Он сам увлекался своими рассказами, но не раз ловил на себе странный Славкин взгляд, сумрачный, с тенью любопытства, исподтишка… Ловил, но не придавал особого значения.
Особенно странен был этот взгляд, когда Зуев рассказывал о киностудии, где он снимался в одной кинокартине из жизни беспризорников времен гражданской войны. Режиссер этой кинокартины («Кстати, твой однофамилец. Не родственник?»), словом, этот гениальный человек (для всех он был просто полубогом) сразу выделил Зуева из толпы, дал ему хороший эпизод и пророчил большое будущее…
— Большое будущее, — угрюмо повторил Слава. — У них будущее всегда большое и радужное. Оно раздувается, как воздушный шар, а потом вдруг лопается, и не остается ничего: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего — одна грязная, изношенная оболочка.
Зуева насторожил холодный тон, которым Слава проворчал эти слова, но он приписал его законной зависти к собственному успеху. Смысл этой речи до Зуева вообще не дошел, он не обратил на него внимания. Он был слишком увлечен собой, своей жизнью, своим светлым будущим и большими надеждами.
Но тут какое-то событие за окном, на территории лагеря, поглотило внимание Зуева настолько, что он повернулся к Славе спиной и даже свесил ноги наружу, за окошко.
Зрелище того стоило. На площадке возле клумбы Анина учила девчонок крутить обруч хула-хуп, который вращался вокруг девочки будто сам по себе, будто Анина была таким центром, вокруг которого и положено вращаться всему на свете.
— Во дает! Во дает! — восклицал Зуев. Он начисто забыл о Славе и чуть не вывалился из окна от азарта и восторга.
Слава нехотя вылез из-за стола, приблизился к Зуеву и выглянул из-за его плеча.
— А, — вяло процедил он, — ну да, конечно, крутить сна умеет.
Зуев удивленно оглянулся на друга и вопросительно заглянул ему в глаза. Слава смущенно потупился. Фраза действительно получилась двусмысленной, да и интонация была ей под стать. Но оправдываться ему не хотелось. Любое оправдание влекло за собой определенную откровенность, а как раз этого Слава органически не выносил. Он видел, что Зуева мучит любопытство, и понимал, что в качестве друга тот имеет право на элементарное доверие. Сам Зуев так много ему о себе рассказал, поведал, можно сказать, самое сокровенное и потаенное, и теперь он, Слава, должен ответить ему тем же, то есть пролить хоть какой-то свет на взаимоотношения его с Аниной, которые со вчерашнего дня интригуют весь лагерь. Но слова не шли. Не было таких точных слов, чтобы так вот, запросто, определить и обозначить для Зуева те сложные и теперь уже мучительные для Славы отношения, которые связывали его с этой девочкой вот уже без малого семь лет. А Зуев упорно глядел прямо ему в лицо, и Слава окончательно растерялся под его взглядом и обозлился на собственную беспомощность. Досадливая, косая гримаса исказила его черты, и он невольно нетерпеливо потряс головой, будто отгоняя от своего лица надоедливую муху или комара. И от этого непроизвольного жеста Зуев обиженно вспыхнул, потом грозно нахмурился, хотел что-то сказать, но сдержался и только резко оттолкнулся от подоконника, вылетел наружу не оглядываясь, пересек территорию лагеря и скрылся из вида.
Слава знал, что теперь Зуев долго будет сидеть на своем заветном камне в полном одиночестве и лучше к нему туда не соваться.
Анина продолжала крутить свой обруч. Вокруг нее собрался уже почти весь лагерь, но это ее ни капли не смущало — она привыкла к вниманию.
Анина опоздала на три дня к началу смены и приехала, когда все лица уже примелькались, все роли распределились между собой с той скоростью, что бывает только в детстве…
Анина возникла вчера утром на волейбольной площадке посреди лагеря, упала, как звезда. Она не приехала на поезде и не проходила через калитку, потому что калитка эта была отовсюду видна, а поездов в это время не было. Она точно свалилась с неба, как и положено существу столь прекрасному и обворожительному. Позднее стало известно, что приехала она с матерью на белой «Волге».
Мать и дочь выглядели однолетками, обе такие изящные, легкие, холеные. Была особая грациозность, изысканность в их движениях, жестах, улыбках. Нарочито простенькие ситцевые платьица сидели на них, однако, так ловко и элегантно, точно они сошли с глянцевой рекламной картинки. В руках у них были ракетки.
Нет, в лагере никто не встречал более красивых, милых и приветливых созданий. Позднее стало известно, что они балерины, не очень знаменитые, но все-таки…
Дети как раз убирали территорию лагеря. Было много пыли, суеты и бестолочи. Но тут возня прекратилась, старшие для приличия еще делали вид, что работают, младшие же глазели откровенно и самозабвенно.
Таисии Семеновне впопыхах донесли, что приехали две девочки. Она ждала одну, к тому же была близорука, суматошна и всегда теряла свои очки. От встречи с прекрасными незнакомками она смутилась и растерялась, точно девочка.
— Добро пожаловать, — лепетала она. — Милости просим.
