас еды. Таллис подбежала к Озерной Пловчихе, взлетела на спину кобылы и мгновенно надела на ее шею простую веревочную упряжь. Тиг не обратил на нее внимания. Он по-прежнему стоял на краю леса, неподвижно; по всей видимости, ожидал, когда они уйдут.

Старая-женщина-которая-поет-реке продолжала наполнять рассвет воплями и песнями. Скатах направил жеребца к реке, ведя за собой лошадь Уинн-Джонса на кожаном поводу.

– Мой дневник, – закричал Уинн-Джонс. – Мои записи. Дай мне забрать мои записи. Иначе все было зря… мои записи!

– Нет времени, – опять рявкнул Скатах. Таллис скакала за ними.

Въехав на узкую тропу, ведущую через лес к реке, она оглянулась назад.

Тиг стоял у ворот палисада, глядел внутрь поверх земляных стен и, судя по всему, напряженно думал о чем-то другом, а не о старом шамане.

Первый Лес

I

До края древнего озера они добрались только на второй день путешествия вверх по реке, и в неожиданной компании.

Ехать быстрее они не могли: Уинн-Джонсу постоянно требовался отдых. Он был очень слаб, его била дрожь, и он всегда потел, когда пытался уснуть. Скатах, нетерпеливо стремившийся вперед, проявил, по мнению Таллис, недюжинную предусмотрительность. Уинн-Джонс слишком много знал о лесном мире, и они не могли себе позволить бросить его и помчаться на север.

И Уинн-Джонс плакал, много плакал – о потере дочери, Мортен, и о потере рукописи, оставшейся в деревне. «Дело всей моей жизни», – жаловался он, и Таллис, как могла, успокаивала его. Скатах пошел на охоту и убил дикую свинью. Они приготовили мясо на костре, но старик почти ничего не съел. Он жевал и глядел на юг, туда, где его драгоценные листы наверняка превратились в пепел, который носила над землей буря, вызванная новым шаманом.

В первый же день пути Таллис осознала, что не только они едут на север, в страну болот. Сначала, слыша осторожные шаги по обе стороны реки, она подумала о волках. Они – кем бы они ни были – путешествовали параллельно трем всадникам, слегка отставая. Но все стихло, как только Скатах нырнул в лес. Он вышел, немного озадаченный и растерянный, в его длинных волосах застряли листья; он смахнул их. Он не увидел ничего. Тем не менее пока они ехали по мелководью вдоль берега, потревоженные птицы описывали над ними круги и кто-то шелестел в подлеске.

Таллис на ходу отвязала Скогена – тень леса – и надела маску, а потом еще накинула на голову шерстяной капюшон. Вот теперь, внимательно поглядев назад, она увидела костистые и жилистые фигуры мифаго, следовавшие за ними и метавшиеся из одной тени в другую. Она подъехала к Скатаху и прошептала:

– Это не волки. Люди. Или похожие на людей.

Скатах повернулся в седле и через нависшие над рекой ветки деревьев внимательно оглядел небеса. Уинн-Джонс, сгорбившийся в седле, поднял голову. Копья света заставили светиться его бледное лицо. Он почувствовал движение вокруг, увидел лицо Таллис, покрытое маской, и узнал Скогена.

– Что ты видишь? – спросил он. – Они зеленые?

Все трое выехали на берег и скользнули в подлесок, ведя за собой лошадей. Там они нашли разрушенную стену, сложенную из кремня и булыжника – остатки крепости, защитной стены деревни, кладбища или, может быть, святилища. За стеной начинался дикий лес, переплетение маленьких дубков и пестрых цветов, еще не уничтоженных зимой. Они разбили лагерь с подветренной стороны стены и привязали лошадей, положив оружие перед собой. Уинн-Джонс развел костер и подвесил над пламенем куски дикой свиньи.

Скатах видел только лес и мерцание света, пробивавшегося через истончившуюся листву. Но через глаза маски Таллис замечала движущиеся тени – человеческие фигуры. Они прятались за стволами дубов и вязов, потом убегали, следуя за тенью осенних листьев, избегая входить в колонны серого света.

И они подходили все ближе к кремневой стене, за которой ждал Уинн-Джонс, задыхаясь от предвкушения.

– Ты знаешь, кто они? – спросил его сын.

– Видел издали, – прошептал старик. – Но я слышал о них. Все слышали о них. Я никогда не видел их так близко.

Пятеро. Один казался смелее, чем другие, и подошел настолько близко, что его уже можно было видеть обычным зрением. Далеко у реки слышались звуки осторожных шагов шестого, спешащего присоединиться к товарищам. Лес начал наполняться жуткими звуками, чем-то похожими на птичий стрекот. В звуках было и что-то человеческое, как если бы несколько женщин быстро цокали языками. Странный свист заставил птиц нервно взлететь. Таллис увидела, как невидимые ноги пнули листья, сломали и растоптали папоротник; трудноуловимые движения, видимые как бы краем глаза. Движение, потом ничего; только ветки какое-то время дрожали там, где они прошли.

Ближайший из мифаго отделился от края леса и появился на свету. Скатах ахнул и потянулся за копьем. Уинн-Джонс поднял руку, останавливая его; глаза бывшего шамана не отрывались от худого создания, стоявшего перед ними.

– Даурог, – прошептал он. – Зеленый Человек. Становится скарагом… зимняя форма… будь осторожен.

– Зеленый Джек, – сказала потрясенная Таллис. – Я видела их в церквях, вырезанных в камне. Древние люди из леса. С головой из листьев.

– Более ранняя форма того, что ты видела в церквях, – заметил старик. – В даурогах нет ничего веселого или средневекового. Они из очень ранней эпохи и проникли в сознание во времена великого страха. В своей зимней форме исключительно опасны…

– Зеленый Джек, – сказала себе Таллис, и, словно фантастическое фольклорное имя привлекло его внимание, даурог неловко шагнул вперед, жилистое тело крякнуло, как старый валежник. Он глядел на нее, щетинился… шелестел… Потом вошел в полосу света, не осветившую его темное лицо, но стали видны зеленые листья, окутывавшие череп, плечи, торс и длинные многосуставчатые пальцы, похожие на сучки. То, что Таллис приняла за раздвоенную бороду, оказалось изогнутыми деревянными клыками, росшими с каждой стороны круглого мокрого рта. Клыки ветвились: одна ветка тянулась к листьям на голове, вторая спускалась вниз, превращаясь в усики, обвивавшиеся вокруг торса и рук и устремлявшиеся еще ниже, к веретенообразным ногам; тело, коричневое и шероховатое, скорее походило на кору, кое-где покрытую дубовыми листьями. Во время движения все члены существа покачивались, а изогнутые колючие усики, как черви, выгибались между шелестящих бедер.

В одной руке он нес копье с тремя наконечниками, в другой – грубый полотняный мешок. Увидев Таллис, он принюхался, кора его лица разошлась, открыв плоские ноздри. Он гнил, этот даурог, и сбрасывал с себя летнюю листву. Его лицо походило на череп с неправильными очертаниями. Кости вспухали и изгибались не в тех местах и не под привычными углами, глаза находились слишком близко друг к другу. Похоже, он не умел мигать; из краешков глаз тек сок. Когда он открывал рот, из влажного нечто медленно стекали, извиваясь, струйки слизи; блестели клыки. Зубы у него были зеленые, как если бы тронутые плесенью, и заостренные.

Он опять понюхал воздух, потом обратил внимание на Таллис, повернулся к ней и неуверенно шагнул вперед; опять вдохнул и выдохнул воздух, как будто ветер прошелестел: по-видимому, знак изумления. Уинн-Джонс схватил Таллис за руку. Над пламенем зашипела свинина, разбрызгивая жир; даурог вздрогнул.

– Он нюхает твою кровь, – сказал старик. – В нем течет сок, но твою кровь он чует.

– А твою?

– Это мужчина. Я стар, ты молода. Он чувствует выделения твоего тела: кровь, пот, грязь…

– Что?

– И выделения сознания, как мне кажется. Он нюхает твое сознание. Вероятно, он видит путь, каким ты манипулируешь лесом.

Таллис посмотрела на Уинн-Джонса и нахмурилась:

– Я?

– Конечно, – ответил он. – Ты создаешь жизнь каждую секунду. Обычный генезис мифаго. Ты очень живая, активная… и путешествуешь слишком быстро, чтобы увидеть конечный результат процесса, начинающегося с дрожи в заплесневелых гнилых листьях. Ты можешь увидеть его только тогда, когда тело встает с земли. Но даурог видит даже мельчайшую деятельность. Сейчас, похоже, он боится; и пытается понять нас. Стой очень спокойно.

Даурог медленно положил копье и мешок на землю. Он осторожно обошел маленькую поляну; попадая в колонну света, он мгновенно бросался в тень. С его тела все время сыпались коричневые листья. Слабый ветер доносил до Таллис кошмарное зловоние, шедшее от его тела: болотный газ и еще запах смерти, знакомый по домику мертвых.

Наконец старый даурог подошел ближе. Его товарищи трепетали на краю света и тени, скрытые за дубами. Однако их щелкающий разговор почти прекратился. Скатах протянул руку и медленно коснулся трехзубого копья. Даурог посмотрел на воина, нервно и внимательно. Потом медленно подошел к Таллис, присел перед ней и – с шелестом и треском сухожилий – протянул длинный заостренный палец-сучок и коснулся ее руки. Его ноготь был шипом розы; она разрешила ему оставить на коже тонкую красную царапину. Даурог вдохнул запах собственного пальца и облизал сверкающий ноготь. Таллис показалось, что изо рта выскочила ящерица и укусила шип, но потом сообразила, что это язык. Даурогу вкус понравился. Он произнес какие-то слова, писклявые и бессмысленные: птичий стрекот, треск сучка, шелест листьев на ветру.

Вздрогнув, Таллис сообразила, что в его теле живут мокрицы, некоторые размером с листья.

Существо встало и отступило назад. Листья на его спине кое-где опали; через проплешины виднелись пышные ползучие лианы и черное сучковатое дерево скелета. Подобрав копье и мешок, он что-то крикнул теням. Его товарищи вышли из леса и подошли к маленькому костру, но остановились на некотором расстоянии, скорее опасаясь пламени, чем людей, решила Таллис.

Двое из даурогов оказались юными женщинами, одна с кожей, сделанной из листьев падуба, другая – белой березы. Их глаза были меньше, чем глубокие щели мужчин, глядящие из-под ребристого лба, покрытого лозами.

Из их ртов торчали серебряно-серые ветки-клыки. Они даже носили «украшения»: с колючих голов свисали красные и голубые ягоды боярышника и терновника.

Двое мужчин тоже оказались молодыми: одного покрывала кожа из коры ивы, второго – из орешника, у обоих сучковатые клыки. Но в одном отношении они замечательно отличались от более старшего даурога: спереди на их телах рос гребень из длинных черных колючек; центральная линия шипов бежала вниз к изогнутым беспокойным половым органам, свисавшим с гниющих животов.

Появился шестой член группы, и Таллис едва не улыбнулась, узнав тип.

Никакого плаща из перьев, но кожа-плащ из всех возможных листьев. На голове широкие ветки лайма, борода из остролиста, хохолок из груши, плечи из рябины, грудь из коричневатого дуба и вяза, живот из плюща и блестящего осеннего явора.

Вокруг рук был обернут шиповник, с которого свисали пышные гроздья красных ягод. Ноги протыкали тысячи иголок сосны и тсуги[56]. К поясу привязаны шишки тсуги и дикие яблоки, а из головы рос остроконечный тростник.

К удивлению Таллис, чей взгляд проник за маску из листьев и дерева, шаман был молод, не старше Ивы или Орешника. В руке он нес заостренный посох, на который нанизал пять гниющих деревянных голов. Он взмахнул посохом, и загремели мертвые ветки-клыки на отрубленных головах.

– Он известен как Дух Дерева, – прошептал Уинн-Джонс. – Что-то вроде шамана.

Таллис опять улыбнулась.

– Я заметила, – прошептала она в ответ.

– Скоген имитирует эту древнюю форму. Твоя маска. Мой тотем…

– Все старше, чем мы думаем.

Группа даурогов села на землю на почтительном расстоянии от огня. Старший открыл мешок и бросил на землю самые разные ягоды, орехи и желуди. Он вопросительно посмотрел на Таллис. Таллис срезала несколько ломтей с обжигающе горячего окорока дикой свиньи и пододвинула их поближе к даурогам. Дух Дерева, не вставая, неловко пододвинулся вперед, подозрительно глядя на людей. Он поднял куски свинины, обнюхал их и презрительно отбросил. Потом указал на две выброшенные кости, и Скатах передал их ему. Шаман голыми руками сломал кости и заостренными концами почесал свою кору. Потом отдал один кусок Дубу, старейшему.

Таллис встала и подошла к куче орехов и ягод. Здесь было все: ягоды кизила, падуба, крушины, терновника; немного вишен и даже земляника. Она выбрала кое-что, зная, что сможет съесть очень мало из предложенных лесных блюд.

Обмен состоялся, и обе группы стали есть, демонстрируя свои добрые намерения. Зеленых Джеков беспокоил огонь, но Уинн-Джонс положил несколько кусков кремня между ними и костром. Этот символический жест успокоил их.

Стемнело, взошла яркая луна. Огонь сверкал, и Уинн-Джонс продолжал кормить его. Только он и старый даурог остались бодрствовать, поглядывая друг на друга.

В какой-то момент более полнотелая из женщин – Падуба[57] – подошла к Дубу-старейшине, села на землю и посмотрела на Таллис, очнувшуюся от полусна. И о чем-то защебетала с предводителем. Потом подошла к Таллис, наклонилась над ней и уставилась на человека. На девушку обрушился гнилой мерзкий запах, но она видела и сок, стекавший по веткам-клыкам, юные глаза, молодую силу. Женщина-даурог вдохнула воздух и прошептала несколько слов. Наклонившись ниже, она издала звук, что-то вроде смеха, коснулась пальцем Таллис, а потом себя, пытаясь как-то пообщаться.

Таллис сама коснулась пальцами острых листьев падуба, росших на животе у женщины, и что-то затрепетало в дереве-теле, быть может, ей стало больно. Черная грибная масса ее полового органа задрожала, из полого рта раздались странные звуки, похожие на свистящие выдохи.

И в ее теле боролись крылья…

Падуба отступила, лунный свет играл на ее вечнозеленых листьях, выделяя из увядших товарищей.

В ночной тишине Уинн-Джонс прошептал Таллис, что он сразу узнал этих мифаго по рассказам о них. Они были намного старше тутханахов; вероятно, легенды о них появились в первых послеледниковых лесах неолита, где-то за десять тысяч лет до рождения Христа. Ко времени бронзового века «зеленый человек» – Зеленый Джек или средневековый Робин Гуд из веселого леса – стал одинокой лесной фигурой, в которой частично отразились и смешались такие основные формы, как Пан, Дионис и полузабытые дриады. Но для охотников-кочевников из мезолита они образовывали лесное королевство, являясь соперниками в охоте, спасителями, оракулами и мучителями в одно и то же время; они проникли и в мифогеническое подсознание, объясняя враждебность природы к действиям человека, а также выражая надежду на выживание в борьбе с неведомым.

Уинн-Джонс знал только один миф даурогов – миф о создании – и рассказал его Таллис:

Как только на небе появилось Солнце, во льду открылась пещера, спускавшаяся вплоть до замерзшей земли. На застывшей почве ледяной пещеры лежали кости, человеческие кости. И Солнце начало согревать их.

Человек съел волка, прежде чем умер; все остальные звери убежали от зимы. Кости волка легли рядом с костями человека.

Волк съел птицу, прежде чем человек смог поймать и убить его. Сова оказалась медленной и холодной и не насытила волка. Кости совы смешались с костями волка и человека.

Сова съела полевку. Крошечные кости мыши тоже легли к остальным.

Полевка съела семена и орехи; она чувствовала, что приближается долгая зима, и съела немного от всего: желуди, ягоды терновника и боярышника, сладкие вербные сережки, кислые яблоки, мягкую ежевику. Кости леса легли среди костей полевки, совы, волка и человека.

Солнце согрело кости, но именно семена начали расти и наполнили собой внутренности костей, потрескавшихся от мороза. И появилась новая жизнь, полудерево, получеловек. Он бегал так же быстро, как волк. Он был такой же хитрый, как мышь. Он мог спрятаться в лесу, как сова.

Весной его тело покрывалось белыми цветами. Летом на нем трепетали листья дуба. Осенью из него вырастали ягоды. А зимой он сбрасывал листья и ягоды и питался соком деревьев или кровью зверей. Потом опять приходила весна, природа зеленела, и он давал жизнь птицам; а потом забирался в самую густую чащу и слушал крики Людей, охотившихся и собиравших дрова. Весной, летом и осенью он смеялся над ними из зеленого леса. Только зимой он ломал им шеи, чтобы выпить их теплый сок.

Болезненное рождение птиц приносило в лес еще больше семян и костей и еще больше волков. Скоро даурогов стало много. Они подражали форме и путям Человека, но видели, как Человек уничтожает лес и как из-за этого из земли высвобождаются когда-то замерзшие духи элементалей.

Так дауроги распространились до границ сердца леса. Ни одному Человеку не разрешено входить в сердце и там жить. Но за пределами сердца Зеленые Люди приносят ягоды, плодородие и птиц в деревни и фермы.

Только зимой появляется волк и рыщет по снежным пустошам и голому лесу в поисках добычи. Люди называют его скарагом.

Таким образом Люди и Дауроги живут в гармонии много поколений, каждый в своем мире, каждый ищет силу в другом, каждый распознает другого в себе…

– Есть и другие легенды, – продолжал Уинн-Джонс, отдышавшись и подумав, – но только в отрывках.

– Мы, в конце концов, идем в Сердце Леса. Не собираются ли они убить нас? – поинтересовалась Таллис.

Уинн-Джонс так не думал. Эти дауроги идут на север, у них свое приключение. Среди медленно преобразующихся в скарагов даурогов есть Падуба – вечнозеленая женщина; он слышал рассказы о ней, но не помнит детали. За следующие дни они узнают больше.

Ночью Таллис проснулась от звука ветра, стонавшего в ветвях. Скатах спал, свернувшись клубком. Она села, смущенная и растерянная, голова все еще кружилась, но тут протянулась рука и закрыла ей рот. Уинн-Джонс не спал. Он указал на дальнюю сторону поляны, едва видную в серебряном свете луны, и Таллис на мгновение содрогнулась, увидев, что происходит там. Падуба сидела верхом на одном из лежащих молодых самцов, трудно было сказать на каком. Выгнув спину, она дрожала всем телом, держась руками за голову, как если бы хотела остановить боль. И слегка раскачивалась. Листья Падубы дергались и подпрыгивали, когда шипы терновника входили в ее мягкое лоно. Именно она стонала. От удовольствия.

Самец молчал, глядя на свою любовницу со странным безразличием.

Спустя несколько мгновений Падуба спрыгнула с груди любовника. Потом встала и медленно повернулась; из того места, куда проникали шипы, сочился блестящий сок. Заметив Таллис, она коснулась рукой рта и пробежала пальчиками по раздваивающимся ветвям клыков. И убежала в ночной лес, в сторону реки.

