Как приятно пахнут тополя, когда солнце только-только начинает отогревать их кору! Я прислонился лицом к зеленоватой коре, чуть шероховатой, прохладной, но уже не обледенелой, как зимой, и близко перед собой увидел ветку. С такого расстояния замечаешь и годичные кольца, и суставчатые коленца, и сами почки, навострившиеся, как кончики копий.
В малых ветвях и почках произошли неуловимые перемены: ранее слабые, теперь они наполнились, словно их подпирало изнутри соками. Почки были напружены, как груди у девчонки, еще не смеющей отважиться на первые мальчишечьи поцелуи, но уже мечтающей о них. Казалось, чуть пристальней взглянет солнце, приласкает лучами, и брызнут почки янтарной, дивно пахучей смолкой, и, не выдержав напора, раздадутся коричневые кожурки, освобождая из долгого плена зародыши листьев. Только чуть-чуть больше тепла, только самый незначительный толчок, хотя бы в виде прибавки светового дня — и скрытые в тополе пружины стремительно развернутся, и вспыхнет дерево зеленым факелом.
Когда я смотрю на тополя, они напоминают мне бодрых, неунывающих людей, всегда готовых к действию. За эту заложенную в них скрытую энергию, готовность к невзгодам, неприхотливость и жизнелюбие я очень люблю тополя. Они дают нам, людям, пример, как надо держаться, как противостоять бедам. Ведь тополя и мы — дети одной матери — природы.
Тополь — белый, пахучий, серебристый, душистый, пирамидальный, осокорь, сухара, рай-дерево. Повсюду он разный, по-всякому называют его люди. Не могу не сказать особо о нашем дальневосточном тополе — тополе Максимовича. Гигантскими серо-серебристыми колоннами с рубчатой грубой корою стоят эти величавые деревья по берегам горных рек, не смешиваясь с остальной лесной братией. У многих к старости ураганные ветры обламывают ветвистую крону, но ствол, облепленный ковригами трутовиков, продолжает стоять еще годы.
По-разному относятся к тополям. Иные охаивают их за пух, обильно устилающий улицы, за древесину — рыхлую и якобы непригодную для строительства. Но какие замечательные лодки — баты, ульмагды и оморочки — выдалбливают из их цельных стволов нанайцы, удэгейцы, ульчи! Каких только поделок — от черпака до шкатулок — не выделывают из тополя с помощью простого ножа. Как дружно тополь заселяет берега и галечные косы горных рек, поднимаясь на, казалось бы, бесплодных каменистых россыпях, чтоб уберечь берега от размыва и буйства воды. Как хорошо он может иссушивать болото, где и канавы-то мало помогают. Как огнисто расцвечивается осенью, нарядным ковром устилая под собой землю, чтобы умершей листвой дать силы уставшим корням на следующее лето. Жаль только, что дворники не понимают этого и пускают листву на дым, и тогда на улицах печально пахнет увяданием.
Но особенно хорош тополь в начале лета, когда вдруг прольется короткий теплый дождь. Тогда весь город благоухает тополевым ароматом. Да и поздним летом, обремененный тяжелой густой листвой, он доставляет радость, весело пошумливая кроной под окнами многоэтажных домов, повинуясь набежавшему ветру.
…Слышишь, мальчик, под зеленым парусом
В плаванье уходят тополя.
Есть такие строки в стихах Павла Халова. И он прав: в такие минуты дерево кажется парусом корабля, который вот-вот двинется с места.
Пусть же всюду шумят тополя — первыми подающие весть о наступлении весны!
ЗА УЛЫБКОЙ
В первой половине марта выдались тихие солнечные дни, два кряду. Хабаровчане вереницами шли на левый берег Амура по наторенным среди торосов тропам, и тропы были черны от люду. Очень черны еще и потому, что на снежных застругах уже лежала блистающая корочка льда, снега покрывались настом, а сами торосы, зализанные зимними ветрами и метелями до зеркального блеска, тоже били по глазам солнечными вспышками, и на белое покрывало реки невозможно было смотреть, не сощурив глаз. Голубое небо сияло чистотой, потому что дымные хвосты городской ТЭЦ относило на восток, за гряду сопок, оставляя небо над городом незапятнанным; такова здесь роза ветров.
Ощутимая лицом, руками, дыханием весенняя теплынь еще не могла плавить снега, как это бывает в центральных областях России, но уже интенсивно иссушивала их, и над дальними голубеющими берегами струилось марево, пока еще робкое, первое; оно размывало в слабые акварельные тона и тальники, и поселки на крутом правобережье, и волною поднимавшиеся сопки, отсюда они казались такими воздушно-легкими, словно были написаны единым мазком кисти вдохновенного художника.
Люди шли за Амур, к темнеющим там тальникам, к первозданной чистоты снегам, чтобы, оглянувшись с полдороги, насладиться зрелищем оставленного позади города, голубого, как в очаровательных повестях-сказках Грина, и в то же время величественного по-современному. Могуче и привольно он раскинулся на береговых холмах почти на пятьдесят километров в длину, многоэтажный, с портовыми кранами, с заводскими корпусами, с парковыми насаждениями, бело-зеленоватыми сооружениями стадиона, зданием института физкультуры и построенной рядом громадой гостиницы, с серебристой чашей «Орбиты» — приметой нового времени и знаком приобщения к числу самых больших городов страны.
Люди шли, чтоб насладиться тишиной и белым покоем реки, такими ощутимыми, что ток собственной крови отзывался в ушах позваниванием, слышимым словно бы в сонном полузабытье.