Мать Анины была обходительна, она умела и любила очаровывать людей. Она тут же взяла инициативу в свои руки, очень непринужденно и мило представилась. И столько искренности, задушевности, теплоты было в ее рукопожатии, что Таисия Семеновна совсем растаяла, и скоро нельзя было понять, кто здесь гость, а кто хозяин, кто за кем ухаживает. Обмен любезностями нарастал.
Только вчера утром Слава наблюдал за этой пантомимой из окна дежурки, где он рисовал стенгазету.
Анина уведомляла его в письме, что собирается на третью смену к нему в лагерь. Он не одобрял этого решения. В последнее время отношения с Аниной были довольно натянутыми. Анина стала капризная, вспыльчивая и мнительная. Она все время чего-то требовала от него и обижалась по мелочам. Он знал, что у нее нелады в школе и она хочет уйти из балета, но ничем не мог ей помочь. Он и сам был в кризисе, он не хотел больше рисовать и собирался по окончании школы идти в армию. Они так давно дружили, что вся родня привыкла считать их женихом и невестой. Когда-то они и сами мечтали пожениться, как только окончат школу. Но теперь что-то разладилось. Им было тяжело друг с другом, неловко и скучно. Общность проблем не объединяла их. Каждый должен был решить свои проблемы самостоятельно. Он любил Анину как младшую сестру, ценил, жалел и уважал ее. Со временем он, наверное, женится на ней, но после, потом когда-нибудь… Теперь же ему надо было побыть одному, сосредоточиться, подумать, а тут опять придется общаться с Аниной, опекать ее, дружить. Он с тоской ждал приезда Алины в лагерь.
Но его приятно поразила красота Анины, ее изящество. Анина стала совсем девушкой. И куда только подевалась та кривляка и плакса? От нее не осталось и следа. Но Славе вдруг вспомнилась именно та негодяйка и плакса. Как она умела реветь! Никогда он не слышал такого искреннего воя и всхлипывания, никогда не видел таких крупных слез — они брызгали вдруг фонтаном, лились рекой. Девчонка даже не вытирала их, даже не скрывала, она забывала все вокруг, целиком отдаваясь плачу и упиваясь им. Слава никогда не утешал ее, даже не пытался утешать — было просто бессмысленно и безнадежно соваться в этот бурный поток, он мог иссякнуть только сам по себе.
Он познакомился с Аниной в Павловске семь лет тому назад. Он ездил туда на этюды, как ездили перед ним многие поколения таких же прилежных мальчиков-художников. Тогда его удручали эти пышные осенние декорации, он чувствовал себя частью, деталью этого торжественного и вставленного в богатую раму пейзажа.
Осенний день был ясный, просторный и неподвижный. Слава расположился со своим мольбертом на берегу пруда и оцепенело разглядывал лягушку, что прыгала возле воды. Ему хотелось спать, и больше из хулиганства нарисовал он эту лягушку — под этим бездонным небом, на краю бездонного омута. Лягушка вышла потрясающая — настоящая хозяйка земли и воды — на грани двух сред, соединяющая обе среды в единое целое. Картинка сначала не всем понравилась, но, отъехав от Павловска, вырвавшись из его пышного плена, к ней вернулись и признали гениальной.
Он сидел тогда на берегу пруда со своей лягушкой, а мимо проходила экскурсия — стайка тихих, чинных, послушных девочек. Он почувствовал на себе их любопытные взгляды и сурово потупился. Они уже исчезали за поворотом, когда из кустов вылезла эта зареванная кикимора. Шмыгая носом и всхлипывая, она огляделась, заметила своих и, нарочно шаркая подошвами, потащилась следом. Но, проходя мимо Славы и поймав на себе его взгляд, она успела скорчить отвратительную рожу и ненароком своротить его мольберт. Слава от растерянности не успел его подхватить, а только обрадовался, что картинка упала «лицом вверх»… И тут перед ним опять возникла эта зареванная, вредная рожа — теперь она светилась счастьем, — он вскочил и погнался за ней.
Девчонка бегала от него вокруг какой-то статуи и визжала. А когда он все-таки догнал ее и хотел было вцепиться в ее растрепанные волосы — тут-то она и заревела. Так умели реветь только клоуны в цирке да еще какие-нибудь куклы в мультипликации. Она больше не убегала от него и не дразнилась, она вообще больше не видела ничего вокруг — просто стояла посреди газона, задрав вверх зареванное лицо, и выла прямо в небо. А Слава и еще несколько одиноких прохожих стояли на дорожке и, открыв рты, смотрели, как она ревет. Никто и не подумал утешать — это были уже не слезы, это было — зрелище.
Потом, внезапно перестав реветь, она окинула зрителей дерзким взглядом и уставилась на Славу.
— Из-за тебя я теперь совсем потерялась, — заявила она.
Взгляды прохожих устремились на него, он почувствовал, что краснеет под этими взглядами, повернулся и пошел прочь. Девчонка побежала следом.
— Раз мы все равно потерялись, то давай пойдем во дворец корчить рожи в зеркалах, — говорила она.
— Я не потерялся, — огрызнулся он.
— Ах так, — сказала она. — А хочешь, я сейчас так зареву, так зареву, что тебе несдобровать.
Слава испуганно покосился на нее — она не шутила…