Несколькими минутами позже закричал человек; на какое-то время ночь наполнилась ударами крыльев.

Таллис, потрясенная представлением, несколько минут молчала; потом повернулась к Уинн-Джонсу:

– Они мои? Мои? Неужели их создала я?

– Мне так кажется, – неуверенно сказал старик. – Похоже, они знают тебя. Что-то в тебе привлекает их. Во всяком случае, Падубу. И они восхищаются тобой. Да, я склонен думать, что они возникли из предмифаго твоего сознания…

Удовлетворившийся самец заснул. (Таллис разглядела, что это Ива.) Колючая змея на его брюхе сворачивалась и разворачивалась, как в экстазе, слегка уменьшившись.

Внезапно появился Дух Дерева, держа в руке посох с головами. В слабом свете луны Таллис показалось, что он крутит посох, нанизывая на него какую-то вещь, пока с треском она не встала на место. Только тогда он успокоился и посмотрел на людей. И очень скоро Таллис перестала его видеть. Он стал маленьким деревом, лесной тьмой, шелестящей под слабым ветром. Только легкое подергивание левой руки выдавало его, этого Зеленого Человека, приближавшегося к зимней смерти.

Таллис, взволнованная странным и жестоким событием, заснула с большим трудом. Проснувшись с первыми лучами рассвета, она через силу разлепила глаза и осмотрелась. Лес дремал, закутавшись в плотный туман. Все было тихо. Костер уже угас, только его запах смешивался с острым ароматом подлеска. Она посмотрела на даурогов, но те исчезли – или, во всяком случае, так ей показалось. В дальнем конце поляны выросла густая роща колючих деревьев; птицы, метавшиеся между их ветками, клевали красные и голубые ягоды, свисавшие с сучьев.

Внезапно взлетела маленькая птичка. Роща закачалась, зашевелилась и разделилась на шесть частей, у каждой из которых появились голова, руки и ноги.

В середине стоял Дух Дерева, в одиночестве; в руках посох с черепами, голова наклонена.

Дауроги занялись своими делами, так же настороженно поглядывая на Таллис, как и накануне вечером. Скатах зашевелился, сел и потер глаза; прищурившись на рассвет, он почесал бороду и тряхнул Уинн-Джонса, который зашептал во сне и начал плакать. Но у Таллис не было времени на старика и его печальные сны о потерянном достоянии, потерянном знании. Она глядела на Зеленых Джеков. Прошлой ночью их было шесть, одна ушла… но сейчас их опять шесть. Она узнала одну из женщин – Белую Березу, но сейчас была еще одна, и, как и у женщины из прошлой ночи, на ее груди и спине росли листья падуба.

И точно такие же красные ягоды. Она во всем походила на Падубу, но была заметно тоньше и менее женственна.

Пока старший даурог собирал орехи и ягоды и раздавал их членам семьи, Падуба подошла к Таллис и растянула свой рот в подобие улыбки. Она потерла рукой о покрытый листьями живот и мягко развела зелень в стороны, как если бы распахнула складки юбки. Таллис чуть не вытошнило, когда она разглядела сверкающую пустоту, появившуюся на животе Падубы, через которую виднелись шишковатый позвоночный столб и ребра, походившие на полированные коричнево-красные палки. Дыру в животе наполняли разбросанные перья. Падуба взяла некоторые из них и разрешила им улететь, с наслаждением вытягивая мягкие губы. Серебряные клыки затрепетали.

Падуба избавилась от своего бремени из птиц, сообразила Таллис.

И таким образом освободилась. Она послала в лес новую жизнь и теперь опять стала пустой и молодой. Значит, Дух Дерева вчера ночью повесил на свой посох не ее голову. Посмотрев на юного мага, Таллис увидела, что самый новый череп является маской с пустым лицом, грубо вытесанной из круглого и мокрого куска коры.

Она подняла к лицу Скогена и через глаза маски увидела, как Дух Дерева насмешливо и проницательно смотрит на нее. Он излучал мягкий зеленый свет, усики которого пронзали влажный рассветный туман, достигая полога леса наверху и земли внизу. Нежный свет омывал его, струился из него; деревья впитывали этот свет, как воду.

* * *

Дауроги приготовились к путешествию. Они собрали свои пожитки и почти растаяли в лесу, ближе к реке. Но Падуба и Белая Береза бежали так, чтобы люди могли их видеть; они кричали и щебетали на ходу, без труда держась рядом с лошадьми своих новых друзей.

Таллис ехала рядом с Уинн-Джонсом, который с большим интересом наблюдал за даурогами. Он считал, что они тянутся к Таллис. В ней есть что-то такое, какое-то качество, которое заставляет их доверять ей. Он не видел и не понимал, что именно, но в одном не сомневался: они мифаго, созданные Таллис, и реагируют на сознание, породившее их. И они, безусловно, сотворены не Гарри: слишком свежие.

Падуба – из-за вечнозеленой кожи – казалось, настаивала, что даже зимой останется другом людей; она была самой странной из первобытных героинь. И в группе даурогов не было Плюща. Падуб и плющ, зеленые зимние листья… от одной этой мысли Таллис запела рождественскую песню; Уинн-Джонс присоединился к ней, добавив свой надтреснутый голос к воспоминаниям о рождественском празднике.

Самцы находились в нескольких днях от полного превращения. Преобразование будет очень быстрым. Сок в их телах высохнет, а вместе с ним и ум в их странных головах. Они станут животными, жестокими и дикими, яростно желающими сока жизни, который согреет их во время холода.

– В это время нам придется бросить их, – предупредил Уинн-Джонс.

– Пересечем болото вместе, – согласилась Таллис. – А потом расстанемся.

Несколько часов спустя, к полудню, они достигли болота. Было холодно и пасмурно. Таллис потуже закуталась в меха, натянула капюшон и – вслед за Скатахом – осторожно поехала через плато из камыша и тростника. Он не бывал здесь, и его тревожила огромная поверхность воды, простершаяся перед ним. Его меховые брюки намокли, хотя он и ехал по самому краю.

А Таллис поразило целое море ив, сгрудившихся у самого берега; их ветки образовывали свод, закрывавший собой воду, толстые стволы тяжело клонились к центру озера. И их было намного больше, чем в прошлый раз.

Дауроги засвистели и запищали, а потом, расплескивая воду, пошли вброд между массивными задумчивыми стволами ив. Таллис и Скатах поехали за ними и вскоре увидели причину возбуждения своих попутчиков: на воде качалась сломанная длинная барка. Носовая фигура исчезла, возможно, когда узкое суденышко волокли среди деревьев.

Невысокое судно, с плоским дном, заостренные нос и корма. Мачта тоже исчезла, но остались белые обрывки парусов с красной эмблемой, по мнению Скатаха – медведем. Слишком маленькое для драккара викингов, почти без украшений – значит, не королевское судно.

Во всяком случае, Таллис так решила, вначале.

Корпус был пробит в нескольких местах, вода заполнила чуть ли не все судно. Но под остатками парусины – Скатах умело обрезал и скатал их – обнаружились одежда, пояса и броши. Плащи и накидки – некоторые черные – и платья со следами золотой филиграни, пришитой по краям. Таллис скатала и их: одежда всегда пригодится.

Она нашла бронзовые заколки, пряжки, амулет из бус и расчески. И еще обрезанные локоны: густые, черные, некоторые из бороды.

– Три женщины и один мужчина, – решил Уинн-Джонс, внимательно оглядев артефакты. – И кровь на корпусе, видите? Мужчина умирал.

Таллис посмотрела на лес, спрашивая себя о судьбе загадочных пассажиров корабля.

Дауроги поставили корабль прямо. Оба самца забрались внутрь и принялись заделывать дыры в корпусе, используя связки тростника, которые приносили женщины. Дух Дерева и старейшина Дуб присели на корни ив и смотрели за их работой, иногда что-то напевая.

Уинн-Джонс боялся оставаться слишком долго в обществе этих поющих духов леса, однако сейчас успокоился. Старейшина, чьи дубовые листья топорщились, когда он глядел на Таллис, жестом предложил им поплыть вместе. Таллис отказалась. Корабль никогда не выдержит веса их троих вместе с лошадьми. И действительно, как только дауроги забрались на борт, в гнилых досках корпуса появились новые щели. Судно закачалось. Падуба защебетала и с любопытством посмотрела на Таллис; сейчас она снова стала девочкой, крылья внутри нее исчезли… на какое-то время.

Дух Дерева тряхнул посохом, и мертвые клыки-сучья прогремели вызов духам озера. Один из самцов оттолкнулся ореховым шестом от ближайшего ствола ивы, и судно выплыло на чистую воду. Падуба махнула рукой, прощаясь, и указала им на север. Наконец туман, даль и озеро поглотили зеленых людей. Таллис спросила себя, знают ли они, что плывут в зиму…

Она надела Пустотницу и начала создавать пустой путь, портал на север. Скатах держал лошадей. Озерная Пловчиха была спокойна, но лошади налетчиков, быть может еще помнившие прежних хозяев, нервно били копытами, топча камыш и расплескивая грязную воду. Уинн-Джонс зачарованно глядел, как пустое пространство перед ней изменяется и выдыхает из себя первые клубы тьмы, объявляющие о возникновении порога в новую зону призраков.

Маски образовали вокруг нее круг; через их глаза и рты текла вода. Таллис поставила Морндун – проход призрака в неведомый край – перед собой: она знала, что хочет путешествовать и в этом мире она призрак, как и Уинн-Джонс и часть Скатаха. Маски говорили с ней голосами из прошлого. Она держала каждую перед собой, глядя на их узоры и мертвые глаза. И чувствовала, как каждая открывает какую-то часть сознания. Потом Таллис встала на колени, вода потекла в меха, и ей показалось, что маски запели. Порог приблизился, Соколица взлетела над ней и…

Я дам тебе крылья, чтобы ты могла взлететь на стены замка.

…Серебрянка барахтается в мелкой воде…

Плыви со мной, через подземные реки, через потоки.

…Кюнхавал, огромный пес, нюхает воздух…

Я знаю лучшие лесные тропы. Беги со мной. Я ничего не боюсь.

…Лунный Сон сверкает…

Замок омыт лунным светом; замок дышит; берегись, берегись.

…Жалоба поет старые знакомые мелодии, Таллис узнала слова, и по спине пробежал холодок…

Огонь горит в Земле Призрака Птицы. Мои кости тлеют. Я должна идти туда.

– Я иду, – прошептала Таллис. – Но я не могу идти быстрее.

…Призрак Морндун запустил холодные пальцы в голову Таллис, неуверенно пытаясь добраться до самой темной области подсознания, и завыл…

Освободи призрака из твоих костей. Призрак последует за призраком в мир призраков. Освободи жизнь из твоих костей. Другого пути в неведомый край нет.

– Я сделаю все, чтобы найти брата. И не собираюсь умирать.

Голос Синисало – игривый ребенок бежит между деревьев, прячется и дразнится…

Выпусти призрака, выпусти призрака.

Таллис со злостью закрыла уши руками. В воде прыгнула рыба. Корень дерева согнулся, потом опять стало тихо. Сквозь прижатые к ушам пальцы Таллис слышала, как лошади тихонько ржут, протестуя против ледяного ветра. Зыбун из тростников закачался, она едва не упала.

Пустой путь. Наконец-то!

Переход оказался таким внезапным, что застал ее врасплох. Ее рот, открытый от удивления, мгновенно наполнился снегом и мертвыми листьями. Она яростно сплюнула. Между камнями бурлила вода. Ураганный ветер гнал облака по темному небу, деревья гнулись, как цветы. Крутые склоны ущелья. Снег, всюду снег, и она не могла сказать, видела ли она именно это место: там были высокие каменные стены замка, возвышавшиеся над толстыми замерзшими деревьями. Но ущелье точно то самое – и по другую сторону озера!

Она собрала маски и пошла к пустому пути, сражаясь с ураганом, дувшим в более спокойный мир болота. Уинн-Джонс торопился следом. Скатах тащил упиравшихся лошадей. Таллис перешла порог и невольно вскрикнула, когда в нее ударил настоящий холод. Она стояла по колено в замерзающей реке, а до берега было несколько ярдов. Она повернулась и помогла Уинн-Джонсу пройти в ущелье. Он мигнул и оглянулся, с полуусмешкой на губах. Снег бросился на него, но он только отряхнулся. Такого с ним еще не было: в первый раз он прошел в зону призраков под руководством оолериннена; первый безопасный переход через порог, так долго охранявшийся костью, лесом и птичьей магией шамана.

– Быстрее! – закричала Таллис Скатаху. Тот появился в воротах, трясясь от возбуждения и неожиданности. Он уже ходил пустыми путями, но никогда не бывал в таком свирепом мире. Раздался громкий треск, и в бурлящую воду за Таллис упали ветки; та потуже натянула на себя плащ и капюшон – хоть какая-то защита от урагана.

– Быстрее!

Ветер угрожал сбросить ее в воду. Скатах тащил трех лошадей за грубые поводья, и животные, испуганные переходом от тишины к ярости, громко ржали и упирались. Таллис перехватила повод Озерной Пловчихи, и кобыла неожиданно успокоилась. Она вывела ее на берег, потом вернулась к Уинн-Джонсу и помогла ему выбраться из ревущей реки. К этому времени Скатах тоже сумел вывести на берег двух оставшихся лошадей; дверь между мирами уже растаяла; свет озера сменился зимней тьмой.

– Мы находимся севернее болота, – стуча зубами, сказал Уинн-Джонс. – Но не так далеко на север, как я надеялся.

Увертываясь от падающих сучьев, они поспешили под защиту камней и леса; только огромные деревья могли укрыть их от штормового ветра. Ночь почти настала, оставалось мало времени. Снег ослеплял, но ветер дул с такой силой, что земля не могла укрыться от него снежным покрывалом. Скатах развесил между деревьями парусину, которая тут же задрожала и заколебалась. Таллис привязала лошадей спиной к ветру, а Уинн-Джонс сумел развести маленький костер.

Сгрудившись вместе, они завернулись в парусину севшего на мель корабля.

К утру яростный ветер прекратился. Какое-то время еще падал мягкий пушистый снег, но потом и он перестал идти. Лошади успокоились, и Уинн-Джонс заснул. Скатах лег поближе к Таллис, они обнялись, она уткнулась лицом в его меховой воротник, его руки обняли ее теплое тело под плащом.

Создание пустого пути – трудный процесс, требующий напряжения всех сил организма, и Таллис требовалось несколько часов, чтобы прийти в себя. Она заснула и, проснувшись, почувствовала себя полностью отдохнувшей. Они съели скудный завтрак, приберегая запасы сушеного мяса и ягод для трудного путешествия, потом свернули лагерь и пошли на север по заваленным снегом лесным тропинкам, стараясь держаться как можно ближе к реке. Иногда Таллис надевала Серебрянку и глядела на воду, но ни разу не увидела рыб. Через Соколицу она однажды увидела серого гуся, но Скатах, великолепно владевший копьем и мечом, не сумел попасть в него из пращи. Только глазами Кюнхавала она видела в лесу жизнь, но это вовсе не побуждало их останавливаться и ставить ловушки.

Волки. Совсем близко. Неотступно бегут за ними через черный зимний лес.

Никто ничего не говорил, но все и так знали, что это за стая.

II

На второй день их медленного пути вверх по реке они наткнулись на следы Мортен: на ветке висела сеточка для волос, украшенная ракушками улиток; рядом остатки костра. Знает ли девочка, что они идут за ней? Таллис сняла сетку и тщательно ощупала сломанные раковины. Судя по всему, Мортен оставила этот странный сувенир умышленно.

Уинн-Джонс взял сеточку, аккуратно сложил ее и сунул к себе. Подойдя к воде, он понюхал воздух.

– Она всегда оставляла за собой маленькие предостережения, когда была поменьше, – сказал он и вернулся к лошадям. – Охотились ли мы или что-то исследовали, она шла впереди и предупреждала меня о животных, руинах или мифаго…

– Значит, это предупреждение? – удивился Скатах. – И о чем она предупреждает нас? О зиме? – он улыбнулся.

– О весне, как мне кажется.

– Весне? – воскликнула Таллис и посмотрела на темную, занесенную снегом землю.

Уинн-Джонс улыбнулся:

– Разве ты не чувствуешь? Она в воздухе. Сезоны летят нам навстречу. Та странная буря, о которой я предупреждал тебя… Пошли! Мы приближаемся к очень важному для тебя месту.

Весна.

Она набросилась на них между двумя поворотами реки. На деревьях появились свежие почки, вода стала теплее, а воздух – светлее. Два часа они скакали через весну – и оказались в лете. А в сумерках вернулись в осень и разбили лагерь среди приятного ландшафта. Однако ночью поднялся странный ветер, повалил снег, а за ним последовала потрясающе сырая жара.

Смущенная и растерянная, Таллис никак не могла уснуть. Она сидела рядом с угасающим костром и смотрела на зверей, движущихся вдоль реки. На рассвете вернулась осень, а через несколько часов неторопливой езды они очутились в зиме.

Так они ехали четыре дня, и каждый день дважды пересекали сезоны. Но Уинн-Джонс начал чувствовать себя плохо. Кроме того, дул очень странный ветер; его запах и голос очень раздражали.

В недолгие периоды лета Скатах охотился, а Таллис собирала съедобные растения. Весной и осенью они ехали как можно быстрее. Но зимой двигались медленно, с трудом пробиваясь через ледяной ураган.

Останавливаясь на стыке сезонов, Таллис иногда чувствовала поток времени, гигантский мистический шторм, крутившийся вокруг центра, находившегося в нескольких днях езды на север. Уинн-Джонс даже нарисовал диаграмму, углем на голом камне.

– Это как ураган. У него есть глаз, вокруг которого расположены круговые потоки сезонов, очень медленно проходящие через несколько четких зон. Мы едем насквозь; вот поэтому они и меняются так быстро. Я уже бывал в таком урагане, и самое опасное в нем – внезапные порывы.

Днем позже стены ущелья немного разошлись, хотя и стали еще круче, а река расширилась. В сумерки через лето пронеслась радужная зябь, расширилась, и отряд, мгновение назад ехавший через зеленую лесную страну, оказался в золотисто-коричневой. Это произошло так быстро, что Таллис с трудом успела увидеть перемены, хотя и смотрела во все глаза. Только что лес был сочным и пышным, а в следующее мгновение увял; в воздух взлетели листья, как если бы произошел взрыв. Вот тогда Таллис поняла, что имел в виду ученый.

Всадники остановились. Лошадь Скатаха запаниковала, стала бить копытами воду, изгибаться и дергать повод; он прикрикнул на нее.

В следующее мгновение на черных ветках появились почки, из которых за несколько секунд выросли листья. Лесная страна замерцала и затихла – установилась удушающая летняя тишина; потом завыл ледяной ветер нового времени года, несущий смерть и угасание, и во второй раз за пару минут землю завалили снег и упавшие листья.

Путешествие через зону меняющихся сезонов оказалось настоящим кошмаром. Низко пригнувшись к холке, они гнали лошадей, используя короткие спокойные мгновения; в остальное время приходилось отворачиваться от пронизывающего холодного ветра, который нес куски льда, жалившие как насекомые.