Молодые спешили, потому что их всегда зовет вперед надежда, что вот за той грядой тальников перед ними откроется нечто такое, что уведет их в страну, где царят любовь и счастье, где живут мечты и куда нельзя опоздать: счастье не ждет тех, кто плетется позади. Само нетерпение взметывало полукружья девичьих бровей, красило щеки и полураскрытые губы, и без того алевшие от свежести, а парней заставляло горделиво потряхивать кудлатой головой и по-орлиному оглядывать идущих.
Люди пожившие, умудренные опытом, шли неторопко, полуприкрыв глаза и наверняка отдаваясь воспоминаниям, которые без всяких усилий наплывают из давнего далека. Они текут, и не надо напрягаться, чтоб изменить их течение, потому что само теплое, обволакивающее душу и тело солнышко направляет в этот поток лишь память о самых приятных мгновениях, о которых сам человек, быть может, никогда и никому не расскажет, но бережно держит в душе за семью замками, как хрупкие неувядающие цветы. У пожилых все самое лучшее позади, в пережитом, и, обращаясь мысленным взором в прошлое, они молодеют лицом от неясных полуразмытых улыбок, подобных тем, которые оставили нам ваятели далекой старины в каменном ансамбле Байона.
Я тоже шел в этом потоке, но не мог настроиться на общую волну благодушия, потому что навстречу, в не меньшем, чем идущие к левому берегу, числе, возвращались горожане и несли в руках целые веники молодой вербы, с робкими, едва приоткрытыми атласными крупицами почек, оживленных дыханием весны.
Я понимаю человека, желающего продлить приятное свидание с природой и отщипнувшего веточку, чтобы еще раз, на пороге своего дома, или потом, в середине недели, взглянув, как набирают величину почки и сбрасывают твердую кожурку, ощутить тепло в груди. Но зачем веники, охапки молодых побегов?! Что это — жадность, стремление завладеть всей земной красой и не оставить другим ни капельки?! Так это же нехорошо! Или желание доказать первенство, силу, ловкость в лазании по деревьям? Но перед кем выказывать силу, перед слабым растением, которое, вопреки наводнениям, осенним палам, охватывающим луговое левобережье в засушливое время, все-таки растет, растет нам на радость, на утеху?! Растет, несмотря на то, что из-за недостатка птиц его кору точат личинки каких-то насекомых. Растет, выдерживая каждое воскресенье набеги неуважительных к другим, плохо воспитанных молодых людей и ребятни, яростно, с лихим задором ломающих, рубящих, иными способами уничтожающих зеленое ограждение города.
Символом неистребимости и мужества, символом живучести следовало бы считать нашу приречную лозу, или тальники по-народному, и за это окружить ее любовью, отплатить бережливостью. Это она дарует нам первые весенние радости и оповещает о наступлении тепла, она дает рекам глубину и прозрачные воды, она сдерживает пески и не дает разгуляться в долинах ветровой эрозии, она дает пчелам первую свежую пищу и силу для летнего медосбора.
Как бы я хотел, чтоб люди с вениками верб возвращались не с торжеством победителей, а со стыдом в душе за нарушение правил общежития, за жестокое отношение к живому, за воровство земной красы, право на которую принадлежит всем, а не жадным одиночкам, ворующим у других улыбку.
На левом берегу лежали подмытые старые тальники, окруженные порыжелыми зарослями полыни. Даже поваленные, погибающие, деревья продолжали цепляться за землю тонкими шнурами корней, все еще украшая приникшими к снегам стволами с рубчатой темной корой белое безмолвие могучего Амура.
Я сел на поваленный ствол, снял шапку. Позванивало в ушах от тишины. Люди шли в отдалении. Рука машинально сломила рыжую метелочку полыни, пальцы растерли ее, и на меня пахнуло терпким ароматом, хитро таившимся под невзрачной одежкой сухого растения. Солнечные лучи, словно теплые руки матери, мягкими, едва ощутимыми прикосновениями успокаивали, гасили тревогу, и на лице прорастала улыбка. Не мимолетное движение губ, а отражение душевного настроя, дарующего человеку силы творить, делать добро, украшать земную жизнь. Это самое дорогое, что может дать нам природа, только не надо ей в этом мешать.
ГОРОДСКАЯ МЕДВЕЖЬЯ ИСТОРИЯ
В грибную пору в загородные автобусы не пробиться: лезут с заплечными коробами, с корзинами, ведрами, тут и спрашивать не надо — сразу видно, что за народ. Я по другим делам ехал и краем уха слушал, о чем толмачат в тесно набитом автобусе. Мужчины — те умеют помалкивать, если, конечно, трезвые, а сошлись две женщины, так по всем вопросам тебя «просветят». На этот раз о грибах говорят: пошел нонче гриб поздно, лишь в конце августа — один к одному подосиновички и груздочки, да, вишь, опасно за ними ходить — медведь объявился в округе. Сказывают, вышла бабка за околицу, только начала собирать, во вкус вошла, как он тут как тут — зверь лютый: задрал бедную женщину. Уж она так кричала, что аж в поселке слышно было. Кинулись люди на выручку, пока нашли, а от нее, бедолаги, одно тряпье, что было навздевано. И хочется грибочков, а подумаешь, прежде чем за ними идти. И скажи ты, ведь сколько народу в тайге обретается, а зверь не боится, наоборот, к самым людям норовит подобраться. Раньше такого не водилось…