Тут над головой прошуршала летучая мышь, и это окончательно вывело из себя бедную Таисию Семеновну. В этом злополучном лагере она впервые в жизни столкнулась с этими тварями. Они возмущали Таисию Семеновну самим фактом своего существования.
Утро было солнечным, день опять обещал быть знойным. Вчера целый день ждали грозу. Вдали грохотало, но гроза так и не состоялась. После обеда порыв грозового ветра, горячего и душного, как из пасти громадного чудовища, налетел и слегка окропил раскаленный песок рассеянной и тонкой водяной пылью, но гроза опять прошла стороной и не принесла долгожданной разрядки, опять обманула их ожидания. Утренняя прохлада быстро растаяла, жара прибывала горячими, знойными волнами, будто и правда совсем рядом, за этими невозмутимыми и прохладными на вид соснами, горячо дышал громадный разъяренный зверь. В беловатом мареве будто плавилось небольшое, побелевшее от гнева солнце.
Лагерь только что позавтракал и теперь ждал воспитателей, чтобы идти на море купаться.
На большой крытой веранде мальчик Слава рисовал свою очередную стенгазету. Он добровольно взял на себя эту общественную нагрузку, потому что умел рисовать и к тому же любил побыть один, в стороне от шумных лагерных игр и затей. Он сидел за столом, задумчиво разглядывая чистый лист бумаги, и с тайным раздражением ощущал на себе пытливый и настойчивый взгляд своего друга Зуева, который в свободной позе, разместившись на подоконнике открытого окна, делал вид, что следит за уборкой территории лагеря, а на самом деле исподтишка наблюдал за ним, Славой. Славу давно угнетало это постоянное пытливое внимание нового друга. Нельзя сказать, чтобы этот друг его чем-то не устраивал, наоборот, о таких друзьях можно только мечтать: сильный, смелый, справедливый. Еще совсем недавно Слава и сам мечтал о таком друге. Совсем недавно, но только не теперь. Наверное, эта детская мечта осуществилась слишком поздно, и Слава устал ждать и надеяться, только теперь он уже не нуждался в друзьях. Он любил свое одиночество и дорожил покоем и тишиной, потому что того и другого в его жизни было явно недостаточно. Их городская квартира всегда была набита людьми, праздными, шумными и суетливыми, и даже в собственной своей комнате Славе редко приходилось быть одному. Постоянно ему подселяли то сестренку, то какого-нибудь бездомного актера, то домработницу, то еще кого. Он и в лагерь-то поехал, чтобы наконец побыть одному, подумать и сосредоточиться. Он понимал, что лагерь не вполне подходящее для этого место, но на даче было еще хуже. Там постоянно толкался праздный, настырный народ, да и обязанностей по дому набегало достаточно, но главное — это непрерывная болтовня… Нет, в большом чужом коллективе легче остаться незаметным, чем в семье. Можно на худой конец прикинуться идиотиком. В прошлую смену ему это почти удавалось, никто к нему не приставал, никто его не трогал, и если бы не эта неожиданная дружба… Нет, он, Слава, ничего не имеет против этого мальчишки, но больно разные они люди. Втайне Слава надеялся, что, когда прибудет новая смена, Зуев найдет и выберет себе более подходящего друга, но этого не случилось. Зуев остался верен ему.
Для таких людей, как Зуев, понятие дружбы состоит прежде всего из верности. А общие вкусы, интересы и взаимопонимание — все это для них не обязательно, в раздражении думал Слава, чувствуя на своем лице пытливый взгляд друга. Ну что он теперь торчит тут как привязанный? Что ему, делать нечего?
Зуев, сидя на подоконнике, тоже в свою очередь ощущал какое-то напряжение и неловкость, но совершенно не понимал их причину и природу.
Зуев выглядел старше, значительнее и мужественнее своих однолеток из лагеря. Мальчик отличался от сверстников гордой и независимой осанкой, ловкостью и стремительностью всех движений и поступков, и в то же время сдержанностью и достоинством. Явная примесь восточной крови сообщала какую-то особую артистичность и пластичность всему его облику. Иногда, прислонившись спиной к дереву или дому, он застывал в свободной позе, и взор его, как бы со стороны или с высоты, лениво скользил по предметам и лицам, едва касаясь их. Он явно забавлялся, наблюдая, как нелегко бывает детям находиться под его взглядом, как ни с того ни с сего они начинают нервничать, поправлять одежду, и даже походка у них как-то разом вдруг меняется. Обычно с Зуева этого хватало, и он никого не задевал и смотрел довольно рассеянно…
А какой это был превосходный игрок, точный, ловкий, хладнокровный! Он именно играл, а не заигрывался до исступления. Он играл с таким видом, будто были у него в жизни и другие, куда более важные проблемы и задачи…
Разумеется, Зуев сам выбирал себе друзей. Еще в начале прошлой смены выбор его пал на Славу. Тут, как видно, сработал принцип от противного. Слава был скромный и рассеянный мальчик, одного возраста с Зуевым. Деликатный, любезный, ровно приветливый со всеми, Слава не искал этой дружбы, но и не особенно сопротивлялся ей. Он принял эту дружбу без особого восторга, приветливо и добродушно.