Через несколько часов изменения стали происходить реже. Обнаружив место, где весна и лето сменяли друг друга, они разбили в нем лагерь, сознавая, что в нескольких ярдах от них горит и умирает колючая зима, деревья зеленеют, потом опять сбрасывают листву, как если бы их почки были крошечными созданиями, которые выскакивают наружу, хватают толику света и тут же возвращаются обратно в дыры в коре.

Наконец они добрались до «глаза» урагана, лежавшего под угрюмым зимним небом, и Таллис мгновенно узнала глубокое ущелье, которое видела – вместе с Мортен – через пустой путь.

– Здесь, – прошептала она Скатаху. – Мы близко. То самое место…

Юноша смахнул лед с растрепанной бороды, из его рта вырывались клубы пара.

– Я тоже чувствую это, – сказал он, внимательно глядя на крутые стены ущелья. Он казался встревоженным, его лошадь нервно поводила ушами. – Слушай!

Таллис прислушалась, но услышала только вой ветра и грохот катящихся камней. Она посмотрела на Скатаха и нахмурилась. В ответ он усмехнулся, в его зеленых глазах внезапно загорелось возбуждение.

– Битва! – сказал он. – Слышишь? Битва!

Она покачала головой:

– Только ветер…

– Намного больше, чем ветер! Мечи звенят… лошади скачут… ржут… Ты должна слышать! – Он по-прежнему глядел на вершину утеса. – Это наверху, за лесом. Мои друзья, они там… – Он посмотрел на Таллис жестокими глазами, потом порывисто схватил ее руку. – Теперь мы связаны. Твой замок, мое поле боя, так близко друг от друга…

Уинн-Джонс тоже узнал это темное и замерзшее место. Эхо повторяло топот их лошадей, громко журчала река, но только один Скатах слышал далекие звуки битвы. Стены ущелья резко сблизились, они скакали в сгущающейся тьме. Каменные пальцы скал и ветки деревьев почти полностью заслонили небо: руины заросли черными деревьями, разрушенные здания этого древнего места покрывали каньон, казавшийся вырубленным из камня. И среди этих руин, среди дубов и кустарников горели огни.

Таллис прислушалась и действительно услышала далекий тревожный бой барабанов, так знакомый ей. Быть может, именно он возбудил Скатаха. Посмотрев во тьму, она увидела высоко на обрыве разрушенные башни и крошащиеся стены, пробитые корнями гигантских деревьев. Там двигались черные тени, некоторые сгрудились под наклонившимися стенами, другие хлопали крыльями в сером небе.

– В видении я видела другое место, – сказала Таллис. – Горлышко было шире, а замок – не такой разрушенный. Из этого младший сын мог бы легко убежать.

– Это место притягивает меня, – сказал Скатах, не слушая ее. – Оно тянет к себе мою душу.

Привстав на грубых стременах, он энергично понюхал воздух и довольно сказал:

– Запах битвы! Ни с чем не спутаешь. Бавдуин близко. Я узнаю этот запах где угодно.

– Если бы у меня был мой дневник, – пожаловался Уинн-Джонс. – Я бы записал все это, сохранил на память.

Они медленно ехали вдоль излучины реки.

– Оглянитесь, – внезапно прошипел Скатах. Он повернулся в седле с встревоженным лицом. – Они повсюду!

Среди деревьев трепетали белые лохмотья. Вспыхивали доспехи. В темноте медленно двигались фигуры. Таллис ахнула, увидев кости людей и лошадей, сложенные вдоль берегов реки и висящие на ветках – мрачные останки тех, кто не пережил этот день. Около реки сгрудились воины; кто-то пил, кто-то просто смотрел в никуда. Таллис почувствовала запах крови и разящую вонь нечистот. По льду заскользила лошадь и, падая, громко заржала. Потом вскочила на ноги и, уже без всадника, галопом поскакала из ущелья; ее попона развевалась.

Когда ее глаза привыкли к дьявольской тьме, Таллис увидела, как много жалких трупов собралось на северном берегу реки. Умирая, они не обращали внимания друг на друга, хотя иногда лежали на расстоянии вытянутой руки и даже соприкасались, соскользнув по льду. Им осталось одно-единственное путешествие – вниз; боевой задор, любовь и гордость давно уже ушли из их глаз, оставив за собой бездушную оболочку, покрытую бронзой, кожей, меховым плащом или блестящими штанами. Сверкали шлемы, некоторые украшенные высокими перьями, другие – изображениями зверей, третьи – ничем. Линия берега щетинилась наконечниками копий и мечами, вбитыми в грязь, больше не нужными…

– Бавдуин – вечная битва, – сказал Уинн-Джонс, пока они глядели на мрачное собрание павших. С дерева соскользнула кость и со стуком покатилась по ржавым доспехам. С обломанных ветвей свешивались щиты, рваные флаги и целые гроздья гниющих голов, подвешенных за волосы; ветер трепал их, отвисшие челюсти пели молчаливые жалобы, тусклые глаза следили за путешествием душ в неведомые края своей эпохи.

На скальных полках, на склонах утесов, среди крушащихся развалин сверкала целая россыпь огней. И над ними, на фоне неба, тоже горели костры; ветер разносил скорбный плач труб.

Скатах громко крикнул и поднял меч, потом сунул оружие в ножны и сгорбился в седле, возможно, опечаленный мыслями о друзьях.

Таллис вспомнила его отрывочный рассказ о битве на поле Бавдуин – воспоминание о легенде, поймавшей его в ловушку.

Около Бавдуина течет река, и каждую ночь мертвые приходят к воде на пути в холодную землю их времени и пространства. Здесь они призывают богов и стражей мертвых своего народа, и призраки, как бешеные псы, носятся в воздухе, в слепой ярости сражаясь и убивая.

Она надела Морндун и через ее призрачные глаза увидела воздух, наполненный элементалями: мерцающие остролицые существа, похожие на призраков, свивались и изгибались над рекой, вылетали из ртов и глаз людей и текли из черепов, висящих на деревьях. Рогатые, покрытые чешуей, принявшие форму пауков и насекомых, птиц с юными женскими лицами… Таллис содрогнулась, увидев молчаливое собрание сверхъестественных сил всех эпох.

– Покажи мне, – прошептал Уинн-Джонс, но, надев маску, он увидел только темноту. Таллис описала ему свои видения, и они поехали через тихое мертвое место, с опаской глядя на мертвых и умирающих. Вскоре они оказались у подножия утеса – извилистая тропинка вела наверх, в замок; дальше, вверх по течению, простирался лес и за ним та самая равнина, где под темным небом кипела странная вечная битва.

Они украли огонь у мертвого воина, кельта, судя по вымазанным известью волосам, голой груди под отороченным мехом плащом и килту. Он покончил с собой и сейчас сидел, держа рукой рукоятку меча, который воткнул себе в сердце. Длинные пряди женских волос обвивали пальцы левой руки. Слезы замерзли; на щеках и глазах сверкал лед. Скатах оттащил окостеневший труп к деревьям и положил на бок. Потом выпрямился, вздохнул и уставился на откос. До боли сжав кулаки, он прошептал имена Джагутин.

– Они были здесь, – прошептал он. – Все. Я должен присоединиться к ним.

– Не бросай старика, пока, – сказала Таллис. – Дай мне время добраться до руин и поискать следы Гарри.

– И уйти в Лавондисс? И ты бросишь меня, оставишь ждать, навсегда?

– Я не уйду. Пока не пойму, что здесь происходит, и не выслушаю совет твоего отца.

Скатах неуверенно посмотрел на нее. Она ущипнула его за щеку:

– Несколько минут в руинах. Самое большее час. Я не такая опрометчивая, как ты! А потом мы сможем попрощаться как следует.

Она обняла Скатаха, и он прижал ее к своему сильному телу. Их меха были слишком плотными, и они не могли чувствовать друг друга, но Таллис расстегнула его плащ и быстро поцеловала его холодное горло. Скатах ответил более страстно, и на мгновение отсутствующий взгляд в его глазах сменился веселым пониманием.

– Попрощаться как следует, – повторила она, в глазах закололо. – Даже в этом холоде. Жди меня…

– Я буду ждать тебя, – тихо согласился он, потом добавил, взглянув на темную реку: – Я найду тебе пищу, если смогу. На несколько дней. Мы можем есть мифаго…

– Нет!

Он осклабился:

– Тогда я найду кого-нибудь с кожей потолще и мясом пожестче. Будь осторожней по дороге. Избегай всего, что звучит как битва – и любого, выглядящего мертвым. И не задерживайся…

* * *

Крутая тропа, уходящая от реки, извивалась между низкими крепкими деревьями. Шатающиеся камни и снег делали путь довольно опасным. Тропинка, вырезанная в склоне, иногда суживалась, становилась не шире тела лошади, а иногда шла сквозь тело утеса.

Из-под копыт Озерной Пловчихи срывались камни и падали в сверкающую далеко внизу воду. Забравшись довольно высоко, на площадку перед замком, Таллис остановилась и услышала звуки, которые помнила со времени детства, с того мгновения, как вызвала образы другого мира и Гарри позвал на помощь.

То самое место. Душа Таллис заликовала. Она узнала храп своей лошади, звук ее шагов по ледяной тропинке, запах горящего в кострах дерева и треск грубых, сделанных из шкур палаток, стоявших сразу за арочными воротами разрушенной крепости.

Из-за колючих деревьев на нее смотрели глаза. Она проехала мимо костров. Люди жили здесь годами и успели создать хоть какой-то уют. Но только дети осмелились выскочить наружу и поглазеть на нее. Лупоглазые, в меховой одежде, волосы завязаны в пучки, к рукам и ногам привязаны связки костей и полированных камней… Как тот мальчишка, которого она видела в Оук Лодже.

Из низкой палатки на нее посмотрела женщина в темном капюшоне, наполовину скрытая шкурами, мехами и деревянными украшениями. Она не переставая била в барабан. Таллис увидела в стене утеса зияющую щель, в глубине которой горел маленький огонь, освещавший несколько деревянных статуэток; некоторые из них стояли, другие висели над входом в пещеру.

Она поехала дальше, нагнувшись, чтобы не задеть головой ветки деревьев, и вздрогнула, проезжая мимо сторожевых статуй у разрушенных ворот. Статуи изображали животных, не людей, но во всех них было что-то от кошмара и призраков; по зубам, глазам и когтям она узнала лесных зверей, но сильнее всего ее поразили элементы безумия в каждом из них.

«Все в этом мире рождено из человеческого сознания; все люди – сумасшедшие, вот они и создали безумные создания, безумно действующие…»

Вот так Таллис наконец вошла в каменные коридоры и галереи, которые когда-то привели Гарри в первый лес и в запретную землю, в зимних объятиях которой он заблудился. Она взобралась по лестнице, слушая шепот холодного камня, и через широкие окна посмотрела на стены ущелья и лесистую страну, протянувшуюся на юг и запад. Пройдя через анфиладу маленьких комнат, она вошла в огромный зал с прогнившей крышей; темные существа бесшумно влетали в него между согнувшихся балок, через упавшие карнизы. Она хорошо знала этот зал, его огромный камин и мраморный пол. Она подошла к месту, где сидел король, и встала там, откуда видела Скатаха; лицо героя ее истории было невозможно отличить от лица того юноши, с которым она путешествовала. Она опять вспомнила, как он глядит на нее поверх стола, и гнев в его глазах. И только тут она сообразила, что он злился не на нее. Он звал на помощь – яростно умолял сестру помочь ему… тогда, в юности, он не мог управлять своими чувствами и лицом, и она задрожала от этого вымышленного гнева, только сейчас распознав отчаяние в его глазах.

«Кто я такая? Почему я чувствую себя такой старой? Если я сестра, почему я такая старая и холодная?»

Если бы она могла вглядеться в его глаза, то смогла бы увидеть свое отражение. И тогда смогла бы понять почему.

Было что-то знакомое и удобное в этих безумных руинах, замке-мифаго, много лет назад созданных обожженным летчиком во время путешествия в самое сокровенное и древнее место в мире. Отблески собственных историй заставили ее улыбнуться, эхо шагов Гарри – опечалиться. Она почувствовала, как тепло окружило холодное тело, как если бы брат обнял ее, прижал к груди; ей стало уютно и безопасно. Она коснулась каменной стены, как если бы коснулась щеки, осторожно и медленно. Какой странный камень, какой темный. Мокрый и необычайно липкий. Узоры, высеченные на нем, казались знакомыми; ажурное сплетение линий заставило ее вспомнить великолепные завитки и арки готических окон, такие же тонкие и прекрасные, как черты маминого лица.

Она поняла, что перед ней камень, который не настоящий камень, но что он такое? Мысль еще не созрела, не всплыла на поверхность сознания, и она продолжала искать ответ на несложную головоломку, хотя он лежал прямо перед ней.

Бродя без всякой цели, она поднялась на башню и по извилистым галереям пошла в глубь утеса. Сумерки уступили место ночи; за воротами ярко горели костры. Пошел мелкий снег и выкрасил лес в белое. Порывы ветра разгуливали по пустому черепу крепости, тяжело вздыхая, как умирающий человек. В одной из комнат она нашла обрывки штандарта, белые, с эмблемой птицы.

Через широкое окно комнаты она увидела раскидистые деревья, сгрудившиеся вместе, но не сумевшие спрятать тропинку, ведущую в маленькую пещеру. Таллис находилась очень высоко, на скальной полке, близкой к темному небу. И ей показалось, что если она пройдет по скальному карнизу и заберется на грубо обтесанный камень рядом со входом в пещеру, то окажется на самом верху ущелья. И оттуда сможет увидеть всю лесную страну – от края до края.

В комнате – простой, холодной и мокрой – было темно. Она пошла вдоль стен, пытаясь представить себе, как Гарри жил здесь, как жался у костра, который разводил в середине, как глядел на пещеру, как ходил в первый лес, становясь ближе к Древним.

Тусклый свет луны пронзил зимнее небо, облака на мгновение разошлись, и бледный мокрый камень сверкнул, отражая холодные лучи.

Что-то такое в этом камне…

Она пересекла комнату и нащупала предмет, вделанный в камень. Все выглядело так, как если бы камень обтек вокруг револьвера; его извивающиеся полосы охватили дуло и спусковой крючок. Металл заржавел, дерево сгнило. И все-таки на основании рукоятки остались инициалы владельца.

Г.К.

Гарри Китон!

Револьвер брата, никаких сомнений. Она с радостью смотрела на него, касалась его. Конечно, она не могла вытащить револьвер и просто стояла, глядя на оружие. Дуло указывало на пещеру. Дух Гарри наполнял всю комнату. Инстинктивно, следуя оставленным им воспоминаниям, она пришла к месту смерти брата…

Отсюда до возрождения один шаг…

Она вышла из замка через широкое окно и пошла к пещере. Слева находился обрыв, крутой и устрашающий, на дне которого искрилась река и мерцал костер Уинн-Джонса.

Со стороны горлышка послышалось странное жужжание, и что-то темное и круглое стало подниматься из пропасти к верхушке утеса. Сверху оно походило на темное колесо с белыми крапинками. И оно щебетало… Таллис завороженно смотрела, как «колесо» приближается к ней, и только через несколько секунд сообразила, что к ней подлетает визжащее облако птиц, стремящихся вверх, к свободе небес. Замерев, она смотрела, как огромная стая с клекотом пролетала мимо, крылья жужжали. Некоторые птицы запутались в деревьях, некоторые, запаниковав, разбились о камни крепости или залетели внутрь; но большинство покружило над ее головой и умчалось на юг, растаяв в темном небе.

Чувство близости к брату исчезло. Балансируя на краю обрыва, Таллис взглянула вниз, на реку. И услышала, как кто-то позвал ее; эхо подняло искаженное имя со дна бездны. Встревоженная, она бросилась назад к тому месту, где привязала Озерную Пловчиху.

Ведя кобылу в поводу, она спустилась по крутой тропе к палаткам. Огибая костры, она не заметила никакого движения и только потом осознала, что кто-то бежит ей навстречу через темные деревья. Фигура выбежала на тропинку, остановилась, освещенная слабым светом костров, зачирикала и бросилась прочь, размахивая руками.

– Падуба! – крикнула Таллис, и та на мгновение остановилась, словно поняв свое имя, и печально посмотрела на женщину и лошадь. Это была она, вечнозеленая даурог, вот только кожа ее была изодрана, а тонкое тело тряслось. Она выглядела так, как если бы на нее напали. Таллис увидела, как несколько колючих листьев упало с ее груди, и Падуба, коснувшись сломанных черенков, болезненно скривилась. Потом повернулась и побежала к воротам руин. Возможно, она знала, что лежит перед ней, а возможно, неслась, не разбирая дороги.

И только тут Таллис сообразила, что она убегает от страха.

К палаткам прыгнул волк и выпрямился, как человек.

Озерная Пловчиха запаниковала и встала на дыбы. Таллис успокоила кобылу, ласково поглаживая по морде и шепча нежные слова. Скараг стоял, едва различимый в полумраке, легонько покачивался и что-то жевал мокрыми челюстями; от него сильно пахло зверем и лесом. Потом быстро шагнул в сторону, под защиту темноты, его морда-череп уставилась на тропинку. На ходу он скрипел и потрескивал, как старое дерево, размахивающее хрустящими листьями. Поднялись скелетоподобные руки, одна указала на Таллис; глаза – дыры в червивом дереве – казалось, искали человеческого сочувствия. Трясущийся рот открывался, обнажая острые зубы-шипы, и закрывался – возможно, он пытался что-то сказать; только сейчас Таллис рассмотрела, что создание лесной страны было скелетом волка: ни шкуры, ни меха; с торчащих голых костей свисали куски сморщенного мяса.

Опустившись на четвереньки, он повел головой вправо и влево, нюхая воздух. Потом, по-собачьи завыв, выпрямился и, двигаясь на задних лапах и наклонившись вперед, с невероятной скоростью пролетел мимо Таллис; она заметила только смазанное движение. Вбежав в одну из палаток, он мгновенно выбежал оттуда и метнулся к Таллис; в тусклых глазах отражался свет костров.

Она успела только поднять свое короткое копье и ткнуть им в скарага. Копье прошло сквозь тело, как через поганку. Но существо остановилось. Вытащив оружие, она ударила в голову, и волк покачнулся. Она вторично воткнула копье в ребра, и на этот раз наконечник застрял внутри; она дернула, и скараг пошел за ней, зажав в себе убивающее дерево.

Пронзительный волчий вой, почти человеческий крик смертельной боли, и Таллис сбросила зимнего монстра со скальной полки. Он закувыркался в воздухе, раскинув руки и ноги. Ей показалось, что она услышала крик совы, и тут падающее тело, черное и уже почти невидимое, внезапно отлетело влево, вспорхнуло и перевернулось; на нее взглянуло белое лицо; потом он опять стал падать и исчез во мгле.

Озерная Пловчиха, до смерти испуганная скарагом, оказавшись на свободе, немедленно сбежала. Таллис услышала, как кобыла скачет по тропинке вниз, поскальзываясь на льду, и пошла вслед за ней. Спустившись, она обнаружила, что лошадь стоит, опустив голову, и как будто стыдится себя. Увидев Таллис, она громко заржала, ударила копытом по земле и попятилась в глубь деревьев. И Таллис поняла, что не стыд заставил ее съежиться, а страх.

Рядом с костром Уинн-Джонса стояла одна лошадь, и никакого признака людей. Однако Таллис увидела что-то… высокое, похожее на животное… совершенно неподвижное…

Она осторожно подошла.

Точно. Скараг, насаженный на воткнутое в землю копье Скатаха, прошедшее через челюсть. Тварь дернулась и опять затихла. Длинные пальцы скрючились от боли, потом расслабились. Судя по трепетавшему на горле дубовому листу, коричневому и мертвому, это был предводитель. Голова второго скарага лежала на костре: рот разинут, волчьи черты едва различимы. Тело лежало на земле, руки и ноги отдельно. Из темной кожи-коры уже начали появляться перья; внезапная смерть остановила их рост.

Где же Скатах? Где Уинн-Джонс? Справа фыркнула лошадь, Таллис повернула голову и увидела привязанного за грубый повод жеребца Скатаха. Сзади в реку упал камень. Она резко повернулась и посмотрела наверх, на горящие на утесе огни и темные облака, нависшие над развалинами крепости.

Движение…

Вокруг нее. Она повернулась, безоружная и испуганная. И потянулась к огню, за головней, но что-то схватило ее за руку и развернуло. В щеку вонзились зубы. Она закричала и ударила волка. Наконечник копья прорезал ее одежду, задел кожу и отдернулся. Долгое мгновение волк стоял неподвижно, потом начал медленно оседать, переворачиваясь на бок; она не выпускала его из рук. Скатах ударил сзади, наконечник вышел с другой стороны и слегка поцарапал Таллис. Она потерла живот, смахнула кровь с лица и зажала неглубокую рану от укуса. Скатах молчал.

– Я убила одного на обрыве, – сказала Таллис. – Падуба убежала.

– Значит, остался только шаман, – ответил Скатах.

– Он нападет на нас, как остальные?

– Ему нужна жизнь. Они убивают ради крови. – Он оглянулся. Таллис подошла к нему. Запах оглушал; зимняя зелень вокруг них гнила с потрясающей скоростью.

– Где Уинн-Джонс?

– Взял лошадь и уехал на юг. Сказал, что не может жить без своих записей.

– И ты дал ему уехать? – взорвалась Таллис.

– Он ушел, – ровно сказал Скатах. – Я ничего не мог сделать. Скорее всего, эти твари убили его день назад.

День назад? Но она провела на горе часа два, самое большее три. Что он хочет сказать? Она спросила его, и он, похоже, удивился.

– Ты ушла туда два дня назад. Я был очень терпелив.

– Два дня!

Ее искреннее удивление смягчило его.

– Значительно дольше, чем обещала. Сейчас моя очередь. Я должен идти к полю. Отец мне все объяснил. Там Джагутин, мои друзья… моя жизнь. Я должен быть с ними, сражаться рядом с ними. Только так я могу освободиться от них, вернуть себе свободу.

– А потом?

– Вернусь в твой мир. Продолжу работу отца.

«Но ты умрешь, – печально подумала она. – Ты умрешь под дубом. И тебя сожгут на погребальном костре. Только такую свободу ты обретешь на великом поле Бавдуин. Свободу смерти».

От хода событий у Таллис закружилась голова. Уинн-Джонс уехал к тутханахам. Но она не может дать ему уйти! Он нужен ей, особенно теперь, когда она нашла место, откуда Гарри вошел в Лавондисс. Ей нужен его совет, его интуиция… даже его помощь. И как он пересечет болото? Он же не умеет открывать пустые пути и пороги…

– Он умрет. И никогда не доберется до дома. Без помощи кого-то другого.

Таллис посмотрела на Озерную Пловчиху. Поняла ли лошадь то, что она пообещала ей? Если поняла, если такая магия работает в этом мире, то кобыла – единственная надежда старика. И если он благополучно вернется домой и сумеет какое-то время прожить с Тигом, успеет ли она вернуться и расспросить его после путешествия, в которое она должна очень скоро отправиться: в самую высокую комнату крепости, в пещеру, по следам Гарри.

Она объяснила свой план Скатаху:

– Быть может, он сумеет выжить, если у него будет моя лошадь. Но не уходи без меня. Не поднимайся на утес, пока я не вернусь. Я хочу пойти с тобой в Бавдуин. Я хочу быть там, когда ты найдешь других.

– Тогда торопись, – ответил он. – Я буду ждать тебя два дня. Остальные ищут меня. Мы должны начать сражаться вместе. Я не могу дать им умереть.

– Жди меня, – требовательно сказала она. – И берегись шамана даурогов. Он молод и очень опасен.

– Я могу присмотреть за собой, – мрачно сказал Скатах и кивнул на подергивающееся тело предводителя скарагов, все еще насаженное на копье.

Таллис забралась на Озерную Пловчиху и, подгоняя лошадь, поскакала через ночь на юг, в зону сменяющих друг друга времен года.

Она нашла Уинн-Джонса. Он сидел на скальном выступе, истощенный, несчастный, умирающий от голода. Она поймала птицу, ощипала ее и приготовила на костре, нарезала мясо ломтиками и дала ему. Из костей она сварила бульон, используя корни, выросшие летом, и через какое-то время он почти восстановил силы. Но наотрез отказался возвращаться на север.

– Не вижу смысла продолжать искать место смерти сына. Я знаю, что его ждет. И не хочу это видеть. Спасибо тебе, ты спасла меня от неминуемой смерти. Но я лучше попробую найти дневник и сразиться с Тигом, чем умру от холода или стану добычей волков там, где ничто не напомнит мне о том сплошном удовольствии, которое я испытывал всю свою жизнь. Эти записи слишком дороги мне.

– Тиг намеревался сжечь их, – сказала Таллис. – Как он сжег твои райятуки.

– Да. Он может сжечь несколько листов пергамента. Но я прожил в лесах много лет и написал намного больше того, что осталось в хижине шамана. Несколько страниц, скорее всего, потеряны, но основное спрятано. Только Мортен знает, где… моя дорогая Мортен…

Он печально посмотрел на Таллис:

– Если ты найдешь ее, пошли ко мне.

– Попробую. И притащу с собой Скатаха.

– Как? Ты не сможешь. Ты уже видела его смерть.

Таллис улыбнулась:

– Дикая всадница, прискакавшая, чтобы стащить его с погребального костра. Похоже, она его любит. И он еще не умер. Но ты сам сказал мне в хижине, что после смерти он родится воином. Нужно только узнать его…

Рука Уинн-Джонса легла на ее запястье.

– Желаю тебе удачи. И надеюсь, ты найдешь Гарри.

– Конечно, найду. Я уже нашла его револьвер. Он был там, в замке. Это дорога в Лавондисс. Там есть пещера. Мне осталось только открыть через нее портал.

Уинн-Джонс слабо улыбнулся, его изувеченное лицо потеплело. В здоровом глазу появился знакомый взгляд.

– Что? – спросила она.

– Запомни, если сможешь… – начал он. – Когда пойдешь за ним через первый лес, не переставай спрашивать себя: почему он не сумел вернуться? Что держит его в ловушке? Не сделай ту же самую ошибку. Не иди слишком быстро. Внимательно следи за знаками зимы, леса, птиц. Где-то в сумятице образов и рассказов, которые ты носишь в себе, спрятана причина, по которой Гарри не сумел вернуться. – Он откинулся назад. – Хотел бы я помочь тебе чем-нибудь еще. Увы, нечем. Но я уверен, что ошибку можно найти в твоих историях. Ты должна войти в Лавондисс как наивный ребенок, а не как опытная женщина. Смотри и слушай как дитя. Тогда ты увидишь ошибку и избежишь ее…

– Спасибо за совет, – сказала Таллис. – И вот ответный подарок – моя лошадь.

– Но у меня есть лошадь.

– Моя умеет переплывать озера.

– А. Это действительно может помочь.

– Она твоя. Обращайся с ней нежно.

– А ты присматривай за моими сыном и дочкой. И не очень расстраивайся.

– Если я смогу направить события в нужное русло, я спасу и Гарри, и Скатаха. Обоих. Я пойду до конца.

– Мне нравится твоя решимость, – сказал Уинн-Джонс, нежно сжимая ей руку. – Раньше я был пессимистом. И считал, что тебе суждена неудача. Но теперь уже не уверен. Этот мир разрушается, но ты заново творишь его, очень быстро. Ты создаешь истории. Вызываешь изменения. В твоих зимних песнях и странных мелодиях есть магия, благодаря которой у твоей истории может быть счастливый конец.

Таллис поцеловала его холодные тонкие губы и ласково провела рукой по ужасным следам дикой атаки Тига.

– Счастливого пути, старый человек.

– Не беспокойся за меня. И ты – не забудь. Пускай ребенок всегда едет рядом с тобой.

– Не забуду.

В глубине души Таллис понимала, что Скатах не дождется ее, но все-таки была потрясена, обнаружив, что он обманул ее. Костер догорел больше дня назад. Она со злостью пнула пепел и завыла, от тоски и разочарования.

– Ты должен был дождаться меня! Я могла бы спасти тебя!

Глазами Скогена она увидела только тени давно прошедшего лета. Через Морндун – корчащихся духов и призраков, уплывавших в деревья, когда они понимали, что на них глядят. Мертвые были повсюду, они истекали кровью в холодной воде, ожидая начала своего путешествия.

И ни малейшего следа человека, которого любила.

Хотя он и поохотился в лесу, для нее. На ветках висели куски маленьких животных, аккуратно упакованные в кожаные мешочки. Она со злостью схватила еду и швырнула на берег реки, но, подумав, подобрала драгоценное мясо и привязала к тощему жеребцу.

Конь – беспокойный, замерзший и голодный – в ответ на ее прикосновение топнул копытом и коротко заржал. Таллис дала ему горсточку овса, которую везла с собой. Жеребец быстро таял, как все лошади в этом жестоком мире. Долго он не протянет.

Таллис разрешила своему взгляду подняться по крутой тропе и побродить среди остроконечных скал, горящих костров и выпирающих кирпичных стен крепости. Туда убежала Падуба и, наверно, все еще прячется в холодных, насквозь продуваемых комнатах. Из каменного черепа замка Таллис звал призрак Гарри. Образы зимы и летнего леса мучили ее… взывали к ней. Дорога в Лавондисс там, за коротким подъемом; нужно только подчиниться неизбежности путешествия и бросить Скатаха.

Но она не могла. Она видела, как, крича от горя, из темного леса вылетает женщина; как развеваются ее вымазанные глиной волосы; как она скачет вокруг погребального костра. И потом – за эти годы мимолетное воспоминание стало ярким и отчетливым – потом она потянулась к юноше.

Что она собиралась сделать? Спасти Скатаха из огня?

Женщина, которая любила его… последовала за ним… длинные волосы и лицо, выбеленное глиной. Тогда Таллис еще не сделала Морндун – маска разрешила бы ей увидеть женщину в земле, – но, интуитивно, знала, что видела собственное будущее. И всю жизнь стремилась в тот день. Если бы тогда с ней была Морндун, она бы увидела больше, смогла бы понять разницу между присутствием Гарри в ее детской жизни и ее собственной…

Пускай ребенок всегда едет рядом с тобой. Смотри и слушай как дитя.

Она поискала в седельной сумке и вытащила маленький узелок, в котором лежала белая глина, взятая из дома Уинн-Джонса; Таллис использовала ее для Лунного Сна. Глина немного затвердела, поэтому Таллис смочила ее ледяной водой и только потом стала разминать, пока из нее не выделилась белая жидкость; ею она вымазала лицо и волосы.

Немного, пока. Позже она добавит еще глины. Такая раскраска – ритуал любви и одновременно смерти. Она забралась в седло беспокойного жеребца и поехала вверх по течению реки, от крепости.

III

Вскоре вокруг нее сомкнулся лес, местами такой темный и плотный, что даже в полдень она чувствовала себя в мире полуночи. Характер и природа леса менялись с каждым фарлонгом[58], с каждым следом бойни, происходящей в нем. В дубовых рощах она проезжала поляны, на которых люди в капюшонах монотонно пели над вырезанными деревянными головами или ходили вокруг груд оружия павших воинов. Искромсанные кожаные щиты, украшенные позолоченными эмблемами вепрей и оленей, сломанные мечи, длинные цветные плащи и маленькие плетеные повозки, сломанные или сожженные; на каждой скорчилась обнаженная фигура мертвого возничего. С веток свисали головы, сверкавшие как намасленные. Жрецы пели, кажется, призывая крылья, хотя, огибая кельтские святилища, Таллис не видела ничего; только слышала грубые довольные восклицания вороньих божеств.

Спрятавшись в чаще из боярышника и остролиста и зажимая руками морду коня, она с изумлением смотрела на шеренги потрепанного легиона, шедшие мимо. Полное молчание, только глухо звенело оружие. Римляне, решила она, хотя и не узнала их оружие и не могла отличить форму одного легиона от другого. Тупые железные шлемы, длинные красные плащи; некоторые несли огромные овальные щиты с нарисованными на них орлами и выпуклыми умбонами[59]. Посреди пехоты ехали всадники, колесницы грохотали по лесной дороге, стукались о деревья и переваливали через упавшие стволы. «Что за ум сотворил этих мифаго?» – с удивлением спросила она саму себя.

Она поехала дальше по постоянно меняющемуся лесу и увидела следы их поражения.

Деревья стали почти черными; прямые стволы сосен и пихт – некоторые совершенно гигантских размеров – сгрудились вокруг, почти полностью закрыли свет и погрузили мир в тишину: землю устилал толстый ковер из упавших иголок, поглощавший любой звук, черные деревья впитывали даже храп лошади. Таллис перепугалась. Иногда она видела огни, но, подъезжая ближе, находила людей, привязанных к горящим столбам. Мимо нее проносились лошади, так быстро, что она едва успевала заметить всадников, высоких мужчин с желтыми длинными волосами, в шлемах, украшенных полумесяцами, шипами или изогнутыми вниз рогами. Они перекрикивались гортанными голосами.

Она выехала на большую поляну и замерла, потрясенная ужасным зрелищем. Посредине были навалены головы, целый холм из голов. Вокруг, как солнечная корона, лежали отрубленные руки и ноги. Туловища были наколоты на ветви сосен, целый круг посеревших тел, издевательски украшенных изодранными плащами и килтами. Щиты, прислоненные к соснам; сломанные копья, лежавшие рядом с ними; тусклые железные шлемы потерпевшего поражение легиона, прибитые к коре.

На гниющих мертвецов глядели четыре тонких деревянных бога, сделанных из переплетенных березовых веток; каждый толщиной в руку, но вдвое выше Таллис, с волосами, сплетенными из волос римлян. На каждого из них был насажен череп, к телу прибито много пар рук, посредине – съежившиеся печальные остатки отрезанного мужского члена. Черты лиц березовых богов были нарисованы кровью, сейчас почерневшей.

Тела терзали огромные стервятники. Таллис подошла к святилищу, и они в панике взлетели, но тут же, возмущенно крича, уселись снова: они настолько раздулись, что не могли улететь далеко.

Таллис быстро проехала через поляну, и вскоре лес опять изменился. Ей пришлось продираться через заросли падуба и зимний кустарник, осыпавший ее мертвыми листьями. Высокие мшистые дубы вывели ее на опушку, и немного погодя она почувствовала дым костров: перед ней простиралось открытое поле. Однако ни топота лошадей, ни звона клинков – звуков, которые у нее ассоциировались со стычкой или битвой; только странная тишина, далекий знакомый вой ветра и крик подлетающей стаи птиц…

Она подвела лошадь к самому краю лесной страны и, укрывшись в кустах, всмотрелась в слегка приподнятую местность перед собой. О да, она знала ее, помнила каждую деталь. И знала, где стоит, потому что уже видела этот лес с того изогнутого древнего дуба. Отсюда дерево казалось смутным силуэтом, на одной из веток которого мерцал огонек; пламя то взвивалось к самой верхушке, то опадало и исчезало, чтобы появиться опять… как если бы огонь приходил и уходил… огонь не из этого времени; он проводил на дереве краткие мгновения, потом вспыхивал в другом мире и вновь возвращался на заснеженные ветки.

И под деревом не было никого. Приближалась буря, и поле, через которое тек маленький ручеек, потемнело. Темное поле, усеянное трупами… Битва, которую она видела ребенком, кончилась. Она узнала зловоние мертвых тел. Сломанные копья, разбитые вдребезги колеса от повозок и тела мертвых, которые так волновали ее, когда она пыталась защитить Скатаха от скальдических воронов.

Стая стервятников летела где-то далеко за ней, высоко над лесом. Возможно, как раз сейчас они начинали кружить, вытягиваясь в длинную зловещую линию, которая спиралью спустится в ущелье…

И будет отброшена назад магией огня, мерцавшего через время, магией духа дерева – ее самой, глядевшей на всадницу с вымазанными глиной волосами.

Погребальный костер должен гореть справа. Она опоздала, не сумела спасти его. Ее охватили тоска и печаль, внутрь проник смертельный холод. Она знала, что должна выехать из леса, вопя от горя… но чувствовала только ужасную холодную неизбежность. Где страсть, которую она видела ребенком? Где печаль? Где решимость почтить смерть возлюбленного, горящего на погребальном костре в Земле Призрака Птицы?

Только лед. Только знание. Только неизбежность…

И тут, справа от нее, раздался отчаянный женский крик. Таллис на мгновенье опешила, в голове пронеслась ужасная мысль. Потом послышался удар плетки, захрипела загнанная лошадь, копыта яростно застучали по пропитанной кровью земле. Таллис выбежала из кустов, ведя жеребца в поводу.

Черный дым от погребального костра Скатаха поднимался в сгустившиеся сумерки. Пламя лизало дерево и труп. Казалось, что пламя сгибает руки мертвого воина, двигает их, поглощает их. Фигура в черном только что исчезла в лесу. Таллис подумала, что слышит стук колес тележки…

Из леса вылетела всадница, перемахнула через узкий ручей, подскакала к погребальному костру и объехала вокруг него; за ее спиной вился черный плащ. Сверкающее тело, руки в красных царапинах, черно-белые полосы на лице. И она кричала, печально и гневно, как птицы на рассвете, изгнанные из запретного поля битвы, Земли Призрака Птицы…

Мортен схватила труп за ногу и стащила тело Скатаха с погребального холма. Спрыгнув с лошади, она потушила горящее тело своим черным плащом. Она выкрикнула его имя. Она стала баюкать его. Она поцеловала его в губы, смахнула сожженную плоть и ударила по лицу, пытаясь разбудить его… но брат из леса был мертв, и она, прижавшись к его телу, тихо зарыдала; темная птица над мертвым птенцом.

Девочка превратилась в женщину, стала взрослой. Таллис поняла это, несмотря на глиняную маску. Несколько минут она стояла в безмолвном потрясении; она была уверена, что всадница – она сама, но теперь… Поняв, что любовница, которую она видела ребенком, – Мортен, Таллис разозлилась и растерялась, но не заревновала. Ведь не могла же она пересечь поле и попытаться отобрать у дочери Уинн-Джонса труп человека, которого они обе, по-своему, любили.

Внезапно Мортен почувствовала, что на нее смотрят. Она медленно повернулась и посмотрела на Таллис, в ее глазах вспыхнула ярость, а рот зло искривился. Она казалась ведьмой, старой каргой, вся ее юная красота исчезла под маской ненависти. Положив руку на рукоятку грубого меча, она откинула плащ, обнажив прекрасное тело, вздернула голову и прокричала небесам имя Таллис, потом Скатаха, потом свое; а потом опять, молча и яростно, посмотрела на Таллис, нерешительно мешкавшую в темноте на краю леса.