Здоровьем Слава не отличался. Будто что-то постоянно мучило его, не давало покоя, какое-то постоянное томление, маета, будто однажды он потерял что-то дорогое и теперь пытается вспомнить, где он это потерял, мучительно сопоставляя факты и признаки.
Он мог выйти из игры в самом ее разгаре и стоять где-нибудь в сторонке, бледный, рассеянный, далекий. Взрослые наделяли его такими исключительными качествами, как глубокомыслие, созерцательность и мечтательность. Дети считали, что на Славку просто находит, что он воображает, задается и позирует.
Один Зуев знал правду. Дело в том, что в последнее время Славу мучило одно странное недомогание. От напряжения, от волнения в азарте игры ему вдруг ни с того ни с сего делалось дурно. Кровь отливала от лица, по рукам и ногам пробегали холодные газированные иголочки, а несколько раз, к своему стыду, он, как барышня, падал в обморок. Врачи говорили, что это возрастное, «сосудистое», скоро пройдет, но это мало утешало Славу. Приходилось все время быть настороже и прислушиваться к себе. Падать в обморок было просто унизительно.
Зуев знал о Славином недомогании, но, несмотря на знание этой Славиной слабости, тот не стал подвластен, понятен и близок Зуеву. Существовал какой-то предел, какая-то дистанция в их дружбе, и предел этот обозначил Слава. Зуев, в свою очередь, не любил панибратства и фамильярности… И если Зуев порой помыкал Славой, дразнил или обижал его, то делал это не из желания унизить, а лишь «расколоть», то есть вызвать того на откровенность. Но Слава не «раскалывался». Он принимал капризы и выходки Зуева так же ровно, мягко и терпимо, как и дружбу. И ни разу не удалось Зуеву вывести Славу из себя, разозлить или обидеть. Больше того, Зуев уже рассказал о себе все; Слава же вроде бы ничего не скрывал, был честен, простодушен, мил, но — и ничего не рассказывал.
Зуев знал, например, что Слава кончает художественную школу и может дальше поступить в Академию художеств, но вместо этого почему-то собирается пойти в армию. И тут Зуев категорически отказывался понимать Славу. А Слава — объяснять.
Особенно сблизились они во время пересменки. Пять долгих, пустых и тихих дней между сменами Зуев и Слава не разлучались. Это были чудесные дни, медленные, сонные и счастливые. В лагере остались всего лишь Зуев, Слава, трое мальчишек из младшей группы, Настя да пионервожатая Светланка, — всего семь человек. Погода была неожиданно жаркой. Почти целыми днями они торчали на море, загорали и купались, сколько кому угодно. Ловили рыбу, жгли костры и пекли в золе картошку. Потом догадались приносить на море еду и готовить ее тут же на костре. Потом стали брать с собой и одеяла и тут же отдыхали после еды. Они одичали, обветрились, загорели дочерна и воображали себя Робинзонами. В лагерь возвращались только на ночь.
Вот тогда вдруг Зуева понесло… Все пять дней он рассказывал Славе свою жизнь. Слава умел слушать, он точно и глубоко понимал рассказы Зуева, вовремя кивал, вовремя смеялся, разве порой был чуть рассеян. Но Зуев был увлечен, и эта рассеянность не настораживала его. У него явно обнаружился дар рассказчика, и он сам удивлялся, как хорошо и складно у него все получается. Впервые в жизни он рассказал кому-то свою жизнь. Какая, оказывается, она у него сложная и странная.
…Он рассказывал Славе о своем детстве, которое промелькнуло и кончилось внезапно, точно сон. Точно сон, вспоминал Зуев душный и тесный курортный городок на берегу Черного моря, который летом превращался в настоящий ад. Груды разморенных тел, теснота, духота и курортная праздность, безнадежная праздность до одурения. Праздность, обеспеченная каторжным трудом матери (они сдавали комнаты отдыхающим), ее надрывом, ее отчаяньем, ее ненавистью к чужому небу, чужому морю, чужой пище, чужому солнцу, ее исступленной тоской по другому небу, по дождю, по траве, реке, соленым грибам… Мать, которая была когда-то мастером спорта по прыжкам в высоту, буквально на глазах превратилась в загнанную, исступленную истеричку.
Он рассказывал Славе про горы, куда брал его отец. Они навсегда остались в памяти Зуева, точно громадные декорации. И каждая корова, и лошадь, и пастухи, и туристы — все играли на громадной сцене свои давно отрепетированные роли, и ему, Зуеву, тоже полагалось играть свою маленькую роль. В разреженном прозрачном воздухе, в окружения скал, нарзанных источников, шумных рек и водопадов, на краю пропасти веками шел этот торжественный, ритуальный спектакль. И тени прежних исполнителей подсказывали своим преемникам единственно точный жест, скупую реплику… Не ошибись, не поскользнись, осторожнее. Ты уже не имеешь права быть неточным, ты уже на сцене у всех на виду… И будто тысячи биноклей вдруг устремились на тебя из прошлого, из вечного: вот ты, оказывается, какой?.. Имей мужество и твердость заявить о себе, и горы благосклонно расступятся перед тобой, и зрители с молчаливым одобрением посмотрят тебе вслед. Только не оступись, не зарвись, малейший неточный жест — и посыплются декорации, и погребут тебя под собой. Тут надо уметь, тут поздно учиться…