Оскорбление заставило Таллис действовать, хотя она знала, что впоследствии пожалеет об этом. Шагнув на открытое место, она вытащила кинжал и закричала:

– Уходи ты. Он мой. Я возьму тело твоего брата в подходящее место и достойно похороню.

– Он мой! – проревела Мортен пронзительным голосом, похожим на крик дикого зверя. – Он мой брат из леса. Ради него я постарела. Много лет я искала его. И теперь, когда я нашла его, ты наложила на него свою магию. Ты и только ты виновата во всем…

– Не глупи. С тех пор, как ты уехала, я была с ним. Он уехал от меня день назад. Я ничего не сделала. Я его не бросала…

Мортен подбежала к своей лошади, прыгнула на ее голую спину и яростно повернула кобылу, нацелившись на Таллис. Потом ударила ее пятками и поскакала вперед. Таллис стояла как вкопанная, не в силах пошевелиться, и меч Мортен ударил ее в челюсть, по линии старого шрама. Таллис упала, чувствуя не боль, но онемение и какую-то нереальность всего происходящего. Мортен ударила ее плоской стороной меча.

Она встала и опять посмотрела на дочь Уинн-Джонса. Как же она выросла! Стала почти такой же высокой, как сама Таллис. И глаза, такие же прекрасные, как раньше, даже в гневе, даже сквозь боевую раскраску. Волосы на голове стояли, как шипы, белые и заскорузлые от глины. Опять отбросив назад плащ, она обнажила грудь, и ее тело задрожало от зимнего холода. Совершенно взрослая женщина, а мускулам на руках и ногах могли бы позавидовать мужчины. Таллис, сгорбившись в своих мехах, с ужасом смотрела на голую амазонку, идущую к ней. Два страшных удара, нанесенных быстро и яростно, и она почувствовала рану на левой руке; потом подломилась левая нога, и Таллис, окровавленная, упала на землю, приготовившись к смерти.

Еще три удара по левой стороне тела, разрезавших завязки на плаще, и Таллис, лежа между жизнью и смертью, почувствовала, как ее раздевают… голова шла кругом… потеря, страх, нужда. Ледяной ветер укусил ее обнаженное тело. Мортен надела на себя меховую одежду и штаны из волчьей кожи, предварительно смахнув с них кровь.

– Он мертв, – издевательски сказала она. – Земля знает, как мне жаль. Но и ты умрешь, а вот тебя мне не жаль, совсем. А теперь я вернусь к отцу. И при помощи его первого леса опять найду брата. Скатах выйдет из леса… Я не допущу, чтобы моя жизнь пропала. Но для тебя: холод. Только холод.

Убрав меч в ножны, Мортен оттянула голову Таллис назад, впилась в ее губы жадным поцелуем и опять швырнула ее на землю.

Она взяла меня слишком легко. Она бы убила меня, если б захотела…

Таллис посмотрела на тело Скатаха, обожженное, покрытое волдырями. Едва не теряя сознание, она стянула с него дымящийся плащ, тот самый короткий красный плащ, который он забрал у налетчика. Полуоткрытые глаза Скатаха глядели в небо. Губы, распухшие от жара костра, выглядели отвратительно; по челюсти и прекрасной шее бежал след свежего ожога. Она стянула с него клетчатые штаны и кожаную куртку и, надев их на себя, начала согреваться. Ее жеребец подошел поближе и смотрел на нее. Таллис подползла к погребальному костру, впитывая его тепло, и уснула. И очень быстро проснулась. Найдя еще светящиеся угли, она приложила их к ранам, чтобы остановить кровь, и заставила себя встать.

Мортен исчезла. Стащив с костра тело брата-любовника, она бросила его и вернулась на юг. «Наверно, к отцу», – решила Таллис.

Она исчезла из жизни Таллис навсегда, перерезав последнюю ниточку, связывавшую ее с Уинн-Джонсом. Впервые за восемь лет Таллис осталась один на один с этим непостижимым миром.

Мысль расстроила ее и бросила на колени рядом с изуродованным телом Скатаха.

Нашел ли ты своих друзей? Дженвала? Они все там? Если я обыщу поле, найду ли я их?

Сейчас она пожалела, что стянула одежду с трупа.

Она поглядела на завядшее тело. Все раны закрылись, все краски исчезли, кроме кровавой, из рук и ног ушла сила, из лица – жизнь. Она оскорбила гордого воина. Умирая, он звал ее, и она бросила ему кусок своей ночной рубашки, который он схватил, поцеловал и держал как величайшую драгоценность. А сейчас она раздела труп и даже не вспомнила о том клочке белой материи…

Таллис разжала кулак правой руки и нашла обгоревший по краю кусок ночнушки. Лен. Грубо сделанный. Ничего не стоящий. Какой драгоценностью он был!

Она так и не рассказала ему в деталях то, что видела восемь лет назад, в тот летний день. Она спросила себя, действительно ли он держал этот осколок надежды, уже все понимая?

Она подъехала к дереву. Скатах лежал на холке коня, его руки болтались; она не могла устроить его изувеченное тело более достойно.

Таллис посмотрела вверх.

Голые ветки под выцветшим небом. И тем не менее, когда она глядела с дерева на тело Скатаха, она видела листья, летние листья. Сейчас огонь погас, не осталось никаких признаков жизни; не было даже призрака, который когда-то кричал на местных жителей, вышедших из крепости, чтобы ограбить трупы и воздать честь павшим воинам: на четырех женщин в черном и мужчину в сером, с седой бородой, который знал мифологию камня. И камень лежал здесь, исцарапанный его ножом, холодный, отмечая место освобождения.

Они увезли тело на тележке. Но и построили погребальный костер, чтобы почтить Скатаха; значит, они знали его.

Таллис посмотрела вверх. И полезла на дерево, мучительно переползая с ветки на ветку.

Иди в Лавондисс как ребенок…

Да, дерево не то, каким она его помнит. Действительно ли она залезала на него? И на какой ветке она лежала, глядя на умирающего Скатаха? Да, в этом мире дерево другое, найти положение можно только примерно.

Она с трудом нашла место, с которого открывался знакомый вид, и какое-то время лежала, замерзающая и раненая, глядя на труп Скатаха, перекинутый через черного коня.

Никакой романтики, только тошнотворные остатки сражения, ограбленные мертвые, ждущие стервятников.

Приближалась ночь.

Скатах лежал там… она была здесь… и смотрела туда…

Быть может, изогнувшись, она увидит свой собственный мир, луг… как же он называется? И ручей… у него тоже когда-то было имя, но она никак не могла его вспомнить. И широкое поле. Поле Ветра? И дом, ее дом…

Возможно, надо использовать маски. Возможно, одна из них позволит ей увидеть более ясно: призрак в земле, или ребенка, которым она была, или старую собаку, или грачей на деревьях, или женщину…

Она изогнулась, рана на ноге сильно болела и кровила, но она предпочла не замечать боль. И посмотрела на мир зимы через ветки старого дерева. Где-то под ней, всего в нескольких минутах, но в совершенно другом мире, она бежала домой, вслед за Саймоном.

«Что ты видишь? Таллис, скажи! Что ты видишь?»

Где-то совсем близко – да! в нескольких минутах! – она опять ребенок, и Кости лениво копошится в теплице, а отец сердится на нее из-за кукол…

И там лето, позднее лето. Мистер Уильямс идет по деревне, слушает странные песни, ищет магию, скрытую в новой песне. Скоро начнется фестиваль. Танцоры затанцуют моррис, манекен задрожит и родит зеленую девочку. Рог и петля будут использованы в притворной казни танцора, дикая джига бросит всех на лужайку; смех, крики, темная летняя ночь…

Но вокруг только зима. И поле мифической битвы: Бавдуин, Бэдон[60] или Тевтобургский лес[61], любое из этих имен означает конец эпохи, конец надежде… Дерево стояло посреди поля, отмечало это место, центр, куда всегда приходит герой среди героев…

Она видела Скатаха.

Она могла увидеть… кого? Любого из тысяч принцев, которые выползли из огня, чтобы пролить свою кровь и начать легенду…

Если я спрыгну с дерева, я окажусь дома. И смогу начать все сначала. Если я спрыгну…

Искушение оказалось слишком велико. Она прыгнула и упала, конь встал на дыбы; плохо закрепленное тело Скатаха соскользнуло с его холки и неуклюже свалилось на землю, нескладная масса костей и плоти, голова свернута набок, тусклые глаза. Ей не удалось попасть в другой мир.

Таллис втащила тело на лошадь и сама взобралась в седло. У нее не осталось ничего, совсем ничего, не считая Гарри. Она не верила, что может вернуть Скатаха к жизни, но по меньшей мере он будет с ней, когда она отправится из крепости в первый лес, когда она будет искать то, что держит Гарри в Старом Запретном Месте.

Через черные леса и святилища она вернулась к теснине, спустилась вниз по течению, потом поднялась к разрушенным воротам и оттуда на утес, на котором стоял замок. Маски она оставила в пещере, рядом с платками и горящими кострами.

Потом отпустила коня на волю – возможно, бессердечный поступок, учитывая жестокий холод – и протащила тело возлюбленного по пустым коридорам в ту самую комнату, где находился пистолет Гарри, в место его ухода.

Прислонив тело к краю широкого окна, она устроила в центре комнаты что-то вроде гнезда из мехов, тряпок и остатков флагов. Раны все еще жгли, сил не было, и она осталась сидеть, глядя на трещину в обрыве поверх костистого лица мужчины, которого когда-то любила.

Таллис ждала, когда Гарри позовет ее, и вскоре уснула.

Ее разбудил странный свет. В комнате резко потеплело. Встав, она пошла по коридорам, из каменных стен сочилась вода. Коснувшись камня, она обнаружила, что он липкий. Ее пальцы побежали по узорам, следуя завиткам и кольцам…

Свет изменился. Иногда, когда она проходила через пустые залы, он был желтым, а иногда – зеленым, с примесью оранжевого. И все время теплело. Тяжелый всепроникающий запах начал наполнять руины, стало трудно дышать. Стены крепости как будто смыкались вокруг нее.

Вернувшись наверх, она обнаружила, что стена почти полностью втянула в себя заржавевший револьвер. Каменные усики обвили металл и рукоятку, прекрасные завитки напоминали корни растений. Она коснулась их, и они задрожали. На пальцах осталась липкая жидкость. Она попробовала ее – древесный сок!

И только тогда она поняла природу камня, из которого был выстроен замок. Вернувшись в свое гнездо, она огляделась и увидела все так ясно, что даже засмеялась.

Окаменевшее дерево!

Блоки были вырезаны из окаменевших стволов огромных деревьев. Ближайшая стена представляла собой большой камень, пересеченный сотнями линий и колец, выдававших невероятную древность умершего лесного гиганта.

Сок сочился на пол, образовывал лужи, медленно стекал под уклон. Стало тепло и уютно. Зеленый свет струился из самих стен, хотя снаружи стояла суровая зимняя ночь.

Она закрыла глаза, буквально на мгновение. Но когда вновь открыла их, тело Скатаха сгнило до костей. На стенах выросли ветки, они бежали по камню, как вены.

Таллис опять закрыла глаза. Внутри нее двигались образы. Сменялись сезоны. Прилетели птицы, свили гнезда и улетели на юг. Ушли стада, пошел снег. Она открыла глаза. На том месте, где лежал Скатах, вырос падуб. С его ветвей свешивались раздавленные куски человеческих костей, сверкавшие в зеленом свете. Падуб дрожал. Комната вокруг Таллис двигалась, усики дерева бежали по полу и потолку, вверх по стенам, высовывались в окно. Она оказалась в деревянной клетке. Усики мягко погладили ее по щеке, потом коснулись руки. Пальчики пробежали по волосам, погладили горло, осторожно попробовали рот. Таллис закрыла глаза и подняла руки, и странные пальцы, шишковатые, но не грубые, мягко схватили ее.

Ее подняли в воздух. Сильные руки держали ее за талию, сильные пальцы обвились вокруг ног. Она висела неподвижно, широкие лица листьев защищали ее, накрывали, как кожей. У губ трепетали ягоды, она лизнула их и проглотила. Замок вокруг нее стремительно менялся: камни превращались в дерево, комнаты – в поляны, крепость – в лес. Тело зажало, как между большими деревьями. Ей стало больно, и она закричала, испуганные птицы взлетели к пологу леса.

Ее подняло, скрутило, перевернуло и поглотило. Неестественный зеленый свет осветил дуб и вяз, скользнувшие ей навстречу; они росли с фантастической скоростью, их ветви тянулись друг к другу и переплетались. Граб двигался мягко, как змея, лианы изгибались, плющ полз по мшистой коре, тянулся к ней, щекотал мягкими пушистыми прикосновениями.

Потом прикосновения стали сильнее и грубее; ветви раздвинули ее ноги, грубая кора царапала тело, билась о нее, все тяжелее, все болезненнее. Таллис корчилась от боли, но ничего не могла поделать: возродившийся лес крепко держал ее, и она почувствовала, как отростки вошли в нее одним бесконечным движением, наполнили ее, разбухли, стали терзать изнутри – пальцы боли, осколки смертной муки; извивавшиеся змеи протянулись по всему телу, до кончиков пальцев, поднялись по спине, завились вокруг ребер, поднялись еще выше, наполнили живот, легкие, горло…

Таллис старалась держать глаза открытыми, чтобы видеть свет; давление изнутри раздувало ее, и она беспомощно чувствовала, как горло разбухает. Голова кружилась, живот бурлил. В горле что-то двигалось. Оно медленно и мучительно ползло ко рту, дюйм за дюймом. Она попыталась срыгнуть, ничего не получилось; сжалась и опять отчаянно попробовала выплюнуть душившее ее нечто.

Внезапно оно вышло само. Таллис открыла рот до предела, закричала, и изо рта проросла огромная ветка, похожая на плотную коричневую змею. Змея разделилась на две, каждая половина свернулась вокруг ее головы; лопнули почки, из них появились листья, крепко обнявшие череп. Ветка стала толще, и губы Таллис разошлись, челюсть треснула. Потом все стихло.

Что-то трепетало внутри нее, в самом сердце. То замирало, то дрожало опять. Лес, освещенный загадочным зеленым светом, молчал. Она находилась в его сердце. Она видела, как над ней шествуют солнце и сезоны. Иногда лес окутывал влажный туман, иногда дул ветер, раскачивая ветви и стволы; потом все замирало. Иногда свет исчезал, листья опадали и шел замечательный снег, исчезавший под ней. Потом зелень возвращалась.

Движение внутри стало беспокойным, почти требовательным. Иногда оно подкатывалось к горлу, в остальное время не выходило из желудка. При этом Таллис равнодушно осознавала, что у нее не осталось этих органов. Кости черепа сгнили, плоть исчезла, в дереве осталось только впечатление от ее лица. По венам тек сок. Под кожей ползали насекомые и рыли в ней ходы. Над лесом кружили перелетные птицы. Они садились на нее, клевали насекомых и улетали; их клювы больно жалили ее кору.

Одно дерево стало падать. Таллис с печалью смотрела на его медленное угасание. Его ветки упали на руки соседей. Сезоны сменяли друг друга, и оно наклонялось все ниже. Ствол зарос толстым мхом, обвис и треснул. Сильный ветер пронесся по первобытному ландшафту, и дерево умерло. Распустились яркие цветы, их смочил снег, из земли появились новые побеги, безмятежно устремившиеся вверх; они сражались между собой, как звери, и сплетались усиками; наконец один победил всех, уничтожил соседей и превратился в огромный черный дуб. Кончики его листьев касались ее, и она впитывала его энергию.

Она постарела. Кора потрескалась, ветки опали. По ногам побежали линии болезненного гниения. Движение внутри наполнило ее полностью, в животе бесконечно трепетали крылья и требовательно били клювы.

И однажды живот лопнул. Ствол дуба открылся, не выдержав напора сил земли. Ее обожгла невыносимая боль, и она закричала страшным голосом леса. Треснула кора, жесткое дерево под ней раздалось в стороны, как лопнувший нарыв, и из него хлынули наружу черные птицы, тысячи стервятников, с блестящими глазами и клювами. Внезапные роды лишили ее сил, и она равнодушно смотрела, как они взлетают, мечутся и прорываются через полог леса вверх, к яркому свету. Она чувствовала себя опустошенной, но выполнившей свой долг.

По лесу бродили огромные звери, некоторые походили на вепрей, другие на медведей; они становились на задние ноги, толстые, как дубы, и жевали ягоды и листья с верхушек деревьев. Плотные шкуры, черный, коричневый или белый мех, зараженный паразитами; ничего похожего Таллис не видела. Лица покрывали странные выросты, сверху росли рога, зубы во рту торчали во все стороны. Но по лесу бродили и другие звери, поменьше и побыстрее. По веткам прыгали банды обезьян, их острые глаза глядели на нее, маленькие руки щипали кору ее лица. О ее ноги терлись олени. Однажды бежавший мимо большой лось запутался в ветвях дерева. В панике он обломал об нее рога, кусок за куском. Еще долго она с печалью вспоминала его отчаянный крик. Его тело лежало у ее ног, медленно погружаясь в мох и грязь.

Похолодало. Зеленый свет сменился серым. Завесы падуба и плюща защищали ее от приближающейся зимы, но лес стал черным и мрачным. Под ней крались волки, сражались друг с другом и пожирали мертвых. Ее обдувал беспокойный ветер, лед намерзал на ветках, проникал в раны ее тела, расширял их; ствол начал трескаться.

Она почувствовала, как из тела уходит сила. Она начала наклоняться и внезапно сломалась, упала на руки соседа и осталась лежать, постепенно погружаясь в его ветви. И провела так почти вечность. Но вот налетел жестокий ветер, весь лес содрогнулся; она выскользнула из объятий любовника-гиганта и тяжело упала на землю. Он осыпал ее листьями. Много лет они падали на нее, а потом ее полностью закрыл снег. Маленькие зверушки прятались в ней, прорывая ходы в ее гниющих недрах.

Внезапное движение. Мимо прошла серая тень, вернулась, посмотрела вниз. Таллис почувствовала человеческий пот. И увидела шкуру лося и волчий мех.

Со сморщенного от холода лица на нее ласково поглядели блестящие глаза. Руки мальчика пробежали по ее лицу. Он покачал головой, коснулся ее глаз, рта, носа, и Таллис поняла, что он видит намеки на лицо внутри дерева.

Он улыбнулся; ледяной ветер ужалил сломанные зубы, и мальчик прикрыл рот ладошкой; на глазах выступили слезы боли.

Вынув из-за пояса каменный топор, он осторожно ударил ее по шее. Он дрожал от холода и голода. Мороз сковал волосы и мех его капюшона, но мальчик рубил и рубил дерево, и вскоре его кожа засветилась, на лице блеснул теплый пот. От него шло тепло, и Таллис это понравилось. Он рубил и обтесывал, и вскоре она почувствовала, что отделилась от гнилого дерева. Он легко поставил ее вертикально, хотя она была выше его. Он погладил ее тело, посмотрел на лицо, срезал топором остатки веток и счистил кору вместе с выступающими шрамами старых ран.

Положив ее на плечо, он вышел из замерзшего леса в снежное поле за ним.

Он пришел из несчастного места.

Он положил Таллис в палатку, растянутую между деревьями. Внутри горел скромный костер.

Там были и другие серые тени. Они тихо переговаривались, пили жидкий суп и дрожали. Яростный буран загнал их внутрь. Со своего места Таллис видела их черепа и кости, лица смерти, слишком близко подошедшие к поверхности. Самый высокий из серых, мужчина, вернулся с замерзшими корнями. Ни охоты, ни надежды. Зима застала их врасплох.

В палатку ворвался ветер и набросился на огонь, подняв в воздух пепел. Они бросились закрывать полог. Деревья качались. Иногда издали доносился рев умирающего оленя и рычание волков. Тогда самый высокий выскакивал из палатки с ножами и копьями, но через какое-то время возвращался, сгорбленный и плачущий.

Его череп был готов появиться на свет. Торчали оскаленные зубы. Он был настолько близок к смерти, что даже глаза казались пещерами в потусторонний мир.

К Таллис подошел мальчик и начал обрабатывать ее ножом. Она почувствовала, как пошире открылись глаза и губы, ноздри вдохнули запах страха и смерти, шедший от этих несчастных.

Теперь она ясно увидела, что это семья. Отец и мать. Ножом орудовал самый младший. Было еще двое детей, постарше, оба мальчики. Один – с диким взглядом в глазах, второй – с мечтательным. Он развлекал мать, рассказывая ей маленькие истории. Заставлял ее смеяться. Отец, с черной бороды которого свисали сосульки, внимательно смотрел за работой младшего сына. Таллис слышала, как у него урчит в животе.

Мальчик закончил, поставил Таллис вертикально, и пять лиц уставились на нее; кто-то с улыбкой, а кто-то равнодушно, потому что был почти мертв. Мальчик вынес ее наружу и воткнул в землю, повернув лицом к палатке и маленькой кучке деревьев – грубому ненадежному укрытию. Земля спала, накрытая сверкающим белым одеялом; над ней – абсолютно серое небо. Вокруг виднелись только заметенные снегом холмы и черные стволы деревьев. Ни одного животного. В этой запретной стране ничего не двигалось и не росло. Семья была обречена.

Под Таллис лежало тело женщины, ее лицо было сведено гримасой боли. Таллис воткнули в труп, и она почувствовала, как кости зашевелились. В ней поднялся сок, вены дерева наполнило человеческое тепло. Глухие бессмысленные слова людей стали яснее. Члены семьи поцеловали деревянный образ бабушки. Женщина заплакала и втерла свои слезы в глаза Таллис; мужчина усмехнулся. Младший сын гордо поглядел на них и прикоснулся к дереву. Он не поминал мертвую женщину, но, как творец, проверял свою работу. Мечтатель ей улыбнулся. Жестокие Глаза холодно посмотрел на нее, кивнул и уставился на дремучий лес за ее спиной. Потом понюхал воздух. Он вел себя как будущий охотник.

Налетела метель и загнала их в хрупкое убежище.

Таллис с почтением глядела на зиму. Такого она еще не видела. Снег шел несколько дней подряд. Деревья трескались от мороза и падали. Семья постоянно старалась сохранить свою хлипкую палатку, а снег бился в нее, угрожал разрушить, но постепенно стал твердым и плотным и сам начал защищать ее.

Метель кончилась. Сероватый свет на севере говорил о льде. Ничего не двигалось.

Младший сын подошел к покосившемуся тотему, к Таллис, и выпрямил ее.

– Бабушка Ясень, пошли нам еду. Ну пожалуйста. Где ты? В теплых лесах юга? Я сделал тебя из дуба. Я использовал костяной нож, который ты дала мне. Ты сказала мне, что в нем живет особый дух. В озере утонул олень, и из его костей сделали нож. Он прорезал твой дуб. Буря убивает дубы, но ты – ты в тепле, там, где растут зеленые листья. Бабушка Ясень, не пошлешь ли нам еды из этого теплого места?

К Таллис подошла женщина и обняла ее замерзшую кору. Через кожу женщины скалилась смерть. Она теребила пальцами ожерелье из оленьих рогов. И тряхнула костями, пытаясь вызвать из дерева дух старухи.

– Мама… мама… Я потеряла ребенка. Это была бы девочка. Она вышла из меня без крови. У меня больше не идет кровь. Скажи мне, что делать. Остальной клан слишком далеко от нас. Большинство из них уже замерзли, умерли… Мы слишком медленно убегали от зимы, она никогда не уйдет. Мои сыновья никогда не станут отцами. Что делать?

Подошел Мечтатель и поклонился. Несмотря на мороз, он откинул капюшон, обнажив рыжеватые волосы, ресницы и заросшие льдом брови. Симпатичный, с черными глазами. От него шел запах выживания. Он видел смерть, но думал о жизни. И он тоже позвал бабушку Ясень через дубовую статую, Таллис:

– Ты – часть первого леса. Ты все видела, жила во все времена. Бабушка, ты из костей и дерева, ты должна знать, как спасти нас. Пожалуйста, пошли нам еды. Даже птицы улетели. Пошли их обратно. Пожалуйста, покажи нам дорогу в теплое место, теплый лес, покажи нам дорогу к зеленому свету, где под листьями прячутся птицы. Я спою тебе, Бабушка…

И он запел детским ломающимся голосом, немелодично, иногда сбиваясь на писк, пытаясь подражать шаману:

– Огонь горит в теплом лесу, где летает вальдшнеп. Мои кости тлеют при мысли о теплом лесе. Помоги мне попасть туда, в страну, полную птиц. Я буду всегда петь об этой зиме, и о твоем смехе, и о моем путешествии в страну теплого леса, подальше от холодного места призрака птицы.

Он вытащил каменный нож и вырезал щепку из руки Таллис, достаточно острую. Не отводя взгляда от глаз тотема, он распахнул меховую одежду и вырезал щепкой на голой груди знак, четыре линии. Из отощавшего тела потекла слабая струйка крови.

– Этим знаком я забираю себе твою душу. Клянусь знаком, что навсегда запомню тебя, бабушка. Клянусь знаком, что расскажу о жизни нашей семьи и о нашей охоте. Клянусь знаком, об этой жизни будут говорить всегда.

Он ушел. Следующим пришел Жестокие Глаза и оттолкнул ее. Завыл ледяной ветер, и на них обрушилась огромная стена снега, но мальчик докопался до гниющего трупа. Он вырвал кусок плоти из тела бабушки и отбросил его в сторону.

– Мы должны были уйти вместе с остальными. Отец ошибся, и следующая буря убьет нас. В этой земле не осталось ничего. Бабушка, ты знала, что с севера идет Великая зима, но не сказала ничего. Я обрадовался, когда ты умерла. Но сейчас я бы хотел, чтобы ты осталась жива. Тогда я мог бы убить тебя и выпить твою теплую кровь. Ты знала, что с севера идет Великая зима, но ничего не сказала отцу. Мы охотились и путешествовали, а должны были бежать на юг!

Он сильно ударил Таллис кулаком. Она накренилась еще больше.

На мгновение у мальчика проснулась совесть.

– Ты многому научила меня. Ты показала, как искать следы, где охотиться и за кем следовать. Я должен был возглавить семью во время длинного путешествия. Ты готовила меня для победы. А сейчас на нас опустилась Великая зима. Ты должна была подготовить меня лучше.

Налетела метель и загнала его обратно в палатку. Ветер мучил землю, по ней били сверкающие кулаки льда. И земля, казалось, выла от боли. Той долгой ночью мимо прошло что-то гигантское. Семья с опозданием узнала о нем, и оно успело уйти на юг. Мать голосила от злости, а Жестокие Глаза танцевал от ярости. Охоты не было, и они уснули, скорчившись под тонкими одеялами, страдая больше от холода, чем от голода.

Опять темнота. Появился хромой волк; обнюхав тотем, он выкопал из-под твердого снега тело бабушки, оторвал одну из рук и со скудной добычей заковылял в ночь, чтобы найти место, где сможет добраться до замерзшего костного мозга.

Утром из изодранной палатки вышел отец. Он с трудом шел, обняв себя руками, из груди вырывалось холодное морозное дыхание. Пройдя по глубокому снегу, он подошел к могиле, которую молчаливо охраняла Таллис. Он опустился на колени и наклонил голову:

– Делать нечего. Прости меня, Ясень. Так не поступают люди нашего клана, но делать нечего. Прости.

Он еще долго стоял неподвижно.

Вскоре на серый свет зимы вышел младший сын и молча пошел к тотему. Его глаза потухли, на костях почти не осталось мяса, он был едва жив. В руке он держал блестящий костяной нож и, казалось, немного приободрился, когда подошел ближе к своему творению.

Не обращая внимания на отца – замерзшего сгорбившегося человека с темной бородой и склоненной от стыда головой, через медвежьи и волчьи шкуры которого просачивался холод, – он подошел к Таллис:

– Я должен открыть твой рот. А ты должна заговорить. Так приснилось моему брату этой ночью. И он сказал мне, что я должен открыть тебе рот.

Он поднял нож к деревянным губам, и она почувствовала первый нежный разрез.

Внезапно за спиной мальчика из снега поднялась застывшая фигура отца. Серый свет блеснул на заостренном и отполированном куске рога. Быстрое движение, почти беззвучное, только топор глухо ударил по кости. Глаза мальчика окостенели. Рука отца отдернула капюшон. Топор ударил опять. Кровь и мозги обрызгали Таллис. Топор ударил в третий раз, и голова мальчика откатилась в сторону. Топор опускался раз за разом, человек яростно работал. Снег впитывал кровь и звук. Мужчина выбросил одежду, вытащил внутренности. Погрузил лицо в дымящуюся теплую печень и начал жадно есть, со слезами на глазах. По черной бороде потекла кровь. Губы отвисли, рот набит едой. Он быстро сглотнул, потом, как шакал, вернулся к трупу и стал есть мягкое мясо, втягивая ноздрями воздух и кровь и задыхаясь от жестокости своей трапезы.

Наевшись, он опять опустился на снег и поглядел на месиво из крови и плоти. Мгновением позже он повернулся, и его вырвало. Он плакал, выплевывая куски сына, и задыхался. Потом вытер снегом бороду и лицо и опять затих.

Ветер набросился на палатку, но из нее никто не вышел.

Через какое-то время мужчина встал. Его шатало. Он поглядел на кровавые пятна на руках, потом на труп, лежавший рядом с тотемом. Оглянувшись на палатку, он быстро собрал куски тела, завернул их в сорванные с мальчика шкуры и грубо перевязал сверток. Скудная еда, но она даст ему возможность продержаться несколько дней, если он сумеет защитить ее от волков.

Выпрямившись, он положил сверток на плечо и пошел на юг; вскоре он затерялся в тусклой ледяной пустыне.

Вернулся хромой волк. Понюхал воздух, не веря в свое счастье. Ткнулся носом в Таллис, потом повернулся; из сморщенной пасти упала крошечная вонючая капля. Лизнул окровавленный снег и, глухо рыча, стал глотать кишки и разгрызать кости. Услышав, как хлопнул полог палатки, он вздрогнул, но голод победил осторожность: он не мог заставить себя бросить недоеденную добычу. Набив утробу снегом и едой, волк повернулся и дерзко посмотрел на Жестокие Глаза и Мечтателя, разрываясь между жаждой мяса и страхом.

Жестокие Глаза ударил его копьем в плечо. Волк завыл и прыгнул, но удар отбросил его в сторону. Тогда он прыгнул на Мечтателя, полоснув лицо мальчика когтями. Мечтатель упал, схватившись за левую щеку. Волк прыгнул опять, но нож перерезал ему горло, а удар топора раздробил череп. Жестокие Глаза победно запел и стал сдирать с него шкуру, не обращая внимания на останки младшего брата.

Из палатки вышла женщина. Она упала на колени, взяла в руки голову младшего сына, стала ее баюкать и громко протяжно завыла. Потом зарыла в снег раздробленный череп и завалила его льдом. Ее руки потянулись к окровавленному снегу; она сгребала его к себе, поднимала к груди, нюхала и лизала выброшенную жизнь последнего ребенка. Жестокие Глаза жевал сырое мясо волка и глядел на нее.

– Мясо, – сказал он. – Подойди. Съешь. Будь сильной.

Подошел Мечтатель и опустился в снег рядом с мамой.

Жестокие Глаза бросил в него снежок и засмеялся. Собрал мясо. Мечтатель молча глядел на него.

– Здесь мясо, но не для мечтателей, – с издевкой сказал Жестокие Глаза. – Нас ждет долгий путь на юг. Оставь свои мечты северным льдам.

– Мне не нужно твое мясо, – ответил Мечтатель.

– Тогда ты умрешь, – сказал Жестокие Глаза, сжевал очередной кусок и гордо вскинул голову. Мальчик, не больше десяти лет, он смеялся как мужчина, жуя жилистое замерзшее мясо. – Хороший вкус. Оно поддержит меня. Оно поддержит мать. Сражайся со мной за мясо.

– Я буду есть снег.

– Ешь, а я посмотрю.

Мечтатель сел на землю там, где отец убил сына. На снегу еще оставалось много красных пятен.

Мечтатель вынул нож и вырезал из снега несколько кубиков. Держа их в руках, он смотрел на останки умершего родича, чем-то похожие на окрашенные камни. Мать сидела рядом. Он поцеловал ее сыновним поцелуем, потом съел кусок брата. Она тоже взяла кусок красного льда, посмотрела на сына-мечтателя, поцеловала его материнским поцелуем и съела кусок младшего сына. Акт свершился.

Жестокие Глаза смягчился. Пожевав волка, он вернулся в палатку, убегая от лютого мороза. Мечтатель и мать бросились к волку и ели, пока им не стало плохо. Они жевали маленькие куски горького мяса и плакали, а Таллис смотрела на них из дуба, глазами дуба. Живительный сок потек по телу, она вспомнила детство и вопрос старика:

«Что такое материнский поцелуй?»

Бывает поцелуй признания. И поцелуй познания. Поцелуй тоски. Поцелуй любви. Но в поцелуе матери есть все, и еще больше. И в поцелуе сына тоже. Это знак, знак справедливости сделанного поступка. Знак признания. Знак любви, большей, чем плотская любовь. Да. Теперь она это знала.

Началась жестокая метель. Два мальчика остались в палатке, но их мать выскользнула наружу с оружием и мешком. Закутавшись в меха и низко пригнувшись, она направилась на юг, напоминая охотящегося грузного зверя. С собой она несла мясо волка. Таллис знала, что она собирается сделать.

Позже женщина вернулась, очень уставшая. В руках она несла мешок. Споткнувшись, она упала на снег, встала и медленно пошла к палатке. Она едва не прошла мимо Таллис, но, заметив статую своей мамы, остановилась, подошла к ней и положила останки сына у ног тотема.

Кровь пропитала ее меха, спереди.

– Мама, – прошептала женщина, крепко закрыв глаза. – Этот человек мертв. Я убила вот этим… – Она бросила сломанный топор-рог на снег перед Таллис. – Я нашла в себе зеленую силу юности и сделала это. Зеленый ребенок во мне выскользнул из старой женщины. Я убила мужчину, который был твоим мужем и моим отцом. Я убила мужчину, который был моим мужем и отцом моих детей. Я принесла сюда его сердце, потому что до великой зимы оно любило меня. – Она вынула из мехов серую массу и протянула к статуе. Потом убрала ее обратно и слегка сгорбилась. – И я принесла домой Арака, моего последнего сына. Мой мечтающий сын рассказал, как это сделать. В этом мальчике живет душа более мудрая, чем я. В этом мальчике живет душа, которая видит дальше, чем я. В этом мальчике живет душа, которая чувствует запах других лесов. Он запомнит, что случилось здесь. Память о великом снеге будет стареть вместе с народом. Ничто не будет забыто.

* * *

Вечером, несмотря на снегопад, Мечтатель вернулся к Таллис и посмотрел на нее более понимающим взглядом. И опять запел:

– Огонь горит в лесу, где летает вальдшнеп. Как тлеют мои кости, как я хочу к огню. Как я стремлюсь улететь…

Таллис почувствовала, как в ней всплеснулся сок, кора стремилась к мальчику. Ее деревянные губы страстно захотели крикнуть: Гарри, я узнала тебя, в этом мальчике живет твоя душа!

– О Старое Молчаливое Дерево, – сказал Мечтатель. – Я страстно хочу улететь на юг. Но не могу найти птичью песню, которая вдохновит меня.

Старое Молчаливое Дерево, однажды ты дало жизнь птицам, они вылетели из твоих ветвей. Приведи ко мне крылатого мечтателя. Помоги мне уйти на юг, увидеть дорогу. Арак мертв. Он знал страну. Он был близок к молчаливым деревьям. Он понимал воздух и звезды. Мой брат – охотник. Он понимает следы. Он может ставить ловушки и убивать зверей. Но нам нужны птицы. Только они могут показать нам дорогу на юг. Где они? Без них я не могу освободить беспокойный призрак, живущий в моих костях. Мои кости тлеют от желания, я хочу увидеть огни в теплом лесу.

Он долго молчал, и снег заметал его сгорбленную фигуру. Наконец он опять поднял лицо:

– Старое Молчаливое Дерево, я преображу мир своей великой магией. Я запомню этот снег. Но в моих костях живет беспокойная душа, призрак, стремящийся обрести крылья. Он рвется на свободу. Призрак птицы. Я вижу его во сне. Я вижу его высоко в воздухе. У него огромные крылья. Он летит над облаком. Он сверкает. И ревет на лету. Очень странный призрак птицы. Старое Молчаливое Дерево? Мама рассказала мне странную историю. Когда я родился, из моего рта крикнули два голоса. И один из них – голос птицы. Но все птицы улетели, когда родился мой младший брат. С тех пор мы странствуем по земле, где нет крыльев. Нет птицы, которая показала бы нам путь к надежде. Нет птицы, которую бы мы съели. Нет птицы, за которой бы мы пошли.

Старое Молчаливое Дерево… ты помнишь? Когда это произошло, ты сказала, что я должен позвать душу дерева. И вот я зову ее, душу дуба. Ты здесь. Я здесь. Наши души вместе. Но ты должна показать мне, что делать дальше.

Он подошел совсем близко к Таллис, рыжие волосы выбивались из-под мехового капюшона, из шрамов на левой щеке текла бледная кровь. Он поцеловал Таллис в губы и поглядел в ее глаза:

– Брат хорошо вырезал тебя. Ты больше, чем бабушка. Ты – душа моей мертвой сестры. Ты – душа женщины этой замерзшей земли. Брат хорошо вырезал тебя. Эх, если бы ты могла говорить! Меня отметил волк. Как я могу быть одновременно волком и птицей? Ты могла бы сказать мне. Ты бы поняла меня…

Он вернулся в палатку. Через какое-то время из палатки появилась женщина. Спотыкаясь и ежась, она прошла через летящий снег и воющий ветер. За ней шли ее сыновья. Все трое упали на колени перед Таллис.

– Мама… – приветствовала ее женщина.

– Старое Молчаливое Дерево, – пробормотал Мечтатель.

– Старая мертвая женщина, – усмехнулся Жестокие Глаза.

– Тебя сделал мой младший сын, – сказала женщина. – Мама, в этом дереве живет твоя душа. И душа моего младшего сына плачет, пытаясь объединиться с тобой. Вместе вы можете вывести нас из этого замерзшего места. Мой мечтающий сын нашел путь.

Мечтатель подошел к Таллис:

– Ты станешь огнем, горящим в Земле Призрака Птицы. Твое пламя уничтожит заклинание.

– Хватит болтать, – хмуро сказал Жестокие Глаза. – Мы выживем, если немедленно уйдем на юг. Там, брат, можешь рассказывать свою историю, пока не умрешь. Но если мы останемся еще ненадолго, то превратимся в лед.

Мечтатель вынул Таллис из замерзшей земли и через шквальный ветер унес в холодную палатку. Каким-то образом им удалось сохранить тлеющий костер. Они положили Таллис в тусклое пламя. Жестокие Глаза дул на угли, пока они не разгорелись. Таллис почувствовала укус тепла. Огонь изгнал из нее всю воду. Она зашипела, потом огонь охватил ее, и она почувствовала, как пламя прыгнуло на кору. Трое людей поднесли к ней руки, радуясь теплу. Таллис показалось, что она долго тлела, прежде чем огонь начал проникать в нее.

Женщина взяла костяной нож умершего сына и положила перед Таллис с печалью на лице. Сняв костяное ожерелье, она выплела из него три кусочка рога. Потом подняла бледную ногу убитого сына, согрела в огне и начала аккуратно снимать с нее шелковистую белую кожу. Отделив большой кусок, она разрезала его на полосы и завернула в кожу каждый кусок кости. Закончив, она опять вплела их в ожерелье, которое отдала Мечтателю. Тот повесил ожерелье на шею, спрятав в мехах память об убитом брате.

Женщина отдала нож старшему сыну, который поднял его вверх; на его повзрослевшем лице заиграла хищная довольная улыбка. Свет отразился от полированной кости. Он держал нож как меч, возможно, представляя себе, как убивает и вспарывает живот лезвием, которым его брат вырезал женщину в земле.

– Он сделан из кости утонувшего зверя, – сказала его мать. – Когда состаришься, верни его воде. Он принадлежит миру зверей.

– Сделаю, – сказал Жестокие Глаза.

Мечтатель посмотрел на него и улыбнулся, несмотря на холод и голод. Руку он держал на груди, прижимая к себе память о брате. Огонь проник еще дальше в Таллис.

Длинной иглой женщина сшила вместе куски сына. Братья опустили взгляд, чтобы не видеть ее кошмарной работы. Тело осталось неполным. Мать понянчила его в руках. Потом положила в огонь.

Жестокие Глаза вышел наружу, на ураганный ветер, и вернулся с черепом бабушки; замерзшие седые волосы торчали из него, как шипы. Он обломал их и бросил в огонь; они зашипели, потом вспыхнули. Сам череп поставили среди костей Арака. Через огонь и дым Таллис видела глаза трех человек из каменного века, вспоминающих мертвеца и отдающих ему честь.

Вскоре она сообразила, что снегопад прекратился, ветер больше не трепал грубые шкуры палатки. Огонь под Таллис перестал метаться и реветь. Жестокие Глаза выскочил из палатки и радостный вернулся обратно. Найдя манок, он проверил его и вышел наружу. Мечтатель тоже ушел. Женщина откинула полог, и умирающая Таллис увидела, как над заснеженными полями появилось бледное солнце. Жестокие Глаза крутил манок над головой; в тихом воздухе раздался ритмичный звук. Вскоре странный инструмент начал издавать устойчивый жалобный вой. Мечтатель стоял рядом с братом, глядя на небо. Там появились черные точки; они приближались.

Таллис услышала крики. Птичьи крики. Птицы вернулись, вторглись в Землю Призрака Птицы и закружились над погребальным костром.

Жестокие Глаза и мать ловили их сетями и убивали ударами по голове. Убив не меньше двадцати, они громко засмеялись. Другие птицы опускались на Таллис; они клевали и ее, и обгорелую плоть младшего сына.

Охотники на птиц сложили добычу, мгновение восторга прошло. Женщина вошла в палатку и грустно смотрела на смертельный полет своего последнего сына. В клювах птиц он отправился в место, которое примет его душу. Наконец черные создания захлопали крыльями и унеслись в серое небо.

– До свидания, Арак, – шептала она каждому из них, со слезами на глазах. – До свидания, Ясень.

Пришла ночь. Огонь почти погас. Таллис превратилась в плотный кусок обгорелого дерева, все еще сознающий, что происходит вокруг нее. К костру подошел Мечтатель и порылся среди пепла. Он взял в руку маленький уголек, которым стала Таллис, поцеловал ее и прижал к груди, которая согревала кожу младшего сына и на которой висел рог оленя, хранивший жизнь и память о младшем сыне.

Она глядела на него из сожженного дерева, через ворота в первый лес. Через осколки рога виднелось небо, затянутое снежными облаками. (Образ из другой жизни: она лежит под Сломанным Парнем и смотрит в небо через обломанные рога оленя. Сексуальное чувство. Сильное чувство. Признание связи между ней и Гарри…)

Мечтатель, тихо ступая по снегу, ушел в ночь. Небо светилось, как если бы за облаками скрывалась луна; через туман пыталась пробиться жизнь. Прилетели птицы и захлопали крыльями вокруг него. Он остался спокойным. Тогда одна из них села ему на плечо, подскакала к голове и клюнула в глаз.

Она клевала и клевала.

Из глаз потекла кровь; мальчик ослеп.

Таллис упала на снег.

Из костей мальчика вылетел призрак и прорвался через тело и меха. Мужчина, обнаженный. От него шел желто-синий свет. На лице не было шрама от ожога, но Таллис мгновенно узнала его. Гарри, каким она его запомнила. Через его нематериальное тело она видела Мечтателя.

Мечтатель заговорил с ней, но не своим голосом.

– У нас всех есть свой путь из первого леса, – сказал Гарри. – Я был в ловушке. Ты поймала меня. И сейчас освободила. Спасибо. Я буду недалеко. И опять найду тебя. Ты не мертва. Просто путешествуешь. Я буду недалеко.

Внезапно захлопали крылья. Элементаль взлетела в воздух и превратилась в темное пятно на фоне лунного света, пробивающегося сквозь облака. Мечтатель запел песню шамана, напев странствий, празднуя освобождение в мире духов.

Ворон-Гарри покружил над головой юного шамана и подлетел к угольку, своей сестре; подмигнул ей, опять взлетел и улетел на юг, домой, к теплу, к свободе.

Мечтатель упал на колени, слепой, окровавленный, странствующий на крыльях песни.

Но он улыбался.

Пошарив рукой по снегу, он нашел Таллис, поднял ее и поцеловал почерневшее лицо. И крепко сжал обожженное тело. Он уставился на нее глазами, видевшими тени многих земель. Он впитал в себя Арака и мог видеть тени лесов. Он обрел зрение творца и его память. Жестокие Глаза, с костяным ножом в руке и триумфом в душе, приведет их к теплу. О них будут рассказывать легенды. Их семью не забудут никогда. Весь мир узнает о том, что произошло здесь.

Арак странствовал по запретным местам земли.

Но он погиб и был принесен домой.

– До свидания, – сказал он Таллис.

Женщина уже собрала нехитрые пожитки. На ее поясе висели мертвые птицы, ощипанные и высушенные. Холод хорошо сохранит их. По дороге на юг они будут есть падаль пожирателей падали. Жестокие Глаза заволновался и пошел. Мать, его женщина, потянулась за ним.

Мечтатель позвал их обратно.

Он достал похороненные во льду крошечные кости девочки, родившейся мертвой. Слепой, но видящий все, он положил их к костям брата. Потом собрал останки волка и осколки костей бабушки; вынул из тайного кармашка несколько ягод и положил между черепками трех жизней. Сверху он положил череп птицы, на ее клюв насадил сердце отца. Набрал снег и закидал им останки. Все это происходило в теплой палатке, служившей им убежищем. Спрессовав снег, он сделал холмик, погребальный холмик. Жестокие Глаза и его мать соорудили вокруг холмика снежную стену.

На вершину холмика Мечтатель положил Таллис, лицом к югу, к дому.

Потом понюхал воздух, взял руку брата и разрешил увести себя на юг.

Где-то, в неведомом краю, его дух, пропавший призрак, летел над темными лесами.

Долгая зима пришла к концу. Таллис провалилась в снег и устроилась среди костей. Снег таял. Землю покрыла тундра. Мимо проходили животные, и почва дрожала, вырывая Таллис из ее земного сна. Выросли маленькие растения, их семена упали к костям.

Там, где лежала Таллис, выросли боярышник и падуб, они впитали костный мозг волка и вороны, печальную жизнь нерожденного ребенка, а также воспоминания Старого Молчаливого Дерева и черепа бабушки, угнездившихся среди них. Из земли появились молодые деревья, они выросли и превратились в лес. Главным деревом стал обвитый плющом падуб. Таллис, затененная гордыми деревьями, спокойно ждала, глядя на движения лета через зеленые острые листья.

Начал формироваться даурог. Падуб вздрогнул. Сок потек в странных направлениях. Листья завились и образовали плоть, ветки изогнулись и стали костями. Падуб сжался, потом опять распрямился и распух, приняв форму женщины. Отделившись от деревьев, она вонзила колючие пальцы ног в твердую землю. Сдвинув почву в сторону, она нашла окаменевший кусок дерева, бывшего когда-то сердцем леса; черный, обожженный пожаром, бушевавшим тысячи лет назад, на нем все еще можно было увидеть лицо. Даурог открыла живот и положила камень туда. И сразу начала высиживать птенцов. Согревшаяся Таллис, чье сердце билось, как беспорядочное кружение птицы, пошла еще глубже в лес вместе с Падубой; она глядела на мир глазами даурога.

Много дней она бродила одна. Но как-то раз, обернувшись, увидела человекоподобное существо, низко припавшее к земле и ждущее. На его шее висело ожерелье из лесных плодов, кожу покрывали листья, на голове росли камыши. Таллис-Падуба узнала шамана даурогов. Он встал и подошел к ней. Листья зашуршали. Он лег на землю, его змеиный член изогнулся и поднялся. Захваченная силой магии, Таллис-Падуба встала на колени над улыбающимся деревом и разрешила ему войти внутрь, наполнить ее и оплодотворить.

Вместе с ним она ушла в лес. Он танцевал в залитых лунным светом долинах, трясся в рощах, усмехался путешественникам из зеленых кустов. К ним примкнуло еще несколько: предводитель, два воина и женщина. Все они имели разные листья. Быстро и молча дауроги проходили через самые густые и мокрые леса, ели мягкие грибы, растущие на коре деревьев, и жевали лишайник, покрывавший мшистые камни.

Подойдя к реке, они остановились. Таллис-Падуба внимательно смотрела, и вскоре из мира людей выехали три всадника: старик, юноша и молодая женщина с лицом как камень[62]. Таллис улыбнулась. Таллис-Падуба последовала за людьми вместе с остальными. Встреча состоялась в сумерках.

Вечером Таллис-Падуба подошла к лежащей на земле женщине, настороженно глядевшей на даурогов, и увидела страх и усталость в ее глазах. Она не могла рассказать человеку, кто она такая на самом деле, но вспомнила чувство близости и указала пальцем на себя, а потом на человека; однако ей ответил только пустой взгляд этой завернутой в меха, бледнолицей Таллис. Тем не менее обеих женщин охватило сильное чувство близости, похожести, и Таллис-Падуба улыбнулась, узнав его.

Они разделили пищу. Таллис-Падуба дала жизнь птицам. Боль, страшная боль. Освободившись, она присоединилась к остальным. Вместе они прошли по реке до большого болота. Вместе с остальными Падуба много дней плыла через туман на сломанной лодке, помогая толкать древнее суденышко через вонючую гнилую воду. Перед тем как уплыть, она печально оглянулась на Таллис, тонкую фигурку на берегу, смотревшую на нее с участием, но без понимания, потому что человеческая женщина не догадалась надеть на лицо маску Лунный Сон и поэтому не смогла увидеть женщину в земле.

Пришла зима, и дауроги сбросили листья. Они превращались то в волков, то в птиц, и Таллис-Падуба сжималась, одинокая и нелюбимая; ее вечнозеленая кожа раздражала остальных, бросала им вызов. Вскоре они оказались около развалин. Аппетит волков разгорелся, один из скарагов накинулся на нее. Таллис-Падуба побежала к воротам замка, пробежав мимо женщины, которую слишком хорошо знала, вспомнив, как ее поразила эта неожиданная встреча. Из ворот она смотрела, как Таллис убила скарага и сбросила его в пропасть. Спрятавшись в тихих каменных комнатах, она смотрела, как женщина опять пришла в замок, волоча с собой тело мужчины.

Она видела, как руины забрали Таллис, сидевшую в своем гнезде из тряпок: стены и камни опять стали деревьями, отвечая на зеленый свет, лившийся из спящей в гнезде женщины. Они забрали и мужчину. Деревья разрушили их тела и впитали в себя; сама Таллис-Падуба оказалась запертой в трясущемся молчаливом лесу, наполнившем каменный замок.

Она носилась из комнаты в комнату, пробивалась через листву и наконец нашла место, где лежал гниющий труп женщины. Она легла рядом и уснула сладким сном. Долгая ночь. Ей снилось детство. Она вспомнила мистера Уильямса. Она пела старые песни и хихикала над легендами, которые помнила с детства.

Проснувшись, она поняла, что сбросила листья; вокруг нее лежали груды деревянных костей. Деревья исчезли, опять превратились в камень, из которого медленно сочились последние капли зеленого сока.

Таллис было холодно, на ее обнаженной коже собрались кристаллики льда. Она побежала к людям, жившим в палатках, и они дали ей темную одежду и меха.

Там она оставалась несколько дней. Эти люди жили на краю мира и на краю битвы. Иногда они грабили мертвых, иногда воздавали им почести. Их палатки, стиснутые в объятиях деревьев, стояли на скальных полках; они использовали каждую пещеру. Одна из пещер была святилищем.

Там она оставила маски.

Через какое-то время боль от случившегося притупилась. Она побывала в первом лесу. И Уинн-Джонс оказался прав: это не было простым путешествием.

Ее руки состарились. Она почти не могла смотреть на них. Они стали похожи на узловатое дерево. В конце концов она отважилась посмотреть в чистую воду, увидела свое лицо и горько заплакала; оттуда на нее поглядело лицо старухи.

– Но я нашла Гарри. Я видела своего брата. Верно? Я освободила его из могилы. Он позвал меня. Я пришла. И сделала то, что он хотел. Он улетел. Но я видела его. Наверно, я не могла ожидать большего.

Дух Дерева

Через бесчисленное количество дней и множество препятствий она вернулась в поселение тутханахов. В начале болота она нашла полную воды барку даурогов. Но Таллис видела, как они затыкали дыры тростником, и удачно повторила их работу. Со всей силы она налегла на утлое суденышко, стронула его с места, залезла внутрь и легла, полностью истощенная.

Слабое течение протащило лодку через туман и спокойную воду, и вскоре Таллис очутилась на той самой поляне духов, где она и Скатах нашли Уинн-Джонса. Там Таллис едва не стало плохо от мрачных опасений. Что она найдет? Вернулся ли старик домой? Прошел ли Скатах через первый лес, как она? Быть может, он тоже постарел, но триумфально вернулся из потустороннего мира?

Она пошла по заросшим тропинкам. Стоявшие у воды шесты мертвых сгнили, покрылись грибами. Она вышла из леса и увидела, что поселение заброшено. Поляна заросла густым кустарником, палисад упал, земляной вал обвалился. Дома тутханахов стояли разрушенными, соломенные крыши исчезли, дождь смыл глиняные стены.

И ни одного человека. Но среди новых деревьев, захвативших поселение, виднелись загадочные холмики, в форме креста. Таллис прошла между ними, пробуя их посохом. Смахнув немного земли с одного из них, она вздрогнула, увидев серое тело человека, лежавшего вниз лицом.

Они пройдут через смерть и погребение и возродятся.

Из домика мертвых, стоявшего на вершине холма и охранявшего кости, шел дым. Оттуда неслась тоненькая пискливая мелодия. Странные, но приятные ноты летели через застывший воздух, то поднимаясь, то опускаясь, как морской прилив. Таллис подошла ближе. С легкой улыбкой и бьющимся сердцем она узнала простую мелодию, которую слышала в детстве на Лугу Печальной Песни.

Она сама не знала, почему ожидала найти Уинн-Джонса; возможно, потому, что сразу вспомнила мистера Уильямса и перед глазами появился завернувшийся в меха старик, сидящий на вершине холма и играющий на дудке.

Она взобралась на заросший терновником холм и, конечно, нашла Тига. Молодой человек опустил костяную свирель и посмотрел на нее бледными испуганными глазами. Потом улыбнулся, и она увидела заостренные зубы; двух уже не хватало. На том месте, где стояли гордые райятуки, он вырыл яму для костра. Тиг вскочил на ноги, свободный плащ упал на землю, и Таллис увидела высокого юношу с мускулистым телом, покрытого шрамами и волдырями; на груди виднелся старый выцветший узор, сделанный охрой, медным купоросом и соком черники. Изуродованная разрисованная кожа и крепкое тело, готовое пережить все года, лежащие перед ним.

– Ты пришла повидать Уин-райятука, – хрипло прошептал он, немного насмешливо подчеркнув титул шамана. И, к удивлению Таллис, он говорил по-английски.

– Он здесь?

– Да, уже довольно давно. Я приютил его.

Он вернулся в разваливающийся краиг-морн, низко пригнувшись, чтобы не удариться о каменную притолоку, и исчез в темном коридоре. Таллис, тряхнув головой, пригнулась и пошла за ним. Она не сомневалась, что Тиг покажет ей – горстку костей и, возможно, череп. Но у самого входа в дом костей заметила сидящего старика. Тот откашлялся и встал. Таллис от радости крикнула, увидев знакомое белобородое лицо, хотя и окоченевшее от холода; он с трудом улыбался. Однако с него глядели блестящие глаза, полные ума. К нему вернулось зрение.

– Здравствуй, Таллис, – хрипло прошептал он.

– Уин… – начала она и вдруг почувствовала, как сердце застыло. Старик вздрогнул, его лицо сморщилось и осело, из серых губ высунулся язык.

– Здравствуй, Таллис, – пискляво передразнил Тиг. Он поднял руку и снял сделанную из кожи маску, смяв лицо старика в кулаке. Он сбросил меховой плащ Уинн-Джонса и остался голым.

Таллис с трудом сдержала слезы. Внезапно над ее головой закружилась птица, и Тиг отшатнулся, с его хитрого лица исчезло выражение триумфа. Огромная птица с черно-белым оперением, длинная шея, страшный изогнутый клюв. Таллис никогда не видела такой. Птица устремилась вверх, пронзила теплый воздух, закричала, повернула на север и исчезла среди деревьев.

Юноша разволновался. Он смотрел на птицу, пока она не исчезла из виду, потом почесал изуродованную воспаленную кожу, тихо бормоча неслышные слова.

– Почему ты убил его? – спросила Таллис, и злое лицо юного шамана повернулось к ней.

– Я был должен, – ответил он, на этот раз без издевки. – Он это знал. Вот почему он вернулся. Но мне нужны были только его кости, вот почему я сохранил плоть.

Как если бы внезапно устыдившись своей жестокости, он повернулся к ней:

– Можешь забрать его, если хочешь. Я намазал его маслом и смолой, и тело цело. Кости я тоже вернул на место, мне они больше не нужны. Он был богатой едой.

– Нет. Благодарю, – прошептала Таллис, ее едва не вырвало. Она посмотрела через лес туда, где лежали тутханахи. – Остальных ты тоже убил?

– Они не мертвы, – сказал Тиг. – Просто касаются земли. С ними происходят замечательные изменения. Старые души вытекают из их тел, новые шепчут в уши; на груди танцуют волко-птицы, медведе-олени и лягушко-свиньи; давно забытые леса откладывают семена в их животы. Скоро они встанут и будут моими. Я съел их сны и теперь знаю этих людей. Они начнут вырезать камни и раскрашивать их, и проложат ход к сердцу холма, туда, где солнце светит среди мертвых. Они пробьют путь, освещенный светом земли, ведущий в чудесный край…

Таллис посмотрела на него и вспомнила слова Уинн-Джонса: «Ты не сможешь войти в потусторонний мир через пещеры или могилы. Это все легенда. Ты должна пройти через более древний лес…»

Таллис криво усмехнулась, сообразив, что Тиг и есть легенда, по меньшей мере для тутханахов. Для него путь в Лавондисс будет намного легче.

«А не убьет ли он меня?» – внезапно подумала Таллис. Она сделала себе грубое деревянное оружие, но у Тига были каменные топоры и ножи, костяные копья, крюки, пращи и камни. Он разложил их вокруг святилища, там, где когда-то стояли райятуки. Внезапно Таллис сообразила, что они положены так, чтобы защищать холм от атаки с разных сторон. Поглядев внимательно, она увидела и приготовленные кучи камней, и пять копий, стоявших на равном расстоянии друг от друга, и оперенные трупы птиц, насаженные на шесты. Тиг построил Землю Призрака Птицы! Он боялся птиц и создал собственную магию, которая защищает его как от крылатых хищников, так и от остатков его рода.

Тиг испуган, он чувствует себя в осаде. Рад ли он Таллис?

Она решила, что лучше всего спросить прямо:

– Ты собираешься съесть меня?

Тиг кисло рассмеялся.

– Я думаю, что ты боишься. – Он покачал головой. – Я не собираюсь использовать тебя так. Я и так съел все сны о твоей Англии. Похоже, что это совершенно ужасное место: много голой земли и мало лесов, в деревнях слишком много народу, всегда темнота и дожди…

Таллис улыбнулась:

– Однажды Уин-райятук сказал мне, что я никогда не вернусь в это «ужасное место». Я уверила его, что вернусь. Но я думала, что заберу с собой брата, а смогла только мельком увидеть его. Он все еще где-то здесь. Если я вернусь в мою страну, то никогда не найду его. А если останусь, то здесь и умру. Я бы хотела поговорить об этом с Уинн-Джонсом. – Она вздохнула. – Но ты высосал его кости и сделал страшную маску, лишь бы обмануть меня…

Тиг оскалился и стукнул кулаком по земле:

– Ты забыла кое-что…

Крик. Гневный крик. Он донесся из леса между краиг-морном и поселением. Тиг побледнел как смерть, вскочил – из его шрамов потекла кровь – и бросился к пращам. Таллис взбежала на вершину земляных укреплений и посмотрела на линию деревьев, ее сердце забилось от безумной надежды. Там стояла женщина. Высокая женщина. Раскрашенная в черно-белое. Завернутая в плащ из птичьих перьев, стянутый на талии. И на голове повязка, украшенная длинными бледно-желтыми перьями.

– Мортен! – крикнула Таллис. Она хотела бы подружиться с девушкой, несмотря на все, что произошло во время их последней встречи. Она осталась одна в этом огромном лесу и отчаянно нуждалась в союзниках, в людях, которых знала.

Мортен что-то крикнула на своем языке. Тиг затанцевал, потом завыл: дикий вызов, то затихавший, то снова усиливавшийся. Кровь хлынула из его многочисленных ран, и он растер ее правой рукой, а левой раздавил череп ворона.

Мортен запрокинула голову и захохотала, повернулась и убежала обратно в лес. Таллис бросилась за ней. Идя по следам девушки, она промчалась через поселение, выскочила на берег реки и… И тут следы внезапно исчезли. Молча стоя на поляне духов, она посмотрела на север и на юг, по течению и против, но не увидела никаких следов Мортен. Только над ее головой, в ветках деревьев, шла какая-то возня.

Она посмотрела вверх и не увидела ничего.

Настали сумерки, и Таллис, замерзшей и голодной, пришлось вернуться в домик мертвых.

На земляном валу горело пять костров. Между ними бегал Тиг, играя на костяной свирели. Наконец он остановился и хрипло прокричал, наверно бросая вызов птицам. Потом нервно посмотрел на небо и подозрительно на Таллис. Она, не обращая на него внимания, вошла в ограду и почувствовала запах жарящейся еды. Тиг заколол копьем несколько маленьких животных, и они шипели над пламенем костра.

Ничего не спрашивая, она съела несколько кусочков жилистого неприятного мяса, после чего ей совсем расхотелось есть. Тогда к костру подошел Тиг, немного поел и облизал пальцы. От него отвратительно пахло, и он весь трясся.

– Мортен пытается убить меня, – сказал он. – Я убил ее отца, старого шамана. И она разъярилась. Она попытается отомстить за его смерть. А потом убьет тебя.

– Она уже могла это сделать, – ответила Таллис. – Она ударила меня трижды и оставила истекать кровью.

– А ее брат, Скатах, он мертв?

– Да.

Тиг задумчиво кивнул:

– Часть меня думает «как хорошо». Но другая часть, старик, опечалена, хотя он знал, что так и будет.

Волнение, вызванное его словами, на какое-то время лишило Таллис речи, и она молча глядела, как он оторвал себе еще один кусок мяса, быстро сжевал его и настороженно огляделся.

– Старик живет в тебе? Уин-райятук?

Тиг улыбнулся. Наверно, он ожидал, что Таллис сама все поймет. Он спокойно посмотрел на нее, почти с нежностью:

– Я уже говорил тебе. Я съел его сны. И сейчас говорю на его языке. Я помню все то, что помнил он. Оксфорд. Его друга, Хаксли. Дочь, Энни. Англию, ужасное место.

– Не настолько ужасное, как то, где я была все это время.

Какое-то мгновение он колебался, возможно искал подходящий сон Уинн-Джонса.

– Значит, ты нашла место льда? Лавондисс?

– Да, как кажется. Я прошла через первый лес. Я сама стала лесом. Наверно, я вошла в собственное подсознание… даже не подозревала, что может быть так больно. Я чувствовала себя изнасилованной, поглощенной, но все-таки любимой. – Она покачала головой. – Я не знаю, что я чувствовала. Всю жизнь я думала, что Лавондисс – мир магии. Холодный, да. Запретный, да. Но я считала его огромным, во всех отношениях. И обнаружила, что это место убийства. Вины. Ужаса. Место, в котором родилась вера в переселение душ.

– Это и есть огромный мир, – медленно сказал мальчик голосом Уинн-Джонса. – И каждый видит его по-своему. Ты вошла в часть, предназначенную для тебя. И для Гарри, конечно. Вы оба родились с памятью о некоем древнем событии и множестве мифов и легенд, которые оно породило. Чем ближе ты подходила к месту, поймавшему Гарри в ловушку, тем больше твое подсознание и лес взаимодействовали, создавая путь, через который ты должна была войти в этот мистический ландшафт. Для тебя, как и для всех нас, Лавондисс – память о древних временах.

– Да, сейчас я это поняла, – тихо сказала Таллис, видя пустоту в глазах юноши, рот которого выговаривал слова ученого, жившего через пять тысяч лет после него. – Я еще в детстве создала место нашей встречи, по образцам, которые мне оставил Гарри.

– И ты нашла Гарри? – прошептал Тиг.

– Он попал в ловушку в то мгновение, когда я создала Землю Призрака Птицы из видения о великой битве на поле Бавдуин. Именно я закрыла для Гарри путь из Лавондисса. Я прогнала птиц от могилы Скатаха и одновременно изгнала их из снежного мира, где Гарри находился в виде призрака в костях одного мечтательного мальчика, второго в семье. В конце концов они сожгли меня и заклинание рассеялось, птицы вернулись. Он добыл себе крылья и улетел. Я видела его только одну секунду и не могла обнять его. Мне кажется, что я потерпела поражение.

– А как вернулась ты? – спросил Уин.

Таллис улыбнулась:

– Ты сам сказал, что даурогов создала я, а не Гарри. Ты был прав. По меньшей мере в отношении одного из них. Я была Падубой. Я вошла в нее и видела, как мы – ты, Скатах, я – скачем по берегу реки. В первом лесу я провела тысячи лет, старым деревом. Я видела странных созданий и вымерших животных. Меня называли Старым Молчаливым Деревом, и я росла в самом сердце леса, там, откуда все начиналось. Но когда я вернулась оттуда, в виде Падубы, время пошло быстро. Я хорошо помню, как она смотрела на меня, когда мы путешествовали вместе. И как я смотрела на нее. Падуба и я были одним созданием. Я создала ее для пути домой. Даже когда я вошла в тот мир, это был путь домой. До сих пор это мне кажется странным, хотя ты и предупреждал меня. Ты сказал, что путешествие в неведомый край часто оказывается путем домой. Я проделала путь в обоих направлениях.

На мгновение Тиг сгорбился, потом опять выпрямился и посмотрел на нее:

– Это то, что слышал старик. Он сам не понимал истинный смысл.

Он замолчал и пошевелил огонь под почерневшими тушками маленьких животных. Он, как и Таллис, съел мало, но никто из них не хотел есть. Серебряный свет луны пробивался через чреватые грозой облака, дул свежий ветер. Таллис поискала в сверкающих глазах Тига следы Уинн-Джонса, но старик был только беспокойным духом, элементалью, порхающей в ветках призрачных деревьев – сознании Тига. Его голос стал дуновением древнего ветра. И он быстро таял. Впрочем, Тиг тоже не походил на долгожителя.

Ударили крылья; потом птица улетела. Таллис уловила холодный взгляд юноши.

– Она приходит за мной, опять и опять, – прошептал он, своим голосом.

– Я могу защитить тебя, – сказала Таллис.

– Я прогоню ее сам. Моя работа еще не закончена. Надо еще многое сделать, чтобы вернуть людей. Я – страж знания о путях земли. Она должна держаться подальше от меня, пока я не закончу.

Таллис вспомнила рассказ Уинн-Джонса о легенде Тига. Он умрет ужасной смертью. Она вспомнила и то, что – если верить Уинн-Джонсу – Мортен однажды станет Мортен-райятук. Таллис попала в мир магии. Все вокруг нее казалось отражением одной и той же магии. Она была в Тиге, в Мечтателе-Гарри, в ней самой. И если Скатах сумеет восстать из мертвых, он будет человеком с магией. И, конечно, магия была в Мортен.

Тигу суждено умереть молодым. Но до того он должен передать свои знания воскресшим тутханахам. Странное видение, очень старое воспоминание. В земле действительно жила старая память, и Тиг стал ее носителем. Если он умрет, тутханахи не возродятся. Хотя, быть может, Мортен?

– Уинн-Джонс, ты еще здесь? – тихо позвала Таллис.

Он вышел вперед, раздвинув прутья деревянной клетки и заставив юношу улыбнуться.

– Он здесь, – прошептал Тиг.

– Что я видела? Что такое Лавондисс?

– Расскажи ему все, что видела…

Таллис рассказала о превращении и о встрече.

– Ты видела не легенду, но убийство, которое создало легенду. Такова природа Лавондисса: это место сделано из памяти о произошедших событиях, о тех, которые породили мифы и были запомнены детьми. Мечтатель выживет и расскажет людям об этом ужасном времени. Не исключено, что остаток клана, ушедший вперед, погиб. Так что в землях лета останутся только потомки этой семьи. Рассказы Мечтателя, запомненные и расширенные, превратятся в легенду; убитый сын и украденное тело станут принцем, изгнанным из замка в запретный мир. Бабушка, учившая ребенка вырезать и видевшая его смерть от руки собственного сына, станет – в мифе – женщиной по имени Ясень, научившей хромого ребенка охотиться в странном мире только для того, чтобы увидеть его смерть от руки Охотника, которого создала сама. Когда Гарри позвал тебя на помощь, он использовал все версии истории. Он вошел в событие. Он вошел в память о событии. Он вошел в тот кусочек факта, который есть в сознании любого. И попал в ловушку. Тогда он создал своих мифаго и отправил их сестре…

Таллис закрыла глаза. Слова кружились вокруг ее головы. Она пришла за Гарри, но сумела только освободить его призрак. Но что-то… да, что-то не давало ей покоя. Тот самый вопрос, который она задавала раньше. Она спросила и на этот раз сама поняла ответ.

– Я сама поймала Гарри в ловушку, – сказала Таллис. – Но после того, как он позвал меня. Если бы он это не сделал, я бы не стала изучать пустые пути и не увидела твоего сына, Скатаха. А если бы я не увидела Скатаха, я бы не стала защищать его и не создала Землю Призрака Птицы. А если бы я не создала Землю Призрака Птицы, я бы не поймала брата в ловушку, запретив птицам летать в неведомый край…

– Создав Землю Призрака Птицы, – прошептал Тиг, – ты изменила все: время, путешествие Гарри, даже детали первого убийства. Поле боя, Бавдуин – позднее эхо этого события, связанное с прошлым благодаря вам двоим.

– Да, сейчас поняла. Всю жизнь я знала, что не должна была изменять историю.

– Начало всего – создание Земли Призрака Птицы. Гарри тянулся к тебе через смешение времен и эпох. И дотянулся слишком рано.

– Теперь поняла. Но почему все это началось? Для меня все началось со Скатаха. Почему? Я сделала землю призраков после того, как твой сын оказался в Англии, через год после его появления. Так что все это начал твой сын. Скатах – вот настоящее начало. Он вдохновил меня увидеть его будущее и смерть. Пытаясь защитить его, я поймала в ловушку брата… Как я могла такое сделать? Кто такой Скатах? Почему мы так связаны?

– Он сын старика от Элефандиан из племени амбориосканти, – медленно ответил Тиг.

– Элефандиан? Кто она такая? – спросила Таллис.

– Дочь Гарри. Так что она лес только наполовину, – усмехнулся Тиг. – Ты – тетка[63] Скатаха. Вот почему вы так связаны.

Таллис медленно уселась на землю, тряхнула головой и тяжело выдохнула. Тиг вздернул голову и странно посмотрел на нее. Было трудно сказать, сколько в нем от мальчика, сколько от старика.

– Ты знал это все время. Почему не сказал мне?

– Ничего он не знал, пока не вернулся сюда из Бавдуина. Твой вопрос о связи не давал ему покоя. И внезапно он понял. Так что он вернулся сюда как из-за этого знания, так и из-за дневника.

– Почему?

– Почему? Потому что Элефандиан – часть того же цикла легенд. Она мать, которая идет к месту гибели сына. Там она находит призрак ее отца, замаскировавшийся зверем…

– Я! – воскликнула Таллис. – Я была призраком Гарри. А она – той самой женщиной в черной вуали…

– …которая пожертвовала своей жизнью, чтобы дать сыну новую. Старик бы не выдержал такого зрелища.

Какое-то мгновение Таллис смотрела на юного шамана; в ее голове беспокойно трепыхались слова, сказанные старым усталым голосом с молодыми интонациями.

– Значит, Скатах тоже придет домой? – спросила она, почти не надеясь услышать ответ от съеденных костей старика.

– Он-то точно здесь будет, – зло усмехнулся Тиг. – Ты говорила старику, что защищала тело его сына камнями…

Отец Листа и Мать Листа.

– Да. Я повесила их над телом. Отца Листа и Мать Листа.

– Ты сама стала Матерью Листа, чтобы вернуться. Ты призвала даурогов. Ты путешествовала в виде даурога, Падубы. И сбросила ее, как змея кожу.

Отец Листа. Листоман. Шаман[64]. Даурог, убежавший от зимних убийств. Он тоже путешествовал со Скатахом, его душа вернулась из Лавондисса, неведомого края, и стала Духом Дерева. Возможно, это был сам Скатах, в виде шамана! Они не узнали друг друга, но, тем не менее, именно близость между ними бросила их в объятия друг друга во время первой же встречи.

Тиг сражался с собой. Он искал создание, преследующее его, и яростно шарил глазами по небу. Костер ярко пылал, по обнаженному телу Тига тек пот. Таллис сообразила, что потеряла Уинн-Джонса. Юноша победил съеденные воспоминания мужчины.

Таллис встала, спустилась с холма, прошла через тихое поселение и пошла на север, вдоль реки. Позади себя она слышала, как Тиг играет на свирели и поет. Кошмарные звуки.

Где-то – похоже на западе – громко закричали птицы. Воздух взбудоражили огромные крылья; они летели туда, где на земляном валу древнего склепа стоял молодой человек.

По крутой тропинке она взобралась в разрушенный замок, прошла через ворота и нашла комнату, где лес взял ее. На полу лежали гниющие поломанные ветки, остатки Падубы. Среди костей виднелось несколько зеленых листьев.

А у окна лежали останки Духа Дерева! Таллис присела рядом с ними, погладила пальцами деревянные кости, сухие листья, раскрошившийся череп. Даже если останки были здесь, когда она вернулась из Иноземья, Таллис их не видела.

Ее маски по-прежнему лежали в пещере. Она перебрала их. Какую надеть? Она выбрала Морндун, но вокруг оказалось слишком много призраков; ей было неприятно сознавать, что они носятся в воздухе, пусть и на другом плане бытия.

И не было маски, через которую она могла бы увидеть Скатаха.

Она обыскала утесы, лес, скальные полки. Побывала у каждого костра. Она снимала капюшоны, поворачивала лица к свету, пыталась найти язык, который понимала. Она искала несколько дней.

Даже если он и был здесь, он ушел. Не стал ждать. Возможно, как и сама Таллис, он решил вернуться к тутханахам. Они прошли вдоль реки, зимой, сражаясь с бурей и не видя друг друга.

Она ошибалась.

Она вернулась в пещеру-святилище, голодная и замерзшая. Около ее масок сидел человек, перебирая их узловатыми трясущимися пальцами. Она подошла к нему сзади, и он слегка выпрямился, потом обернулся, услышав ее приближение. Редкие седые волосы и сморщенное лицо. Глаза были открыты, но огонь в них погас.

Она положила руки на его плечи и поцеловала его в макушку.

– Дух Дерева, – прошептала она. – Как я рада увидеть тебя.

Он вздохнул и дал голове с облегчением упасть на грудь. Потом улыбнулся и заплакал, его голова затряслась, потом накрыл ее руку своей. И долго молчал, прерывисто дыша, понимая, что время ожидания окончилось и Таллис вернулась домой, к нему.

– Где ты была? – спросил он.

– Ходила по лесу, – ответила она.

Кода